Примечание к части. простите за тупое оформление прямой речи и диалогов

простите за тупое оформление прямой речи и диалогов. Я ещё не поняла, задумка это или лень. Завтра разберусь. Я обещала. Я сделала это. Я иду спааааать)

/не буду править прямую речь. мне нравится. это было правильно. остальное - отбечено. Эйка/

Примечание к части

осторожно, гет

Глава 45.

И я остался в Белльвиле.

Я не знал, правильное это решение или нет. Наверняка, каждый из нас в своей жизни не раз и не два принимает такие решения. Решения, в правильности которых ты не уверен, но ты, чёрт возьми, просто должен сделать что-то, и я сделал это - остался. Поближе к близнецам, рядом с отцом и… подальше от Джерарда.

Фильм «Господин Никто» вышел только в две тысячи девятом, а посмотрел я его ещё позже - спустя полгода или год. Я смотрел его ночью, когда в доме уже все спали, и плакал. Тихо, заедая попкорном. Я думал о том, что этот мальчик - совсем как я в тот день, когда мать предложила мне остаться в Белльвиле. Только я не бежал за поездом, а сидел на заднице в столовой, но от этого ничего не менялось. Если бы я только мог прокрутить все вероятности вперёд, если бы я мог видеть так же, как он… Я был бы рад сомневаться до бесконечности и прожить эти вероятности обе. Но мне нужно было озвучить своё решение - этого требовала изогнутая в вопросе мамина бровь и лениво-заинтересованный взгляд Леона, сидевшего напротив. И я решил остаться.

Мне показалось, что маме будет легче устраивать свою жизнь без моего извечного мельтешения в кадре, в конце концов, она это заслужила. Она заслужила немного отдыха, а я уже вполне взрослый мальчик, чтобы справиться со всем. Нравились ли мне мои отмазки? Очень. Они позволяли почувствовать себя не только несправедливо обиженным, но и милосердным. Это круто, чувствовать себя щедрым и милосердным в свои эгоистичные шестнадцать. Мне нравилось.

Оставшись в Белльвиле, я решил сделать все возможное, чтобы быть не какой-то тенью в новой школе, а кем-то, о ком говорят. Не важно, что и как, но я хотел, чтобы меня узнавали. И меня узнавали. Начался мой новый путь - путь становления маленького панка. И я не раз и не два напоминал себе, кого должен за это благодарить.

В сентябре я уговорил отца, и он отсыпал немного карманных денег на пирсинг. Мать конечно очень сильно ругалась, когда увидела на выходных мою воспалённую и покрасневшую ноздрю. Было больно. Чертовски больно. Но мне это помогало. Когда мама попыталась заставить меня снять кольцо, я сказал твёрдое нет. Наверное, было в моём голосе и виде что-то, отчего она не стала наседать. Я впервые почувствовал себя камнем - меня всё ещё можно было пнуть, но это ничего не меняло во мне. Кажется, мама тоже поняла это. Женщины - они очень чувствительные на такого рода вещи. На изменение внутреннего, даже если внешне ты остаёшься прежним. Мама ещё долго кривилась, когда смотрела на меня и мой нос. Вздыхала. Но всё же помогла выходить прокол от воспаления, заставляла промывать и двигать кольцо, звонила и напоминала мне, когда я был не в Ньюарке, а через какое-то время привыкла и успокоилась. Я торжествовал.

Новая школа, пирсинг и общее внутреннее состояние рисовали нового меня. Другого настолько, что сначала даже близнецы не знали, что со мной делать - всё лето я был подавленным и податливым, со мной было просто. Со мной, но не мне. Краски к осени так и не вернулись, но вместе с отцветанием пышной зелени в нежные жёлто-оранжевые тона, в моё чёрно-белое кино добавилась сепия. Это было приятно глазу, хоть боль никуда и не ушла.

Боль не ушла, зато сузилась и затаилась, перестала измораживать холодом грудную клетку. К концу сентября я почти ожил. Почти, потому что стоило в голове шевельнуться ненужным мыслям, как выше солнечного сплетения начинало ныть - бессвязно, тягуче, безумно, словно кариозный расшатавшийся зуб. Зуб в груди - это странно, но ощущения были теми же, и ни один дантист в мире не мог бы мне помочь.

Вернувшись в Белльвиль и приняв, что нужно как-то жить дальше, я начал учиться. Учиться по-новому себя вести, так, чтобы ни один грёбаный мудак не стал лезть мне в душу, чтобы я никогда не выглядел так - словно мне нужна чья-то помощь. Нахуй помощь, я сам разберусь. Если я не был в комфортном обществе друзей, я превращался в настоящего панка - был острым и дерзким, говорил всё, что вертелось на языке, носил что попало и постоянно искал драк. В октябре от этого устал даже Эл, и он сказал мне тогда: «Фрэнки, если ты этого хочешь - я не против, вперёд, валяй, но я не могу ввязываться с тобой на пару постоянно. Это не моё, ты знаешь». Я кивал - потому что это и правда не его. Элу никогда не нравилось драться, впрочем, как и мне. Просто в моей жизни произошло кое-что, что требовало корректировки.

Я перестал бояться. Совсем и напрочь. Мне казалось, что всё самое страшное в моей жизни уже произошло. Раньше я убегал. Я научился хорошо бегать и знал, как и где прятаться. Уэй… научил меня тому же, но ещё и смелости. Потому что за него было не жалко разбить костяшки до крови или влезть в драку. Но я безумно переживал за него, и если безопаснее было удрать - мы удирали.

Теперь сдерживающего фактора не было, а возникло совсем другое. Я учился делать вид. Я учился делать вид, что у меня всё в порядке так мастерски, что даже друзья порой не чувствовали подвоха. Я помнил своё изобретение, свою мелкоячеистую сеть, которая помогла мне не развалиться в первые месяцы. Я возвёл её в апогей, уплотнил материал и оплёл нити по кругу - теперь это было произведение искусства, мой костюм, который я надевал перед другими людьми. Редко кому дозволялось видеть Фрэнка убивающегося или Фрэнка тоскующего, всё потому, что мне и своей больной головы хватало более чем. Терпеть чужие расспросы или, боже упаси, жалость, было выше моих сил. И мне пришлось защищаться.

Поэтому я писал и дрался. Помимо первого, у меня появилось ещё два блокнота. Я писал в них всё, что накапливалось внутри - всё то мерзкое, агрессивное, горящее адовым пламенем. Это был не я, но это было что-то, что жило во мне и должно было как-то выплёскиваться, чтобы я не сошёл с ума в своём костюме из мелкоячеистой сетки. Я писал, доверяя хрупкой бумаге весь свой негатив, и она держала его намертво. Я не знал, что когда-то эти блокноты понадобятся мне и станут основой для многих песен. Я просто бережно хранил их, посколько разрушающие эмоции, что я производил со скоростью света, больше нравились мне, выписанные на листы бумаги, чем клокочущие внутри. Это было хорошее решение.

И я дрался. Дрался с упоением, каждый раз отпуская себя, дикого и упрятанного в рамки, на волю. Никогда бы в жизни раньше не подумал, что могу драться так самозабвенно, не думая о себе, не чувствуя собственную боль, пока противники с упрёками «да он совсем бешеный» не сваливали прочь. К слову, Эл перестал участвовать в моих показательных выступлениях, но было уже всё равно. Зато каждый раз, когда его вызывали вместе со мной к директору их замечательной старинной школы, он всегда выгораживал меня, неизменно отвечая: «Начал не он. Он защищался». Эл всегда находился неподалёку, когда я с воем срывался в очередную драку. Я был благодарен ему за это и за то, что он не объяснял директору, почему на меня нападали. За то, что не говорил, какие мерзости порой могут слетать с моего языка, лишь бы я получил желаемое. Мы были уже не просто друзьями, я чувствовал нас с близнецами одной крови, мы хранили тайны друг друга и купались все вместе голышом в реке до самого октября. Никогда я не был настолько духовно единым с этими ребятами, как в ту осень. Мы не одобряли друг друга. Не одобряли, но понимали и принимали такими, какие есть. Лала только тяжело вздыхала, пытаясь наскоро обработать мои ссадины и ушибы. Она была настолько хороша в этом, что за плотной одеждой что отец, что бабушка почти не замечали их. В её рюкзаке надолго поселились перекись и бинты с рассасывающей мазью. Она ругала меня и даже пару раз плакала. Но не спрашивала - только печально смотрела в глаза, словно понимала.

