Убийство

Вальтер Ратенау убит

Берлин, 24 июня. По официальному сообщению сегодня в первой половине дня министр Ратенау, вскоре после того, как он покинул свою виллу в Груневальде, чтобы отправиться в министерство иностранных дел, был застрелен и умер на месте. Преступник ехал рядом на машине и после совершенного действия умчался дальше.

Сообщение газеты «Берлинер Тагеблатт».

Строитель Кришбин как свидетель преступления так описал произошедшее в «Фоссише Цайтунг»:

«Примерно без пятнадцати одиннадцать утра две машины со стороны Хундекеле выехали вниз на Кёнигсаллее. В передней, более медленно движущейся машине, которая ехала, примерно, по середине улицы, на заднем сидении сидел господин; можно было точно узнать его, так как машина была открытой, также без летнего верха. В задней, тоже полностью открытой машине, шестиместном, окрашенном в темно-защитный цвет, мощном туристическом автомобиле, сидели два господина в длинных новых с иголочки кожаных пальто и в таких же кожаных шлемах, которые оставляли открытым только овал лица. Видно было, что они были абсолютно безбородые. Шоферские очки они тоже не носили. Кёниг-саллее в Груневальде — это сильно оживленная автодорога, так что там не обращают внимания на каждую машину, которая проезжает. Но мы все видели эту большую машину, потому что наше внимание привлекли элегантные кожаные вещи пассажиров. Большая машина обогнала меньшую машину, которая ехала более медленно, почти по рельсам трамвая, пожалуй, потому что хотела подготовиться к большому крутому повороту, на правой стороне улицы и сильно прижала ее налево, почти на нашу сторону улицы. Когда большая машина прошла примерно на половину длины второй машины вперед, и единственный пассажир второй машины посмотрел направо, нет ли там, столкновения, один господин в тонком кожаном пальто наклонился вперед, выхватил длинный пистолет, приклад которого он зажал у себя подмышкой, и направил на господина во второй машине. Ему вовсе не нужно было целиться, это было настолько близко; я смотрел, так сказать, непосредственно ему в глаза. Это было здоровое открытое лицо, как у нас говорят: лицо офицера. Я спрятался, так как выстрелы могли бы и по нам попасть. Тогда выстрелы уже затрещали очень быстро, так же быстро, как у пулемета. — Когда один мужчина закончил стрелять, другой встал, вытащил что-то — это была яйцевидная ручная граната («лимонка» — прим. пе-рев.), выдернул чеку и бросил ее в другую машину, совсем близко с которой он проезжал. Еще раньше господин уже осел на своем сиденье и лежал на боку. Теперь шофер остановился, совсем близко от Эрденер штрассе, где была куча мусора, и кричал: — Помогите, помогите! Внезапно чужая большая машина дала полный газ и промчалась по Валлотштрассе. Между тем машина с застреленным человеком стояла у бордюра. В то же самое мгновение раздался треск, и яйцевидная граната взорвалась. Господин на заднем сиденье прямо-таки был подброшен взрывной волной, даже машина немного подпрыгнула. Мы все сразу подбежали и нашли на проезжей части девять патронных гильз и чеку от гранаты. Части деревянной обивки отлетели от машины. Шофер снова завел свою машину, одна девушка села в машину и подпирала бессознательного, пожалуй, уже мертвого господина, и на большой скорости машина поехала назад по дороге, по которой она приехала сюда, по Кёнигсаллее назад к полицейскому участку, который лежит дальше примерно на тридцать метров в конце Кёнигсаллее за Хундекеле».

