Николай Кудин

ВСТРЕЧИ С ЧЕ ГЕВАРОЙ

К пятилетию со дня гибели

Есть люди и есть страны, встречи с которыми - подарок судьбы. Об этих встречах не стирается воспоминание. Но дело, конечно, не в воспоминаниях, которые сами по себе составляют лишь орнамент прожитой жизни. Дело в ду­ховном, нравственном и эмоциональном воздействии. И чем больше таких встреч, тем ты становишься богаче, сильнее.

Когда из жизни уходит такой человек, это трагедия. Иногда - трагедия целых народов, ставших богаче и силь­нее благодаря его жизни.

...Февраль. Яркое, теплое солнце. Зелень пальм на фоне синего неба. С любопытством прильнули мы к окнам самолета, приземлившегося в Гаване. Ярким ковром из одежд и лиц огромная толпа скрыла полоску бетона между только что заглушившим двигатель ИЛ-18 и зданием аэропорта. Среди радуги цветов повторяется оливково-зеленый мотив формы вооруженных бородачей. Но нет и в помине порядка, протокола, пограничных или таможен­ных условностей.

Подкатывают трап какой-то американской авиакомпа­нии. Вдруг в толпе, без того бурлящей и темпераментной, начинается словно водоворот. В центре его - появившийся только что высокий бородач в той же оливково-зеленой форме. Рядом - невысокий человек, спокойный, а точнее - ухитряющийся оставаться спокойным в этом вулкане страстей, в смешении гомона толпы со звуками румбы национального трио музыкантов, которые по традиции встречают всех прилетающих.

Первый - Фидель Кастро Рус. Второй - Эрнесто Гевара де ла Серна. Об одном ухе слышали в Москве. Другого узнаем только здесь. Это он год назад первым вошел во главе колонны повстанцев в ликующую Гавану...

В вилле, куда привозят советскую правительственную делегацию, - как в муравейнике. Здесь тоже нет ничего хотя бы отдаленно напоминающего протокол. Оливково-зеленые солдаты расхаживают по дому, разговаривают по телефону, дают распоряжения - по-моему, друг другу. Вокруг Фиделя все время группа людей - подходящих, уходящих и просто стоящих. Гевара на площадке возле дома, в саду. Весело смеется с одним-единственным собе­седником - скорее всего, над каким-то анекдотом. Успе­ваем заметить, что кубинцы очень любят потешаться над тем, что вроде бы должно их кусать.

Постепенно людей становится меньше. Теперь можно разглядеть и нескольких женщин. Среди них - красивая, с неожиданными здесь русыми волосами. «Старожил» Са­ша Алексеев объясняет: «Жена Гевары». Все вместе -человек 20-25 - фотографируемся в саду.

Начинаются удивительные, незабываемые девять дней одного, тысяча девятьсот шестидесятого, года.

Открытие советской выставки. Речи с трибуны. Вы­стрелы контрреволюционеров за углом - возле памятника Хосе Марти. Темп жизни здесь сумасшедший. Сначала он изумляет, а потом увлекает за собой и покоряет. Хочется жить именно так, в буре, неразберихе и движении. Когда через десяток дней мы окажемся на игрушечных улицах безмятежного Осло с его псевдострастями на афишах ки­нотеатров, мы с удивлением, даже с легким презрением будем озираться вокруг. Хотя бедный Осло, конечно, не виноват, что застрял на севере старой, музейной Европы.

Он приехал тогда на I конференцию ЮНКТАД, кото­рая уже начала работу. Его появления ждали с нетерпени­ем. Чуть странно было увидеть Гевару в прилизанной Женеве. Зато видели бы вы, как встретил его большой зал Дворца наций! Не знаю, на каком основании, по какому праву, но я тоже испытал гордость за Кубу, когда гремела овация в честь взошедшего на трибуну Че. Не видно было, чтобы кто-то остался сидеть при этом общем порыве, охватившем делегатов и всех присутствовавших. Уж не знаю, что делал Джордж Болл, возглавляющий делегацию США...