Я обожал их. Я перестал бояться.

Когда некого защищать, не за кого переживать - стираются границы страха, их словно не существует. И ты способен на любую дикость, но держишь себя в руках только потому, что вокруг ещё есть люди, которых ты не хотел бы расстроить.

Я не только выписывал эмоции и дрался. Джерард подкинул мне задачку посложнее. Он повлиял на меня, повлиял очень сильно и без моего на то разрешения. Я всю осень прислушивался к себе, чтобы понять - что я за существо такое. Пытался подловить на влечении к парням, но то ли мне до сих пор было слишком больно, то ли я был закуклен на Джерарда - я мог признать кого-то привлекательным, но меня это совершенно не возбуждало, а подойди кто ко мне из парней с предложением переспать - и вовсе получил бы промеж глаз. Другие парни меня не интересовали, значит, я не гей… Я почти вздохнул с облегчением. Почти - потому что это ничего не меняло. К девушкам меня не тянуло так же, хотя я теоретически признавал их несомненные достоинства. Да и промеж глаз давать бы не стал - меня строго воспитывали. Но отказался бы - точно. Я не хотел. Ничего не хотел. И это убивало меня. Неопределённость убивала меня.

Близнецы были не единственными сопереживающими моим переменам людьми. Но они меня знали хорошо и давно, а Джамия…. Она очень удивлялась, что происходит с таким спокойным по её летним впечатлениям мальчиком. Она называла меня спокойным и даже замкнутым тогда, и это забавно, потому что никогда я не был ни тем, ни другим. Просто энергия моя теперь немного поменяла полярность и цвет. Она становилась тёмной и отрицательной, и я уже ничего не мог с этим поделать.

Поэтому я навсегда запомнил тот вечер перед своим днём рождения. Я сидел на крыльце школы поздно вечером, глядя на закатный оранжевый шар. Спокойные лучи били мне в глаза, и я смотрел в ответ до слепоты - уставший, разбитый после очередной драки, сдувшийся. Мне казалось, что я устал. Очень устал, а ведь прошло всего два месяца. Учиться ещё полгода, и если так пойдёт и дальше… я просто не дотяну до выпуска. Я жил на износ. В желудке закололо, и я скривился, прикрывая глаза. Я не заметил, как Джамия - откуда только взялась? - села рядом со мной и осторожно, едва ли не боязливо приобняла за плечо.

- Ты в порядке, Фрэнк? - тихо спросила она. - Выглядишь неважно.

Я промычал в ответ что-то нечленораздельное. Говорить совершенно не хотелось. Ни с ней, ни с кем-то другим. Как вдруг она сказала нечто, что встряхнуло меня, вывернуло наизнанку. Пребывая в глубокой задумчивости, Джамия произнесла:

- Интересно, какая она. Какая она, что ты так убиваешься. Хотела бы я на неё посмотреть.

Я замер на мгновение, словно заледенел. Откуда?! Близнецы? Нет, они просто не могли, так откуда? Собравшись с силами, уместив весь свой сарказм в кулаке, я сжал пальцы и ухмыльнулся:

- Боюсь, увиденное тебе не понравится.

- Она так хороша? - спросила Джамия совершенно спокойно, с ровным интересом глаза в глаза. И вдруг я посмотрел на неё по-новому. Джамия настолько не походила на остальных девушек, к которым я привык вокруг себя в школе, что мурашки пробежали по хребту. Совсем, совсем другая, спокойная, мягкая, тёплая, текучая. С ней меня не штормило, и это было настолько странно, что я растерялся.

А ведь я ей нравлюсь, подумал я отстранённо. Нравлюсь, совершенно точно. А она спрашивает так спокойно про другого человека, от которого у меня рвёт башню. Невероятно. Я молчал, смотрел на неё, как закатные лучи отражаются в зрачках - карих, почти горько-шоколадных.

- Чего ты со мной возишься? - вдруг выдал я и с удовольствием отметил, что она едва заметно вздрогнула. - Мы и не дружим толком, чего ты со мной возишься?

Она посмотрела на меня со странным выражением, в нём столько всего было намешано. Потом отвела взгляд, пожала плечами и ответила - так же спокойно и ровно:

- Ты мне нравишься, Фрэнк.

Вот так и раз. Так просто. Нравлюсь.

- Знаешь, когда несёшься по улице и вдруг сбиваешь кого-то на тротуаре, ты ещё не можешь знать, что этот кто-то - твоя судьба. А когда узнаёшь - уже не можешь отвертеться. Оно само собой происходит, Фрэнк, так что я не вожусь с тобой, нет.

Я смотрел на неё, прокручивал снова и снова её слова в голове и чувствовал, как на глазах набухают солёные, тяжёлые капли. Губы предательски задрожали."Несёшься и сбиваешь..." Знала бы она, насколько, чёрт возьми, права. Знала бы… Когда первые дорожки скатились вниз, она вздохнула и обняла меня. Я зашипел - плечо саднило, но не отстранился.

Невероятно. В кольце её мягких и тёплых рук мне стало так свободно и спокойно, словно в кои-то веки мелкоячеистая сеть, удерживающая меня в относительном порядке, сплавилась, смешалась с содержимым. Словно я, наконец, переродился. Мне было очень жаль, когда объятия, а с ними и ощущение закончилось. Жаль до дрожи. Тогда я наклонился и мягко поцеловал её разбитыми губами. Чуть скривился от боли. Она улыбнулась самыми краешками рта, когда отстранилась. Я нахмурился и поцеловал её снова - уже увереннее и настойчивее. Провёл языком между гладких тёплых губ. Она вздрогнула, но приоткрыла рот, и я сладко, нагло прошёлся меж них языком. Я не целовался так долго, что этот поцелуй был чем-то очень важным для меня. Не только из-за Джамии, но и сам по себе. Она почти не отвечала, но я пил её - сладкий и почти конфетный привкус на языке, тепло её плеч, мягкость полной груди, прижавшейся к моей. Я не был взволнован этим, нет. Словно смотрел со стороны - и, чёрт, мне было приятно.

- Кажется, ты в порядке и нам пора домой, - сказала она, пытаясь отдышаться, когда отстранилась от меня. Я улыбался ей - совсем немного, но улыбался. И совершенно не чувствовал боли в разбитой треснутой губе. Облизал ранки языком - вкусно. Солёно-железное моё с конфетно-сладким Джамии. То, что нужно.

- Тогда пошли, - я встал со ступеней и подал ей руку, поднимая. - Теперь, как честный человек, я обязан с тобой встречаться, - попытался неуклюже пошутить я.

- Я не против, - она пожала плечами и оставила свою руку в моей. И всё это без какого-либо кокетства, так естественно, словно я предложил ей кофе зайти попить. Она была неподражаема. Я улыбался - не снаружи, но внутри себя - всю дорогу, пока провожал Джамию до дома. Она жила на соседней улице с отцом, и в тот вечер я остался у него на ночь.