«Что вы сделали? Вы убили из трусливой засады самого благородного. Вы взвалили самое чудовищное убийство на народ, которому этот человек всегда служил всеми фибрами своей души. Вы поразили народ, народ в его верящей массе в самое сердце. Гнусное преступление убило не только человека Ратенау, оно нанесло удар по всей Германии. Ослепленные мальчишки, схватившиеся за смертоносное оружие, ваши выстрелы убили одного человека, а ранили шестьдесят миллионов. Народ с болью кричит о вашем безумии, о преступлении, жертвой которого пал сам его спаситель. Мало того, что весь мир с отвращением и ужасом отворачивается от страны, в которой мог в своей слепоте вырасти ваш дух и принести такие плоды. То, что этот человек создал непосильным трудом, создал в жестком, постоянном долгу, вы сразу разрушили вашим пагубным ужасным поступком. Вы обманули судьбу и лишили наш народ этого человека. Вы убили из-за угла голос разума, перекрыли путь, который он указывал. Вы неизлечимо потрясли основу всей народной жизни: доверие. Вы поразили немецкое будущее и создание Бисмарка в его первом, милосердном зародыше. Вы не достойны были бы жить в тени этого человека. Таким же позорным, как ваше преступление, будет ваш конец, смерть не должна означать славу для вас, и никакое наказание, которое постигнет вас, не будет достаточно тяжелым».

Ратенау писал в «Механике духа»:

«Смерть появляется нам только тогда, когда мы ошибочно направляем наш взгляд на одну часть, не на все творение. Древние сравнивали угасание человеческой жизни с опадением листвы; лист умирает, но дерево живет. Если дерево падает, то лес живет, и если умирает лес, то зеленеет одежда Земли, которая кормит всех своих подопечных, согревает и потребляет. Если застынет планета, то тысяча новых ветвей расцветет под лучом новых солнц. Ничто органическое не умирает, все обновляется, и Бог, который смотрит на это издалека, находит в тысячелетиях одну и ту же картину и одну и ту же жизнь. — Во всем видимом мире мы не знаем ничего смертного. Что-то, что является смертным, не могло бы родиться. Конечно, все, что стремится к цели, что ссорится и борется, изнашивается, и таким образом материально-органический мир возможен только на основании вечного изменения субстанции, от механизма тела до механизма атома. Но это изменение похоже на смерть не более, чем на рост отдельного растения, который был бы невозможен без изменения субстанции. Понятие смерти возникает из-за ошибочного рассмотрения, когда взгляд фиксируется на части вместо целого. — Ничто существенное в мире не смертно. И если мы хотим обозначить, тем не менее, силу, которая отграничивает миры в форме проявления бытия, также по-прежнему образом смерти, то тогда великолепный гений-покровитель проявляется как страж жизни, как господин озарения и свидетель правды».

Смерть

Ледяное дыхание, которое из вихрей ужаса проносится над странами и городами, которое затемняет солнце и бросает бледные тени в уличные ущелья, в тот час вырвало своей дрожью все сердца из гладкого течения дня. Когда газетчики хриплыми голосами выкрикивали новость на площадях, когда на секунды замирал уличный шум, чтобы немедленно снова усилиться в нарушенном ритме, казалось, как будто отзвук далеких выстрелов угрожающе висел над всеми головами. Люди растерянно стояли в перепутавшихся кучках, которые затем быстро снова разделялись, они опять спешно продвигались, как будто они должны были сбежать, найти самих себя и, все же, знали, что за ними гонится ужас, и что непонятное держало все ворота перед ними закрытыми. Но так как все люди, которые населяли день, внезапно оказались во власти одной и той же тайной силы, думали одно и то же, и боялись одного и того же и в той же трепещущей поспешности искали дорогу из хаоса, над толпами, как предвестник паники, нависал мерцающий пар о массах, который принуждает кровь к крику, одно только слово, один взмах разрывает чары.