В перерыве Че направился не в привилегированное лобби для делегатов, а в курительный холл с дешевым буфетом, где-то внизу, возле гардероба. Здесь он себя чувствовал уютнее, стоял с сигарой в зубах, со своей покоряющей улыбкой. Его обступили журналисты - с хваткой, напористостью, свойственными только запад­ным репортерам. Но не тут-то было. Он и бровью не повел, оставаясь даже как бы флегматичным, неторопливо беседуя с ними, на глазах «сбивая темп» с этих асов пере­крестного допроса.

В один из дней мы гуляли по набережной с южной стороны озера, напротив Дворца наций. Эрнесто Гевара, Н. С. Патоличев, мы с журналистом Николаем Чигирем, помощник министра внешней торговли Л. К. Савинов. Че и Николай Семенович обсуждали работу конференции, те серьезные проблемы, по которым развивающиеся страны ждали решений. Друг другу понравились, хотя и во мно­гом были несхожи. Сразу нашли общий язык и выработа­ли общую точку зрения на узловые вопросы работы конференции.

...В холле роскошного отеля «Интерконтинентал», в глубоком кресле одиноко сидел китаец. Когда мы выходили, чтобы пройтись, Че кивнул на кресло и усмехнулся:

«Кое-кто считает меня прокитайцем. Но не они! Сидят, бедняги, регистрируют все мои передвижения и встречи». Действительно, непроницаемо озабоченный китаец сидел там и часа через три, когда мы, уже нагулявшись и поря­дочно поговорив в номере, расстались, оставив Гевару за кипой бумаг.

Разговоры наши втроем - Гевара, Чигирь и я - были откровенные, прямые, тем более, что Чигиря, долго жив­шего на Кубе, Че хорошо знал, а тот в свою очередь прекрасно разбирался в кубинских делах. Говорили о многом. Об общих друзьях и знакомых в Москве и на Кубе. Рассказывали ему то, что узнавали о положении на конференции.

Сейчас вспоминается не столько содержание этих раз­говоров, сколько манера его общения, его облик. Спокой­ная убежденность - и вместе с тем ни малейшего признака фанатизма. Дружеский разговор с теми единомышленни­ками, кто с чем-то спорит, в чем-то не согласен.

Так, долго обсуждали отношение человека к труду и к вознаграждению за труд при социализме, формирование нового человека на разных этапах строительства социа­лизма и коммунизма.

И тут одна его фраза врезалась мне в память, в мое сознание - врезалась упорно и навсегда. Хотя тогда я еще не знал всего ее значения. Узнал много позже, через три года...

Чигирь отстаивал точку зрения о том, что принцип материальной заинтересованности необходим не только для широкой массы народа, но и для коммунистов. (А до этого Че уже согласился с нами, что для миллионов людей и в расчете на долгие годы этот принцип необходим). В качестве примера он сказал: «Послушай, Че, вот, предпо ложим, я, коммунист, принимаю решение о своей даль­нейшей работе, выбираю свой путь. Я не могу не думать о семье, которую надо содержать. Это оказывает влияние на мой выбор. Ведь так?»

Че внимательно посмотрел, словно вдруг, только сей­час поняв нас.

- На мой выбор это не оказывает никакого влияния. Я решаю делать то, что нужно делать.

Ответил спокойно, без нажима. Но что-то было такое в его словах, нет - в его голосе, тоне, в его убежденности в сказанном как в чем-то абсолютно ему очевидном и давно известном, что мне вдруг стало ясно: этот человек выходит из обычных мерок, к нему просто неприложимы так называемые человеческие стандарты, согласно кото­рым принято многое прощать, делать скидки. Для него не приходится делать скидки, а нормы, мерки летят куда-то ко всем чертям, лишь приближаясь к нему.

Ясно стало то, что иногда с опозданием осознаешь о современнике, если он к тому же друг, такой простой, близкий, сидящий рядом и говорящий тебе «ты».

Наступает вдруг «момент истины», когда осознаешь наконец то, что исподволь подготовлялось в твоем созна­нии незаметно для тебя. Думал: море обаяния, сила, решительность. Какой хороший человек. Как хорошо быть его другом, быть с ним. Понял: это Человек. Именно так – с большой буквы.

