Лестница

1.

Поднимайся выше дороги,
Выше травы, выше деревьев,
Выше крыш высоких домов,
Выше антенн на них.

Выше ворон и голубей,
Выше тех, кто парит над ними,
Выше крыльев летящего Боинга,
выше следа его белого.

Выше, радость:
Одна только радость
Может
Так высоко

Где нет никого
Вообще никого
И видно только

Как время стоит —
Как вода без конца и без края
Как вода там, внизу,
Откуда ты родом

2.

Я боюсь своей памяти оттого, что она мала

Только пару раз в жизни
ось, проведенная из сердца музыки
проходит через человеческое сердце

Одно это может заполнить память доверху

Но все же есть еще место
исполнители, инструменты
запоминающиеся
имена

Но есть еще
радость частностей

Тут, внизу,
высоко-высоко

***

Вишневые деревья, майская вода,
сколько имен у памяти: не отделить,
где начинаются озеро и мякоть,
а где рука помнит влагу и вес

Он стоит возле коры в темноте,
по колено в воде, он заговаривает
непроглядное, произнося:
вишня, вишня, вода,

Сколько мне было лет, когда,
впервые лопнула
ягода в моих пальцах

Он стоит, заговаривает темноту,
будто тело способно отяжелеть от слов,
будто может оно прочнее стоять:
я держал в руках эти водные вишни, эту вишневую воду.

Он говорит тише, по пейзажу идет едва заметная рябь,
близится утро, пробивается первый свет,
легчают до невесомости имена,
истончается, рвется

Сколько ему исполнилось, когда нет
ни воды, ни вишни,
ни его, говорившего, тоже нет

***

Если я научусь говорить с тобой,
то только забыв о слабостях своего тела,
любви к красивым вещам, техническим новинкам,
бездумным кафешным прогулкам

Если я заговорю с тобой,
то пойду по глубокому переулку вслепую,
где никто ничего не подаст,
только сердце один удар за другим

Если я осмелею настолько
что забуду о смелости
если я забуду что хотел сказать
то заговорю с тобой

Вот спускается светлая тьма
просыпается незнакомый язык
в меня не имеющего лица другого
кроме тебя отражающего

светится оно круглым
как белая тарелка или луна

едва видимые черты
проявляются исчезают

следуют друг за другом дни
нескончаемой флотилией

мой парус тоже поднят

я делаю первые шаги

***

Я отпускаю тени,
привязанные ко мне накрепко
невидимыми шнурками,

я развязываю узел,
я выхожу на улицу,
я оставляю все как есть

Что для меня этот снег?
Что холодные руки,
скрипящие следы, мерцающие вечерние дома,
город, меняющийся с каждым годом,
один и тот же с самого моего рождения

Что для меня имена,
которые проваливаются в недосягаемость
чтобы смениться новыми,
кафе, мокрые следы, заснеженные куртки,
билетные контролеры, внимательные лица
в концертном зале

Мерцающие приметы, не оставляющие выбора
своим независимым присутствием,
стоянием перед глазами

Я отпускаю; едва успеваю сказать прежде
исчезновения, прежде, чем перемены
наступают, как море,

которое само накрывает,
ни о чем не спрашивая,
ничего не объясняя

***

Синего, синего мне — говорю
отражается в чашке кофе коричневый потолок
дверь открывается закрывается
беззаботные посетители
играют зимним воздухом
он завихряется исчезает сливается с теплым
до нового открытия

Потом я говорю о глухих
о синем-синем
о как играет Диззи Гиллеспи черные очи
черные ночи

Черное-черное
должна я любить
черный кофе черные потолки
танцы черных восьмых шестнадцатых нот
импровизация
черный вечерний воздух
влетающий сквозь приоткрытую дверь
звенящий его холод

Дойти до собственной границы
за которой начинается
танец освобождения

Двери не закрываются всех выдувает
в пустом помещении
разливается синее от пола до потолка

Руку протягиваешь за дверь проверяешь будто
цвет прокрадывается незаметно
от клеток мизинца до шеи до головы

Оглушенная цветом стоишь
думаешь о глухих
думаешь
что они слышат
когда ничего не слышно

Выходи говори
пусть слова
оставляют после себя вкус
соленой синей морской

В землю в землю в землю
в черную черную черную
пока есть радость испытывать форму
пока возможно идти
в землю впечатывая шаги

Пока происходит игра
цвета и воздуха

Я слышу я не слышу я говорю я молчу
снова слышу не слышу молчу говорю

Выхожу попадаюсь выхожу
Заново

Борис Херсонский

Значит, так. Вынимаешь резной ларец,
ломаешь замок зубами клещей,
открываешь и говоришь: «Покажись!»
Из ларца вырастает резной дворец.
Во дворце – Кощей над мискою щей,
в Кощее – Кощеева жизнь.

Или так. В поле – сруб, а над срубом – дуб,
а на дубе – сук, на суку – сундук,
в сундуке – барсук худой, словно жердь.
В барсуке перепёлка гнездо свила,
в перепёлке – яйцо, а в яйце – игла,
на игле – Кощеева смерть.

Или так. Тебе девяносто лет,
но ты на ходу. На свою беду
приходишь в цех, там ты старше всех
вместе взятых. Твой партбилет
подписан Троцким в двадцатом году,
а в тридцатом пошит жилет.

Но тебя шатает. И ты летишь
затылком в землю и так лежишь,
хрипишь, чтоб тебе помогли.
Над тобой склоняется несколько лиц,
медсестра надевает иглу на шприц, –
и что там, на конце иглы?

* * *

Он показывает пустоте пустые ладони,
на которых есть только линия жизни,
складывает их створками раковины и — открывает.
Между ладонями — радужная Вселенная.
Он разводит ладони в стороны — и Вселенная расширяется.
Красное смещение и всё такое.

Затем снова складывает ладони и раскрывает их:
ничего нет.
Пустота смотрит на пустые ладони, но не удивляется.
Пустоту пустотой не удивишь. Она всякое повидала.

* * *

Крохи любви бросали с облака небесные власти,
но эти крохи склевали не менее небесные птицы.
Серное пламя рвётся из разинутой пасти
старой Геенны; земля, вращаясь, коптится.

Во все стороны из неё торчат заводские трубы.
В глубины её уходят шахты и скважины буровые.
И глядят пустыми глазницами в небо таёжные срубы.
И Господь глядит на Вселенную, как будто видит впервые.

Дата добавления: 2015-07-08