Демократия и народоправие

Карл Поппер

М

оя теория демократии очень проста и понятна. Однако в своей основе она совершенно отлична от веками утверждавшейся теории демократии. Она избегает высокопарных слов и абстрактных понятий, таких, как «свобода» и «разум». Я верю в свободу и разум, но не думаю, что в этих терминах можно построить простую, практичную и плодотворную теорию. Они слишком абстрактны, и ими легко злоупотребить...

От Платона до Карла Маркса и тех, кто пришел за ним, основным вопросом всегда был следующий: кто должен править государством? (Замечу здесь, что один из моих тезисов как раз и состоит в том, что этот вопрос должен быть заменен совершенно другим.) Ответ Платона был прост и наивен: править должны «лучшие». Если возможно – один, «самый лучший». Если нет – несколько лучших, аристократы. Но безусловно – не многие, не толпа, не демос...

Карл Маркс, который отнюдь не был политическим деятелем английского типа, все еще увлеченно занимался решением старого платоновского вопроса. Для него он стоял так: «Кто должен править – добрые или злые, рабочие или капиталисты?» И даже анархисты, те, кто вообще отвергал государство во имя свободы, не могли освободиться от пут ложно понятой проблемы... Можно лишь сочувствовать их безуспешным попыткам избавиться от старого вопроса: «Кто должен править?»

В своей книге «Открытое общество и его враги» я предложил рассматривать в качестве основной проблемы рациональной политической теории совершенно иной вопрос... Его можно сформулировать так: как должно быть устроено государство, чтобы от дурных правителей можно было избавиться без кровопролития, без насилия?

...Этот новый вопрос представляет собой чисто практическую, почти техническую проблему. Современные так называемые демократии являются хорошим примером практического решения этой проблемы, хотя они вовсе не были сознательно сконструированы для этой цели. Ибо все они приняли простейшее решение этого нового вопроса – принцип, согласно которому правительство можно сменить большинством голосов.

В теории, однако, эти современные демократии все еще исходят из совершенно непрактичной идеологии, согласно которой именно народ — все взрослое население - является... подлинным и единственно законным правителем. Но, конечно, в действительности народ нигде не правит. Управляют правительства (и, к несчастью, также бюрократы, эти «слуги народа» – или «неуслужливые хозяева», как называл их Уинстон Черчилль, – которых трудно, почти даже невозможно, заставить отвечать за свои действия).
Моя теория пытается описать практику, а отнюдь не идеологию. Поэтому я думаю, что вполне могу называть ее теорией «демократии», хотя подчеркну еще раз, это вовсе не теория «народоправства», а скорее теория правления закона, который постулирует бескровный роспуск правительства простым большинством голосов.

Моя теория легко избегает противоречий и трудностей старой теории - например, такого вопроса: «Что делать, если однажды народ проголосует за установление диктатуры?» Конечно, маловероятно, что это случится, если голосование свободное. Но ведь это случалось! Что делать, если это случится опять? В большинстве конституций для их дополнения или изменения нужно набрать больше, чем простое большинство голосов, так что для голосования против демократии потребуется, скажем, две трети или даже три четверти голосов («квалифицированное» большинство). Но само наличие этого требования показывает, что такое изменение в принципе возможно; в то же самое время отвергается принцип, по которому воля «неквалифицированного» большинства является первичным источником власти, то есть что народ имеет право управлять, выражая свою волю простым большинством голосов.

Всех этих теоретических трудностей можно избежать, если отказаться от вопроса: «Кто должен править?» и заменить его новой и чисто практической проблемой: как лучше всего можно избежать ситуаций, в которых дурной правитель причиняет слишком много вреда. Когда мы говорим, что лучшим известным нам решением является конституция, позволяющая большинством голосов распустить правительство, мы не говорим при этом, что большинство всегда право. Мы даже не говорим, что оно обычно право. Мы говорим лишь, что эта несовершенная процедура – лучшее из изобретенного до сих пор. Уинстон Черчилль однажды пошутил, что демократия – худшая из всех форм правления, за исключением всех остальных...

Мы можем построить всю нашу теорию на том, что нам известны лишь две альтернативы: либо диктатура, либо какая-то форма демократии. Мы основываем наш выбор не на добродетелях демократии, которые могут оказаться сомнительными, а единственно лишь на пороках диктатуры, которые несомненны. Не только потому, что диктатура неизбежно употребляет свою силу во зло, но и потому, что диктатор, даже если он добр и милостив, лишает других людей их доли ответственности, а следовательно, и их прав и обязанностей. Этого достаточно, чтобы сделать выбор в пользу демократии - то есть в пользу правления закона, который дает нам возможность избавляться от правительства. Никакое большинство, как бы велико оно ни было, не должно быть достаточно «квалифицированным», чтобы уничтожить это правление закона...