Не уверен, что излагаю достаточно убедительно, поче­му такой «момент истины» наступил для меня именно тогда. Но это и неважно. Каждый открывает для себя истины по-своему. Если, конечно, открывает. Если пове­зет. Мне повезло вдвойне: встретил его и понял, что он такое...

С годами, отделяющими нас от событий, мы становим­ся обычно мудрее в их оценке. Отходит временное, одно­дневное, остается подлинное, постоянное. С годами облик Эрнесто Че Гевары все более возвышается над теряющи­ми прежнее значение или совсем отходящими в небытие спорами и суждениями - тех людей, кому не повезло. Остается то, что бесспорно и ясно, как день. Что народы, делающие революции, всегда выдвигали выдающихся ге­роев, которым поручали великую миссию: вести массы на бой. Не приходить в уныние от поражений. Не удовлетво­ряться частичными победами. Показывать пример абсо­лютной преданности делу, пример полного, безусловного самопожертвования. Будить совесть, сознание и реши­мость людей своей жизнью и даже самой своей смертью.

Таким и был наш Че Гевара. Революционер, Комму­нист, Человек.

Серго Микоян

ЧЕЛОВЕК ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ВЕКА

В начале 1961 года мне неожиданно позвонили из Ми­нистерства высшего образования (в то время я ухе рабо­тал преподавателем Московского университета) и предложили оформить документы для поездки на Кубу в качестве переводчика. Повидать Кубу, работать там было заветной мечтой многих советских людей. Все жадно чи­тали известия с далекой Кубы о победе революции, о ее героях Фиделе Кастро, Камило Сьенфуэгосе, Че Геваре. А после показа в нашей стране великолепного фильма Романа Кармена Куба стала для нас еще роднее, еще ближе. И посмотрев этот фильм, я и представить себе не мог, что через несколько недель я окажусь на этом пре­красном острове.

Через некоторое время меня снова пригласили в Ми­нистерство высшего образования, и там я узнал, что поеду на Кубу для работы в качестве переводчика Че Гевары и в то же время для обучения его русскому языку. И я улетел в Гавану. После трехдневной акклиматизации, после краткой беседы с советским послом наш торговый пред­ставитель Николай Кудин, очень компетентный специа­лист и человек искренний и сердечный, отвез меня в Министерство промышленности и представил Че Геваре. Я подарил ему экземпляр его книги «Партизанская вой­на», только что вышедшей на русском языке, но, к сожа­лению, позже узнал, что ему ее уже подарили раньше.

Я увидел Че точно таким же, как на страницах журна­лов и в описаниях журналистов: худощавый мужчина среднего роста, приятной внешности. Чрезвычайно при­влекло мое внимание его лицо, с тонкими чертами и жи­выми добрыми глазами. Он был в зеленой военной форме (в военной форме оливкового цвета), с пистолетом на поясе, в форменных ботинках, с распахнутым воротом гимнастерки и с дымящейся сигарой во рту.

Прежде всего меня удивила его манера вести себя, очень простая и скромная. Не было никакой дистанции между ним и его собеседниками. И в этом не было позы, это было естественным отражением его духовных качеств, его характера. Его манера разговаривать отличалась от кубинской. Говорил он тихо, медленно, с несомненным аргентинским акцентом. Его фразы были короткими и заканчивались улыбкой.

Понемногу я входил в круг своих обязанностей пере­водчика.

Через несколько дней в министерство прибыла доста­точно многочисленная группа советских специалистов, металлургов или электриков, не помню точно.

Они прибыли со своим переводчиком, и поэтому я мог наблюдать за ходом переговоров и за самим Че. Перего­воры шли довольно долго. Че внимательно слушал членов делегации, время от времени перебивая их находчивыми замечаниями, чтобы уточнить кое-что или выяснить ка­кую-либо деталь. Я помню, что в конце переговоров Че задал один существенный и неожиданный вопрос, кото­рый вплотную касался их темы. Ни один из членов деле­гации не смог ответить убедительно. В конце концов его попросили дать им возможность подумать над этим воп­росом и собраться снова через несколько дней. Это было удивительно, поскольку хоть специалисты, по-видимому, были неплохие, однако Че поставил их в тупик. Его упор­ный интеллект позволил ему понять суть проблемы, выя­вить самое главное и увидеть слабую сторону в аргументах своих собеседников.

