Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Глава 38. Берлин

Глава 28. Белоруссия | Глава 29. Доктор | Глава 30. Звезды | Глава 31. Агент и Польша | Глава 32. Айболит | СССР будет существовать до шестьдесят девятого года». | Глава 33. Румыния | Глава 34. Венгрия | Глава 35. Вена и аристократия | Глава 36. Венеция |


Читайте также:
  1. Quot;Сдается половина дома в тихом пригороде Берлина…". 1 страница
  2. Quot;Сдается половина дома в тихом пригороде Берлина…". 2 страница
  3. Quot;Сдается половина дома в тихом пригороде Берлина…". 3 страница
  4. Quot;Сдается половина дома в тихом пригороде Берлина…". 4 страница
  5. ГЕРОИЧЕСКАЯ КРАСНАЯ АРМИЯ НАЧАЛА ШТУРМ СТОЛИЦЫ ГЕРМАНИИ – БЕРЛИНА! ДНИ ФАШИСТСКОЙ ИМПЕРИИ СОЧТЕНЫ!
  6. День - БЕРЛИН

 

Дунаев шел по пустынной городской улице. Он находился в Берлине. Постоянно слышалась артиллерийская канонада – советские войска штурмовали город. Парторг не знал, зачем он здесь, как он сюда попал. Впрочем, он не задумывался об этом. Он просто гулял, чувствуя себя в полуразрушенной вражеской столице почти туристом.

Он смотрел на дворцы, на большие коричневые соборы, стоящие на островах, На мосты, на реку, на тусклые весенние сады, на руины. Изредка попадались люди – немецкие солдаты и полицейские, а также гражданские. Все они делали что‑то или бежали куда‑то с напряженными, бледными, сосредоточенными лицами. В одном месте он заметил небольшую толпу. Люди молча рассматривали нечто, лежащее на тротуаре. Дунаев подошел и увидел мертвые тела нескольких офицеров. Все в парадных униформах различных родов войск. Дунаев различил артиллериста, летчика, морского офицера, танкиста, подводника… Очень молодые, с многочисленными орденами. Кто‑то произнес слово «зельбстмордед». Прислушавшись к приглушенным разговорам, Дунаев понял, что эти офицеры сегодня утром получили почетные награды из рук фюрера, после чего фюрер предложил им принять яд, чтобы они смогли не видеть позора Германии.

Как и почему их мертвые тела оказались здесь, на мостовой, было непонятно. Наверное, действие яда застало их здесь, когда они вместе шли по этой улице, полуобнявшись, как мушкетеры короля. Дунаев отошел. Он хотел войти в старый большой парк, но тут кто‑то тронул его за рукав. Оглянувшись, он увидел Синюю. Он вздрогнул, хотя в глубине души ждал этой встречи. Она казалась несколько изможденной и в то же время помолодевшей, на вид ей теперь можно было бы дать лет семнадцать. И почему‑то одета она была не в синее – скромное темно‑коричневое пальто, черные пыльные узкие ботинки на шнурках, черный берет. Только глаза оставались синими, но и они уже не сверкали зимним нечеловеческим блеском. Черты лица смягчились.

Дунаеву было странно видеть ее столь очеловечившейся.

– Мария Синяя? – произнес он полувопросительно, запнувшись.

– Владимир Дунаев? – ответила она, слегка улыбаясь. Она говорила без акцента.

– Как я рад… что вижу вас, – вдруг сказал парторг, и голова у него странно закружилась. – Но… что вы здесь делаете? Здесь опасно, здесь уже через несколько часов будут наши.

– Ваши. Я знаю. Я здесь живу, на соседней улице. Хотите, зайдем, выпьем кофе? Я приглашаю вас.

Дунаев кивнул. Вкус кофе возник и исчез в его гортани.

Они завернули за угол. Этот район города был не слишком разрушен бомбежками.

Строгие, темные, элегантные дома стояли, глядя друг на друга своими полузаклеенными бумагой окнами.

Они вошли в один из подъездов, поднялись на четвертый этаж. Медным ключом Синяя отворила высокую дверь. Из большой прихожей в полутьму уходил длинный коридор с зеркалом в глубине. Чувствовалось, что здесь много просторных, прохладных комнат.

– Это ваша квартира? – спросил парторг, не находя, что бы еще спросить.

– Нет, здесь живут люди, у которых я работаю гувернанткой. Семья. Сейчас они все уехали, а я вот задержалась, чтобы увидеть вас. Хотела попрощаться.