Старая теория и вера в то, что правление народа, осуществляемое народом и во благо народа, составляет его естественное (или божественное) право, лежат в основе всех привычных доводов в пользу пропорционального представительства. Ибо, если народ правит через своих представителей, принимающих решения большинством голосов, то существенно важно, чтобы численное распределение мнений среди избранных представителей насколько возможно точно отражало распределение мнений среди тех, кто является реальным источником легитимной власти – то есть самого народа. Что-либо иное было бы крайне нечестно, противоречило бы всем принципам справедливости.

Этот аргумент теряет силу, если отказаться от старой теории. Тогда мы сможем взглянуть менее пристрастно и, возможно, с меньшей предвзятостью на неизбежные (и вероятно, непреднамеренные) практические следствия пропорционального представительства. А следствия эти поистине опустошительны.

Прежде всего пропорциональное представительство предоставляет, хоть и косвенно, конституционный ста­тус политическим партиям, которого они иным способом не смогли бы добиться. Ибо я более не могу выби­рать человека, которому доверяю меня представлять: я могу выбирать лишь партию. А люди, которые могут представлять партию, выбираются лишь самой этой партией...

В конституциях, которые не предусматривают пропорционального представительства, нет нужды даже упоминать о партиях. Избиратели любого избирательного округа посылают в парламент своего собственного представителя. Будет ли он независимым или объединится с другими в партию – это его личное дело, которое он может, если нужно, объяснять и защищать перед своими избирателями.

Обязанность его состоит в том, чтобы в полную меру своих способностей защищать интересы тех людей, которых он представляет. Эти интересы в большинстве случаев будут совпадать с интересами всех граждан страны, с интересами нации. На защиту этих интересов он должен употребить все свои знания. Он лично ответствен перед теми, кто его послал в парламент.

Это единственная обязанность и единственная ответственность представителя, которые должны быть закреплены в конституции...

Все это невозможно в стране, конституция которой предусматривает пропорциональное представительство. Ибо при пропорциональном представительстве кандидат добивается избрания единственно в качестве представителя партии, независимо от того, в каких именно выражениях это описано в конституции. Если он избран, то главным образом – если не исключительно – потому, что он принадлежит к определенной партии или представляет ее. Так что он лоялен прежде всего по отношению к своей партии и к партийной идеологии, а вовсе не к людям (за исключением, возможно, лидеров своей партии).

Следовательно, он никогда не ощущает долга голосовать против партии, к которой принадлежит. Напротив, он имеет моральные обязательства перед своей партией, в качестве представителя которой он избран в парламент. Если он не может более соблюдать эти обязательства в согласии со своей совестью, его моральным долгом было бы, по моему мнению, уйти не только из партии, но и из парламента, хотя бы конституция страны и не накладывала на него такого обязательства.

Фактически система, по которой представитель был избран, лишает его личной ответственности. Она превращает его в голосующую машину, а не думающую и чувствующую личность. По-моему, это уже само по себе является достаточным аргументом против пропорционального представительства. Ибо в политике нам нужны личности, которые могут выносить свое собственное суждение и готовы нести персональную ответ­ственность.

Таких людей трудно найти при любой партийной системе, даже и без пропорционального представительства, – а нужно признать, что мы не нашли еще способа, как вести дела вообще без партий. Но уж если мы вынуждены иметь партии, то лучше не усиливать добровольно порабощенность наших представителей партийной машиной и партийной идеологией, вводя в конституцию пропорциональное представительство.

Непосредственным результатом пропорционального представительства является тенденция к увеличению числа партий. На первый взгляд это может показаться желательным: чем больше партий, тем больше выбор, больше возможностей, больше гибкости, больше критики. Это означает также большую распределенность влияния и власти.

Однако это первое впечатление совершенно ошибочно. Существование многих партий означает, в сущности, неизбежность правительственных коалиции. Это затрудняет формирование каждого нового правительства и лишает его возможности сохранять устойчивость сколько-нибудь длительное время.

Если пропорциональное представительство исходит из идеи, что влияние партии должно соответствовать числу голосующих за нее избирателей, то существование коалиционного правительства чаще всего означает, что малые партии пользуются непропорционально – и нередко решающим – влиянием на формирование или роспуск правительства, а также на все его решения. Что важнее всего, это ведет к уменьшению ответственности. Ибо в коалиционном правительстве ответственность всех участников коалиции резко понижена.