Как я понял позже, Че всегда руководствовался в своих действиях и решениях соображениями выгодности того или иного дела для Кубы, степенью его жизненности и целесообразности.

На заседаниях министерства промышленности Че так­же удивлял всех своей способностью чувствовать главное среди множества технических проблем и обращать на это внимание присутствующих. На этих заседаниях Че высту­пал очень ясно и конкретно, выслушивал своих сотрудни­ков очень внимательно, спрашивал их советов и, подведя итог собрания, принимал решение. Меня поразил дух де­мократизма этих заседаний. Че вел себя очень естествен­но, присутствующие могли задать любой вопрос, не боясь вызвать его недовольства. И одна чрезвычайная деталь: он сам просил делать ему замечания.

Че старался воспитать в работниках министерства дух самоотверженности, стойкость в борьбе против алчности и эгоизма. В значительной мере ему удалось достичь сво­их целей. Поражала атмосфера братства, царившая в ми­нистерстве, ответственность сотрудников за порученные дела, их готовность работать, не считаясь со временем.

Спустя некоторое время Че поручил мне проверить кучу брошюр «Книжного обозрения», скопившуюся в министерстве, с целью выбрать наиболее важные книги в различных отраслях науки и промышленности, с тем чтобы перевести их впоследствии на испанский язык. В связи с этим поручением я должен был войти в контакт с русскими специалистами различных направлений промышленности, работавшими на Кубе, и, проконсультировавшись, представить Че список книг с соответствующими примечаниями.

Мне показалось невозможным перевести на испанский то невероятное количество книг, и я осмелился сказать ему об этом. Но Че остался тверд в своем решении. Он планировал надолго вперед.

Моим вторым поручением было давать Че уроки рус­ского языка. Обычно наши занятия проходили дважды в неделю в его кабинете. Никто не мешал нам в течение уроков, вероятно, по собственному распоряжению Че.

Мне бы хотелось подчеркнуть чрезвычайную пункту­альность Че. Занятия всегда начинались в назначенное время.

Так как не было учебника для испаноговорящих, мы для начала взяли учебник Пуповой для французов, пото­му что Че знал французский.

Случайно у меня сохранился диалог, которым мы на­чали наши занятия. Вот он:

Я - Добрый день!

Че - Добрый день!

Я - Как вас зовут?

Че - Меня зовут Эрнесто Че Гевара.

Я - Как дела?

Че - Спасибо, очень хорошо. А как вы живете?

Я - Хорошо. Кто вы? Где вы работаете?

Че - Я работаю в Министерстве промышленности. Я -министр промышленности.

Я - Откуда вы приехали?

Че - Я приехал с Кубы.

Я - До свидания.

Че - До свидания.

Че показал исключительные способности к изучению русского языка. Мы быстро продвигались. Как известно, занятия языком требуют много времени. Однажды, жалу­ясь на нехватку времени, Че спросил меня, нельзя ли проводить уроки таким образом, чтобы он не терял времени на их подготовку, и мы ограничились бы совместны­ми занятиями.

Я ответил ему, что это, разумеется, возможно, но было бы менее эффективно, так как необходимо тратить опре­деленное время на усвоение знаний.

Больше мы не возвращались к этой теме, и я бы хотел подчеркнуть, что до сих пор мне не ясно, как, несмотря на чрезвычайную загруженность делами по работе, Че нахо­дил время для подготовки к занятиям. Это свидетельству­ет об одной из черт его характера: Че старался быть аккуратным в любом деле. Со временем я узнал, что он также брал уроки по математике, по экономике, не говоря уже о том, что после напряженного рабочего дня, когда все уходили домой отдыхать, он оставался в министерстве, занимаясь самообразованием по истории, философии, и свет в его кабинете горел почти до утра. Меня поразила эта черта его характера - ненасытная жажда знаний. Кро­ме занятий самообразованием, Че постоянно настаивал на повышении уровня подготовки работников министерства. Он учился сам и заставлял учиться других.

