Отражение характера в религии и в морали

1. Все религии, при своем возникновении, представляют сумму народных фантазий, в которых, воплощаются стремления и главные события истории рассматриваемого народа. Так, как между потустороннею, и посюстороннею областями природы в начале еще не делают такого коренного различия, как это имеет место в позднейших стадиях развития религий, то возникшие в недрах народов религиозные системы вначале обнимают всю жизнь и имеют практические цели. Они включают не только мораль, но и право, которое еще не отделено надлежащим образом от простой морали совести. Когда же развитие достигает настоящих религиозных актов и обширных, относящихся к делам религии, книг, то последние обыкновенно содержать собрания житейских правил и принципов рассматриваемого народа. Таким образом, они становятся зеркалом, в котором отражаются стремления той народной группы или тех групп, в которых они возникли и для которых назначены. При суждении о народном характере, отражающемся в религиях, дело вовсе не в том, правильны или ошибочны теоретические представления о мире и о жизни или о том, что о них кроме того нужно еще заключить. Ведь и в грезах и в сказках раскрывается реальный характер, лежащий в основе самых сокровенных побуждений. Он обнаруживается и во всех прикрасах фантазии, которые уже вполне грешат против истины, не меньше чем в планах и идеалах, исходным пунктом которых служит правильно воспринятая действительность. Не забывайте, что у единичных людей характер обнаруживается даже в сумасшествии. А там, где все человечество находилось в стадии безумия, там его откровения не менее поучительны. Напротив того, народные стремления нигде не выступали с такою наивностью, как именно там, где они проявляются в форме богов. Бог или боги суть воплощения господствующих побуждений и мыслей народа. Боги суть копии людей и зеркало народов. Их мораль есть подобие стремлений, движущих самый народ, и тем более поучительное, что боги, будучи владыками, не церемонятся.

То, что относится вообще к религиям всех народов, должно в еще большей степени оказаться верным по отношению к племени, вся историческая заслуга которого ограничивается его религиозною судьбою. Иудеям приписывают в своем роде религиозный гений; их выставляют творцами религии всего нового культурного мира, короче говоря, с натуральной и чисто исторической точки зрения, их считают виновниками христианства. Их считают народом классическим в религиозном отношении, и, сообразно этому, им отводят подобающее место в духовном разделении труда между народами. Как греки классически обосновали философию, а римляне - право, так иудеи классически обосновали религию, которую мы преемственно приняли от них в наследство для поклонения и дальнейшего употребления. Эту лестную роль охотно принимают все иудеи по племени, а иудеи по религии, которые крепко держатся за свой специфический мозаизм, истолковывают эту роль так, что иудейство, хотя и противоположно христианству, но также имеет права, и еще переживет некогда отделившуюся от него христианскую секту, несмотря на ее распространение. При всей отменной скромности этого последнего воззрения, его, впрочем, разделяют и многие иудеи по крови, будут ли это крещеные иудеи, или реформаты, или даже в религиозном отношении выхолощенные, и выцветшие до бесцветной веры в Бога элементы этого племени. Часто даже те, что выдают себя за ни к какому исповеданию не принадлежащих, тем не менее, комически остаются верными этой догме о религии избранного народа, которая переживет все религии. Избранный народ, - и это видно как в древние времена его истории, так и по теперешнему отношению его, - прежде всего имеет и избранную религию. Этой религии он держится так крепко, как ни один другой народ. Просвещенные иудеи часто выдают себя за совершенно безрелигиозных людей, особенно когда корчат из себя свободомыслящих или даже социалистических писателей. Но если присмотреться ближе, то найдем, что присущая этому племени косность суеверия и у них имеет свой тайный алтарь. Вообще их чисто животная живучесть, это всеми признанное свойство иудейского племени, свидетельствует также особенно о их духовных недостатках и, главное, об их суеверии. Иудей может выдавать себя как угодно просвещенным; но верить ему в этом пункте нельзя ни на иоту. В глубине души почти всегда немножко таится более грубого или утонченного суеверия, которое тщательно скрывается, и только случайно может быть обнаружено опытным знатоком духовных аллюров. При обсуждении вопроса о том, как евреи подвизались в науке, я рассмотрю это обстоятельство подробнее. Но уже обыкновенный житейский опыт показывает, что суеверие составляет более неотъемлемую принадлежность еврея, нежели действительно культурного человека всякой другой национальности. В виду этого, религия должна составлять более характеристическую принадлежность иудейского племени, нежели какого угодно другого народа. Религия должна, поэтому, с первых же шагов разоблачить пред нами основные свойства характера избранного народа.

Мораль иудеев, - я разумею мораль, присущую этой расе, ту мораль, влияние которой на их деловую жизнь стяжало им известную популярную славу всеобщей вредоносности, - по существу своему есть нечто настолько глубоко сросшееся с их натурою и, в сущности, столь неизменное, что ее дух можно указать уже в древнейших памятниках их религии. Часть худой славы, которою пользуется иудейская мораль, но во всяком случае, лишь незначительную часть, можно приписать той особой испорченности и вырождению, которым подпал этот народ с падением своего палестинского государства. Вообще, рассеявшись по всему свету и ставши гостями других народов, иудеи, притом отнюдь не с начала христианской эры, а уже столетиями раньше, имели много случаев проявить моральные качества своего племени. То, чего, по духу своей религии, они не смели в полном объеме проделывать в отношениях друг к другу, то самое им дозволялось в полной мере проделывать с остальным человечеством. Их бессовестность проявлялась, поэтому, шире и шире в сношениях с элементами иных рас. Натурально, остальные народы стали по отношению к ним в оборонительное положение. Обижаемое человечество реагировало, и, например, и средневековой гнет, на который жиды обыкновенно с такою партийною односторонностью жалуются, по большей части, был просто грубым способом народной самообороны. При грубых отношениях тогдашнего времени иного выбора не было. Жиды, с своей стороны, стали бы поработителями, если бы сами не были порабощены. Они истребили бы целые народности, если бы размножению их самих не были, поставлены границы. Это произведено было путем своего рода порабощения, которое в средние века было еще довольно мягко в сравнении с тем порабощением, к которому приучили жидов Египтяне и Вавилоняне, следовательно, уже в самом начале их мозаической истории. Кажется, даже, что в этом отношении народы и в средние века действовали только применительно к требованиям жидов, и только потому наложили на них ярмо, что эта раса без ярма толочься среди других народов не может, не нанося им злейшего вреда. Как бы то ни было, этот народ Моисея, этот народ - раб Египтян, получивший от них в приданое мораль рабов, которую он тщательно бережет, во время средневекового отчуждения взлелеял в себе покорность в другом роде. Он свил себе рабье гнездо в среде новых народов, хотя и отвергнутый и презираемый ими, и таким образом удержал за собою свою старую роль, эксплуатируя даже свое рабье положение и, в конце концов, обогащаясь золотом и серебром своих господь, подобно тому как делал это и в Египте. При этой новой, частию средневековой, частию современной задаче, мораль иудеев, конечно, выиграть не могла. К вкоренившейся испорченности этой морали прибавились новые отношения порабощения, которые тотчас же поставили еврея в его старый элемент. Пронырство, по склонности и по обстоятельствам, было удобнейшею формою добывания, и таким образом более и более увеличивалось поражение иудейской морали такими элементами и принципами, которые отравляют общение между людьми, и в основе своей являются чем то враждебным человеческому роду.