Как в один момент массы выдвинули вперед стены своих тел под качающимися знаменами, наполняли города стуком молота их шагов и стегали воздух ворчанием глухого гнева. Сотни тысяч сжимались вместе, те, которые жаждали освобождения, хотели избежать чудовищного давления, оказаться под которым принудил их этот поступок. Если они чувствовали себя подвергшимися атаке, хорошо, тогда нападение было их оружием. Но они не могли быть усмирены прилежными, которые стояли уже на всех углах улицы, благоразумными болтунами, которые возмущались, потому что они считали час не готовым. Когда я видел, как снуют вперемешку толпы на площадях, видел, как они маршируют, видел, что они были ведомы внезапным крушением их упорядоченного мира, во мне пылал жар крайнего мучения, неистовое желание стрелять по ним, чтобы это случилось, броситься вовнутрь их как вспыхивающий клин, расширяя бездну до скованного ядра демонии. Я дрожащими пальцами ощупывал оружие, но среди массы тупых лиц ни одна цель не представлялась мне стоящей, я с трещащими челюстями обзванивал активистов, но тайная сила поглотила также и их; я с кипящей ненавистью бегал по улицам готовый убивать, ближнего, самого себя и мир, но расплывающиеся секунды обманом лишили меня последнего принуждения. Я хотел выбрать себе для покушения жертву из зоны, возвышающейся над массой безымянных, Эберта или Вирта, но тут единственная мысль опалила мне кровь, и я стоял в холодном поту прижатым к стене, и я думал «Керн», ничто другое не мог я думать, кроме как «Керн». Но Керн пропал.

Керн и Фишер шли своей темной дорогой. Они двигались по теперь лишенному для них божественного миру, они осознанно несли на себе каинову печать, со смертельной серьезностью, их проглатывали те тени, которых вызвало само их деяние. Немногословное послание спустя долгое время дошло до их друзей, несколько пронзительных слов, передающихся из уст в уста и изменяющихся. Только скудные сообщения рассказывали о тех тонких, безвыходных острых кромках, по которым они брели, бросали слабые огни на одинокий путь.

Но вот о чем мы услышали:

Чуть дальше нескольких сотен метров от места преступления машина остановилась. Керн выбросил пистолет-пулемет через стену в цветущий сад. Техов открыл капот «больной» машины.

Они сняли свои кожаные шлемы и сбросили пальто. Преследователи уже поворачивали на улицу. Полицейские, согнувшись вперед на своих гремящих велосипедах, увидели мирно ждущую машину, и все они проехали мимо.

На демонстрациях на Александерплац они стояли плотно зажатые в толпе, проклинавшей убийц, и видели, как тяжелые машины с вооруженными отрядами выезжают для погони из ворот красного дома. Они слушали угрожающие, звучные речи экзальтированных ораторов, которых это мгновение на секунды подняло над рутинным днем, чтобы затем сразу снова бросить их в их мелкие заботы. Они продвигались вперед до кабинетов комиссаров и исчезали снова в набитых людьми длинных коридорах.

Они еще раз встретились с Теховым на озере Ваннзее. Они отплыли под парусом далеко от берега и лежали одиноко и молчаливо долгие часы на озаренной солнцем воде. Затем они исчезли из Берлина.

В лесу недалеко от Варнемюнде в заливе их должна была ждать моторная лодка, которая была предназначена, чтобы доставить изгоев до парусника, крейсировавшего в открытом море, чтобы тот взял их на борт и отвез в Швецию. В назначенную ночь лодка находилась в указанном месте. Но Керн и Фишер, охваченные непостижимостью своего бегства, ошиблись на сутки. Они прибыли туда на одну ночь раньше и никого не нашли. Они решили, что их бросили на произвол судьбы, и повернули назад.

И так как они теперь знали, что они были потеряны, они приняли смертельное решение. Они захотели еще раз вернуться обратно. Они захотели рискнуть еще раз. Они хотели броситься в последнее ожесточение, еще раз увидеть падающего противника, до того, как упадут они сами. Они хотели к друзьям, чтобы снова вооружиться и подготовиться. Но судьба отказывала им во всем; ничего не оставалось им больше, кроме силы к последнему рывку.