Я тщательно готовился к занятиям с Че и старался, чтобы не было потеряно ни одной минуты. Разумеется, мне часто хотелось о многом поговорить с Че; зная, что ему нравились шахматы, хотелось сыграть с ним одну партию, но я сознавал, что у меня не было морального права отнимать у него драгоценное время. И все же иног­да, используя короткие паузы во время отдыха, мы бесе­довали на различные темы. Особенно памятным для меня явился один разговор. Как известно, Че был инициатором движения добровольного труда на Кубе, которому он при­давал большое значение. Че всегда лично участвовал в долгих и утомительных добровольных работах: на строй­ке, где он таскал блоки для домов рабочих, на рубке сахарного тростника, на разгрузке кораблей, на фабри­ках, - везде и всегда он был простым рабочим, а не руко­водил остальными.

Я настойчиво пытался убедить его, что руководитель его масштаба не имел права терять время, что он мог бы использовать его гораздо более рационально. В этой не­большой дискуссии Че разбил меня в пух и прах. Он сказал, что руководитель должен всегда находиться в кон­такте с массами, руководить ими своим примером, что добровольный труд позволяет руководителю ближе уз­нать проблемы повседневной жизни с точки зрения рабо­чего. Мне навсегда запомнились его слова о том, что пример, как хороший, так и плохой, очень заразителен, и мы, руководители, должны заражать массы хорошими примерами, работать над сознанием людей, показывать, на что мы способны. В своих рассуждениях он обращался к словам Ленина, который говорил, что добровольный труд имеет неоценимое значение. Ленин первым почувст­вовал это и отразил в своей статье «Великий почин». В конце концов под давлением всех этих аргументов я вы­нужден был признать, что он прав, что личный пример значит больше любого теоретического положения. Этот эпизод выявил отличительную черту его характера: Че всегда и во всем убеждал своим примером.

В связи с русским языком мне вспоминается другой случай. Алейда Марч, жена Че, решила также изучать русский язык и обратилась к Че с просьбой брать у меня уроки. Че отказал ей, сказав, что я находился в официаль­ной командировке и что у меня, к тому же, было достаточ­но работы. Тогда Алейда обратилась прямо ко мне, и после работы я давал уроки русского языка ей и ее подруге Лупе Велис, жене Нуньеса Хименеса. Время от времени Че заходил на минутку в комнату, чтобы взглянуть на нас.

Должен сказать, что Че всегда был в хорошем настро­ении и ему нравилось шутить. Иногда, приходя на уроки русского языка, он шутливо здоровался со мной пародией на военное приветствие. У нас были хорошие отношения. Че вел себя очень просто, и я забывал, что со мной -кубинский руководитель. Однажды со мной произошел интересный случай. Известно, что Че никогда не бросал слов на ветер, и если уж что-то обещал, обязательно вы­полнял свое слово. Однажды, не помню, по какому слу­чаю, не зная еще тогда значения выражения, я сказал ему: «Вы меня подвели». Он ничего не сказал мне, но его лицо посуровело, и я понял, что вляпался.

Кстати, я никогда не слышал, чтобы Че повышал голос, критикуя ошибки и просчеты своих подчиненных. Он был строг с ними, но прежде всего он был строг с самим собой. Возможно, кому-либо из его сотрудников требования Че казались чрезмерными, но Че спрашивал с других, прежде всего спрашивая с себя самого. Работоспособность Че была экстраординарной. В самом деле, он никогда не от­дыхал, подрывая этим свое здоровье.. И надо иметь в виду, что он постоянно страдал от жестоких приступов астмы. Но как бы плохо ни чувствовал себя Че, никто никогда не слышал, чтобы он жаловался. Он жил в доме у моря, но однажды он сказал мне, что не ходил купаться из-за не­хватки времени. Он позволял себе развлечения очень ре­дко. Однажды в Гавану приехали футболисты команды «Динамо» из Тбилиси (Грузия). Я видел, как Че на стади­оне горячо подбадривал кубинских игроков, крича: «Впе­ред, ребята»!