Но можно совершенно опустить все то, что в иудейских источниках, по которым мы судим о иудейской морали, носит дату так называемых дурных времен. Можно даже оставить в покое и талмуд, который дает место стольким нареканиям по адресу иудейской морали, и тем не менее характер иудейского племени можно осветить очень хорошо. Талмуд - это, так сказать, примечания, а нужно придерживаться текста. Но этот текст, в котором религия и мораль иудеев, в известной мере обнаруживаются, по большей части, классически, есть просто и подлинно Ветхий Завет. Если современные культурные нации могут сознательно отвергнуть все, что перешло к ним от жидовства чрез христианство, как в их так называемое священное писание, так и в светскую народную литературу, то с другой стороны, сущность иудейства найдут они никак не в талмуде, им совершенно достаточно будет, если они будут изучать и вдумываться в него там, где оно непосредственнейшим образом проникло в собственную их плоть. Впрочем, такой способ оценки будет и великодушнее. Талмуд, по крайней мере, по своей законченности, есть продукт той эпохи, когда история иудейского государства была уже окончена. Хотя в настоящее время талмуд и составляет книгу специфически иудейской морали к религии, тем не менее уже с самого начала это было как бы нечто фальшивое. Когда, этот толковник иудейской религиозной и юридической мудрости появился, испорченность была уже налицо в высокой степени. Талмуд принадлежит иудеям времен рассеяния; но мы всего основательнее узнаем этот народ, если осветим его там, где он имел случай зарекомендовать себя, относительно говоря, всего лучше.

2. То, что доселе мешало оценке характера иудейского народа по лучшим и ближайшим к нам свидетельствам, было, очевидно, ненормальное положение, в которое стали ретроградные элементы в своих суждениях о евреях. С совершенно свободной точки зрения, которая в религии и в политике имеет дело только с тем, что носит черты естественности и действительности, такой помехи не существует. Неужели же немец, француз, или кто угодно другой национальности, должен чувствовать себя солидарным с воззрениями тех еврейских документов, которые дошли до нас как придаток к христианству? У нас, немцев, по правде сказать, мало оснований те чувства, которые возбуждают в нас наше северное небо и наш северный мир целые тысячелетия, искусственно вводить в заблуждение аффекциями еврейского ориентализма. Ветхий Завет, - книга, нам совершенно чуждая, и должна делаться для нас все более и более чуждою, если мы нашу самобытность не хотим изменить навсегда.

Если до сих пор смотрели на талмуд исключительно как на картину, на которой сами иудеи изобразили свою иудейскую мораль, то это объясняется качествами партий, которые доселе соприкасались с евреями внешним образом и большею частью в целях агитации. Так как здесь не просто консервативные, а, говоря выразительнее, реакционные элементы всякого рода не только господствовали, а вначале почти только одни и были налицо, то нелицеприятной и проницательной оценке евреев мешали частию действительно религиозные предрассудки, а главное, политическая максима - не упускать из виду того, что имеешь дело с народом якобы христианским, и потому, при обсуждении иудейского характера, не касаться библии. Но с этим вместе закрывали себе натуральнейший, вернейший и популярнейший путь к критике еврейства и лишали себя могущественнейшего средства, которого одного хватило бы навсегда. Какая польза цитировать талмуд? Современное наше общество, к счастию, не читает этой книги; даже сами жиды довольствуются извлечениями из этого колоссального толковника, наполненного всякими пустяками и мелочами. Напротив того, у нас и у различных народов из школьных уроков по библии и по библейской истории сохраняется в памяти много такого, что нужно только пробудить натуральное разумение, чтобы показать, каким образом, имея под рукою известные факты, можно глубже проникнуть в самую суть характера иудейского народа. Библия действительно не лишена интереса, если она таким образом может помочь лучшему уяснению себе еврейства. Иной, имея под рукою эту книгу, и от времени до времени перелистывая ее, мог бы в этом направлении узнать и понять такие вещи, которые лежат значительно выше горизонта обычного просвещения.

Но я должен сделать еще шаг дальше. Те, которые хотят держаться христианских преданий, не в состоянии решительным образом отвернуться от иудейства. Историческое христианство, рассматриваемое в истинном своем духе, во всяком случае, было реакцией среди иудейства против самого себя, но реакцией, возникшей из самого иудейства, и некоторым образом, на его манер. Там, где пророки сильнейшим образом возвышают голос против извращений сердца, там действительно состояние бывает наиболее испорченное. Таким образом, могло случиться, что эта первобытно-христианская мораль, сущность которой, благодаря еврейской внешности, легко уклоняется от подобающей критики, могла оформиться в смысле прирожденного иудейского характера. Что она была направлена против испорченности этого характера, этим отнюдь не исключалось, чтобы вообще при этом в основе лежал именно самый этот характер. Еврейские пророки, посылавшие громы на свой народ, тем не менее, оставались евреями, и если Тот, Кого считают основателем христианства, мог быть отчасти и иной национальности, что, впрочем, едва ли допустимо, то, во всяком случае, он жил в той же духовной атмосфере и, несмотря на кое-какие уклонения от преданий иудейского народа, в целом, все таки, чувствовал себя солидарным с этими преданиями. Мнение, будто новые народы, и именно народы германские, черпая из собственных ощущений и чувств, сообщили христианству лучшие составные части и видели его в лучшем свете, несостоятельно: последнее есть заблуждение, а первое - промах; ибо в конце концов смешение должно исчезнуть, а соединение несоединимых элементов должно распасться. Потому то отвержение всякой религии ведет не к обнищанию сердца, а к его очищению. Душа новых народов только тогда получит свободу и возможность в чистоте развивать свои лучшие свойства, когда она отвернется от религии и от всякого гебраизма.

Христианство, в сущности, есть гебраизм, как я уже до некоторой степени доказал это в моем труде "Замена религии". Но откровение христианства, Новый Завет, не так пригодно к характеристике характера иудеев, так как оно, будучи произведением, возникшем позднее среди других народов и написанным на греческом языке, тем самым обнаруживает всякого рода примеси и переделки, которым подверглись еврейские представления. Эти примеси в гебраизме позднейшего времени, называемом христианством, мешают непосредственному употреблению его для сказанной характеристики. Но при надлежащем понимании ядро этой смеси может научить нас, что было бы комично, с Новым Заветом в руках и указывая на еврея на кресте, желать обуздать современных евреев и пропагандировать антисемитизм. Выступать в наше время против иудейского племени с точки зрения христианства и опираясь только на его разлагающую мораль, значило бы хотеть обезвредить эту вредоносную вещь посредством одного из ее же отпрысков, следовательно, в сущности, посредством этой же самой вещи.

Христианин, если он сам себя понимает, не может быть вполне серьезным антисемитом. Это блестящим образом или, лучше сказать, жалким образом и оправдалось в так называемом антисемитизме, который, с началом 80-х годов, начал распространяться из Берлина и из Германии, следуя сбивающим с толку христианским паролям, и по большей части таким именно образом разлился и по остальным странам. Кроме того, антисемитизм политического реакционного пошиба, орудие для политических целей, - этот жалкий антисемитизм, придиравшийся к иудею не как к человеку иудейского племени, а как к человеку либеральной оппозиции, - вместе с соответствующею прессою, в виду антисемитическою, а в сущности агитирующею в феодальном и официозном духе, в главном деле не имел никакого успеха. Напротив того, действительно существующее в обществе движение против иудейского племени он пытался завести на ложный путь, и у истинных антисемитов или, лучше сказать, у серьезных противников еврейства только отбивал охоту к делу. Враждебные просвещению, при этом, по большей части, лицемерные христианские фразы, какими наводнен был этот псевдо-антисемитизм, у здоровых и прямых натур возбуждали только отвращение, и потому неудивительно, что эта видимость антиюдики более и более застревала в тине, в которую она засела с самого начала.