Они достали себе велосипеды. Они ночевали в одиноких домиках лесничих, у давно забытых товарищей из веселого флотского времени. Но скоро наступило время, когда люди уже пугались их, если они стучали в двери. Бледные лица кричали им из запертых окон, что они должны идти дальше, заверяли, что никто их не предаст, но никто также не мог им помочь. Случилось так, что они поблизости от одной деревни на короткое время решили отдохнуть у прежнего сослуживца. И через эту деревню прошел некий человек, который нес плакат с надписью, что убийцы Ратенау находятся в деревне. И жители проскользнули в свои дома и заперлись в них.

Они ехали по широким лесам Мекленбурга и Бранденбурга. Никто не знает, откуда они восстанавливали свою израсходованную силу. Никто не знает о беседах шепотом, о тайных ночевках в чаще. Никто не знает о тайне тех длинных ночей под прохладным звездным небом, о нежной ткани потерянных снов, о тихой мягкости приближающегося света.

Когда паромщик переправлял их через Эльбу, преследователи появились на только что покинутом берегу, когда они уже были на середине реки. Угрожающая толпа кричала паромщику «Стой!», и Керн и Фишер сидели устало и тихо на скамьях и смотрели на кружащуюся воду. Но паромщик, бормоча, вез их своим путем к другому берегу и, высадив беглецов, лениво погреб назад. Так преследователи потеряли многообещающий след.

Они просили о хлебе. Они подкрадывались в крестьянские дворы и смотрели неподвижно через окна в низкие комнаты, в которых люди собирались вокруг круглых ламп. Они искали себе ягоды и плоды, они выкапывали коренья на полях и извлекали пальцами из колосьев зрелые зерна. Один деревенский жандарм выстрелил им дробью в спину.

Они терялись в огромных лесах Восточного Ганновера. И стало известно, что они проживали в лесах, и так произошла самая большая полицейская облава, которую знает история. Около леса тянулась цепь сторожевых постов. Все полицейские сотни этой местности и соседних провинций были собраны. Лес был оцеплен, полицейские шли один рядом с другим, куст за кустом исследовал патруль, одна роща за другой видела шагающих вооруженных людей. Все более тесно огромное кольцо придвигалось к центру. Но Керн и Фишер избежали сетей, и никто не знает, как это могло произойти.

Они жили как дичь в лесах и на них охотились так же, как на дичь. Они объявлялись у пораженных друзей, которые помогали им и которые в дальнейшем рассказывали об этом, что Керн был полон непонятного свободного веселья, без робости и без груза тягостного страха перед своей виной. Они должны были в безумной гонке бежать с Эльбы в Тюрингию, так как после того, как их заметили у Гарделегена, они через два дня выбросили свои велосипеды в реку Заале. Они прибыли к замку.

Правительство назначило за поимку Керна и Фишера вознаграждение в один миллион марок. Многие газеты, которые сделали своим священным долгом при всех обстоятельствах на своих страницах защищать, хранить и поддерживать заповеди гуманности, любви к людям и человеческого достоинства, не отказали требованию часа и были готовы отказаться от своих величественных идеалов для этого особого случая. Они призывали к сбору денег и создали приемные пункты для в достаточном количестве поступающих средств, которые должны были послужить вознаграждением тому, кто предоставит изгоев в руки земного правосудия. В обратной пропорции к степени нравственности принципа того верно исполняемого гражданского долга заглавная цена за голову преступников достигла, таким образом, четырех с половиной миллионов марок. Рейхстаг сразу решил создать закон для защиты республики, и ввел особый государственный трибунал. Армия полицейских занималась расследованием и поиском преступников. Полиция устанавливала всех известных и неизвестных активистов в империи, которых она могла задержать, и направляла свои усилия на то, чтобы конфисковать все досягаемые документы, рассчитывая, что ее активность не останется только на бумаге.

