Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

ЧАСТЬ 3 8 страница

ЧАСТЬ 2 3 страница | ЧАСТЬ 2 4 страница | ЧАСТЬ 2 5 страница | ЧАСТЬ 2 6 страница | ЧАСТЬ 3 1 страница | ЧАСТЬ 3 2 страница | ЧАСТЬ 3 3 страница | ЧАСТЬ 3 4 страница | ЧАСТЬ 3 5 страница | ЧАСТЬ 3 6 страница |


Читайте также:
  1. 1 страница
  2. 1 страница
  3. 1 страница
  4. 1 страница
  5. 1 страница
  6. 1 страница
  7. 1 страница

Петр Данилыч до сих пор еще почивает в неведенье. Спит и Прохор.

Ибрагим тоже почему-то не в меру заспался сегодня. Его разбудил урядник.

— Ты арестован, — сказал он Ибрагиму и увел его. Илья Сохатых разбудил Прохора. Когда Прохор пришел в чувство, Илья вынул шелковый розовый платочек, помигал, состроил скорбную гримасу и отер глаза.

— Анфиса Петровна приказала долго жить.

— Ну?! — резко привстал под одеялом Прохор. — Обалдел ты?!

— Извольте убедиться лично, — еще сильнее заморгал Илья и вновь отерся розовым платочком.

Прохор вытаращил глаза и, сбросив одеяло, быстро свесил ноги.

— Ежели врешь, я тебе, сукину сыну, все зубы выну… Где отец?

— Спят-с…

— Убита или ранена?

— Наповал злодей убил-с…

— Кто?

— Аллаху одному известно-с… Ах, если б вы знали, до чего.., до чего.., до чего я…

— Буди отца… Где Ибрагим?

— Арестован…

— Буди отца! — с каким-то слезливым придыханьем прокричал Прохор. Руки его тряслись. Он принял валерьянки, поморщился, накапал еще, выпил, накапал еще, выпил, упал на кровать, забился головою под подушку и по-звериному тяжко застонал.

— Петр Данилыч!.. Петр Данилыч, да вставайте же… — тормошил Илья хозяина. Тот взмыкивал, хрипел, плевался. — Да очнитесь бога ради!.. Великое несчастье у нас.. Анфиса Петровна умерла.

— Что, что? Где пожар?! — оторвал хозяин от подушки отуманенную водкой голову свою.

— Пожара, будьте столь любезны, нет, а убили Анфису Петровну. Из ружья.., в их доме…

— Убили? Анфи…

Хозяин перекосил рот, вздрогнул, какая-то сила подбросила его. Правый глаз закрылся, левый был вытаращен, бессмыслен, страшен, мертв.

— Хозяин! Петр Данилыч!.. — закричал Илья и выбежал из комнаты.

Перекладывали хозяина с пола на пуховую кровать кухарка, Прохор и Илья. У Петра Данилыча не открывался правый глаз, отнялась правая рука с ногой, и речь его походила на мычание.

Илья заперся в своей комнате, на коленях усерднейше молился.

— Упокой, господи, рабу божию Анфису… Со святыми упокой!.. — Сердце же его радовалось: хозяин обязательно должен умереть, — значит, Марья Кирилловна, Маша овдовеет. — Дивны дела твои, господи! — бил в грудь веснушчатым кулачком своим Илья, стукался обкудрявленным лбом в землю. — Благодарю тебя, господи, за великие милости твои ко мне… Вечная память, вечная память…

 

 

Следователь, Иван Иваныч Голубев, приехал к вечеру. Он — невысокий, сухой старик с энергичным лицом в седой, мужиковской бороде, говорит крепко, повелительно, однако может прикинуться и ласковой лисой; к спиртным напиткам имеет большую склонность, как и прочие обитатели сих мест. Он простудился на охоте и чувствовал себя не совсем здоровым: побаливала голова, скучала поясница.

Тотчас же началось так называемое предварительное следствие.

Анфису Петровну посадили к окну на стул, локти ее поставили на подоконник. Анфиса не сопротивлялась. Бледно-матовое лицо ее — мудреное и мудрое. Анфиса рада снова заглянуть в свой зеленеющий сад, не в тьму, не в гром, а в сад, озлащенный веселым солнцем, — но земная голова ее валилась. Голову стали придерживать чужие чьи-то, нелюбимые ладони, Анфиса брезгливо повела бровью, но ни крика, ни сопротивления — Анфиса покорилась.