Иудеи были изобретателями рабской формы религии, и если не исключительно одни они, зато всего более, именно они содействовали формированию религии в рабской форме, и они же распространяли ее в области античной испорченности. Но их рабий дух отразился не только в религии, но и в политике. Христианство вначале нашло себе приют среди порабощенных народов, находившихся под властью грубого цезаризма или грубого империализма. Потомство рабов и черни - вот была та почва, на которой вырос этот новый дух или новый мир. Этой почве как раз отвечала форма религии еврейского происхождения, и эти приспособленные к рабьим натурам представления, со времен римского цезаризма, портили до мозга костей и более свежие и свободные национальности, несмотря на то, что внешним образом победа была на стороне этих последних. Особенно хорошо привилась эта система порабощения к германцам и к славянам, не только в религиозном, но и в политическом отношении, а потому и теперь вдвойне безумно ожидать, чтобы реакция основательно и серьезно обратила оружие против еврейской традиции. Система реакционной политики, так тесно срослась с последнею, что разрыв между ними возможен только на счет реакционных интересов. Поэтому нечего себя обманывать. Даже там, где в виде исключения, в религии выдвигается более свободная точка зрения, но вместе с тем держатся реакционной политики, там занятие еврейским вопросом останется для главного дела безнадежною игрою. Антигебраизм есть в каждом отношении дело свободы, и ни с какой другой точки зрения прямо и последовательно оформить его нельзя. И туманное представление о так называемой практической стороне христианства играет в руку лишь крайне ретроградным отношениям, которые весьма сродни еврейскому лицемерию. Сами то евреи именно и желают, и требуют, чтобы к ним относились в духе так называемого практического христианства, иначе говоря, чтобы их подвиги по части опутывания и обрабатывания лучших народов не только были бы им обеспечены, но чтобы их и прикрывали бы мантией так называемой христианской любви, и таким образом защищали бы их против приговоров народного правосудия.

Впрочем, всякий может видеть, что между евреями всегда есть люди, стремящиеся преимущественно к так называемым духовным должностям и предпочтительно занимающие места по духовному ведомству. Священники еврейской крови вовсе не редкость, и здесь подтверждается это старое сродство по духу, которое так естественно было в первобытно-христианских иудейских общинах. Поэтому, с некоторою вероятностью можно предположить, что последними, кто выступит в защиту падающего христианства, будут евреи. Уже теперь они часто прячутся за христианство как за надежный щит, и действительно имеют на это некоторое право. Чем меньше остается грубого суеверия в слоях, которые обладают кое-каким просвещением, и чем более распространяется в них натуральное воззрение на происхождение и на успехи христианства, тем более евреи будут хвастаться, что они были основателями христианства, и что они-то и привили христианство или, можно бы было сказать, как бы привесили его некоторой части человечества. Указывают же они и теперь довольно часто, что кто поет псалмы, тот едва ли поступает последовательно, восставая против натуры иудейского племени, так как эти поэтические перлы были характерным излиянием именно этой натуры.

Говоря чисто теоретически, всякая критика этой расы и дурных сторон ее характера с точки зрения христианства была бы совершенным безумием; ибо это значило бы - с самого начала излияние иудейской религии, а отчасти и иудейской морали взять мерилом этой самой морали. Это было бы даже очень на руку иудейской расе, если отвлечься от кое-каких мелких домашних споров между тою и другою религией. Да и на самом деле, в целом и вообще, христианство скорее охраняло это племя и благоприятствовало ему, чем посягало на него. Преследования, поскольку они исходили от духовенства, были внутренним делом религии, как бы делом домашним. Иудей всегда считался старою принадлежностью христианства, и до самого последнего времени всегда умел это интимное отношение эксплуатировать в свою пользу.

Если ныне еврей сам разыгрывает комедию любви к ближнему, или даже к врагам, чтобы чем-нибудь прикрыться, а лучшие национальности поудержать, во имя христианства, от всяких критических поползновений, то такая комедия является характерным примером всего того, что когда либо порождало на свет иудейское лицемерие. Там, где состояния, как в начале нашего летосчисления, были сильно испорчены и расшатаны, там, как бы в виде отпора господствующей испорченности, иные искажения здравой морали могли считаться и выдаваться как нечто невиданно-возвышенное, тогда как на деле это было просто не что иное как в моральном отношении неупорядоченное реакционное явление. Кроме того, где же тут ручательство, чтобы даже хотя в одном случае из десятков тысяч в основе лежало бы что иное, а не чистое лицемерие? В настоящее время мы находимся в весьма благоприятном положении, имея возможность это лицемерие изучать непосредственно на еврейском племени, и таким образом современные отношения бросают свет на то, какой смысл эти призывы к любви имели главным образом уже в те отдаленные времена. То обстоятельство, что к чему-либо такому, в виде исключения, кто либо и мог относиться серьезно, отнюдь не опровергает всеобщего еврейского лицемерия, на почве которого расцвела эта странная мораль. Если по отношению к морали, на которую должно опираться в критике иудейства, нужно было еще особое указание, что она не может быть христианскою моралью и вообще моралью религиозною, то по отношению к суждению о характере, о котором свидетельствует иудейская религия, понятно само собою, что такое суждение не может опираться на религиозную точку зрения. Кто не может подняться выше религии, тот не поймет сокровеннейших свойств того вида религии, которым приходится пользоваться как средством к познанию этого характера.

3. Религия иудейства на первых порах отнюдь не была известным видом веры в Бога, но лишь постепенно из немногих представлений об единосущии взвинчена была до последнего, всепоглощающего, представления о единосущии. Говоря искусственным тарабарским языком современности, мы должны сказать, что тот грубый монизм, наиболее ярким примером которого служит иудейское представление о Боге, есть порождение лишь дальнейшей рефлексии. Единосущие, - в чем и состоит монистическая сущность этого Бога иудеев, - то обстоятельство, что Бог иудеев не терпит рядом с собою никаких иных богов, и хочет быть Всеединым, отнюдь не есть непосредственный плод наивной народной фантазии, а есть позднейший продукт уже метафизически бесцветного учения жрецов.

И теперешние иудеи, прикидывающиеся философами, очень любят это словечко "монизм", которым мнят снова вызвать на свет эту всепожирающую абстракцию Бога своего племени, и которое они истолковывают себе как мировое единовластие. Монизм напоминает им о родине; в абстрактной форме спинозизма они могут распространять его под полу-современною маскою. Замаскированные представления лжепросвещения не раскроют в таком случае ничего о действительном Боге иудеев старой даты, о котором они говорят. В сущности же иудей распространяет все ту же древнюю теократию, и распространяет для того, чтобы сам мог всюду расселяться. Все-таки, это - последние побеги нового времени и непосредственного настоящего. Мы должны обратиться к доступному нам первому началу, следовательно, по крайней мере, к свидетельству библии, если хотим фантазию иудейского племени захватит за ее наивною и потому хорошо понятною работою.