Так мы с Джамией начали встречаться - легко и без какого либо напряжения, словно так всегда и должно было быть. Я не горел - определённо. Я не был влюблён - и я уверен, она знала это. Но она очень нравилась мне. Она действовала, словно седативное и лёгкий наркотик. Мне было хорошо и до странности спокойно в её компании. Лала улыбалась, а мама была просто в восторге, когда я рассказал ей о Джамии.

Влюбился я намного позже.

****

С музыкой тоже вышло как-то нехорошо. Мне не хотелось играть, и я почти не брал в руки гитару. Если бы не отец, боюсь, я и вовсе мог забыть позиции пальцев на самые простые аккорды. Никакого музыкального клуба в школе не было, поэтому играть не видел никакого стимула.

Зато в это же время случились и приятные вещи - мы выступили вместе с отцом на школьном фестивале и ещё раз, весной, на сборном концерте школьных талантов. Это было потрясающее время - когда мы репетировали вместе с ним и Элом, и вот так, когда я чувствовал за своей спиной его ровную уверенность во мне и в музыке, которую мы играли, нагло перепевая, именно тогда я подумал - Эй, Фрэнк, чёрт тебя дери! Да жизнь ведь только начинается! Дальше будет ещё столько всего, столько! И ты просто обязан быть в форме, чувак.

Я играл рядом с ними, пронизанный насквозь ритмичными папиными ударными и уверенным, гудящим басом Эла, и верил. Верил, как никогда, что всё ещё будет. Не было, а будет. Я закрывал глаза и улыбался, пока пальцы играли и зажимали лады, а голос пел - практически сам собой. Я улыбался, и у меня даже получалось искренне.

С тех концертов остались потрясающие фотографии. Немного смешные, немного - грустные, потому что я знал, что со мной происходило. Но всё равно невероятно важные. Я счастлив, что у меня есть это - хотя бы снимки.

****

Несмотря на свои пристрастия насчёт подраться и объясняться в кабинете у директора, учился я очень хорошо. Можно сказать, что учился я всё свободное от драк, школы и встреч с близнецами время. Мне нравилось учиться, потому что чтение и зубрёж совсем занимали мою голову и просто не давали ей сползать в ненужных направлениях. Более того, учёба даже приносила мне облегчение. И я медленно стал выплывать к тому, куда я хотел бы поступить. Точнее, определялась специальность, потому что с университетом я не сомневался - только Ньюарк, только Руттгерс. Я чувствовал, что смогу. Джамия кивала, подбадривала и обнимала за плечи. «Сможешь, - говорила она. - Ты и больше сможешь, просто Руттгерсу повезло, что ты хочешь именно туда». Она сама собиралась туда же на экономику, и мы занимались вместе - часто. Просто занимались, у меня даже мыслей не было делать что-то другое. А Джамия не давала ни малейшего намёка, что хочет. Нам было очень комфортно и спокойно вместе.

Мы стали одним целым почти сразу после выпускного - на первых же выходных, когда её родители уехали за город. Я не испытывал ничего подобного раньше - и ловил себя на том, что искренне наслаждаюсь происходящим.

Это не было фейерверком или взрывом. Нас накрывала плавящая нежность - с головой, заставляя обниматься долго, лениво, до дрожи. Я до сих пор не был уверен, что горю ей, я сомневался даже на выпускном, когда танцевал и держал её за руку - что у меня встанет. Нет, дело не в том, что я не хотел. Просто наши отношения были настолько иным, настолько другим в отличие от того, что я имел до этого, что я просто плыл на спине в этих штильных водах и смотрел в небо - мне было хорошо.

Я боялся, что у меня не получится - но Джамия вдруг поменялась, превратившись из тёплого пледа в горячую и настойчивую девушку. Это было неожиданно, но от этого не менее приятно. Когда она разделась - помогая моим рукам, перемежая поцелуи долгими наполненными взглядами, когда я положил ладони на мягкие и упругие груди, когда почувствовал под пальцами напрягшиеся соски - тогда меня повело. Я смотрел в её глаза - цвета тёмного, самого тёмного в мире шоколада, и ощущал всем телом, как сильно она хочет. Молчаливо, смиренно, и при этом совершенно определённо. Джамия словно говорила каждым действием - будь со мной. Будь моим. Выкинь всё из головы.

Я ласково сжимал её грудь, ласкал соски, перекатывая между пальцев, поднимал ладонями приятную тяжесть, и она выдыхала - горячо, откровенно, куда-то в мою шею. Примерная девочка, одна из лучших выпускниц. Я вылизывал её ухо, она начинала мелко дрожать в предвкушении - потому что моя рука неумолимо скользила вниз, ниже и ниже, пока не прошлась по волоскам на лобке и не утонула во влажном и мягком - о, как это было неописуемо возбуждающе! И как мило она смущалась своей реакции…

Джамия была влажная настолько, что это было даже слишком. Я действовал по наитию, совсем не думая о том - как это непривычно для меня - ласкать пальцами девушку, которая едва стоит на ногах. Получалось само собой, получалось хорошо, и я с удовлетворением ощутил горячо приливающую к паху кровь. У меня стояло - уверенно и крепко, настолько, что Джамия робко сжала член в ладони, и щёки её заалели ещё больше. Она не умела ничего - моя Джамия, но я обхватил её ладошку своей рукой и показал, как надо. Мне хотелось научить её всему и сразу, но я был на пределе и собирался продолжить уже на кровати.

Я долго лежал рядом с ней и не мог заснуть. Курил - она разрешила, да и так курил я довольно редко. Но в этот раз я курил уже третью подряд - Джамия угостила из пачки, спрятанной «для друзей», и пытался переварить произошедшее. Первый полноценный секс. Первый секс с девушкой.

Джамия стала женщиной со мной, и я не был уверен, что ей вообще понравилось. Мне же понравилось за двоих, это ни с чем не сравнимое ощущение - раз за разом, до полного изнеможения толкаться в горячую влажность её мягкого тела, держать руку на груди и затылке, путаться пальцами в длинных волосах, ловить затуманенным взглядом её - такой же шальной, дышать друг другу в рот и едва ли не задыхаться.

После всего произошедшего я отходил - медленно. Меня отпускало напряжение, начиная с затылка и опускаясь ниже, к самому копчику. Джамия уже, кажется, спала, а я стоял у окна, смотрел на потемневшую улицу, на загорающиеся фонари и курил. Нет, я не думал ни о чём особенном. Я уже почти успокоился. Через неделю мы собирались ехать в Ньюарк с документами, и я намеревался выбить себе комнату в кампусе, несмотря на то, что мне есть, где жить. Я жаждал самостоятельности, я не собирался снова жить с мамой. В конце концов, сегодня я стал мужчиной. Я усмехнулся - то ли весело, то ли не очень. Затушил сигарету о кирпич и педантично положил на тарелку, которую Джам выделила под окурки. Снова посмотрел на улицу.

Жизнь странная и сложная штука порой.

Но она продолжается несмотря ни на что.

____________________________________
по моим ощущениям нас ждут ещё пара глав.

Глава 46.

А потом я вернулся в Ньюарк, чтобы поступать в Руттгерс.

Знаете, это странное чувство на грани, на переходе из одного состояния в другое. Можно лечь на пол, уставиться в потолок и просто погибнуть в нём, в непонимании себя и этого мира, в обмусоливании чего-то в своей голове: по кругу, снова и снова. В этом на самом деле можно завязнуть и погибнуть, а можно просто не ложиться на пол.