Когда застреленный Вальтер Ратенау еще лежал в открытом гробу, израненное лицо с разбитым подбородком, наполовину прикрытое носовым платком, собрался Рейхстаг. Достоинство смерти осталось в тихом доме в Груневальде. Карл Хельферих вынужден был от ярости бушующих депутатов убежать из зала заседания парламента, процесс, который принципиально совершался на другом уровне и с другими представителями, чем они были действительно значащими для поступка. Ранг человека Ратенау был не в состоянии придать лицо ненависти и скорби его друзей. Он оставался одиноким также и в смерти.

В безумной надежде найти обоих друзей, я бездумно бродил по городу. Я заходил на каждую улицу, на которую я заходил с ними, я посещал все места, которые посещал с ними. Я слепо натолкнулся на погребальное шествие, которое следовало за гробом Ратенау, я видел людей как призраки, как бы окутанные синеватыми покрывалами. Я поспешно перелистывал газеты в поисках новостей о преступниках, и когда в первый раз имена из беспорядка мелкого шрифта мне в глаза ударили имена, я стоял с рябью в глазах и изможденный посреди беготни улицы и дрожа прислонился к дереву, и искал на ощупь пистолет, и потом понесся прочь, куда-нибудь, и бродил неутомимо по городу, пока я больше не мог перенести это и побежал к вокзалу.

Я выпрашивал деньги, я достал паспорта для Керна и Фишера, которые были поддельными и, все же, были настоящими. Я исследовал сообщения, которые берлинская полиция издавала в стиле хроник Великой войны. Когда сообщалось, что оба были якобы в Мекленбурге, я ехал в Мекленбург. Я ехал в Голштинию, в Тюрингию, в Вестфалию; я подстегивал растерянные группы, я посылал активистов на поиски. В большинстве случаев, когда я приезжал в город, поблизости от которого должны были быть замечены мои друзья, в полицейском отчете стояло уже название другого, весьма отдаленного города; там была найдена географическая карта, которая должна была принадлежать преступникам, или запонка, или кто-либо якобы узнал их. Я не оставался в одном месте дольше нескольких часов, я прибегал к товарищам, которые жили разбросанные повсюду, и расспрашивал, я разочаровывался от упрямства внезапно ставших такими осторожными друзей. В один день я сорвал семь плакатов с объявлениями о розыске преступников. Я стоял, согнувшись над атласом, и отмечал в нем все следы, которые считались до сих пор безупречными. Я посылал сообщения в районы их предположительного следования. Но никакая дорога не вела к ним. Ни один слух не оказывался правдивым. Никакая помощь не достигала их.

Иногда во время поездки я менял маршрут, тогда я сидел всю ночь на какой-нибудь маленькой и темной станции за пропитанным пивом и табаком столом в зале ожидания и был безутешен и ожесточен. Я был одержим мыслью найти их. Я бормотал имя Керна себе под нос и верил, что это придаст мне новые силы. Я хотел с помощью самых интенсивных мыслей о друге суметь приблизиться к нему и в пространстве. Я знал, что я был неразрывно связан с ним. Я думал в отчаянии, что, все же, это невозможно, что к нему нельзя добраться. Я боялся спать; вероятно, он как раз в это самое мгновение мог проходить совсем близко от меня в поисках помощи. Я вызывал в моей памяти каждое слово, которое я слышал от него. Я вспоминал о каждом действии, которое связывало меня с ним. Я рисовал себе самые невероятные ситуации; я видел, как он входит в комнату, в купе, я думал, что вон тот мужчина в синем пиджаке, который как раз шел передо мной, и лицо которого я мог только неясно разглядеть, должен обернуться и оказаться Керном. Долгое время я стоял перед объявлением о розыске, где была его фотография, его как молодого морского офицера в белой, смелой летней фуражке, где был его почерк, прямой, ясный, простой почерк. Я осторожно сорвал объявление и спрятал плохое воспроизведение его черт в нагрудном кармане.