Более или менее наивные первые проявления народного духа преподносят нам всегда такие формы богов, которые понятны и, так сказать, снабжены руками и ногами. Детская фантазия Гомера дает нам богов, не только полных жизни, но и более понятных, нежели тени богов и схемы позднейших философов, которые, потеряв веру, под именем богов культивировали метафизические мумии. Также и те древние иудейские изображения и повествования, в которых Господь Бог является человеком и, говоря точнее, евреем между евреями, гораздо интереснее тех бледных абстракций, которые встречаем в писаниях позднейшего времени. Однако, к поучениям, которые для обрисовки характера иудеев можно заимствовать из тех божественных свойств, я перейду позднее. Пока, нам достаточно будет из первых библейских воспоминаний узнать, что Бог иудеев есть зеркало своего народа, что Ему угодно входит с ним в пререкания, подчинить ему весь мир и за это слышат от него хвалу Себе. Бог иудеев отличается такою же нетерпимостью как и его народ. Он должен пользоваться полною монополией; рядом с ним не должно быт никаких иных богов. Иудеи - избранный народ, а Он - Единый Бог. Иудеи - его рабы, но за это они должны обладать всем миром. Отсюда видно, что теократия уже налицо, и в полном объеме. Бог иудеев есть воплощение стремлений иудеев. Монополия играет, роль уже в первобытной саге; известный сорт яблок вместе с вечною жизнью в раю предоставляется им в исключительное обладание. Иудейский Адам не должен равнять себя с своим Богом. Итак, и здесь уже налицо божеская зависит, и во всем этом деле раскрывается иудейская фантазия, которая, там, где она представляет себе верховного Владыку, неукоснительно во главе первых о себе заявлений и в первоначальнейшей саге тотчас же стремится воплотить свойственную ей недоброжелательность к людям и свойственное ей домогательство особых себе прав.

Встречались довольно пустые воззрения на религию, будто все религии - не иное что, как эгоизм. Мыслители, высказывавшиеся таким образом, а затем в своих выводах самим же себе противоречившие, как напр. Людвиг Фейербах, очевидно, заключали о целом по его части. Верно то, что в религиях воплощено как раз столько эгоизма, сколько его было в народах, среди которых эти религии возникали и слагались. Кроме эгоизма, у различных народов действовали и другие побуждения человеческой природы. Только там, где эгоизм надо всем отменно главенствовал, должна была и религия и представление о Боге соответствовать этой черте характера. И это с самого начала в высочайшей мере имело место только у иудейского племени. Иудейское представление единосущие - ни что иное, как деспотизм эгоизма. Это господство, с которым неразрывно связано рабское подчинение вовсе не знает свободного человека, а потому и никакой относительной самостоятельности отдельных областей природы и естественных вещей. Все - креатура и раб. Народ, сплошь состоящий из креатур, в котором не было ни на иоту истинного чувства свободы, должен был обнаружить эту роль и в судьбах своей истории. Но там, где все это создает религия, эта религия должна быт религией рабов. Но если человечество в недобрый час окажется снабженным таким наследством, то впоследствии ему придется много поработать, чтобы свои лучшие чувства свободы снова восстановит в их правах. Многобожие, при чем один из богов был бы наиболее почитаемым и более могущественным, а над ними - всеобъемлющий Рок, - эта греческая концепция была нечто такое, что с истинною природою вещей и со свободою согласовалось несравненно лучше, чем это иссушающее, всякую жизнь поглощающее единосущие отвлеченного израелизма. Но это абстрактное понятие единосущного Бога вытекало, как из своего зародыша, из стремления к монополии и из домогательств, стремившихся все подчинить под свою пяту. Во истину, иудей знает только рабов и рабов над рабами. Стоят на лестнице рабства на самой высшей ступени, - вот то честолюбие, которое только и понятно ему. Подчиняясь власти Всемогущего, самому господствовать над ниже себя стоящими, следовательно, разыгрывать роль обер-раба, вполне отвечает врожденному ему настроению. Его религия и есть самое полновесное свидетельство такого образа мыслей; ибо подчинение и служение Господу Богу имеет только тот смысл, чтобы Господь Бог помог своим рабам осилить все остальные народы земли и господствовать над ними.

Я упомянул о лучшем направлении греческой религии. Но, говоря по-правде, немцам не нужно никакого эллинизма, чтобы не только иудейству, но и иудейским элементам христианства противопоставить лучшие наклонности. Им нужно только взглянуть на самих себя, на свою собственную почву и на северное прошлое своей истории, чтобы снова обрести и в религии свойственный им характер. Боги севера и северный Бог суть нечто такое, что обладает зерном естественности, и что создано было вовсе не тысячелетним удалением от мира. Нам нет надобности обращаться к индогерманским преданиям. Здесь на севере - ближайшая родина нашего духа в его единении с окружающею природою. Здесь предки наши конципировали формы богов, в которых воплотились их истинные побуждения и чувствования. Здесь господствовала фантазия, без сравнения превосходившая иудейское рабье воображение. Здесь и в вымыслах религии воплотилось чувство верности, а с ним нашли себе выражение разносторонность и свобода, также как порядок и единение. Итак, то, что стояло выше ограниченного еврейского понятия единства с его креатурами и с его единым Господином, был не один греческий мир. И у нас были и есть более естественно-логические задатки, в силу которых и мы в наших вымыслах о богах не дошли до того, чтобы из природы сделать машину верховного властелина, а из людей рабов, которые служили бы ему из страха, или в надежде получить плату за свое подчинение. Все первобытные мифологии грубы, а также и наша; но нужно помнить тó, чтó в вымыслах религии истинно и верно природе, и, это-то и сохраняется в характере народа. Поэтому, германский характер должен вспомнить и о том, что своего вплел он в религию тысячи лет тому назад. Здесь его противоположность иудейству еще глубже, чем противоположность иудейству эллинизма. По своей форме эллинизм исполнен был вкуса и истины; но в характере народа было много воткано хитрости и лжи и он не чужд был всякого рода поверхностной игры; ему не хватало верности и глубины, которые в разнообразнейших формах всегда были идеалом духа германских народов. Почему же в настоящее время германский дух чувствует себя так неуютно у себя на родине? Потому что не только в религии, но и в духовной жизни, и именно в литературе, он забыл самого себя и продался иудаизму. Но это отклоняет нас от религии. Мы хотели напомнить здесь только о том, что германский характер и ум даже и в религиозных концепциях отличается несравненно лучшею оригинальностью, нежели ограниченный иудаизм. Последний и в религии отличается нелогичностью, непоследовательностью и обрывчатостью. Он не знает истинного единства, проникнутого свободною разносторонностью и самостоятельным бытием. Он только истребляет; это - единосущие, которое все остальное хочет искоренить без остатка; короче, это - рабий дух раr ехcellence, в своей двойственной форме - отменного рабьего подчинения и отменного стремления к подчинению и истреблению всех народов.

4. Последнее основание, которым довольствуются иудеи в молитвах к своему Господу Богу, состоит, большею частью, в характерных словах: "Ибо я Господь". Ultima ratio для иудейского племени, вообще, есть сила и господство. И теперь главное для них - внешняя сила и внешний успех. В этом пункте они далеко превзошли низменные, качества других народных масс. Впрочем, это - общее свойство низменно настроенных элементов населения - подпадать обожанию силы, и заботиться не столько о правах, сколько о тех, у кого сила. Но в этом культе господства и силы иудеи всегда были первыми. Они-то именно и ластились к властелинам и выделялись пресмыкательством, - само собою разумеется, если это вело к приумножению их влиятельности и, как я раньше выразился, помогало им добиться положения обер-рабов. От этой черты несвободны даже их избраннейшие истории самых первых времен. Даже проданный в рабство Иосиф сумел приобрести расположение египетского фараона, стать у кормила правления и разыгрывать роль влиятельнейшего обер-раба. История Гамана, который насквозь видел иудеев и при помощи любовных интриг Эсфири лишился не только своего положения при правительстве, но и своей жизни, доказывает все ту же черту характера. Но она поучительна, кроме того, и в том смысле, что дает нам указания и о том стародавнем отпоре, к какому вынуждены были всюду прибегать народы в защиту себя от иудейского племени там, где оно гнездилось среди них. И история одного из величайших пророков, именно, Даниила, показывает, что уже в древнейшие времена иудеи обладали большою ловкостью в изыскании средств приобретать себе влияние у государей. Но в особых примерах этой врожденной иудеям манеры, в примерах из современной жизни мы не нуждаемся. Сколько еврейство дало государям художников по финансовой части, - прямо или косвенно, - не только в позднейшие времена средневековья, а даже и ранее, и именно в изуверно-набожной Испании, да и во многих других странах! И эти следствия рабьей религии тянутся чрез всю историю и приводят нас к порогу самоновейших фактов, поучающих, что даже Англия и Франция могли допустить, чтобы ими некоторое время управляли люди иудейского племени, каковы Дизраэли и Гамбетта. Но этот пункт относится уже к обсуждению роли, которую разыгрывают иудеи, когда думают, что нашли в себе политические способности. Их манера пользоваться обстоятельствами остается всегда древнего пошиба, а потому мы и имеем право и в настоящее время судить о ней, так сказать, по ее классическим образцам, т. е. следуя Ветхому Завету.