К ране на лбу приложили конец шнура и протянули шнур дальше, в сад, чтобы определить примерный рост убийцы и с какого пункта произведен был выстрел.

— Так подсказывает логика, — пояснил следователь. Тут вышла малая заминка: незыблемая логика лопнула, застряла между гряд. Следователь встал на гряду, в то место, куда привели его логика и шнур, и прицелился из ружья Анфисе в лоб.

— Да, — и он раздумчиво почесал горбинку носа. — При моем росте — с гряды как раз. А ежели разбойник значительно выше меня, он мог и из-за гряды стрелять. Да.

Земля на соседних грядах по направлению к забору подозрительно примята, но ливень смыл следы.

— Убийство произошло до ливня, во время ливня, но ни в каком случае не после, — уверенно сказал следователь, и все согласились с ним.

Следователь записал в книжку кратко: «Сапоги». Определили, где перелезал злодей через забор: присох к доскам посеревший за день чернозем, видны царапины от каблуков. Вернулись в дом.

— Завтра утречком придется череп вскрыть, пулю вынуть, — приказал следователь фельдшеру Спиглазову, заменявшему врача.

Учитель обратил внимание следователя на валявшийся пыж.

— Знаю, знаю, — поморщился следователь: легонько вскрикнув и хватаясь за поясницу, он нагнулся, поднял бумажную пробку, внимательно осмотрел ее и стал осторожно развертывать. — Удивительно, как пыж мог влететь сюда. Очевидно.., туго сидел в стволе…

Желтое, сухое лицо учителя покрылось пятнами.

— Газета, — сказал следователь, — оторванный угол от газеты. Урядник! Кто выписывает «Русское слово»?

— Громовы! — с радостной готовностью прокричал учитель.

— Так точно, господин следователь, Громовы! — учтиво стукнул урядник каблук в каблук.

Следователь записал: «Уголок газеты».

Пошли к Громовым. Дорогой один из крестьян сказал следователю:

— Тут к ней, к покойнице, вашескородие, еще один человечек хаживал, царство ей небесное…

— К покойнице или к живой?

— Никак нет, к живой… Шапкин…

— У него имеется ружье. И газеты читает… Следователь кратко записал на ходу: «Ш, руж.» У Громовых расположились почему-то в кухне. Хозяев не было, одна кухарка. Как только сели за кухонный артельный стол, Варвара сразу же заплакала.

— Не плачь, — успокоил ее следователь. — А лучше скажи, когда вчерашней ночью пришел домой Ибрагим-Оглы?

— А я, конешно, не приметила, когда… Я уж после грозы легла, уж небушко утихать стало… Его все не было.

— А когда вернулся Прохор Петрович?

— Не приметила. Только что они ночью кушали шибко много щей с кашей да баранины. Потом ушли к Илье.

Илья Сохатых давал показания сначала бодро, отставив правую ногу и легкомысленно заложив руку в карман.

— Ибрагим, по всей вероятности, прибыл к месту нахождения перед рассветом. Ночью мы с Прохором Петровичем заглядывали к нему, но обнаружения в ясной видимости не оказалось.

— Говорите проще. В чем Прохор Петрович был обут?

— В пимах-с, в валенках-с. Потом они вертоузили на гитаре, конечно.

— Не пришлось ли вам вчерашней ночью или сегодня утром мыть чьи-нибудь грязные сапоги?

— Нет-с… Как перед богом-с.

— Умеете ли вы стрелять из ружья?

— Оборони бог-с… Как огня боюсь… Когда Прохор Петрович производит выстрелы на охоте, я затыкаю уши. Например, вчера…

— Не приходилось ли вам стрелять когда-нибудь из собственного револьвера в цель? В лопату, например?

— Никак нет-с… Впрочем, обзирая прошлые события, да, стрелял-с…

— Принесите револьвер…

Прохор лежал в кровати. На голове компресс. Фельдшер удостоверил его болезнь.

— Давно ли хвораете? — присел следователь на стул.

— Давно… Поправился, а потом опять… Меня лечил городской врач.