Мое внимание привлекла еще одна черта его характе­ра: его врожденная, естественная скромность. В своей частной жизни он не позволял никаких излишеств. Я помню одного кубинца, уже в возрасте (вылетело из памяти его имя), работника министерства промышленности. В его обязанности входило получать зарплату Че. Однаж­ды он сказал мне доверительным голосом, что Че часто не хватало зарплаты.

Как известно, Че был очень внимателен и отзывчив по отношению к людям. Мне самому представилась возмож­ность испытать это.

В выходные дни работники министерства иногда участвовали в добровольных работах, в особенности на рубке сахарного тростника. Однажды я решил попробовать, что такое сафра, но не смог поехать. Оказывается, Че, зная, что я плохо переношу кубинскую жару, вычеркнул мое имя из списка. Еще один случай. Неоднократно он гово­рил мне, что я должен поближе узнать всю страну, а не только Гавану... Скоро мне представилась такая возмож­ность: в первом конгрессе кубинских артистов и писателей принимали участие наши известные писатели Гранин и Стельмах. По окончании конгресса мы вместе совершили незабываемое путешествие по Кубе, объехали весь ост­ров.

У меня было много встреч с интересными людьми. Расскажу об одном случае. Однажды в министерстве поя­вилась группа веселых молодых людей, кубинцев и не­мцев, пришедших на встречу с Че. Я обратил внимание на привлекательную девушку, в совершенстве владевшую немецким и испанским. Я разговорился с Тамарой (так звали девушку) и узнал, что она родилась в Аргентине, через несколько лет ее родители, немецкие антифашисты, вместе с ней переехали в Германскую Демократическую Республику. И лишь несколько лет спустя я узнал, что эта девушка Тамара и есть та незабываемая Таня, партизанка, бывшая связной Че в Боливии и погибшая там, попав в засаду.

Кубинская жара в конце концов меня доконала. Я заболел, попал в больницу и позже по рекомендации вра­чей должен был вернуться на родину.

Незадолго до моего отъезда секретарь Че, Хосе Манреса, человек энергичный и сведущий, если я не ошиба­юсь, сообщил мне, что Че намеревался посетить меня, но, к сожалению, что-то помешало ему, и я больше не видел Че. Позже, уже в Москве, я получил от него короткое письмо, в котором он писал мне:

«Уважаемый Юрий: извините за задержку с ответом на Ваше письмо. Дело в том, что книжка («Ход революцион­ной войны» - Ю. Певцов) пока не издана, и я ждал, чтобы отправить Вам ее с запиской. Как только она выйдет, я Вам ее пошлю, хотя это лишь малейшая часть моих воспоми­наний, которые, в свою очередь, являются лишь малей­шей частью освободительной войны.

Примите революционный привет от худшего из Ваших учеников, команданте Эрнесто Че Гевары».

Я никогда не забуду Че, не забуду власть обаяния, которое излучал этот человек...

Тот, кто хоть раз встречался с Че, не мог не почувст­вовать его притяжения. Навсегда остался в моей памяти Че - настоящий коммунист, человек двадцатого века.

Юрий Певцов

ЗАВТРАШНИЙ ВЕТЕР

— Почему я стал революционером? — повторилкоманданте Че мой вопрос и исподлобья взглянул на меня, как бы проверяя — спрашиваю ли я из любопытства, или для меня это действительно необходимо. Я невольно отвел взгляд — мне стало вдруг страшно. Не за себя — за него. Он былиз тех, “с обреченными глазами”, как писал Блок.

Команданте круто повернулся на тяжелых подкованных солдатских ботинках, на которых, казалось, еще сохранилась пыль Сьерры-Маэстры, и подошел к окну. Большая траурная бабочка, как будто вздрагивающий клочок гаванскойночи, села на звездочку, поблескивающую на берете, заложенном под погон рубашки цвета “вердеоливо”¹.