Но Ветхий Завет показывает, что их политическое служение господину составляло одно целое с их религиозным служением Господу Богу. И там, и здесь - цель одна и та же; и то и другое служение должны были всеми путями создавать для иудеев господство над другим народом и над другими народами. Даже и вся специфически иудейская идея о Мессии иного смысла не имеет. В силу ее, из среды их должен появиться Один, который и вручит им господство над всем миром и поставит их и внешним образом над всеми народами. Сами по себе и внутренне они всегда считали себя избраннейшим народом на земле, и остаются самым бесстыднейшим по части оклеветания других народов. А именно, последние их поколения поносили немцев и, насколько могли, старались принизить и задушить их национальное сознание. Они самым бесцеремонным образом третировали "немецкого Михеля" и его мнимые свойства; они почти не признавали за немцами никакого ума, хулили немцев как расу низкопробную, которая годна только к тому, чтобы, пользуясь ее сонливостью, другие могли залезать к ней в карман. При этом самих себя прославляли как народ особенно остроумный и успели эту иудейскую сказку настолько пустить в ход, что кое-где ей начали верить, потому что кое-где нашлись настолько вежливые люди, что немножко лисьей натуры и немножко пронырства приняли за наличность действительного ума. Но раз где-либо раздавалось критическое слово против этих расовых свойств иудеев, то пресса всем своим хором, с аккомпанементом литературы, как один человек, тщательно замалчивала такие разоблачения иудейского существа, готовая со всяким, кто осмеливается порицать иудеев, расправиться как с новым Гаманом. Но иудеи-то, именно, которые, раз их наглых небылиц о преимуществах их расы не признают, тотчас готовы со всякими ложными обвинениями в религиозных предрассудках и в обскурантизме, - иудеи-то, именно, жалующиеся на средневековые преследования, - празднуют праздники, в которых нарочито прославляют свои древние оргии убийств, которые совершали они в недрах других народов! Этот Гаман есть не иное что, как воплощение прав всех других народов на отпор иудейской надменности и на отпор ограблению иудеями всех народов. Эта, в иудейском вкусе искаженная и окрашенная, история Гамана, который с своим законом против иудеев не мог предотвратить уже слишком влиятельных интриг их, - история эта, освещенная правдиво, должна бы была еще и ныне являться для народов напоминанием, чего должны они ожидать от иудейской расы, там где она хотя бы случайно на некоторое время успела достигнуть господства. Тогда во всем персидском государстве было ими умерщвлено около 100.000 неугодных им лиц. Это избиение, которое исполнено было ими при содействии замаранного ими министра или, - говоря не слишком по современному, - обер-раба Мордахая, - избиение это было настоящим искоренением, своих противников. В оправдание себе они говорили, что им самим угрожали поголовным избиением. Но то же самое говорят они и о средневековых преследованиях, и, как они из так называемой травли на иудеев выводят право травли, совершаемой иудеями, то у них никогда не будет недостатка в предлогах к преследованиям, если только сила на их стороне. Даже простую критику, которая порицает их бахвальство называют они травлею на иудеев. Но интриги и оскорбления, которые позволяют они в своей прессе против всего самостоятельного, что, в противность иудейской наглости, не отрекается от самого себя, но тайный их заговор против лучшего народного духа. и его представителей, все это - отнюдь не травля, хотя на деле все это есть даже организованное и опирающееся на корпоративный союз иудеев по религии, преследование.

В самом деле, организованная война в целях утеснения и ограбления, которую ведут иудейские элементы против остальных народов уже целые тысячелетия, в настоящее время распространилась слишком уж далеко. Ее модернизированный фасон не должен вводить в обман. Религиозные общины иудеев суть средства их политического и общественного союза, и включают в себя и просто иудеев по крови, стоящих вне. Но здесь не место входить в рассмотрение этих политических и общественных привилегий, в которые они превратили свои религиозные союзы. В то время, как, напр., у протестантских народов церковь не есть ни общественный, ни политический союз, а соединяет их исключительно в религиозном культе, иудеи своими религиозными союзами пользуются для всяких житейских дел, и пристегивают сюда даже интернациональные бунды, которые всюду вмешиваются в политику. Так, Alliance israilite в Париже [3] вмешивается даже в большую политику и в восточный вопрос, - и все это они делают, прикрываясь религией. Притязания, которые выдаются за притязания, якобы, иудейской религии, на самом деле означают, вообще, притязания иудейской расы в политическом и социальном отношении. В то время как право союзов у других народов более или менее находится в летаргии, иудеи, сплоченные своей религией, пользуются преимуществом поддерживать интернациональный союз для защиты всех своих интересов против остальных народов. Даже католическая церковь, несмотря на сильную организацию в клерикальных партиях, не протискивается так смело, так прямо и так широко ко всяким политическим делам и конгрессам уполномоченных, чтобы при посредстве мнений, представлений и частных махинаций добиться себе влияния. Иудеи раскрываются именно в своей религии, даже когда они не религиозны. Эта религия, как в раннюю эпоху их истории, так и теперь, служит им средством для всего их существования и распространения. Потому-то, даже если бы содержание ее было лучше чем оно есть, для остальных народов она не была бы делом безразличным. Потому-то ни один иудей по крови, выдавай он себя за атеиста или за материалиста, - все равно, не относится к иудейской религии безразлично. Скорее, она обеспечивает ему то господство или, лучше, то положение обер-раба, которого всегда домогался народ Израиля. Изысканный эгоизм, превознесение себя над всеми остальными народами, попрание их прав, - короче, негуманное, даже - враждебное отношение ко всему остальному человечеству, - вот то, что имеет здесь опору и продолжает действовать тысячелетия.