Именно это я и сделал. У меня не было чётких планов или хоть какого-то представления о своём будущем. Но у меня были интересы. Я просто сел в своей комнате в доме у ба, взял лист бумаги, пришпилил его к столу взглядом. Мы с ним были так похожи. Он пустой. Но при этом теоретически - полный, исписанный вдоль и поперёк. И я такой же. По сути, во мне не было ничего особенного кроме умения делать «так себе» музыку, играть на гитаре, дружить (возможно?), готовить лазанью по бабушкиному рецепту и правильно варить кофе. У меня был опыт отношений - положительный и не очень. Много это или мало для человека в его семнадцать? Я не знал. Но у меня был потенциал - я верил в это. Я чувствовал его под кожей. Я был коконом гусеницы, который должен был вот-вот прорваться. Какого цвета мои крылья? Точно не белые.

Я снова посмотрел на этот лист и просто стал писать всё то, что меня волнует и интересует. О чём я задумывался так или иначе чаще всего. Это был интересный опыт - я остановился лишь тогда, когда на первой стороне листа не осталось свободного места. Тогда я взял и перевернул его и продолжил. Я никогда и подумать не мог, что у меня столько мыслей внутри головы.

Этот лист помог мне понять себя.

Мы собрали вещи и сели на автобус. Рейс один, пункты назначения - разные. Близнецы - до Нью-Йорка. Мы с Джам - до Ньюарка, потому что собирались поступить в Руттгерс. С близнецами попрощались очень тепло и ненадолго - до Хэллоуина. Мы искренне пожелали им удачи, а они тепло обняли нас в ответ, чем прежде мы встали, подхватили четыре увесистых сумки и вышли из автобуса. Я ещё долго махал им, пока автобус не скрылся за деревьями на повороте. Наверное, это было комично - Джамия ждала меня в тени остановки, а я просто стоял у дороги и махал, глядя на прощальные рожицы Эла и Лалы через заднее стекло. Я физически чувствовал, как солёные горошины заполняют уголки глаз. Снова что-то приходилось оставлять, что-то, к чему едва привык, и идти дальше. Джамия ничего не говорила - она вообще была умницей. Просто обняла покрепче, когда я подошёл к ней, и мы стали подниматься по ступенькам студенческого городка «Руттгерс Юнивёрсити».

Нам было комфортно и спокойно вместе, и она нехило уравновешивала меня, иногда срывающегося с цепи и кидающегося во все тяжкие. Джамия всего за полгода стала для меня таким потрясающим якорем в настоящем времени, что у меня даже мыслей не возникало посмотреть на кого-то ещё. Я думал только об одном, когда нам доводилось переночевать вместе и уснуть до утра, не боясь быть застуканными. Я смотрел в полутьме на её расслабленное, умиротворённое лицо и думал - чёрт, детка, зачем тебе я? Ты заслуживаешь большего. Ты просто заслуживаешь кого-то, кто не такой мудак, как Фрэнк Айеро. Просто объясни, что ты нашла во мне?

Конечно, я не будил Джамию, и все мои многословные монологи, обращённые к ней, никогда не были произнесены. Может, только иногда, когда много лет спустя я напивался до состояния животного и нёс что-то, чего просто не мог вспомнить наутро. Джамия смотрела на меня печальным верным взглядом и топила в стакане аспирин для моей головы. И я ненавидел себя. Ненавидел, но был уверен - она не предаст. Она никогда не предаст меня.

Стоит ли говорить, что я не испытывал от этого осознания особой радости? Облегчение - да, пожалуй. Но не радость. Я никогда не считал себя достойным. Я был слишком жалок для её всепоглощающего света.

Почему Джамия, спрашивали меня многие друзья. Она у тебя как монашка, серая мышь, говорили они и огребали мой натренированный хук, часто разбивающий нос. Я не собирался объяснять им очевидных для себя вещей. Потому что она меня выбрала? Потому что она спасла меня от саморазрушения? Потому что она одна из немногих, гладящую руку которой не хотелось откусить по локоть? Потому что она никогда ничего от меня не хотела и не требовала, но всегда - всегда! - была рядом? Это было только между мной и ней. И ещё несколькими особо близкими людьми, которые, чёрт, знали всю историю целиком.

И когда мне говорили про Джамию, когда лезли ко мне, бодливому мелкому панку с пирсингом, и спрашивали, не слишком ли моя девушка скучная, я был готов выбить из словоохотливого мудака всё дерьмо. Почему некоторые личности так любят совать свой длинный нос в то, что их вообще не должно ебать? Варитесь в собственном дерьме - вот что я хотел развесить на баннерах по всему кампусу.

Я никогда не рассказывал Джамии о том сладком и солёном времени в Ньюарке до нашей встречи. Я молчал как рыба, но она не дурочка, моя Джам. И я был уверен, что порой, много-много позже, заставав нас - раскрасневшихся, встрёпанных, кусающих губы и едва унимающих тремор рук - расходящимися в разные углы комнат из ванной, или гримёрки, или туалета… она знала. Она чувствовала - женщины всегда чувствуют такого рода вещи - и почему-то молчала. Иногда - когда я не смотрел в ответ, но чувствовал периферическим зрением - смотрела печально. Не осуждающе, нет. Она очень любила меня, а я в ответ старался как мог любить её не меньше. Но соль вся была в том, что наши с ней чувства и отношения ничего не меняли в расстановке фигур на доске. Потому что всё уже было решено за нас.

****

Джерси конца девяностых это такое место, похожее на огромную серую кляксу на карте. По большому счету это строительные площадки, пустые склады, железнодорожные пути и фабрики. Безобразное, серое, дерзкое место – вот что не так с современной урбанизацией. Это территория «Сопрано», место, где реальная Мафия действительно проворачивала свои делишки. Оно напоминает вывоз мусора, тут у определённых кругов своя монополия. В этих краях считается абсолютно нормальным порой видеть на улицах людей с передозировкой, которых далеко-далеко увозит машина скорой помощи. Мы наблюдали это едва ли не ежедневно, пока росли здесь. Место, где молодежи некуда сунуться, кроме закусочных, магазинов и собственных чердаков. Неудивительно, что такие креативные умы, как мистер Блом из моей прошлой школы, не задерживались тут надолго. Я слышал от Майки, что его повысили в должности и перевели в Нью-Йорк. И это не странно, это правильно - на протяжении всей своей жизни многие мечтали отсюда выбраться. Мечтали об этом и мы. Я уверен, что по всей стране есть такие крохотные местечки, которые засасывают тебя и никогда не дают возможности сбежать. И Джерси было просто одним из них.

Мы поступили без проблем, Джамия - на экономический, я, к полному своему удивлению, на психологию. Так сказал исписанный мной листок. Именно интерес к психологии и самокопанию так или иначе прослеживался во всех моих интересах. Иногда я смеялся сам над собой. В этом решении словно сквозило «Почему, блять? Просто объясни, почему?» годичной давности. Но едва такие мысли поднимались с илистого дна сознания, я тут же притапливал их, зарывая глубже. В прочем, это было не важно. Я прошёл по баллам и был безумно, просто невозможно этому рад.

Начиналась новая, интересная страница моей жизни.

Мы с Джамией жили в разных концах общаги со своими соседями - я напрочь отказался возвращаться под одну крышу с мамой. Она звала, но… Если быть откровенным, я прекрасно понимал, что ей было не до меня. Она редко появлялась там, в доме на южной стороне парка. У неё практически была новая семья, я не винил её за это. Просто я не мог больше жить в том доме, в той комнате. Совершенно исключено. Возможно, там до сих пор лежит на кровати моя иссохшая мумия.

Мир общежития диктовал свои, порой очень жесткие правила.