Пропорциональное представительство – а его результатом как раз и является большое число партии – может, следовательно, иметь пагубное влияние в самом решающем вопросе: как избавиться от правительства путем голосования, например, на парламентских выборах. Избиратели имеют основания ожидать, что ни одна из партий все равно не получит абсолютного большинства. Поэтому они не очень озабочены тем, чтобы голосовать конкретно против какой-либо партии. В результате в день выборов ни одна из партий не ощущает себя осужденной, ни одна не является изгнанной. Следовательно, никто не ждет дня выборов Как Судного дня, когда ответственное правительство дает отчет в своих делах или бездействии, в успехах или провалах, а ответственная оппозиция критикует правительство и объясняет, какие шаги оно должно было предпринять и почему. Потерю 5–10 процентов голосов той или иной партией избиратели не рассматривают как обвинительный приговор. С их точки зрения, это лишь временные колебания популярности. Со временем люди привыкают к мысли, что ни одна из политических партий, ни один из лидеров не могут фактически быть ответственными за свои решения, к принятию которых их принуждала необходимость образования коалиции.

С точки зрения новой теории день выборов должен стать Судным днем. Еще в 430 г. до н.э. в Афинах Перикл сказал: «Лишь немногие могут творить политику, но судить о ней могут все». Конечно, наши суждения могут быть, и часто бывают, ошибочными. Но если мы пережили период, когда партия находилась у власти, и ощутили на своей шкуре последствия этого, мы по крайней мере обладаем некоторым правом выносить о ней свое суждение.

…Находящаяся у власти партия и ее лидеры должны быть полностью ответственны за то, что они делали, что, в свою очередь, предполагает правительство большинства. Но при пропорциональном представительстве, даже если одна партия составила правительство абсолютного большинства и затем была отвергнута ра­зочарованными избирателями, ей вовсе нет нужды уходить от власти. Скорее такая партия поищет себе партнера – малую партию, достаточно сильную, чтобы в коалиции с ней можно было продолжать править.

Следовательно, лидер крупной партии, которому избиратели вынесли порицание, будет по-прежнему возглавлять правительство – в прямом противоречии с волей большинства – при помощи одной из малых партий, чья политика может быть весьма далека от «выражения воли народа». Конечно, в новом правительстве малая партия будет представлена не очень значительно. Но власть ее будет велика, ибо в любой момент она может свергнуть правительство.) Все это в огромной мере подрывает идею, лежащую в основе пропорционального представительства, – идею о том, что влияние какой-либо партии должно соответствовать количеству голосов, которое она может собрать.

Чтобы правительство большинства стало возможным, необходимо нечто подобное двухпартийной системе, существующей в Великобритании и в Соединенных Штатах. Так как существующая практика пропорционального представительства сильно затрудняет установление такой системы, я считаю, что в интересах парламентской ответственности следует сопротивляться искусительной идее о том, что демократия предполагает пропорциональное представительство. Вместо этого мы должны стремиться к двухпартийной системе или по крайней мере к какому-то приближению к ней, ибо такая система постоянно стимулирует процесс самокритики обеих партий.

Эта точка зрения, однако, нередко вызывает возражение, которое заслуживает внимания: «Двухпартийная система подавляет образование новых партий». Это правильно. Но мы знаем, что в обеих крупных партиях в Великобритании или в Соединенных Штатах за время их существования произошли значительные изменения, так что подавление других партий не обязательно означает отсутствие политической гибкости.

Суть дела в том, что при двухпартийной системе партия, потерпевшая поражение на выборах, обязана отнестись к этому серьезно. Она должна подумать о том, как изменить цели, которые она перед собою ставит, то есть как реформировать партийную идеологию. Если партия потерпела поражение два или даже три раза подряд, поиск новых идей может стать очень энергичным, а это, очевидно, явление очень здоровое. Все это скорее всего и произойдет, даже если потеря голосов была и не очень значительна.

Только таким путем можно заставить их быть самокритичными. Склонность к самокритике после поражения на выборах гораздо более выражена в странах с двухпартийной системой, чем там, где существует несколько партий. Вопреки первому впечатлению двухпартийная система оказывается практически более гибкой, чем многопартийная.

Говорят: «Пропорциональное представительство дает новосозданной партии шанс вырасти. Без него этот шанс весьма невелик. А наличие третьей партии может резко улучшить деятельность двух больших партий». Вполне возможно, что это и так. Но что если появятся пять-шесть новых партий? Как мы уже знаем, даже одна малая партия может обрести совершенно непропорциональную власть, если она получит право решать, к какой из двух больших партий присоединиться, чтобы образовать правительственную коалицию.

Говорят также: «Двухпартийная система несовместима с идеей открытого общества, с открытостью для новых идей, с идеей плюрализма». Я на это отвечу: и Великобритания, и Соединенные Штаты очень открыты для новых идей. Абсолютная же открытость была бы столь же саморазрушительной, как и абсолютная свобода. Кроме того, культурная открытость и политическая открытость – две разные вещи. И гораздо более важным, чем безграничное расширение политических споров, может стать ответственное отношение партий к предстоящему политическому Судному дню.

(журнал «Новое время», 1991, №8, с. 41-43)

Дата добавления: 2015-12-08