5. Слово "терпимость" у современных иудеев всегда на языке, когда они говорят за себя и требуют нестесняемого простора для своей игры. И однако, терпимость свойственна им менее, чем всякому другому народу. Их религия - самая исключительная и самая нетерпимая из всех; ибо, в сущности, она не признает ничего, кроме голого иудейского эгоизма и его целей. Лессинг, который был отчасти иудейской крови, со своей параболой о трех кольцах, т. е. религиях, выступал еще довольно робко. На которой стороне истина, - этого он с виду не затрагивал. Современные евреи не только лелеют это лессинговское лже- и полу-просвещение и кое-какие представления терпимости, ибо это для них щит из якобы немецкой литературы, но усвоили себе и более нахальную манеру. Эти на вид скромные требования простой терпимости они уже заменили открытым высокомерием, прославляющим иудейство и его религию, как что-то недосягаемо высокое. В силу этих притязаний, иудейская религия есть, некоторым образом, non рlus ultra, древнейшее воплощение всякой гуманности, кротости и мудрости, и вся эта нахальнейшая ложь постоянно на языке у писателей иудейской рекламы. Скромное иудейское мнение утверждает, что Новый Завет не более как плагиат из талмуда,[4] тогда как на деле, наоборот, талмуд, скомпанованный двести лет спустя по Р.Х. из всевозможных преданий, представляет собою путаную смесь из всевозможных литератур. Веков за шесть до и два столетия по Р. Х. иудейские книжники работали над усовершенствованием традиционной софистики или, лучше, крючкотворства, сваливая в одну кучу всевозможную азиатчину и всякие отбросы греческих учений, а смысл писаний Ветхого Завета часто совершенно извращали и произвольно ставили верх ногами. Толстая компиляция этой софистики, - плод трудов великого множества книжников, и есть талмуд. Натурально, к услугам редакции, которая, как сказано, имела место спустя два столетия по P. Х., была налицо не только вся классическая древность греков и римлян, а и непосредственно все, что было нового у иудеев, т. е. все, что предъявляла реформаторская попытка Христа. Поэтому, в высшей степени комично, когда евреи воображают, что их талмуд - книга всевозможной учености и мудрости, тогда как на деле эта книга, как кривое зеркало, искажает всякую мудрость, какая только могла дойти до ушей иудейских книжников от других народов и от лучших элементов.

Книжники или, - чтобы не опустить и необходимого дополнения, - книжники и фарисеи, были, в сущности, теми цеховыми учеными и законниками, с которыми Христу приходилось иметь дело, как с самым враждебным ему классом. Они стояли еще ниже афинских софистов, которые повинны в судьбе Сократа. Так как, однако, в настоящее время нет недостатка в писателях, пытающихся обелить софистов и вооружающихся против Сократа, то еще менее стеснялась иудейская наглость в извращении истины о судьбе Христа. Вопреки свидетельству истории иудейские писатели утверждают, именно, будто иудеи вовсе неповинны в осуждении Христа и в его смерти. Иудейские уголовные законы и уголовные суды, вопреки очевидности фактов, выставляются этими иудейскими бумагомарателями как образец кротости и гуманности, и отсюда смело выводится заключение, что то, что иудеи называют процессом против Христа, совершено было не по обычаю иудейскому - как будто бы никому не было известно, что Христос осужден был Высшим Советом книжников за богохульство, и что именно этот Совет, вместе со своим народом иудейским, принудил римского наместника лучше освободить на Пасху, как того требовал древний обычай иудеев, какого-нибудь обыкновенного преступника, нежели Христа, которого он считал неповинным. Гоббес сказал, что всегда найдутся люди, которые будут отрицать даже Эвклидовы аксиомы, если это им будет выгодно. Иудеи, с своими выгодами, готовы на еще большее, и их наглость всегда готова отрицать логические аксиомы, оспаривая, если это им выгодно, что белое - бело, а черное - черно. Иудеи распяли на кресте своего Иисуса, - и эта истина еще и ныне для них не совсем удобна. Но воспоминание об этом акте, содеянном книжниками или, если угодно, лжеучеными иерусалимской испорченности, воистину, ничуть не смягчается тем, что современные иудейские книжники к этому акту присоединяют еще иной, духовный акт, пытаясь значение личности Христа поставить еще ниже скудной компиляторской мудрости своих талмудистов. Таков-то образчик современной терпимости в иудейском роде.

Иудеи, очевидно, всегда были самым нетерпимым племенем на земле; таковы они и теперь, даже там, где они еще так старательно покрывают себя штукатуркою, которая намекала бы на противное. Таковы они не только в своей религии, но и во всех отношениях. Когда они говорят о терпимости, то, в сущности, они хотят, чтобы терпели их, несмотря на все их бесстыдство. Но такая терпимость означает, в сущности, признание их господства, а господство их опять-таки означает притеснение и враждебность ко всему прочему. Кто ближе знает иудейскую расу и ее историю, тот ясно сознает, что не может быть более кричащего противоречия, чем иудей с терпимостью на устах. Требуемая им терпимость, в конце концов, есть не что иное, как свобода для иудейской нетерпимости. Если что не заслуживает быть терпимым, - полагал еще Руссо, - так это сама нетерпимость. Терпеть, дозволять нетерпимости шире и шире распространяться, значит заглушать самый гуманный принцип терпимости. Не только великая религия, но и всякая раса, которая заявляет притязания на терпимость, должна сама исповедывать терпимость. Основным ее стремлением и принципом не должна быть враждебность и война против всего иного. Содержание религии или законы народности должны быть совместимы со всеобщею человечностью и взаимностью, если хотят, чтобы остальное человечество терпело их. Но народец палестинского захолустья с самого начала оказался обладателем побуждений и законов, которые остальное человечество радикально отвергали и объявили ему войну. Приводили места из талмуда, которые ясно показывают, что религия уполномочивает иудеев обманывать не-иудеев и вредить им. Но нам для этого не нужно никакого талмуда. Если бы его и совсем не было, то иудейская мораль не была бы от этого лучше, и отлично давала бы знать о себе. То, что наблюдаем мы теперь в фактических сношениях с иудеями, это, в сущности, все те же свойства, которые воплощались и в Иуде? времен Моисея. Ветхий Завет - хорошее зеркало, в котором правильно отражается душа иудея. Нужно только всмотреться непредубежденным оком, и мы разглядим избранный народец наших дней в этом непроизвольном самоизображении иудея тех времен. Как часто иудеям косвенно разрешается проделывать с не-иудеями то, что запрещается им проделывать друг с другом! И ветхозаветная проповедь своего рода любви к ближнему прямо имеет в виду иудея между иудеями. И в настоящее время у иудея нет иных ближних, кроме иудеев же. Как бы сильно иудеи ни обманывали друг друга, как бы предательски друг к другу ни относились, но во вражде к не-иудеям они все солидарны. Даже те иудеи по крови, которые продают себя для дел против своего же собственного племени, все-таки делают это свойственным их племени способом. Обуздывая иудейство, для чего они и нанялись, они проделывают это так, что всею своею манерою они, сверх того, прославляют еврейство. Иудей всегда остается иудеем, даже когда переходит в противный лагерь, где и проделывает антиюдику. Но всего менее могут нас обмануть остроты иудейских писателей по адресу своего же племени. Иногда иудеи, разыгрывают перед не-иудеями видимость беспристрастия, ругая иудеев и их свойства. Нередко они бывают первыми, обнаруживая у иудея его иудейские качества, при чем достигают этого тем, что у себя такие качества отрицают, либо о них сожалеют. Такая манера рассчитана на не-иудеев или, где дело делается перед лицом публики, она рассчитана на публику, в которой иудеи составляют лишь незначительную часть. Но те же самые иудеи, когда они находятся в своей среде, или когда публика из их людей преобладает, бьют себя в грудь, взывая, как они горды тем, что они иудеи. Таким образом, за этою нарочитою видимостью свободы от всего иудейского слышится всегда враждебность и нетерпимость. Где иудей по крови сам делается гонителем иудеев, что иногда требуется гешефтами, там он делает только в противоположном направлении, употребление их врожденных его племени образа мыслей и нетерпимости. Но тем менее можно доверяться ему; ибо иудей остается верен себе даже и тогда, когда разыгрывает из себя анти-иудея. Нетерпимый эгоизм составляет его суть, где бы и как бы он ни обнаруживал его. Он сквозит даже в его редкостном мозаическом законодательстве. Так называемые десять заповедей имеют силу, видимо, только между иудеями; ибо иначе было бы кричащим противоречием - в седьмой заповеди запрещать кражу, а обкрадыванье египтян, т. е. чужеземцев, разрешать. Поэтому, вся иудейская законность есть что-то в роде национального эгоизма и принципиального исконного беззакония по отношению к другим народам. Поэтому и националистическая нетерпимость ко всем народам есть также сущность, так сказать, космоиудаизма, который нельзя без всякого разбора смешивать с иногда все-таки благородно выраженным космополитизмом лучших народов, и никогда не следует мерить одною меркою с последним. Последний есть действительно то, за что тот лишь выдает себя; следовательно, один противоположен другому, и мировой иудаизм, с своими политически, по большей части, якобы гуманистическими минами и притворством, есть лишь вершина гебраического эгоизма, который хотел бы все народы, - поскольку все их, со всем их имуществом, проглотить нельзя, - по крайней мере, заставить служить себе и поработить.