Меня поселили вместе с совершенно укуренным чуваком на курс старше. Нет, он оказался замечательным в итоге, но когда ты в один из дней находишь свою зубную щётку в унитазе - это заставляет задуматься. Джон Мак-Гир очень часто жил где-то в другом мире, параллельном или каком ещё, и действовал на автопилоте. Он прихватывал мои вещи, надевал мою одежду, забывал закрыть холодильник или выключить утюг. Он был настолько рассеянным укуренным придурком, что я не знаю, почему не убил его ещё в самые первые дни. Наверное, это из-за позитива. Позитив Джона, его доброта и при этом совершенно похуистичное отношение к понятиям личного пространства и собственности внушало мне ужас и вызывало самое искреннее восхищение. Иногда я считал его богом. Иногда - полным долбоёбом. Но фишка в том, что и так, и эдак суть старины Мак-Гира не менялась. Этакое гармоничное «два в одном». Решало так же и то, что Джон не был далёк от музыки. Что уж там, он хорошо играл на гитаре и знал, с какой стороны подходить к басу.

А ещё ему нравилась Джамия, а Джон нравился ей, и это было неожиданно и приятно. Обычно Джамия относилась ко многим из моей новой тусовки очень скептически, но добрый старина-укурыш Мак-Гир вызывал у неё совершенно материнские чувства - уберечь этого дятла, чтобы не сдох раньше времени, начав сушить волосы феном во время душа.

Я изменился внешне - пусть и не вырос слишком, но окреп и чуть раздался в плечах. Я не знаю, с чем это было связано - с переходом на ступеньку «Руттгерский Университет» или с началом относительно самостоятельной жизни. Но я больше не чувствовал себя потерявшимся мальчиком из девяносто седьмого, нет. Разрыв в год, а для меня - как ёбаная пропасть между тем мной и мной нынешним. Я больше не был обиженным, нет.

Я был злым.

Эта злость не выражалась в общении, никогда не выплёскивалась на близких мне людей (ну ладно, пару раз я всё-таки поколотил Мак-Гира из-за нижнего белья, но это же никуда не годится. Как можно перепутать чужие трусы со своими?). Эта злость давала мне заряд, пинок, жгла изнутри, и когда намечался повод - меня взрывало к чертям. Я не шучу, изнутри это такое невероятно сладкое чувство. Многие спрашивали меня потом - бля, чувак, откуда ты взялся такой? Ты вообще ходить умеешь спокойно или только носишься, как заведённый? Ты словно только что с пожара - с горящей задницей. Я смотрел на него, старательно отводящего взгляд, и отвечал им: «Да ладно? Я всегда был таким».

Но я-то знал, что это не правда. Только это уже никого не касалось.

Я начал поигрывать в университетских группах, и первый год учёбы пронёсся в моей жизни как ёбаная комета - я просто понять не успел, куда делись триста шестьдесят пять дней моей жизни. Мы играли панк-рок, мы играли хардкор, мы просто рвали струны, ломали стойки и прыгали по сцене, выкрикивая изнутри внутренности - я спускал туда все, всю накопившуюся злость, всё звенящее напряжение. Я был счастлив снова играть и петь - и мне было не важно где и как. С кем.

Я ходил на концерты в этот провонявший потом и блевотиной бар «Луп» в «Пассаик парке», и это было незабываемо. Месился со всеми на высуплениях таких же диких, как я сам, и еле выползал из середины небольшого, провонявшего потом, куревом и блевотиной зала весь в синяках и ссадинах.

Тогда я думал, что это и делало меня живым. Что это всё и обозначало - жить.

Сейчас я понимаю, что лишь старательно делал вид: я живее всех живых, а ну, поддайте жару! В общем и целом это было неплохое решение для того, чтобы оставаться на плаву. Потому что я очень хорошо осознавал - стоит мне лишь немного расслабиться и перестать трепыхаться - и я снова пойду к мягкому, притягательному илистому дну. Я не хотел туда.

****

Сам университет Руттгерс - это небольшой город в городе, не зря его называют «студенческий городок». Там было по большей мере безопасно, там были свои наряды полиции, свой транспорт с маршрутом только внутри кампуса, свои забегаловки, кучи связанных и не связанных между собой зданий факультетов, парки, общежития, пара библиотек. Серьёзно, мы могли жить в Руттгерсе и вообще ни разу за месяцы не выехать в Ньюарк, если это не было нужно. Многие так и делали. Я - нет, у меня за пределами кампуса была мама и ещё некоторые дела.

Забавно то, что в Руттгерсе учился и Майки. Я ожидал встретить тут Рэя тоже, но нет - наш мессия поступил в Технологический. Он вообще как-то откололся, почти забросил гитару и почему-то начал играть на ударных. В то время, когда Майки рассказывал мне всё это, я недоумевал: что? Рэй - на ударных? Да вы шутите. Он же гитарист от бога! Пока не увидел его - скучающего и какого-то посеревшего - за ударной установкой с одной из групп на выступлении в «Луп» баре. Я не знал такого Рэя, и потому - к своему стыду - даже не подошёл к нему после. Зато мы встречались с ним и Майки вне музыкального антуража в кофейне кампуса, и тогда, в компании, он казался почти живым и тем, прежним, когда горел музыкальным клубом.

В один из дней на втором курсе Майки нарушил наше с ним негласное соглашение впервые. Мне нужны были конспекты Майки по общей истории - этот курс был одинаков для всего гуманитарного потока, а я много пропустил из-за осенней вирусной инфекции. Я шёл по коридору чужого общежития, упиваясь тишиной, в сторону двери комнаты Майки. Как вдруг та открылась, и в коридор вышел Торо - Рэй Торо собственной персоной. Когда мы поравнялись, я наблюдал странную реакцию - он сначала смутился, поздоровался, потом пошёл красноватыми пятнами, забился пальцами в волосы и, наконец, пошёл дальше, к лестнице вниз. Почти бегом. Я посмотрел ему вслед и решил дойти до Майки. Выглядело это всё очень неоднозначно.

- Привет, - я обвёл взглядом бардак в комнате, разворошенную кровать и раскинутого на простынях полуголого Майки. Вторая кровать, пустая, была заправлена. - Я встретил Рэя сейчас. Это то, что я думаю?

Майки приоткрыл один глаз, лениво потянулся и обернулся простыней до самого носа.

- Вчерашняя пьянка неожиданно закончилась дружеским минетом, - прогнусавил он сквозь зевок. - Конспекты на столе.

- Дружеским минетом? - хмыкнул я, потому что - серьёзно? Как это? Я подошёл ближе и взял конспекты. - Такое бывает?

Майки вдруг открыл оба глаза и посмотрел на меня очень серьёзно.

- Тебе лучше знать, Фрэнк. А сейчас вали, дай поспать.

Я снова хмыкнул. Мне было неуютно. Я развернулся и пошёл к двери.

- Фрэнк, - окликнул он, когда я уже взялся за ручку.

- М? - я повернул голову.

- Ты любил его? Любил его хоть немного?

Я опешил. Первые мгновения я просто вообще не понимал, о чём Майки спрашивает, но тот даже приподнялся на локтях и сверлил меня взглядом. Мой язык не хотел двигаться. Я собирался послать Майки и пойти штудировать его конспекты, но…

- Мне было шестнадцать, - твёрдо сказал я и пожал плечами. - Откуда мне знать? Спасибо за конспекты, - а потом вышел и закрыл за собой дверь. Сердце колотилось где-то в глотке.

Мы не встречались слишком часто - кампус был огромным, учились мы на разных факультетах и жили в отдалённых блоках общежитий. Но всё же раз в неделю старались собраться за кофе и просто по-дружески потрепаться за жизнь, подливая в кофе коньяк, пока никто не видел. Именно в одну из таких встреч, когда мы собрались без Рэя, Майки во второй раз нарушил негласное наше с ним соглашение.

- У тебя новая татуировка? - улыбнулся он, тыкая в одинокую звезду на сгибе локтя.