— Знаю… — Следователь пыхнул дымом папироски, подъехал со стулом вплотную к Прохору и, пристально глядя в его глаза, со скрытой какой-то подковырочкой раздельно произнес:

— Л не убили ль вы вчера… — и задержался.

Прохор сорвал с головы компресс и порывисто вскочил:

— Что? Кого?.. Вы что хотите сказать?..

— Лежите, лежите… Вам волноваться вредно, — ласково проговорил следователь, мельком переглянулся с учителем и приставом и положил свою руку на дрожавшее колено Прохора. — Вы думали — я про Анфису Петровну? Что вы, Прохор Петрович, в уме ли вы? Я про охоту… Вчера, днем, с Ильей Сохатых… Убили что-нибудь в поле, или ружьецо у вас чистое?..

— Вряд ли чистое… Я стрелял, убил утку, но не нашел…

— Так-с, так-с… Убили, но не нашли… Урядник, подай сюда ружье Прохора Петровича.

Пристав дословно все записывал, его перо работало непослушно, вспотычку, кое-как.

Следователь привычной рукой охотника переломил в затворе ружье и рассматривал стволы на свет.

— Да, ружьецо доброе… Льеж… Стволы дамасские, один ствол чокборн… Копоть свежа, вчерашняя, тухлым яичком пахнет… А почему ж копоть в том и другом стволе? Ведь вы ж один раз стреляли?

— Один, впрочем два… Мне трудно припомнить теперь… Голова…

Следователь достал из-под кровати сапог с длинным голенищем:

— Почему чистые сапоги? Кто мыл?

— Сам… Впрочем… Да, да, сам.

— Вы переобулись в пимы после охоты или же после того, как вчерашней ночью вернулись из сада Анфисы Петровны? — старался следователь поймать его на слове.

— После охоты, конечно, — с испугом сказал Прохор. — Да, да, после охоты, — добавил он и приподнялся на локте. — А все-таки странно.

— Что странно?

— Вы сбиваете меня… Что за.., за.., наглость? — Он лег, закрыл глаза и положил широкую ладонь свою на лоб. Пальцы его руки вздрагивали, в спокойном на вид, но все же обиженном лице волнами ходила кровь: лицо и бледнело и краснело.

Вполне довольный своей игрой, следователь сглотнул слюни, как пьяница пред рюмкой водки, и ласково проговорил:

— А почему? Ведь вот почему я вас про сапоги спросил: на одной из гряд в саду

Анфисы Петровны восемь гвоздиков вот этих отпечаталось, что в каблуке. Не угодно ли взглянуть? — И следователь, постукивая по каблуку карандашом, поднес сапог к самому носу Прохора.

Тот открыл обозленные глаза, оттолкнул сапог и в лицо следователя крикнул:

— Убирайтесь к черту! Я не был там…

— Фельдшер! — крикнул и следователь. — Дайте ему успокоительного. А мы пока к хозяину заглянем. — Следователь чувствовал, что с «каблуками» немножечко переборщил, и на этот раз остался собою недоволен.

Петр Данилыч замахал на вошедших рукой, и злобно что-то замычал, пошевеливаясь на кровати всем грузным телом.

Удостоверились в его болезни, в возможной причине ее и вернулись в комнату Прохора. — Илья Сохатых терся тут же, ко всему прислушивался, двигал усиленно бровями, творил тайную молитву; в его руках маленький старинный револьвер.

Прохор демонстративно лежал теперь лицом к стене.

Следователь заговорил, глядя ему в затылок:

— Ну вот, Прохор Петрович, весь допросик и закончился. Пока, конечно… Пока. Вы спите, нет? Вот что я хотел спросить. Мне бы надо позаимствовать у вас дюжинки две пыжей. У вас, наверное, и картонные и войлочные есть? Или все вышли? Может быть, пыжи из бумаги делаете?

— Илья! Дай им пыжей две дюжины… — все так же лежа лицом к стене, приказал Прохор.

Следователь взглянул на две жестянки пыжей, услужливо предъявленных ему Ильей Сохатых, и то, что пыжи нашлись в запасах Прохора, следователю было тоже не совсем приятно.

— И еще знаете что? — привстал на цыпочки и опустился следователь. — Одолжите на денечек номерка два-три «Русского слова» почитать… Где у вас газеты? Не в этом шкапчике? — Он открыл стеклянный шкаф и вытащил ворох газет.