6. Как во всем, что познается в своей естественности и в действительности, так и в заявлениях о себе иудейского существа, не смотря на всю их бессвязность и угловатость, все-таки есть своего рода система, - по крайней мере, система в том смысле, что она сказывается даже и в этих уродливых формах. Мы видели, что руководящим принципом является изысканный эгоизм. Им объясняется полное единство их религии и морали. Правда, мораль эгоизма, в сущности, есть противоположность морали, но лишь тогда, когда мы разумеем мораль в лучшем смысле слова и в таком роде, в каком ее никогда но было у иудеев. Когда у античных писателей, там или сям, встречаются суждения об иудеях, то всегда они исполнены презрения к этой народности и не скупятся на самые крепкие словца, чтоб заклеймить негодность их поведения и нравов. На первом месте стоит римский философ первых годов империи, Сенека, который в одном месте, буквально сохраненном Августином, называет иудеев племенем злодеев (sceleratissima gens). Если перевести латинское выражение, употребленное Сенекою в сочинении о суеверии, - если передать его совершенно точно, именно словами "самое преступное племя", то это цветистое прилагательное все-таки будет очень характерно. Как ранняя история Иудеев, так и эпоха, непосредственно предшествовавшая христианскому летосчислению, переполнена грязью и залита кровью.[5] Жестокость, которую проявили они в первые времена своей истории, вещь общеизвестная: не только женщин и детей, но и скот врагов, предавали они истреблению, чтоб вырвать с корнем все, и щадили только золото и серебро. В век, предшествовавший христианской эре, достаточно бросить только взгляд на домашнюю историю иудейских царей, чтобы вполне ознакомиться с их, так сказать, домашними порядками, и с отвращением отвернуться от этой картины самых жестоких убийств, гнуснейшего вероломства и утонченнейшей мести. И гнусные издевательства иудеев над распятым ими Христом как непохожи на поведение афинян при исполнении приговора над Сократом!

Знаменитейший римский историк Тацит, который уже был свидетелем падения иудейского государства, видимо и в своей характеристике иудейского быта и иудейских нравов старается писать хладнокровно (sine ira еt studio). Но и он вынужден быль вырезать своим лапидарным стилем на скрижалях всемирной истории кое-какие изречения, классически свидетельствующие о том, какой памятник уже в то время воздвигли себе иудеи в представлениях народов римского государства. Иудеи были тогда везде; они уже долгое время жили в Риме; они известны были не только по тем войнам, которые велись в Палестине. Тот самый Тацит, который с таким благоволением изображал германцев как образец добрых нравов, и ставил их как идеал своим римлянам, - тот самый Тацит, который умел отыскать хорошее у чужих народов и умел все это оценить в своем холодном и бесстрастном изображении иудейских дел находит себя вынужденным выражаться резким тоном, чтобы соответственно оттенить найденное им состояние. В Историях (книга V, гл. 5) читаем: "Обычаи иудеев нелепы и грязны (Iudaeorum mos аbsurdus sordidusque)". Вслед за этим значится: "Племя это в высшей степени похотливо (рrojectissima аd libidinem gens)". Но, как уже замечалось не раз, с сладострастием всегда связана жестокость, и у избранного народа она также принадлежит к его отменным качествам. Но оба эти атрибута вытекают из одного и того же зерна, а именно, объясняются чрезмерным развитием эгоизма самого подлейшего рода. С этим в полной гармонии находится и самое характерное изречение Тацита, что иудеи "ко всем остальным питают враждебную ненависть (аdversus оmnes аlios hostile оdium)". В связи с тем обстоятельством, что друг к другу они очень снисходительны, он к этому сводит даже и усиление их могущества. В самом деле, для их интересов и дел весьма на руку был такой образ мыслей, в силу которого на остальные народности, среди которых они жили, они смотрели как на врагов, которых нужно грабить. Таким образом, всюду рассеянные среди остального человеческого общества, иудеи вели втихомолку войну ограбления, присваивая себе богатства человеческого рода. Они всегда были враждебны всем лучшим качествам и всему, что не гармонировало с их низменною натурою.

В виду этих целые тысячелетия ни в чем не изменившихся, основных черт иудейского характера все остальное - сущие мелочи, как, например, их отвращение ко всякой творческой работе, и процветание среди них только таких деятельностей, которые зиждутся на присвоении чужого путем гешефтов, и на получении выгод путем обкрадывания ближних. В ближайшее рассмотрение той ходячей истины, что иудеи заняты ганделем и к этому гандлеванью, в самом низменном значении слова, всюду проявляют отменнейшую склонность, входить мне нет надобности. Факты эти установлены настолько прочно, что не нуждаются в доказательстве; но их основание и их древность не так хорошо известны. Когда иудеи образовали государство, они не могли обойтись без земледелия. Но их племенные склонности всегда, в течение всей их истории до христианской эры, тянули их гнездиться среди других народов, и там упражняться в своей гандлевой деятельности или, лучше сказать, вести жизнь бродяг-торгашей. Таким образом, они, со своим ганделем, как бы паслись на ниве чужих народов, и получали весьма недурные барыши. Но у самих себя и сами с собою, натурально, таких гешефтов вести не могли. Даже и собственный закон их указывал им на других людей, как на тех, по отношению к которым дозволялось все, чего не могли они проделывать у себя. Только общество, объединенное самым отменным эгоизмом, направленным против других, должно обращаться во-вне и там искать материала для своей алчности. Римлянин завоевывал мир; а иудей старался присваивать его блага пронырством. Этим объясняется предпочтение ими торговых гешефтов, при которых открывается широкой простор не столько труду, сколько хитрому присвоению и пронырливому хищению. И вовсе не какие-нибудь внешние препоны издавна удерживают иудеев от занятий земледелием и ремеслами. Их внутреннейшие задатки, которые опять-таки связаны с ядром их существа, с отменнейшим эгоизмом, всегда толкали и всегда будут толкать их к таким деятельностям, где выгоднее иметь инстинкты присвоения, нежели иметь совесть. Потому-то совершенно невозможно рассчитывать на то, чтобы можно было принудить иудеев участвовать в творческой работе народа. Они будут барышничать и гандлевать, пока в человечестве останется к этому хоть какая-нибудь возможность. Поэтому, нечего надеяться изменить их. То, что целые тысячелетия оставалось как бы с их природою сросшеюся особенностью, того нельзя переделать какою либо общественною реформою, не говоря уже - чисто моральными средствами.