- О да, - я растянул губы так широко, как только мог, разваливаясь на диванчике. - Люблю татуировки. Буду делать их до тех пор, пока на теле есть свободное место.

- Да ты серьёзно настроен, - хмыкнул Майки, надкусывая пончик и прихлёбывая кофе. - Я помню твою эпичную первую татуировку. Ты потом ещё неделю или больше мозги ебал, что не можешь на спине спать.

Я захохотал. Точно. Я сделал тыкву Джека на подаренные на восемнадцатилетие деньги сразу после Хэллоуина. И правда всем ебал мозги после: когда хочешь татуировку впервые, ты представляешь её как картинку, вдруг появляющуюся на твоей коже по мановению волшебной палочки. Да, ты читаешь информацию и носишься за теми, кто уже делал, но это всё ерунда без личного опыта. Со следующими татуировками всё было совсем-совсем не так - я знал на практике, на что подписывался. Пожалуй, между первой и второй татуировкой был самый большой разрыв во времени. Вспомнив это, я повеселел. Звезда тоже ещё ныла, да и набивать её было довольно неприятно - нежная и чувствительная кожа на сгибе локтя. Но это гасило мою злость и просто вписывалось в моё видение себя. Я хотел гореть не только изнутри, но и снаружи - рисунками. Это было моё.

- Представляешь, Джерард вернулся, - сказал Майки, как выстрелил - из магнума в упор. Я не знаю, вздрогнул ли, но ощутил холод между лопаток очень явно. На какие-то мгновения мой язык стал весить тонну и я не смог остановить Майки вовремя, за что поплатился совсем не нужными мне знаниями. - На прошлой неделе. Завалился домой с вещами и сказал, что больше не может оставаться в «этом ёбаном Нью-Йорке». Что там на него всё давит. Он будет ездить на лекции и работать над своим комиксом дома в…

- Майки, - я выдавил из себя первое слово и закашлялся, предупреждающе выставив руку перед собой. Майки замолчал. - Мы же договаривались, - сказал я ему и поднял свои глаза под сдвинутыми бровями.

- Прошло два года, Фрэнк. Я думал, ты перегорел, - он сказал это и вдруг странно искривил самый кончик губ.

- Сколько бы ни прошло, - отрезал я. - Майки, чёрт, - я вздохнул и запустил пятерню в свои отросшие волосы. Пора стричься, да. - Я понимаю, что он твой брат и всё такое, но… Разве мало тем, где бы не пришлось его упоминать? У нас всегда было о чём поговорить, я не думал, что что-то изменилось с тех….

- Он изменился, - вдруг тихо сказал Майки, став каким-то растерянным и печальным. - Глотает антидепрессанты горстями и запивает тоннами кофе. Почти не выходит из подвала. Меня это… беспокоит, - сказал он, уставясь в оранжевую столешницу. Меня передёрнуло. Что-то яро, дико, как зацепившийся за корягу в иле крючок, тащило со дна муть натянутой до предела леской. Непрозрачные воды заволновались, пришли в движение. Я был в шаге от того, чтобы посмотреть на свою грудь: по ощущениям там проломилась корочка и потёк гной.

Я поднялся, оставил на столешнице пять баксов. Наверное, мои глаза были стеклянными, потому что Майки смотрел в них с непониманием.

- Слушай, Майки, мне очень жаль, если у тебя есть причины печалиться. Я бы хотел чем-то помочь тебе, поддержать, но ты же знаешь, - я взвалил рюкзак на плечо и дёрнул головой, пытаясь убрать с глаз волосы. Выходило плохо, нервно и провально. - Давай лучше сходим на концерт в субботу? Развеешься? - я улыбнулся так искренне, как только мог. И всё же по ощущениям моё лицо перекосило.

- В субботу не могу, - пожал плечами Майки. - В субботу у меня собеседование.

- Оу, - удивился я. - Всё же решил устроиться на работу? Куда?

- Стажёром в «Айбол Рекордс». У них сейчас новый набор в связи с расширением сферы деятельности.

- Это те чуваки, которые работают с многими группами в Джерси? - удивился я ещё больше. Конечно, я слышал о них! Многие диски, что сейчас валялись на моём столе в общежитии, были их записями. - Ты крут, чувак. Желаю удачи!

Майки кивнул и - Господи, наконец-то - искренне улыбнулся.

Он на самом деле устроился в «Айбол», и я был безумно рад за него. До тех пор, пока мы не стали отдаляться всё сильнее, до тех пор, как Майки не начал забивать на учёбу всё больше и больше. Я просто не мог знать, насколько его засосёт эта хардкорная музыкальная тусовка с постоянными вечеринками и концертами, снова плавно перетекающими в вечеринки. Таким образом и Майки почти вывалился из моей жизни, оброс новыми людьми и обстоятельствами, с которыми у нас не было общих точек пересечения.

Вообще забавно, конечно, как так выходит. Живёшь и думаешь - вот так, как сейчас, всё и будет. И люди эти вокруг меня, и всё происходящее. Да ничего подобного. Жизнь как извилистый маршрут по заброшенной стройке с чек-пойнтами, и ты постоянно поворачиваешь, идёшь, поворачиваешь снова, и никогда не знаешь точно, кто останется с тобой после поворота, а кто неминуемо отвалится. Как бы я ни хотел сохранить прежнюю, дорогую сердцу и душе компанию - это не представлялось возможным. Люди менялись. Обстоятельства менялись. Я сам - менялся. И опять же, жизнь продолжалась.

****

Я виделся с близнецами несколько раз в год. Они всегда приезжали в Руттгерс на Хэллоуин. Я к ним старался приезжать в первой половине сентября, когда учёба только начиналась и у меня было достаточно свободного времени. Привычно - совместная встреча Нового года - иногда у них в Нью-Йорке, иногда - в Белльвиле с родственниками. И всегда встреча в июне у них на дне рождении. Я обожал их, хоть общаться в живую и по телефону удавалось не так уж и часто. Особенно я ценил те разы, когда ездил к Элу и Лале без Джамии. Это странное ощущение. Я чувствовал себя отлично и спокойно с близнецами, и чувствовал себя точно так же с Джамией. Но стоило нам собраться всем вместе, и в какой-то момент меня начинала бить нервная внутренняя дрожь. Это происходило каждый раз и я никак не мог расслабиться в нашей общей компании, поэтому стал выгадывать для поездки время, когда у Джамии были семинары и она точно не могла вырваться. Наверное, я поступал не очень хорошо, но кто-то же должен беречь мои нервы? Уже много позже я начал догадываться о настоящей подоплёке своего психоза.

Джамия сначала не понимала, что происходит. А в какой-то момент просто перестала проситься ездить со мной, а на моё «я еду в Нью-Йорк» отвечала - хорошо, Фрэнки, будь осторожен, - и целовала меня в висок.

Это был сентябрь две тысячи первого. Сентябрь, перевернувший всё в жизни многих и многих людей. Время моего первого сотового, к слову сказать. Ещё в двухтысячном сотовые стали чем-то, что совершенно запросто можно встретить у человека на улице, и это вообще не удивительно. Мы с Элом и Лалой гуляли по Кони-Айленду. Стояла совершенно тёплая, почти летняя погода. Мы ели мороженое, а Лале купили огромное розовое облако сладкой ваты на палочке. Близнецы не стеснялись держаться за руки и иногда - целоваться. Я уже давно привык к их выходкам и не воспринимал как что-то, что могло меня беспокоить. Если не заглядывать к ним в документы, они были просто одной из влюблённых парочек, гуляющих по Кони-Айленду. Мы очень долго молчали - сегодня разговор не клеился. В воздухе и между нами, и вообще, висело какое-то странное напряжение. В конце концов Лала утянула нас обоих на лавочку, и мы продолжили молчаливо доедать - кто мороженое, кто вату. Говорить не хотелось, но вдруг Лала как-то вздохнула и произнесла:

- Мы должны ему рассказать, - и переглянулась с Элом.