Я поехал в Эрфурт. Я хотел посетить Дитера, так как сообщалось, что оба якобы были замечены в Тюрингии. Я пошел на квартиру Дитера, но хозяйка недовольно и недоверчиво сказала, что он выехал днем раньше, новый адрес она не знала. Я бродил по городу и высматривал на всех улицах. Я решился войти в полицейское управление, каждую секунду ожидая, что меня арестуют, но Дитер еще не зарегистрировался по своему новому адресу. Я купил газету и прочитал, что полицейская акция вокруг Гарделегена закончилась безуспешно, но Керн и Фишер отправились, по-видимому, в Ганновер. Я сел на поезд в Ганновер.

Я сел на поезд в Ганновер, и у меня были деньги и паспорта в кармане, и в чемодане костюмы, и белье, и сапоги, которые я теперь уже больше трех недель таскал для обоих по всей стране. Я ехал через горы Тюрингии и, ничего не видя, смотрел в окно. Перед Бад-Кёзеном и Наумбургом я забеспокоился. Я встал и опустил окно и высунулся наружу. Я видел, как течет Заале и высматривал конус горы, которая поднималась почти вертикально рядом с железнодорожной насыпью, и видел обе серые, массивные, обветренные башни замка Заалек, которые увенчивают этот конус. И я приветствовал своим взглядом замок, тайно вспоминая те дни, когда Дитмар сидел там наверху, освобожденный Керном из тюрьмы, и ощущал жгучее желание выйти в Бад-Кёзене и посетить замок, пройти по дорогам, по которым ходил Керн, которые в своей упрямой крутизне должны были нести след его сущности. Но я думал, что я не могу сделать это, что я должен ехать дальше, должен ехать в Ганновер; я думал, что Керн, вероятно, теперь, именно теперь, находится в крайней нужде, и любая задержка может оказаться непоправимой. Еще раз, когда поезд остановился в Бад-Кёзене, меня охватило дикое желание, но я бесконечно печально оглянулся назад к замку и, послав ему пламенный привет, двинулся дальше.

Но как раз к этому часу Керн и Фишер были в замке и нуждались в помощи. В это время Дитер в Эрфурте держал в руках письмо Керна, и не имел ни денег, ни паспортов, ни вещей, которые я теперь с трепетным страхом в сердце вез в Ганновер.

Этому не суждено было случиться.

Еще раз они, одинокие между ветром и небом, смогли найти свое место. Они жили, рассеявшиеся, покинутые и потерянные в верхних комнатах замка. Они свободно осматривали шелестящие деревья, волнующий ландшафт, прелестные линии которого прерывала только твердость упрямой каменной стены, за которой они нашли свое последнее убежище. Они видели, как Рудельсбург поднимается кверху из крутых скал долины, они видели Заале в ее гибком потоке между мерцающими кустами, они видели деревню, которая осторожно прижималась к подножию горы. Они слышали, как шумят и качаются деревья, которые наполнены страстью, когда широкий вечерний ветер бродит по замку. И как ландшафт не знает никакой вялости и никакой спешки, а только полное ожидание и отзвук большого движения и самую глубокую деятельность, то в них не могло вырасти ничего другого, кроме полной милости тишины, в которой каждое отдельное бедное слово должно быть словом «человек». Наверняка последнее спокойствие уже распростерлось над ними, и все вещи приятно стекались к ним. Из звезд, растений и камней, из тихих слов собирания, из знающей преданности большому единству, которому они служили, должна была появиться их сила, побуждение, желание часа исповеди. Они были совсем близки к зрелости, объединению с веющей дрожью из далеких пространств, совсем близко они были к верующему согласию с миром, за который они боролись. Они жили; и так как они перешагнули через вину и нужду, мучение и одиночество, потому они умели презирать легкие решения и дешевые выходы, поэтому они приветствовали пламя, которое однажды было действием и в другой раз очищением и в последний раз смертью. И их смерть была прекрасна.