Что торгашество и барышничество составляет исконные качества иудея, доказывается уже историей в 18-й главе 1-й книги Моисея, - историей, которая производила бы даже комическое, впечатление, если бы иудейский характер не был таким печальным фактом человечества. Именно, история эта есть сделка, которую Авраам заключает с самим Господом Богом. Господь хочет наказать и истребить город Содом за его великие прегрешения. Авраам возражает и думает, что Господь, как Праведный Судия, пощадит город, если в нем найдется 50 праведников, чтобы не пострадали эти невинные. Получив от Господа согласие в интересах этих предполагаемых 50 праведников, Авраам выступает уже с меньшим предложением. Он, видите ли, ошибся в счете; едва ли Господь найдет там более 45 праведников. Господь делает уступку на 5 человек; но Авраам загнул, пока, один палец, а, ведь, за ним следуют другие, а потом и вся пятерня. Следующая скидка сбавляет число праведников до 40, т. е. опять на 5. Затем, сторговываются на 30-ти, на 20-ти и, наконец, на 10-ти; на этом Господь и поканчивает с Авраамом, соглашаясь с ним, что и 10-ти праведников совершенно достаточно, чтобы пощадить город, от Его гнева. Если патриарх, торгуясь таким образом с Богом и сбивая цену с 50 на 10, не делает Господу никакой неприятности, и даже поканчивает сделку с полным успехом, то это служит хорошим свидетельством, как смотрел Бог иудеев на такие наклонности. Следовательно, такие гешефты разумеются сами собой; их освящает сама религия. Но торговаться в цене есть нечто, относительно говоря, невинное, и свидетельствует только о наличности духа торгашества. Но акты истории иудеев показывают, что их религия оправдывала и вещи похуже, между прочим, и утонченейший грабеж. Ибо что же такое, как не ограбление, когда перед уходом из Египта еврейки берут на подержание у соседей золотые и серебряные сосуды и платье, чтобы, затем все это унести с собою? Эти позаимствования и кража, как значится в главах 3-й, 11-й и 12-й второй книги Моисея, есть прямое предписание самого Господа Бога, которое передано было иудеям чрез Моисея. Они не должны были уходить с пустыми руками, и вот Господь тотчас указывает им путь, каким могут они овладеть драгоценностями Египтян, чтобы затем с этим награбленным добром улепетнуть. Это присвоение золота, серебра и одежды Египтян типично; здесь в самой наивнейшей форме отразился дух еврейства. На всем протяжении всемирной истории его не забудут; ибо это освященное религией искусство присвоения будут вспоминать еще не раз. Утонченный и освященный религией эгоизм, красною нитью проходящий во всем, что исходит от иудеев, вылился здесь в самой оригинальной форме. Это - ключ от души иудея, поскольку речь идет о морали и о сопринадлежных религиозных воззрениях.

7. Что такое значит иметь принципом изысканный эгоизм, это вполне выяснится лишь тогда, когда в эгоизме мы будем ясно различать его критический элемент, именно, несправедливость. Интерес и польза могут быть сами по себе невинны; всякий стремится к тому, что ему полезно; но вопрос в том, ищут ли этого без нанесения вреда другим, или нанося им вред. Дело в том, чтобы соблюдалось равновесие; можно даже и очень не забывать своей выгоды, и быть все-таки чистым, если только помнить, что есть и другие и не делать по отношению к ним никакой несправедливости. Но еврейское племя тем и отличается, что для обуздания алчности в сердце его не нашлось никаких средств, а имеется, разве, лишь внешняя узда, данного ему с громом и молнией закона. Но всякого рода сброд всегда нуждается хоть, в какой-нибудь внешней узде, чтобы не распасться, какие бы преступные цели не имел он по отношению к окружающему. Так называемый закон и есть средство - по возможности воспрепятствовать, чтобы внутри сообщества все не распалось и не разбрелось. Достойные сотоварищи не должны по отношению друг к другу слишком давать воли своим прекрасным качествам; по отношению же к остальным они вольны делать что им угодно. Потому-то евреи искони были народом несправедливости раr ехcellence, что бы они против этого ни говорили. То, что они называют справедливостью, есть не более как внешняя законность притом по закону, который, в сущности, есть воплощение несправедливости. Кроме способности сочувствовать другим, им недостает и тех умственных задатков, какие необходимы, чтобы держать в равновесии весы справедливости. Вообще, все их мышление убого и бессвязно. Поэтому, оно совершенно неспособно сдерживать или хотя бы в значительной мере ограничивать эгоистический склад их чувств. Их алчность, как и их фантазия проявляются неудержимо, а потому их можно сколько-нибудь обуздать лишь крайне грозными мерами, следовательно, только путем террористической системы.[6]

Вышеобозначенная форма их алчности и соответственно настроенного воображения, и, следовательно преобладание над всем грубого эгоизма, может также служить к объяснению еще одного свойства еврейской расы, которое, если бы даже и вовсе не было объяснено, тем не менее, все-таки оставалось бы фактом. Это - отсутствие всяких склонностей к истинному и чистому знанию; такое знание требует, чтобы по крайней мере на время были забыты всякие будничные дела, чтобы ум мог погрузиться в тихую область созерцания. Но у еврея впереди всего - его низменные побуды; уже судя по его древнейшей, им одобренной и выкроенной по его фасону, саге, у него нет потребности в ином познании кроме познания алчности, и так как оно хороших плодов ему не принесло, то, - и это комично, - и вообще знание кажется ему запретным плодом.

К, познанию того, что - добро и что - зло, по крайней мере, в более благородном смысле слова, - в смысле справедливости, - и несправедливости, - не могли привести еврея ни в самом начале содеянное им дурное дело, ни все плоды с древа познания, ни законодатели, ни пророки. Поступать против произвольного запрета, который ничем иным не мотивирован кроме "так угодно Мне" его Господа Бога, вот что, - говоря устами его пророков, - значит поступать неправо. Иного понятия о справедливости у него нет, и нет ничего удивительного, что при этом он в разладе сам с собою. В лице своих пророков, на которых нужно смотреть как на продукт национальный, правда, восстает он, отчасти, против самого себя, но иногда просто в форме безрезультатного крика или жречески-эгоистичного тявканья, однако, по большей части, не очень беспокоясь обо всем этом, причем нередко эти его сильнейшие взрывы гнева не очень серьезны. Иегова, - воплощение характера иудея, - тотчас же умилостивляется, лишь бы исполнена была его воля. Справедливо то, что ему нравится, несправедливо же то, что ему не нравится. В переводе на язык естественности и действительности, меркою так называемой справедливости делает он, таким образом, то, что заблагорассудится самому еврею, соответственно присущим его характеру чертам. Говоря о еврейской справедливости, лучшие народы не могли выражаться иначе, как на манер римлян, когда они говорили о "пунической верности", чтобы обозначить этим, что Карфагенянам верить нельзя, и чтобы заклеймить их вероломство и коварство. Внутреннее противоречие, в каком стоит еврей к самому себе, отражается как в том, что навязанный ему закон есть чисто внешний закон, так и в тех угрозах, с которыми неизменно обращаются к нему пророки. И неудивительно, что, подобно тирании, и несправедливость находится вообще в разладе с собою. Всюду, и у себя и между чужими, он как бы стукается головою, и таким образом, кое-как, и все снова и снова, немножко водворяется порядок. Но при этом отнюдь не образуется настоящего понятия о действительном праве и о справедливости, в серьезном смысле слова, а, совершенно по азиатски, всегда приходят экстравагантным путем опять к таким же извращенным чувствам. Таково, напр., поведение пророков, от первого до последнего, в котором для лучших народов, по истине, нет ничего такого, что могло бы воодушевить, разумеется, если рассматривать его без всякого предубеждения, т. е. фальшиво не романтизируя и не идеализируя его, под давлением ли авторитета, или скрашивающими примесями и толкованиями лучших народов.

Дата добавления: 2015-08-02