Я весь обратился во внимание. Тон подруги меня откровенно заворожил.

- Хорошо, - кивнул Эл и снова уставился перед собой - на проходивших мимо по тротуару людей.

- Фрэнки, мы не говорили, но у нас тут недавно была знатная заварушка, - сказала она и вздохнула. - Она началась ещё в конце прошлого года, но вчера пришла к логическому завершению. Сначала мы не думали говорить об этом, чтобы не волновать и вообще…. А сегодня. Я просто не могу так. Это не честно по отношению к тебе. Ты должен знать, какие мы на самом деле. И мы поймём, если ты больше не захочешь, - она как-то странно втянула воздух в этом месте, - приезжать к нам.

- Да что такое случилось? - выглянул я из-за Эла. - Давай уже, не томи.

И она поведала мне о их не очень хорошей истории.

Весной прошлого года их спалили - нехорошо спалили, со всеми потрохами. Уж не знаю, почему им так припёрло, но они зачем-то были вместе в общей душевой. Мужской душевой поздно вечером. По всей видимости, они были очень заняты, потому что не услышали, как к ним присоединился еще один человек. Это был третьекурсник и очень-очень неприятная личность, сын декана факульта истории. Явно, увидел он их в самый момент, когда обратить происходящее в недоразумение невозможно - всё всем ясно от сих до сих. Парень пораскинул мозгами и стал их этим шантажировать - пригрозил, что об их связи узнают в университете, что заберут общую, с таким трудом выбитую, комнату. Что лишат стипендии, а возможно, и вообще отчислят. Выглядел он при этом, видимо, весьма убедительно, потому что ребят проняло. Они поступили в лучший ВУЗ Нью-Йорка, и вылететь из него с клеймом инцеста было бы равнозначно концу всего.

- Сначала он не давал себе воли, - продолжала Лала, невидяще глядя перед собой. - Мы умудрялись откупаться небольшими суммами, видимо, папочка перекрыл ему поток карманных денег за какую-то провинность. Потом пошли экзамены, лето, мы разъехались и были уверены, что он забудет об этом за каникулы. Не тут-то было. Едва мы вернулись в Нью-Йорк, всё началось по новой. И вот вчера мы избавились от этого ублюдка.

Меня передёрнуло от холода в её голосе.

- Что вы сделали? - спросил я тихо. Эл не двигался и молчал, только крепче сжал руку сестры.

- Мы подставили его. Очень серьёзно, по-чёрному подставили, - сказала Лала. Я вытащил сигареты и закурил. Ребята оказались не против угоститься. - Всё дело было в том, что он оказался геем - неожиданно начал подкатывать к Элу, ты знаешь, на Эла много кто западал за эти три года, и мальчики, и девочки. Но никто не домогался так активно и грубо, как он. Он намекал, что если бы Эл был посговорчивее, это многое бы решило для нас. Это заявление можно было бы спустить на тормозах, продолжать откупаться деньгами, но мы пришли к выводу, что пора кончать этот балаган. Я достала наркотики - лёгкие, ничего особенного, просто развязывали язык и раздвигали рамки дозволенного. Эл достал камеру. Мы пригласили его к себе вечером - поговорить - и напоили пивом с наркотиком. Мы на самом деле не руководствовались каким-то особым планом, это было что-то хаотично придуманное и столь же быстро воплощённое, потому что не было уже никаких сил просыпаться каждый день и бояться, что что-то случится.

Я кивнул. Я прекрасно понимал, как это может ощущаться.

- Я сняла на видео, как он грязно пристаёт к Элу, будучи обдолбанным. На плёнке всё выглядело так, что Эл сопротивляется, а этот мудак распаляется всё больше. На следующий день он ничего не помнил, ходил довольный как петух. Вечером мы отнесли плёнку его отцу-ректору в анонимном конверте. Сегодня я видела приказ об отчислении без права восстановления…

Я докурил и размазал окурок о край урны.

- Вы всё правильно сделали, - сказал я. Лала вздохнула с каким-то облегчением, а Эл взял мою ладонь и крепко сжал. - Если бы мои яйца были покрепче, я бы тоже выгрызал своё счастье всеми возможными способами, - сказал я и встал. Улыбнулся близнецам, ещё сидящим на скамейке, мотнул головой - мол, идём, и тут бабахнуло. С нашего места было ничего не видно, но шум и гул вышли такими оглушающими, что внутри поднялся иррациональный ужас.

Ребята вскочили. Мы переглянулись.

- Что это? Что-то взорвалось? - взволнованно спросила Лала. А потом неожиданно зазвонил мой сотовый. Впоследствии я не понимал, как Майки это удалось вообще - прорваться среди тысячи тысяч звонков.

- Алло? Фрэнки? Ты где? Ты в порядке? - частил он в трубку, и я не понимал, что происходит.

- В порядке. Мы на Кони-Айленде, гуляем. А что случилось? Мы слышали, как что-то бабахнуло.

- Джерард звонил, - запыханно сообщил Майки. - Сказал, что в башни-близнецы врезался самолёт. Кажется, это террористический акт. Там такой дурдом творится, останься у ребят до завтра, если сможешь. Я позвоню твоей маме, скажу, что всё в порядке.

Он почти повесил трубку, как я вдруг выпалил:

- Как Джерард?

- Он в Хобокене, - выдохнул Майки. - С ним всё в хорошо. Отбой, до связи, Фрэнк.

Именно с этого дня пошёл новый виток. Новый виток чего-то, что можно назвать нашей историей.

Трагедия одиннадцатого сентября взорвала умы и затопила сердца людей невыплаканными солёными слезами. Стена потерявшихся без вести с фотографиями, свечками, письмами, кажется, была бесконечной. Каждый день у неё собирались толпы народу, потерявшие своих близких. Почти никто не выжил.

Я уже давно вернулся в Руттгерс и пытался учиться, но моя реальность словно начинала покрываться туманом, стоило мне лишь на секунду задуматься о том - а что, если бы я потерял его тогда? Что если бы не Хобокен? А Манхэттен? Соседняя с башнями улица? А что, если?..

Меня коротило. Замыкало. Я мог надолго вывалиться из реальности, одновременно размышляя и стараясь не думать об этом.

Группа, в которую меня затащил Мак-Гир год назад, и где я солировал (больше выплевывал свою злость в пространство) медленно разваливалась на куски. И хотя я любил «Пэнси», мне было с каждым днём всё сложнее находиться в этой наэлектризованной обстановке натянутости между людьми. Такая атмосфера совершенно не способствует творчеству. В какой-то момент я понял, что Тима несёт не в ту сторону, и что я доиграю в Пэнси до конца года и сваливаю. Хватит.

Это был вечер в конце октября, когда Мак-Гир притащил домой запись. Неуклюжую, явно сделанную на коленке, с двумя неровно дребежжащими гитарами и неуверенными ударными. Уже с первых фраз вокала меня продрало до костей, прошибло холодным потом.

- Что это? - спросил я у Мак-Гира.

- Да тут чудик один объявился, - пожал тот плечом. - Может знаешь, брат твоего другана из «Айболл Рекордс». Естественно, я понял о ком речь. Я узнал этот голос по первым строчкам. Джерард пел и каждым словом словно резал по живому, зашивал наспех и резал снова. Слушать его было сладостно и невозможно, я выключил проигрыватель.

- Не знаю, - зачем-то соврал я.