– Чтобы увидеть меня? – Дунаев недоверчиво взглянул на Синюю. Она сняла пальто, повесила его на вешалку, оставшись в коричневой юбке и таком же пиджаке, под которым тускло светилась белая, школьного типа, рубашка с отложным воротничком.

– Хотите посмотреть комнаты? Пойдемте, я проведу вас, – вежливо предложила она.

Они пошли сквозь комнаты. Дунаев увидел гостиную с черными креслами, и большую столовую, где люстра отражалась в овальном столе, и спальню хозяев, где на полу лежала шкура белого медведя с черными стеклянными глазами. Везде вещи стояли и лежали строго, затаившись в своем безмолвии. В просторном кабинете хозяина на стенах висели морские пейзажи и стояли аквариумы без рыб, но с разными сортами водорослей внутри. Наконец они вошли в детскую.

– Здесь спали они, мои любимцы. Близнецы, – сказала Синяя, указывая на детскую кроватку с деревянной решеткой. – А здесь спали старшие, мальчик и девочка.

Старшим детям, судя по размерам их кроватей, было около десяти лет. Над кроватью девочки висел рисунок, изображающий принцессу в лесу, идущую крупными шагами среди небрежно нарисованных елок. Ветер, сделанный тремя резкими линиями, пригнул деревья к земле. Над кроватью мальчика висел деревянный меч, на рукояти которого с помощью увеличительного стекла выжгли маленькую расплывчатую свастику. Рядом с мечом – силуэт собаки Баскервиллей, вырезанный из книжки и наклеенный на обои.

На полу валялись кубики, игрушки. Дунаев наступил на странного мягкого снеговичка, сшитого из трех подушек, наполненных изнутри песком. Виднелась детская железная дорога – поезд лежал, опрокинувшись набок, из него высыпались маленькие разноцветные пассажиры.

Дунаев подумал о том, сколько подобных поездов, только не игрушечных, а настоящих, пустил он под откос в бытность свою партизаном. Но Синей он об этом говорить не стал.

– А это моя комната, – сказала Синяя, открывая дверь. Аккуратно застеленная девичья кровать, на трюмо книга, обернутая в белую бумагу. В приоткрытое окно доносился гул канонады, пока что еще отдаленный и напоминающий чем‑то тревожный грохот шторма на море.

– Присядьте. Я сейчас принесу кофе. Синяя вышла.

Дунаев сидел в кресле, схваченный неподвижностью, как льдом. Он хотел заглянуть в зеркало, хотел приоткрыть книгу, лежащую на трюмо, но вместо этого просто сидел в кресле, выпрямившись и положив руки на подлокотники.

Синяя вошла с подносом.

– Кофе больше нет, – произнесла она. – Вот чай и молоко.

Он взял из ее рук тонкую чашку на блюдце, неловко отпил глоток, но напиток оказался горячим, и он обжег передние зубы.

– Не торопитесь, – сказала она. – Сейчас остынет. Добавьте молока. Оно холодное.

– Жадность фраера сгубила, – попытался пошутить Дунаев, доливая в темный чай молоко из серебряного молочника.

– А вы жадный? – спросила она.

– На войне все жадные. Но война кончилась, и больше жадничать никто не станет. Зачем жадничать, когда есть мир?

Парторг говорил и сам себя не слушал. Он собирался признаться ей в любви, и это намерение отнимало все его силы. С ужасом он осознавал, что, возможно, не сможет сделать этого. Он, оказавшийся способным в своей магической войне практически на все, здесь может спасовать. Больше всего он боялся, что она читает его мысли (в этом он не сомневался) и в любой момент может предвосхитить его признание какой‑нибудь фразой вроде: «Не говорите ничего. Я и так все понимаю». А это должно было быть сказано, именно сказано вслух, а не вычитано в мыслях.

«Надо торопиться, – подумалось ему. – В любой момент может стрястись все что угодно. Если не успею, все наебнется. А жалко ведь – война кончается, победа уже на носу почти сидит…»

Он быстро поставил горячую чашку на стол и произнес картонным, гулким голосом:

– Я люблю вас.

«Сделал! – екнуло сердце. – Ну, все. Теперь Дойчланд – капут. Теперь действительно же все по хую».

– Я тоже люблю вас, – просто ответила Мария.

Дунаев не сразу понял ее. Потом смысл сказанных слов дошел до его сознания, и он потрясенно посмотрел на Синюю (до этого он смотрел на пар, поднимающийся из чашки). Этого он как‑то не ожидал.