Прохор молчал. Следователь подошел к нему, сказал официально, сухо:

— Теперь потрудитесь повернуться к следователю лицом. Вот видите ли, — продолжал он, тыча в верхний лист газеты, — тут уголок оторван. Не можете ли сказать, куда делся уголок?

— Мало ли куда? Ну, мало ли куда… Я не припомню… — смущенно пролепетал Прохор; его глаза бегали по лицам присутствующих, как бы ища поддержки.

— Извините великодушно, — выступил Илья Сохатых, держа руки по швам. — Этим уголочком я попользовался, будучи «до ветру», когда шел.

— Вы это крепко помните? — строго спросил его следователь. — Ежели этот уголок оторвали вы, то я сейчас же прикажу вас арестовать!

Илья Сохатых отступил на шаг, лицо его вытянулось ужасом, он всплеснул руками я воскликнул:

— Господин следователь! Ради бога!.. За что же это?

— А вот за что… — Следователь вынул из портфеля прожженный в нескольких местах смятый кусок газеты и приложил его к оборванному газетному листу. — Вот за что. Этот кусок найден в комнате, где убита была Козырева, этим куском был запыжен выстрел убийцы.

— Господин следователь! — И обомлевший приказчик повалился суровому старику в ноги. — Ей-богу, я не отсюда вырвал, ей-богу!.. Я вырвал на масленице, в прошлом году еще… Я…

— Наврал? — И следователь приказал Илье подняться.

— Наврал, так точно… Наврал, наврал. Черт подтолкнул меня…

— Молодого хозяина выгородить хотел?

— Так точно. Да.

Следователь дружески подмигнул приказчику, откашлялся и плюнул за окно.

— Ну, до свиданья, Прохор Петрович, — пожал он руку Прохора. — Ого! А ручка-то горячая у вас. Поправляйтесь, поправляйтесь. Десятский! Останешься при больном. А вы, господин Громов, пожалуйста — никуда, посидите дома денечка три-четыре. Пожалуйста. — Он вложил в портфель номер газеты, угол которой был оторван, и двинулся к выходу. От дверей сказал сухо:

— А я вам, господин Громов, серьезнейшим образом рекомендую вспомнить об этом клочке бумаги, о пыже. О сапогах тоже. Почему именно вы, вы, а не кухарка, отмыли на сапогах грязь с огородных гряд?

— Газету мог оборвать и Ибрагим-Оглы, — вяло проговорил Прохор, следя взглядом за ползущей по стене мокрицей.

— Не спорю, не спорю, — быстро согласился следователь. — Папаша мог газету взять, мамаша могла взять, кухарка могла. Меня интересует в сущности не это, — следователь тоже взглянул на мокрицу, мокрица упала. — Мне интересно знать, кто вогнал из этого клочочка пыж в ружье, кто Анфису Козыреву убил? — пристукнул он два раза по портфелю кулаком. — Ну, да мы помаленьку разберемся. До свиданья, господин Громов.

И все ушли.

Взволнованный, пораженный событиями, измученный допросом, Прохор лежал молча битый час. Потом, призвав Илью, приказал ему немедленно же ехать с известием к Марье Кирилловне и в город за доктором. Потом прошел к болевшему отцу, а к вечеру действительно занемог, свалился.

Следственная же комиссия от Громовых завернула к Шапошникову, завернула попучно, «для проформы», потому что опытный следователь почти был убежден, кто, всамделишный преступник.

Заплеванный, с распухшим сизым носом и подбитым глазом, Шапошников лежал на кровати, привязанный холщовыми ручниками к железной, вбитой в счену скобке. Он встретил пришедших всяческой бранью, плевками, гнал всех вон, плел несусветимую ахинею.

Хозяин избы, Андреи Титов, сказал следователю:

— Связать пришлось: вроде помрачения ума, вроде как мозга ослабла у него, у

Шапкина-то. Две недели, почитай, без передыху пил. Потом, вижу, пошаливать начал, вижу, в речах сбивается, нырка дает. А сегодня пришел к нему, гляжу — он печурку разжег и варит щи в деревянной шайке. Опрокинул я щи, а там беличье чучело лежит, куделей набитое. А он кричит на меня: «Отдай говядину! Отдай говядину!» А так он парень хороший, смирный. И ума палата. Все науки превзошел… Вчерашнюю ночь никуда не отлучался…

При больном оставили фельдшера Спиглазова. Он дал больному успокоительных капель, развязал его, напоил чаем. Шапошников спокойно уснул — первый раз за две недели.