И вот как они умерли:

Двое недостойных, которых жизнь выплюнула в мир из своего тепловатого рта в этот день, увидели, что замок, несмотря на отъезд владельца, был населен; они прокрались вокруг башен, они узнали Керна и Фишера и предали их. Их имена здесь не будут названы, их не проклинают и не ненавидят, они не стоят мысли о мести. Полиция, которая знала, что след был потерян, не верила их указаниям. Но они ссылались на свое законное право на вознаграждение. И два криминалиста из Галле были отправлены в замок.

И Керн и Фишер были обнаружены. Полицейские проникли в населенную башню. Когда они ступили на лестницу, дверь открылась, и Керн вышел к ним сверху, с пистолетом в руке. Он прогнал полицейских прочь, они выбежали наружу, и один из них заклинал Керна не стрелять, и кричал ему, что у него семья. И Керн бормотал о чем-то, о чем-то вроде «трусливой шайки», закутывая мягкость в пальто гордости, и снова исчез в башне.

Но полицейские вызвали помощь. Через несколько часов целая сотня охранной полиции окружила замок.

Это было 17 июля 1922 года. За два дня до этого поднялся шторм, который теперь праздновал свой апогей с визжащей яростью. Обрывки облаков неслись низко над горами, над башнями, которые были серыми и плотно укутанными ревущей, хлопающей дрожью. Буря ломала целые ветви деревьев и растрепывала причесанный кустарник горы, и сметала листья и обрывки кустов в бешеном вихре вниз со склонов. На той стороне лежал за летучими тенями Рудельс-бург. Ландшафт был пасмурным и терялся в сером цвете. Но много отдыхающих за городом и жителей деревни собрались вокруг замка. Люди окружали гору, заполняли поросшие низким лесом склоны, проходили вокруг возвышающихся башен, в одной из которых Керн и Фишер знали о своем конце. Еще раз вышли они; они появились на зубце восточной башни. Они склонились к любопытным, которые в мелкой сытости своей незаслуженности как очарованные пристально смотрели вверх. И перед лицом непонимающей массы резкие слова высвободившегося подобно буре упрямства вырвались в последнем порыве. — Мы живем и умираем за наши идеалы! — кричали они к ждущим вниз. Они кричали: — Другие последуют за нами! Они выкрикнули «ура» в адрес человека, которого они любили как вождя, и который был вне закона, как и они. Они заворачивали камешки в клочки бумаги, на которых было записано их последнее послание, и сбрасывали их вниз с башни. Но шторм был настолько силен, что записку так и не смогли найти. Они смотрели вслед улетающим камням. Они исчезли с балкона во внутреннюю часть башни, и больше никто не видел их живыми.

Но чиновники уголовной полиции, чтобы «доказать свое мужество и решимость», как они написали в протоколе, теперь, без всякого нападения на них, открыли из надежного укрытия необитаемой западной башни огонь по верхнему окну. Одна пуля попала в окно. Ее выпустил тот самый полицейский, который упросил Керна сохранить ему жизнь.

Но Керн, должно быть, стоял в этом момент, склонившись у окна, так как выстрел, который пробил стекло лишь чуть выше карниза, попал ему в голову, между правым виском и ухом. Он сразу был мертв. Фишер пытался перевязать своего павшего товарища; он разорвал на куски холст и остановил кровь, вытекающую из раны. Когда он увидел, что это было напрасно, он поднял мертвого друга и уложил его на кровать. Так как сапоги покойника пачкали простыню, он заботливо положил лист упаковочной бумаги под ноги Керна. Он сложил ему руки и закрыл ему глаза.

Фишер сел на другую кровать. Он поднял пистолет и приставил его точно к тому же месту, куда пуля поразила Керна, и нажал на курок.

Дата добавления: 2015-09-05