– Как же… Значит… Когда? – задохнувшись, спросил парторг.

– Я полюбила вас сразу. Еще тогда, в Бресте, – спокойно сказала Синяя. – Вы были такой жалкий. Жалкий и вместе с тем отважный.

Дунаев вскочил, почему‑то сделал несколько больших шагов по направлению к трюмо и сильно щелкнул пальцем по зеркалу.

– Тогда… Я хочу сделать… Давайте поженимся, будем жить вместе.

Она улыбнулась.

– Не в этом мире. У вас приятная манера делать предложение. Война не очень воспитала вас. Вы так и остались неотесанным, мой друг. Впрочем, в вас все же появился какой‑то странный блеск, какого не было раньше, в начале войны. Мне все равно, я вас не за этот блеск люблю. Я с удовольствием ответила бы согласием на ваше предложение, но… через несколько часов я уезжаю. Я не могу остаться. И вас взять с собой на этот раз не могу.

– На этот раз? – переспросил Дунаев.

– На этот раз, – повторила она.

– И что, никак нельзя по‑другому?

– Никак. Ветер переменился, – она усмехнулась. – Вы сами переменили ветер. Если бы вы согласились на поражение, мы могли бы быть вместе. Но победитель всегда одинок. Вы победили. И мы расстаемся.

Дунаев стоял посреди комнаты. Затем он подошел к ней, неуверенно взял ее руку, посмотрел на ее узкие длинные пальцы.

– Даже если нам надо расстаться, – сказал он сдавленно, – даже если навсегда, то мы все равно можем пожениться. Прямо сейчас.

– И как же это мы сделаем? – Она удивленно приподняла брови. – Ведь нужен священник, кольца…

– Священника не нужно. На хуй он нужен? А кольца есть, – Дунаев быстро приподнял угол пыльника, зубами разорвал подкладку и вынул из тайника мешочек. В мешочке оказалось два золотых обручальных кольца.

– Чьи это? – спросила Мария (несколько брезгливо, как показалось Дунаеву).

– Наши, – ответил парторг. – Кольца с Посоха. Их никто еще не надевал на палец. Одно твое, другое мое.

– И что же надо делать? – спросила она, глядя на кольца.

– Надо выпить что‑нибудь. Пьянящее. А руки сплести вместе, как во время брудершафта. Потом поцеловаться и провозгласиться мужем и женой.

– Дикий ритуал. Но раз уж я вступаю в брак с варваром… Согласна, пусть будет так.

– Спиртное есть? – лихорадочно осведомился Дунаев.

– Не знаю. Может быть, найдем что‑нибудь…

Они вышли из комнаты, прошли на кухню. Огромная кухня тускло сверкала своими начищенными сковородами, висящими на кафельных стенах. На столе стояла пустая винная бутылка. Синяя перевернула ее, и последняя темная капля упала в старинную раковину, где на изогнутом фарфоре изображена была синяя усадьба и две собаки – сеттер и спаниель, – прыгающие через забор. Больше никакого алкоголя здесь найти не удалось.

– Может быть, в кабинете? – спросил парторг.

Они вновь вошли в кабинет хозяина. С тех пор, как они проходили здесь, этот кабинет стал еще мрачнее, больше и величественнее. В шкафах, где, как надеялся парторг, благородный господин должен держать бутылку коньяка или виски, стояли лишь сплошные географические атласы и лежал пистолет. Дунаев взял его, рассеянно повертел. Браунинг. Заряжен. Он осторожно положил его на край письменного стола.

– Ничего нет, – сказала Мария, закрывая шкафы. – В других комнатах нет и подавно. Ничего не получится из нашей свадьбы.

– Получится! – внезапно возразил парторг вдохновенно. – Мы сами сделаем пьянящий напиток. Более пьянящий, чем любое буржуйское вино. Сделаем настоящее любовное зелье! Мы же собирались пить чай. Ты ведь любишь чай? Он и будет нашим любовным напитком. Надо только добавить вот это, – он вынул из кармана две последние оставшиеся у него ампулы с «безымянным лекарствием».

Они вернулись в комнату Марии. Дунаев поставил рядом две чашки с почти совсем остывшим чаем, вскрыл ампулы и вылил лекарство в чашки. Затем он торжественно подал одну чашку Марии.