К ружьям Прохора, Ибрагима-Оглы и револьверу Ильи Сохатых следственная комиссия присоединила для порядка и ружье Шапошникова.

В селе Медведеве коротали срок ссылки еще восемь политических. Хотя Шапошников, замкнутый и сосредоточенный, с ними дружбы не водил, однако двое из них, узнав о болезни товарища, пришли навестить его.

 

Сестра Марьи Кирилловны, Степанида Кирилловна, стала неожиданно поправляться. Благочестивая Марья Кирилловна относила это к божьему благоволению и собиралась дня через два ехать восвояси. Но радости в сердце не было: дряблое, больное ее сердце томительно скучало, тонуло в безотчетно надвигавшемся на нее страхе. Животный этот страх усилился, окреп прошедшей ночью. Как стала погасать гроза, Марья Кирилловна уснула. Видело во сне: она голая, голый Прохор, голая Анфиса. Их оголил какой-то зверь, только нет у того зверя ни имени, ни вида. И грозный голос твердил ей в уши: «Кольцо, кольцо». С тем проснулась.

А поздним вечером, уже спать хотела лечь она, бубенчики забрякали, пара коней катила по дороге.

— Кто таков? Уж не от нас ли?

Так и есть: Илья.

Ласково Илья со всеми поздоровался, даже к болящей Степаниде со льстивыми речами подошел, Марью же Кирилловну совсем по-благородному чмокнул в ручку. Марья Кирилловна растерялась, сконфузилась и, по-своему читая веселое лицо Ильи, спросила спокойно:

— Слава ли богу у нас, Илюшенька? За мной, что ли? Ишь, надушился как…

— Разрешите, Марья Кирилловна, по дорожке пройтись, с глазу на глаз чтобы, одно маленькое дельце есть.

— Дорожки теперь грязные, а пойдем в другую комнату.

Вошли. Марья Кирилловна сыпала про близких своих вопросы, он молчал. Дом был хороший, на городской манер. Илья притворил дверь, с приятной улыбкой достал из кармана футляр с колечком, опустился на колени и, не щадя новых брюк своих, пополз на коленях, словно калека, к усевшейся в угол хозяйке.

— Марья Кирилловна, Маша! — зашептал он сдавленным голосом, его душили слезы, и, как на грех, слюна заполнила весь рот. — Маша, не обессудь, прими… — он сперва поблестел супиром перед глазами изумленной женщины, затем ловко надел кольцо ей на палец.

Женщине было приятно отчасти и не хотелось подымать в чужом доме шуму. Отталкивая льнувшего к ней со слюнявым ртом Илью, она торопливо говорила:

— Ну, ладно, ладно… Отвяжись… Я девка, что ли, для колец для твоих?

— Мирси, мирси… — вздыхая и заламывая свои руки, с чувством сказал Илья. — И вот еще что… Выслушай, Маша, рапорт. — Он поднялся, отряхнул брюки, закинул назад чуб напомаженных кудрей, откашлялся.

— Прохор Петрович… Или даже так… — начал он, подергивая головой. — Петра Данилыча.., сегодня утром…

Марья Кирилловна вскочила, поймала его руки;

— Да говори же, черт! — И топнула.

— Успокойтесь, не волнуйтесь… Все мы во власти аллаха… Значит, вчерашней ночью Анфиса Петровна застрелена из ружья. Петра Данилыча, конечно, паралич разбил, без языка лежит. На Прохора Петровича подозрение в убийстве.

Пронзительный крик Марьи Кирилловны ошеломил Илью. Надломанно, схватившись за сердце и за голову, она еле переставляла ноги по направлению к двери. У приказчика задрожали колени, и мгновенный холод прокатился по спине.

— Ради бога, ради бога! — бросился он вслед терявшей сознание хозяйке. — Не бойтесь… Ибрагим арестован, это он убил…

Но Марья Кирилловна вряд ли могла четко расслышать эту фразу: глаза ее мутны, мертвы; хрипя, она грузно повалилась. Илья бессильно подхватил ее и закричал:

— Скорей, скорей!.. Эй, кто там!.. Марья Кирилловна Громова скончалась. Ночью, убитый горем и растерянный, мчался с бубенцами в город Илья Сохатых. Глазки его опухли, он то и дело плакал, сморкался прямо на дорогу, шелковый розовый платочек его чист. А в кармане, в сафьяновом футлярчике, снятое с руки усопшей кольцо-супир.