—Я хотел стать медиком, но потом убедился, что одной медициной человечество не спасешь…— медленно сказал команданте, не оборачиваясь.

Потом резко обернулся, и я снова отвел взгляд от его глаз, от которых исходил пронизывающий холод—уже неотсюда. Темные обводины недосыпания вокруг глаз команданте казались выжженными.

—Вы катаетесь на велосипеде? — спросил команданте. Я поднял взгляд, ожидая увидеть улыбку, но его бледное лицо не улыбалось.

—Иногда стать революционером может помочь велосипед,— сказал команданте, опускаясь на стул и осторожно беря чашечку кофе узкими пальцами пианиста.— Подростком я задумал объехать мир на велосипеде. Однажды я забрался вместе с велосипедом в огромный грузовой самолет, летевший в Майами. Он вез лошадей на скачки. Я спрятал велосипед в сене и спрятался сам. Когда мы прилетели, то хозяева лошадей пришли в ярость. Они смертельно боялись, что мое присутствие отразится на нервной системе лошадей. Меня заперли в самолете, решив мне отомстить. Самолет раскалился от жары. Я задыхался. От жары и голода у меня начался бред... Хотите еще чашечку кофе?.. Я жевал сено, и меня рвало. Хозяева лошадей вернулись через сутки пьяные и, кажется, проигравшие. Один из них запустил в меня полупустой бутылкой кока-колы. Бутылка разбилась. В одном из осколков осталось немного жидкости. Я выпил ее и порезал себе губы. Во время обратного полета хозяева лошадей хлестали виски и дразнили меня сандвичами. К счастью, они дали лошадям воду, и я пил из брезентового ведра вместе с лошадьми...

Разговор происходил в 1963 году, когда окаймленное бородкой трагическое лицо команданте еще не штамповали на майках, с империалистической гибкостью учитывая антиимпериалистические вкусы левой молодежи. Команданте был рядом, пил кофе, говорил, постукивая пальцами по книге о партизанской войне в Китае, наверно, не случайно находившейся на его столе. Но еще до Боливии он был живой легендой, а на живой легенде всегда есть отблеск смерти. Он сам ее искал. Согласно одной из легенд команданте неожиданно для всех вылетел вместе с горсткой соратников во Вьетнам и предложил Хо Ши Мину сражаться на его стороне, но Хо Ши Мин вежливо отказался. Команданте продолжал искать смерть, продираясь, облепленный москитами, сквозь боливийскую сельву, и его предали те самые голодные, во имя которых он сражался, по тому что по его пятам вместо обещанной им свободы шли каратели, убивая каждого, кто давал ему кров.

И смерть вошла в деревенскую школу Ла Игеры, где он сидел за учительским столом, усталый и больной, и ошалевшим от предвкушаемых наград армейским голосом гаркнула: “Встать!”, а он только выругался но и не подумал подняться. Говорят, что, когда в него всаживали пулю за пулей, он даже улыбался, ибо этого, может быть, и хотел. И его руки с пальцами пианиста отрубили от егомертвоготела и повезли на самолете в Ла-Пас для дактилоскопического опознания, а тело, разрубив на куски, раскидали по сельве, чтобы у него не было могилы, на которую приходили бы люди.

Но, если он улыбался, умирая, то, может быть, потому, что думал: лишь своей смертью люди могут добиться того, чего не могут добиться своей жизнью. Христианства, может быть, не существовало, если бы Христос умер, получая персональную пенсию.

А сейчас, держа в своей, еще не отрубленной руке чашечку кофе и беспощадно глядя на меня еще не выколотыми глазами, команданте сказал:

— Голод — вот что делает людей революционерами. Или свой, или чужой. Но когда его чувствуют, как свой...

Странной, уродливой розой из камня
ты распустился на нефти,

Каракас,

а под отелями

и бардаками

спят конкистадоры в ржавых кирасах.
Стянет девчонка чулочек ажурный,
ну а какой-нибудь призрак дежурный
шпагой нескромной,

с дрожью в скелете

дырку

просверливает

в паркете.