Они встали посреди комнаты, сплетя руки, держащие белые чашки из тонкого фарфора. Странный свет начинающегося вечера лился в окно – чашки и глаза Синей сияли в угасающем свете.

– Мария Синяя, согласна ли ты выйти замуж за Владимира Дунаева? – спросил он.

– Согласна, – ответила она.

Помолчав, она спросила:

– Владимир Дунаев, согласны ли вы взять себе в жены Марию Синюю и сочетаться с ней браком, действительным во всевозможных мирах?

– Согласен, – ответил Дунаев.

Затем он прибавил:

– Мария и Владимир, мы провозглашаем себя и вас мужем и женой. Испейте любовный напиток.

Осторожно и одновременно, не расплетая рук, они стали пить мелкими глотками. Вкус чая был теперь дополнен аптечным лекарственным привкусом. Выпив, они надели друг другу кольца. Кольца пришлись впору.

Пришло время поцеловаться. «Сейчас я исчезну, – подумал Дунаев. – Может быть, навсегда. Ну и пусть. Дело сделано, можно и исчезать». Но он не исчез, а просто ощутил прикосновение девичьих губ.

– Я не исчез, – сказал он вслух удивленно.

– Зато я исчезла, – произнесла Синяя с усмешкой.

Они снова поцеловались, на этот раз долгим поцелуем. Дунаев не исчезал, наоборот – ему казалось, он только появляется из какого‑то продолжительного отсутствия. Обнявшись, они легли на кровать Синей. Любовь требовала совокупления. Каким‑то образом они освободились от одежды. Дунаев впервые ощущал ее узкое тело. Ему казалось, что они – деревья, прорастающие друг сквозь друга с головокружительной скоростью. Сердце учащенно билось в груди.

– Ты боишься? – спросила Синяя шепотом.

– Конечно. Первый раз… с тобой‑то…

– Не первый, – она усмехнулась.

Он вдруг понял. Его «невеста», маленькая девочка с темными и гладкими волосами, с которой он как‑то раз прожил счастливый «медовый месяц» в странном ветреном раю, эта девочка была Синяя, одно из воплощений Синей. Или же Синяя была воплощением этой девочки? В общем‑то, все они были одним существом – Синяя и девочки. И Фея Убивающего Домика, загорелая и светловолосая, и девочка с синим блюдом, и девочка с синими волосами, и веснушчатая в длинных чулках, и другие… У всех был один и тот же прямой и честный взгляд, невинный и задумчивый, внимательный, немного отстраненный, как бы тепло‑холодный и свежий взгляд девочки‑няни, заботливо присматривающей за куклами, за взбесившимися игрушками, за буйными детьми и клинически больными взрослыми. Как бы синий взгляд, хотя цвет глаз был разным. Взгляд всех этих девочек был синим, но не по цвету, а по смыслу. По самому смыслу синевы. «Так смотрит небо на землю», – еще раз подумал Дунаев. В этом взгляде присутствовал некий вопрос, и этот вопрос являлся частью «синевы». Скорее всего, это был вопрос о том, зачем вообще существует страшный земной мир. Взгляд этот содержал в себе сомнение в том, что этот мир вообще нужен. «В принципе, таким должен быть взгляд любой „настоящей девушки“», – подумал Дунаев. Он вспомнил глаза Зины Мироновой, их сомневающееся и задумчивое выражение, когда она говорила о следах, которыми являются все вещи. Тогда он не понял ее, а теперь понимал очень хорошо. Зина не была Синей, но и она имела причастность к вопросу о том, зачем существует мир скорбей.

В вихре любовного соития они забыли о принятом лекарстве. Препарат словно бы деликатно отложил свое действие, давая им время насладиться друг другом. И только когда оба кончили, когда сомкнувшиеся тела приобрели неподвижность, погрузившись в блаженное оцепенение, только тогда эликсир начал разворачиваться в сознании парторга, как веер.

За закрытыми веками начали струиться образы – ничего не значащие, анекдотические. Эти образы казались такими деликатными! Но, как в мастерской художника в ворохе набросков подспудно проступает Картина, так и в потоках этих предварительных образов назревало Превращение, некий Переброс, мгновенно изменяющий все и в то же время все оставляющий на своих местах. Как пролетарская революция, Безымянное Лекарствие разрушало мир до основания (ведь это был «мир насилья»), но затем почему‑то бережно восстанавливало его таким же, каким он был до разрушения. Как будто работала бригада виртуозных реставраторов, возводящих из праха взорванный дворец.