Ночью же выехала подвода в село Медведеве. На телеге — прах Марьи Кирилловны во временном, наскоро сколоченном гробу.

Той же ночью фельдшер точил на оселке хирургические инструменты, чтоб завтра вскрыть труп убиенной, найти пулю — явный, указующий на убийцу перст.

 

 

Небо в густых тучах. Ночь. Глухая, смятенная, темная. Эта ночь была и не была. Караульный крепко дрыхнул возле Анфисиных ворот.

Стукнуло-брякнуло колечко у крыльца, прокрался Шапошников в дом. И кто-то с черной харей прокрался следом за ним. «Знаю, это черт, — подумалось Шапошникову, — виденица…»

— Анфиса Петровна, здравствуй, — сказал он равнодушно. — Здравствуй и прощай: проститься пришел с тобой.

Гири спустились почти до полу, завел часы, кукушка выскочила из окошечка, трижды поклонилась человеку, трижды прокричала — три часа. Ночь.

И зажглась керосиновая лампа-молния. Шапошников стал ставить самовар, долго искал керосин, наконец — принес из кладовки целую ведерную бутыль. Вот и отлично: сейчас нальет самовар керосином…

— Здравствуй, здравствуй, — говорил он, заикаясь. В бороде недавняя седина, лицо восковое, желтое, и весь он, как восковая кукла, пустой, отрешенный от земли и странный. Его глаза неспокойны, они видят лишь то, что приказывает видеть им помутившийся, в белой горячке мозг. Он кособоко вплыл в голубую комнату, малоумно вложил палец в рот, остановился. И показалось тут пораженному Шапошникову: Анфиса сидит за столом в лучшем своем наряде, она легка, прозрачна, как холодный воздух, — Анфиса Петровна — сцепив в замок кисти рук, начал выборматывать Шапошников. — Скажите мне, что вы искали в жизни, и искали, ль вы что-нибудь? Имеются в природе два плана человеческой подлости: внутренний и внешний. Так? Так. Но внутренний план есть внешний план. И наоборот. Так? Так.

«Так-так», подсказывал и маятник.

— Я знаю злодея, который хотел умертвить твой внутренний план, Анфиса. Но внутренний план неистребим. И ежели не бьется твое сердце, значит внутренний план убийцы твоего протух… А я качаюсь, я тоже протух весь, я пьян, я пьян. — Шапошников схватился за свои седеющие косички, зажмурился. — Дайте ланцет, давайте искать начало всех начал, — стал размахивать он крыльями-руками, — вот я восхожу на вершину абстракции, мне с горы видней, — и он хлюпнулся задом на пол.

— Товарищи, друзья! Нет такого ланцета, нет микроскопа… Человек, человек, сначала найди в своей голове вошь, у этой вши найди в вошиной голове опять вошь, а у той вши найди в ее башке еще вошь. И так ищи века. Стой, стой, заткни фонтан!.. Твой удел, человек, — рождаться и родить. А ты сумей пе-ре-ро-диться. Что есть ум? Твой ум — как зеркало: поглядись в зеркало, и твоя правая рука будет левой. А ты не верь глазам своим… Анфиса Петровна! Зачем вы верили глазам своим, зачем?! — закричал Шапошников и встал на четвереньки. Возле него, припав на лапы, лежал набитый куделью волк, помахивал хвостом, зализывал Шапошникову лысину.