- Этот, как его… Джерард Уэй! - наконец договорил Мак-Гир. - Трётся сейчас около музыкальной тусовки, играет свою песню с таким патлатым гитаристом, кудрявым…

- Рэй Торо, - предположил я, мрачнея.

- Точно! Торо! Играет хорошо, только зачем-то на барабанах долгое время играл, гитару забросил. Сейчас вот снова вспоминает, - хихикнул Мак-Гир. - А фрик этот, Уэй, красиво заливает. Про какие-то идеи, про музыку, про философию смерти и разрушения. Короче, многие слушают и даже песню оценивают. Кажется, он собирается свою группу замутить.

- Да ладно, - обалдел я. - С чего ты взял?

- Так говорят, - пожал плечами Мак-Гир, приоткрыл окно и распалил косячок.

Я лежал на своей кровати и смотрел в потолок. За окно. Снова в потолок. Мы с «Пэнси» записывались в «Айбол» и нас хвалили. У нас даже были концерты по штату. На нас приходила молодёжь, и хоть я знал, что всё это более чем несерьёзно, продолжал этим заниматься - мне нравилось, да и больше просто нечем. И вдруг такие новости… Джерард и группа. Господи Иисусе. Что на него нашло вообще?

Можно было сказать, что я мучился этим вопросом, но на самом деле учёба, катящаяся к первой в этом году сессии, способствовала забывчивости. И я выпустил это из головы до тех пор, как, сдав последний экзамен, не оказался на огромной (я бы сказал, разгромной) вечеринке в доме «Айбол» на тему очередного чьего-то дебюта.

Мы завалились внутрь дома с Джамией. У нас тут были знакомые, и даже Джамия общалась с парой девиц, которых я совсем не знал. Тут было шумно и весело, накурено так, что на дыме можно повеситься, музыка бухала из огромных колонок, а пиво лилось рекой. Пока Джамия разговаривала со своими знакомыми, я увидел в толпе Майки - у него на коленях сидела очередная хохочущая девушка - и помахал ему. Тот пьяно улыбнулся и помахал в ответ. Неожиданно из толпы вынырнул Мак-Гир, схватил меня за рукав и потащил за собой.

- Куда? - запротестовал было я, но вырваться из хватки пальцев было невозможно.

- Давай, шевелись, сейчас познакомлю тебя кое с кем.

Смысл его слов я понял лишь тогда, когда почти носом к носу столкнулся с Уэем. Тот был пьян и накурен, но, увидев меня - перед собой ближе чем в шаге - словно протрезвел мгновенно, глаза его стали круглыми и почти чёрными от расширенных зрачков. Я сам забыл как дышать - мы не виделись пять лет. Ёбаные пять лет я спокойно жил, не видя этого лица, и вот теперь смотрелся в него снова - немного пополневший, с отросшими патлами и потерянным взглядом, Джерард смотрел на меня, словно вот-вот умрёт. Изменившийся. Такой же, как тогда - вытряхивающий из меня разум одним только своим видом. Я никак не мог вдохнуть в лёгкие достаточно воздуха.

- Эй, парни, вы чо? - хихикнул Мак-Гир. - Знакомьтесь. Это - Фрэнк Айеро, солист «Пэнси» и гитарист. Это - Джерард Уэй, солист хуйпойми откуда, собирает группу.

Я как-то собрался с силами и протянул руку вперёд. Я глаз не мог отвести от его тёмных зрачков. Дыши, только дыши.

- Фрэнк, - сказал я негромко. Ладонь в моей руке была мягкая, прохладная и чуть влажноватая. Мне до безумия захотелось провести языком по ней - вылизать от запястья до последней фаланги среднего пальца. Я загасил это иррациональное желание сразу, едва его намёк затеплил пожар внутри.

- Джерард, - тихо ответил он, пожимая почти безвольно. - Будем знакомы.

Джерард был обдолбан, а я находился в таком шоке, что позволил Мак-Гиру утащить меня дальше, на второй этаж дома. В этот вечер мы больше не встречались с Уэем. Я тогда напился так, что не мог стоять на ногах. Потом выблевал почти всё в хозяйском туалете в спальне на втором этаже. Потом снова выпил бутылку пива и почувствовал, что вроде словил равновесие - мне не хотелось ни пить, ни блевать. Уже позже, в кампусе, втрахивая в матрас постанывающую Джамию, я думал над превратностями судьбы. Я был почти на пике, наклонился к ней ближе, обнял так тепло, как только мог:

- Джам, может, обручимся? Ты выйдешь за меня?

Я не понял, был это стон из-за того, что ей было хорошо. Или это было согласие. Я кончил, когда протяжный звук ещё висел в темноте пустой сегодня комнаты - Мак-Гир безвозвратно застрял на вечеринке.

Утром Джамия снова лечила мою раскалывающуюся голову аспирином и ничего не спрашивала про то, что я нёс в постели. Но я помнил и без её расспросов. Уже к обеду я поймал её в общей столовой на большом перерыве и при всех надел ей на палец простое, но совершенно однозначное серебряное кольцо с красивым камнем. На большее у меня не хватило денег, но Джам было плевать - её нежный подбородок затрясся, а из глаз скатились слёзы.

- Я думала, ты просто был не в себе, - прошептала она, когда я обнимал и кружил её под всеобщее улюлюканье и подбадривающий свист.

- Я всегда в себе, - соврал я и погладил по спине, успокаивая. - Спасибо, что ты со мной, Джам. Я люблю тебя.

Я не врал ей. Я и правда любил её. Я сам не могу понять, почему мои чувства к двум разным людям называются одним словом, и при этом лежат в совершенно разных плоскостях. У меня было ощущение, что меня где-то наебали. Это было нечестно. И я не знал, как уйти от этого, как сбежать от самого себя.

Началось самое странное время. Время между «Пэнси» и «Майкем». Это смешно, потому что «Пэнси» уже почти не было, но мы упорно не слазили со своего альбома, ездили в общие туры и даже собирали какую-никакую публику. А «Майкем» не было ещё - то есть, они уже почти были. Но не в том виде, в котором их запомнили сотни людей в две тысячи первом и втором.

Мы постоянно сталкивались с Джерардом - на вечеринках в «Айбол», на сборных концертах… Мы даже несколько раз делили один автобус на две группы. Это было ужасно для меня - сталкиваться с ним и делать вид, что мы просто недавно познакомившиеся музыканты, эй, смотрите, какие мы милые. Майки хмурился, глядя на это, но ничего не говорил. Торо словно вообще было не до нас. Он нормально общался со мной и в обществе Джерарда, и вне его. Непробиваемый. И только я чувствовал дискомфорт от этой игры. Дискомфорт и всепожирающее пламя. Это были тяжёлые месяцы испытаний. Я часто вертел в задумчивости простенькую полоску серебра на безымянном пальце.

Я не мог насмотреться на него из-за кулис. Он каждый раз умирал на этих первых недовыступлениях. Лажал. Забывал слова и почти всегда был вдрызг пьяный. Но при этом от него невозможно было оторваться - как тяжёлый наркотик. У меня пересыхало в горле, когда я смотрел на него. Это было невыносимо.

Никто не знал, но я заслушал их промо-диск до дыр. Я обожал его группу. Я хотел быть там. Я хотел быть с ними до усрачки, но не мог попроситься. Я даже ни разу не говорил с ним, только дежурные приветствия и прощания. Я жил в этом ритме и представить не мог, сколько это вообще может продолжаться. У окружающих, возможно, складывалось ощущение, что я танцую на костях издыхающей «Пэнси». Это было не так. Меня бессознательно тянуло к «Майкем», я больше не чувствовал себя довольным тем, что имею. Мне хотелось большего. Всегда.

Всё понеслось к чертям после одной вечеринки «Айбол» в честь начала записи их альбома.

Дата добавления: 2015-10-24