«Дворец» восстанавливался в своем прежнем облике, но иногда казалось, что подменили материал и там, где была древесина, раскрашенная под мрамор, там теперь мрамор. Препарат снова и снова разыгрывал сцены смерти и воскресения – для этого он каждый раз «сливал» Дунаева с кем‑то, кто в этот миг умирал. В этот раз он показался себе неким мужчиной, решившимся на самоубийство. Он был этим человеком и одновременно оставался собой, видя все сквозь него, как будто сидел в прозрачной бутылке. Вместе с этим человеком находилась женщина, внешне совсем не похожая на Синюю, но Дунаев чувствовал, что Синяя сейчас тоже сидит в этой женщине, как в такой же прозрачной бутылке. Как будто коричневое скромное платье, в которое Синяя оказалась одетой здесь, в Берлине, вместо ее всегдашних стратосферических одежд, это коричневое платье, знак смирения и очеловечивания, уплотнилось настолько, что образовало сплошной кокон в виде другой женщины, незнакомой Дунаеву. И словно бы все происходило в подвале, и подвал казался роскошным, с коврами, глубокими креслами и черными картинами в золотых рамах. Ситуация странным образом повторяла сцену только что происшедшего «венчания». Две чашечки из тонкого китайского фарфора, с повисшими сверху завитками пара (как на вывесках кофейных заведений) резко блестели на большом столе. Мужчина перекатывал на ладони две прозрачные ампулы с жидкостью. Мир догадывался, что это уже не лекарство, это – яд. Его руки (простые, бледные, когда‑то энергичные, теперь же немного дрожащие, но не от страха, а скорее от возбуждения) вскрыли ампулы, вылили содержимое в чашки. Она спокойно смотрела на свою чашку, на пар. Мужчина переводил взгляд с этих чашек на пистолет, одиноко лежащий на огромной поверхности стола. Пистолет. Браунинг.

Мысли, принадлежащие этому человеку, проносились в их совместной с Дунаевым голове. Браунинг. Коричневое.

Коричневое! Слово «браун» прошло сквозь всю жизнь этого человека. Он родился в селении Браунау над Инном. В юности, будучи художником, он проводил долгие часы в музеях, вглядываясь во тьму старинных картин, мучительно раздумывая о тайне землистого, коричневатого колорита. Позднее он прочел у Шпенглера, что этот коричневатый колорит старых мастеров есть защитная окраска, которую принимает Культура, отступающая под натиском Цивилизации. Эта мысль произвела на него столь сильное впечатление, что, занявшись политикой, он предложил своим сторонникам носить коричневые рубашки. Ему удалось прийти к власти в Берлине, в городе, эмблемой которого является коричневый медвежонок с угловатыми ручками и ножками. Он полюбил женщину по фамилии Браун и заключил с ней брак в подземелье. Все его последние надежды на победу в войне, которую он затеял, он связывал с научными исследованиями, ими же руководил ученый фон Браун.

Ученый обещал изобрести бомбу, способную уничтожить все. Эту бомбу будущий самоубийца всегда мысленно называл «шоколадкой».

«А под конец – сладкое! – думал он. – В конце большого обеда полагается десерт».

Сладкое французское слово «десерт» связывалось в воображении с английским «desert» (пустыня). Коричневая сладкая пустыня, похожая на гладкую поверхность шоколадного эклера.

Но коричневое подвело его. Вернер фон Браун, Верный Из Коричневого, оказался предателем. И «шоколадка» так и не родилась в его подземельях.

Последние недели своей жизни будущий самоубийца поедал огромное количество эклеров. Их приносили на больших круглых подносах в комнату штаба, где он подробно обсуждал со своими генералами все ошибки и просчеты, допущенные в войне. Теперь пришло время наложить на себя свои бледные, энергичные руки. Женщина Браун оставалась с ним, они собирались разделить смерть пополам, как делили ложе, и орудия смерти тоже оказались связаны с коричневым: браунинг и отравленный шоколад. Ему казалось, он окружен говном. Цвет испражнений таился в картинах, в креслах, в коврах. Для другого человека мысль о говне разрушила бы пафос смерти, сделала бы последнее мгновение смехотворным. Для другого – но не для него! «Для вас же да не будет ничего нечистого!» – заповедал апостол Павел. Два любящих друг друга человека, уединившихся в этом подземелье, собрались уйти от всех гордо, тихо и быстро, как уходят с потоком воды две слипшиеся каловые колбаски.

Он кивнул. Она кивнула в ответ.