— Ну, ты! Не валяй дурака… Вон отсюда! Волк взвился и улетел, самовар взвился и улетел. Шапошников хлопнул себя по лбу, осмотрелся. Кухня. Он не поверил глазам своим… Неужели — кухня? Кухня. Он на цыпочках снова прокрался в голубую комнату. Лампа горит под потолком, тихая Анфиса на большом столе лежит. Шапошников упал на холодную грудь ее, заплакал:

— Анфиса Петровна, милая! Ведь я проститься к вам пришел. А я больной, я слабый, я несчастный. Вот, к вам… — он обливался слезами, бородища тряслась. — Анфиса Петровна! Вы странная какая-то, трагическая. Я помню, Анфиса Петровна, первую встречу нашу: вы прошли перед моей жизнью, как холодное облако, печальной росой меня покрыли. Только и всего, только и всего… Но от той росы я раздряб, как сморчок в лесу. Впрочем, вы не думайте, что я боюсь вас. Нет, нет, нет. Правда, вы похолодели, и глаза ваши закрыла пиковая дама, смерть… Но это ничего, это не очень страшно… Страшно, что в моей голове крутятся горячие колеса, все куда-то скачет, скачет, скачет, куски горькой жизни моей кувыркаются друг через друга. Я погиб. Я потерял вас: я все потерял!.. — Шапошников отступил на шаг, одернул рубаху, улыбнулся. — А я, Анфиса Петровна, этой ночью убегу. Может быть, меня догонит пуля стражника, может погибну в тайге, только не могу я больше здесь, возле тебя, не могу, не могу: я пьяный, я помешанный. Эх, Шапкин, Шапкин!

Он сплюнул, сдернул пенсне, впритык подошел к большому зеркалу, всмотрелся в него дикими глазами. Но в зеркале полнейшая пустота была, лик Шапошникова в нем не отражался. Был в зеркале гроб, стены, изразцовая печь с душником, а Шапошникова не было. Он стал сразу трезветь, зашевелились на затылке волосы, он вычиркнул спичку, покрутил пред зеркалом огнем. Ни огня, ни руки зеркало не отразило: зеркало упрямилось, зеркало отрицало человека. Шапошников весь затрясся, с жутким воем заорал:

— Где?! Почему, почч-чем-мму я отсутствую?! Врешь, я жив, я жив!!. — и быстро погрузил голову в ведро с ледяной водой, отфыркнулся. — Чч-черт, виденица, галлю-гал-люцинация… Брошу, брошу пить. Надо скорее бежать, проститься и бежать… Четвертый час. — Но вода не могла образумить его, выхватить из цепи бредовых переживаний. Однако он на момент пришел в себя. Кухня, все та же кухня, тот же самовар, ведерная с керосином бутыль. Тихо. Пусто. В голубой комнате грустную панихиду пели. Всех надсадней выводил фистулой Илья.

«Негодяй, — сердито подумал Шапошников. — Бестия… Тт-тоже, воображает!»

Он прислушался к хоровому, заунывному пению, к тому, как постукивают от ветра ставни; ему не хотелось входить в голубую комнату. Мимо двери, ведущей в кухню, неспешно пронесли парчовый гроб Анфисы, и еще, и еще раз пронесли. Шапошников облокотился на косяк и наблюдал. Все видимое — гроб, процессия — казалось ему отчетливым и резким, но очень отдаленным: будто он смотрел в перевернутый бинокль. Он призывно помахал крыльями-руками, чтоб приблизить все это к себе, но жизнь не шла к нему, страшная жизнь удалялась от него в пространство.

За стенами бушевал резкий ветер; ставни скрипели, пошевеливалась скатерть на столе, завывал в печной трубе жалобный вьюжный стон. Шапошников, пошатываясь, сжимал виски, делал напряженное усилие опамятоваться, глаза искали точки опоры… Но все плыло перед его взором, только твердо Анфисин гроб стоял и старенький отец Ипат благолепно кадил, покланиваясь гробу.

— Не вв-верю! Вздор, вв-виденица!

Хватаясь за воздух, он пьяно покачнулся и, чтоб не упасть, крепко уперся о кромку стола, на котором дремала Анфиса. С неимоверной жалостью он уставился в лицо ее. Лицо Анфисы было мудрым, строгим, уста что-то хотели сказать и не могли.

— Милостивая государыня, Анфиса Петровна, — раскачнулся Шапошников всем легким телом, и с волосатых губ его снова сорвался безумный дребезг слов. — Дом сей пуст, хозяйка умерла, собаки спущены. Слышите, слышите, как воет ночь? — И театральным жестом он выбросил к печной трубе запачканную сажей руку. — Милостивая государыня, Анфиса Петровна! Кто утверждает жизнь, тот отрицает смерть. Да здравствует жизнь, Анфиса Петровна, милая!..