Внуки наставили нефтевышки,
мчат в лимузинах,

но ждет их расплата —

это пропарывает

покрышки

шпага Колумба,

торча из асфальта.

Люди танцуют

одной ногою,

Не зная —

куда им ступить другою.

Не наступите,

ввалившись в бары,

на руки отрубленные Че Гевары!
В коктейлях

соломинками

не пораньте

выколотые глаза команданте!
Темною ночью

в трущобах Каракаса

тень Че Гевары

по склонам карабкается.

Но озарит ли всю мглу на планете
слабая звездочка на берете?
В ящичных домиках сикось-накось
здссь не центральный —

анальный Каракас.

Вниз посылает он с гор экскременты
на конкистадорские монументы,
и низвергаются

мщеньем природы

“агуас неграс” —

черные воды,

и на зазнавшийся центр

наползают

черная ненависть,

черная зависть.

Все, что зовет себя центром надменно,
будет наказано —

и непременно!

Между лачугами,

между халупами

черное чавканье,

черное хлюпанье.

Это справляют микробовый нерест
черные воды —

“агуас неграс”.

В этой сплошной,

пузырящейся плазме

мы,

команданте,

с тобою увязли.

Это прижизненно,

это посмертно —

мьерда,

засасывающая мьерда².

Как опереться о жадную жижу,
шепчущую всем живым:

“Ненавижу!”?

Как,

из дерьма вырываясь рывками,

Драться

отрубленными руками?

Здесь и любовь не считают за счастье.
На преступленье похоже зачатье.
В жиже колышется нечто живое.
В губы друг другу

въедаются двое.

Стал для голодных

единственной пищей

их поцелуй,

озверелый и нищий,

а под ногами

сплошная трясина

так и попискивает крысино...

О, как страшны колыбельные песни
в стенах из ящиков с надписью “Пепси”
там, где крадется за крысой крыса
в горло младенцу голодному взгрызться,
и пиночетовские их усики
так и трепещут:

“Вкусненько...

вкусненько

Страшной рекой,

заливающей крыши,

крысы ползут,

команданте,

крысы.

И перекусывают,

как лампочки,

чьи-то надежды,

привстав на лапочки...

Жирные крысы,

как отполированные.

Голод —

всегда результат обворовывания.

Брюхо набили

крысы-ракеты

хлебом голодных детишек планеты.
Крысы-подлодки,

зубами клацающие,—

школ и больниц непостроенных кладбища.

Чья-то крысиная дипломатия

грудь с молоком

прогрызает у матери.

В стольких —

не совести угрызения,

а угрызенье других —

окрысение!

Все бы оружье земного шара,

даже и твой автомат,

Че Гевара,

я поменял бы,

честное слово,

просто на дудочку крысолова!

Что по земле меня гонит и гонит?

Голод.

Чужой и мой собствкнный голод,

а по пятам,

чтоб не смылся,

не скрылся,—

крысы,

из трюма Колумбова крысы.

Видя всемирный крысизм пожирающий,

видя утопленные утопии,

я себя чувствую,

как умирающий

с голоду где-нибудь в Эфиопии.

Карандашом химическим сломанным
Номер пишу на ладони недетской.
Я—

с четырехмиллиардным номером

в очереди за надеждой.

Где этой очереди начало?

Там, где она кулаками стучала

В двери зиминского магазина,

а спекулянты шустрили крысино.

Очередь,

став затянувшейся драмой,

Марш человечества —

медленный самый.

Очередь эта

у Амазонки

тянется вроде сибирской поземки.

Очередь эта змеится сквозь Даллас,

хвост этой очереди —

в Ливане.

Люди отчаянно изголодались

по некрысиности,

неубиванью!

Изголодались

до невероятия

по некастратии,

небюрократии!

Как ненавидят свою голодуху
изголодавшиеся

по духу!

В очередь эту встают все народы
хоть за полынной горбушкой свободы.
И, послюнив карандашик с заминкой,
вздрогнув,

я ставлю номер зиминский

на протянувшуюся из Данте
руку отрубленную команданте...

Дата добавления: 2015-07-10