Они стали пить свой последний напиток, горький и теплый. Они успели поцеловаться. Целуя ее горькие губы с аптечным привкусом яда, он видел только лишь ее раскрытый синий глаз, огромный и сверкающий. Ярко блестящий слишком близко от его собственного дрожащего глаза. Око к оку… Значит, есть все‑таки выход из коричневого…

 

Возлюбленной девы глаза голубые

Как небо над нашей страной.

В коричневом платье она приходила,

Окутана раннею тьмой.

 

И гулко на мрамор падала туфелька,

И тихий смех меж колонн.

Арийское тело – спортивное, узкое –

Той, в чьи губы влюблен.

 

В светильниках бронзовых венчики пламени.

Приди, дорогая, приди!

Мы будем нагие сплетаться на знамени,

Постеленном посреди.

 

Бой тел мускулистых в любовной гимнастике –

Ты словно богиня, я бог.

На фоне огромной языческой свастики

Узор из мучительных ног.

 

Вот и первая судорога пробежала по телу самоубийцы. Дунаеву, который сидел в нем, на мгновение стало хуже видно. Самоубийца отступил несколько шагов назад, ударился о стол, рука его нащупала браунинг. Кажется, он пытался стрелять в свою возлюбленную, но вокруг только сыпались прежде незаметные зеркала. Дунаев выстрелов не слышал. Вообще все было приглушено.

 

В приглушенном ритме танцевальной жизни

Офицер и женщина бродят меж зеркал,

Свой последний стон и лепет посвятив Отчизне

И коллекцию оргазмов, горькой смерти робкий кал.

 

Отравились наши дети и по‑мертвому прижаты,

Как два маленьких котенка ночью на крыльце,

Он уткнул в ее колени лоб зеленоватый,

А она как будто дремлет с легкой тенью на лице.

 

Как ни корчись, как ни бейся –

Детка, их не оживить!

Два альпийских эдельвейса

Можно бездне подарить.

 

Умирающий вдруг отчетливо увидел картину, которая висела на стене. Большое полотно в пышной золотой раме. Живопись темная, зеленовато‑коричневых, могильных, склизких тонов. На картине оказался изображен он сам, в предсмертной агонии рвущий на себе воротник. Глаза, еще живые, уже остекленели от яда. Он стоял в темном проеме двери, сделанной из толстого металла, как дверь колоссального банковского сейфа. Вокруг виднелось техническое помещение, вроде бы котельная при фабрике. Посреди тянулся длинный стол, покрытый персидским ковром, уставленный полными красными и пустыми зелеными винными бутылками. За столом сидели пьяные эсэсовцы и фашистские генералы, один из них слал, в расстегнутом черном мундире и мятой белой рубашке под мундиром. Старый генерал с перекошенным от горя лицом сидел на стуле, сжимая коленями чемодан.

За своим плечом, в темном дверном проеме, напоминающем могильную яму, он различил еще какое‑то лицо – худое, изможденное, чем‑то напоминающее лицо революционера‑каторжанина с картины Репина «Не ждали».

Он не успел всмотреться в это лицо, потому что поперек картины вдруг зажглась яркая белая светящаяся надпись:

 

КОНЕЦ.

 

В этот момент новая судорога пробежала по телу умирающего, сведенной рукой он нажал на курок браунинга, пуля прошла сквозь него, и он упал на ковер. Дунаев выстрела не слышал (он слышал какую‑то странную музыку, довольно веселую, вроде бы наигрывание на барабанчиках и рожках, что‑то старинно‑народное, может быть, ирландское, может быть, даже с волынками). Но он понял, что «бутылка», в которой он сидел, разбилась. Почему‑то он продолжал сидеть среди ее осколков и сквозь один из осколков внимательно смотрел на картину. Надпись КОНЕЦ погасла, изображение тронулось, словно внутри рамы продергивали ленту, и оказалось, что перед ним висит картина Левитана «Над вечным покоем». Вдруг что‑то щелкнуло, и на поверхности этой картины зажглась более мелкая, но более яркая надпись:

 


Дата добавления: 2015-11-03; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Глава 37. Америка и космос| ГЕРОИЧЕСКАЯ КРАСНАЯ АРМИЯ НАЧАЛА ШТУРМ СТОЛИЦЫ ГЕРМАНИИ – БЕРЛИНА! ДНИ ФАШИСТСКОЙ ИМПЕРИИ СОЧТЕНЫ!

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.023 сек.)