Вдруг сзади него — топот, треск, звяк стекла; ведерная бутыль с керосином грохнулась возле трупа Анфисы, и лохматое чудище, с обмотанной тряпкою харей, швырнуло в керосин пук горящей бересты.

— Ай!! Ты! — вне себя ахнул обернувшийся Шапошников; глаза его обмерли, полезли на лоб.

Тут вспыхнул, растекся по комнате желтый огонь, тьма заклубилась смрадом, дымом. Безумец вмиг отрезвел, с воплем сорвал с морды чудища тряпку и шарахнулся к выходу. Но дверь крепко снаружи закрыта; ее припер колом проснувшийся на улице сторож. За стенами сумятица: караульный заполошно свистит, крутит трещотку, орет на весь мир:

— Поджигатели! Поджи-га-а-атели! И раз за разом слышатся резкие выстрелы, К безумцу вернулось сознание, и слабые силы его сразу окрепли. Он бросился чрез ползущее пламя к окну, где убита Анфиса, — ставни там настежь, — но огненный вихрь бушевал там вовсю. Задыхаясь от дыма и страха, он кинулся в кухню, оттуда в чулан, оттуда по лестнице вверх, на чердак…

Еще один миг — и дом человеческий вспыхнул, кам порох…

 

— Пожар! — косматой вьюгой всколыхнулось над селом.

Вдоль улиц сновали люди, стучались в ворота, в окна изб, кричали на бегу:

— Пожар, пожар!

Крестьяне в рубахах и портках выскакивали босиком на улицу и, дико поводя глазами, не узнавали своего села. Господи, что за наваждение: легли спать летом, пробудились ледяной зимой! Действительно, по вчерашним грязным улицам с позеленевшей на лужайке травкой дурила вовсю свирепая пурга, наметая сугробы снега. Опушенные молодой листвой деревья испуганно сгибались в палисадниках, кланялись снежной буре в пояс, умоляя о пощаде. Крылатая пурга несла над селом всполошный благовест набата, мокрый снег облепил все окна, выбелил все стены. изб. Широкое желтое зарево где-то полыхало посреди села.

— Эй, Марфа! Где пимы? Куда полушубок дела?!

— Багры, багры!..

— Хрещеные, пожар!..

Кто на санях, кто на телегах или верхом на лошаденках торопились на пожарище. И уж слышались разорванные ветром голоса:

— Анф. —.исин.., дом.., горит…

Пристав давно на деле. Кой-как, общими силами, выкатывают пожарную машину — внутри машины сучка Пипка со щенятами, рассохшиеся бочки пусты, кишка перепрела, лопнула, лошади бьют передом и задом, страшатся зажженных фонарей и гвалта. Пристав пьян, кулак его в крови, грудь нараспашку, из-под усов то и дело площадная брань.

Прохора среди народа не видать: Прохор болен, он в бреду, один, покинутый: матери нет, десятский убежал, Варвара на пожаре, отец без ног, без языка, Ибрагима нет, Илья еще не возвратился.

Набат гудит. Шум на улице все крепнет. А за окном мутный мрак пурги трепещет желтым. Прохор встает, приникает к окну и непонятно говорит:

— Ну вот… Спасибо.

Дом Анфисы на отшибе. Сотни людей окружили его тугим кольцом. Охваченный потоком пламени, он горит с большой охотой, ярко. Метель с налету бьет в пожар, пламя сердито плюет в буруны крутящегося снега плевками огня и дыма, снежный вихрь крутым столбом взвивается над пожарищем и, весь опаленный жаром, уносится вверх, в пургу. Начавшие гнездоваться грачи, разбуженные непогодью и содомом, срываются с гнезд и с тревожным граем долго летают над селом.

На порозовевшей колокольне сменились звонари — старик поморозил этой майской ночью нос и уши, — набатный колокол загудел теперь по-молодому — Васятка Мохов радостно наяривал вовсю, улыбаясь с колокольни веселому пожару. Из церкви вышел крестный ход, хоругви трепало ветром, падал ниц и вновь вздымался жалкий огонек в запрестольном фонаре, отец Ипат с кадилом шествовал кряхтя — шуба, риза, валенки, ватная скуфейка.


Дата добавления: 2015-09-04; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
ЧАСТЬ 3 7 страница| ЧАСТЬ 3 9 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.028 сек.)