Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 14 страница

Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 3 страница | Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 4 страница | Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 5 страница | Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 6 страница | Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 7 страница | Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 8 страница | Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 9 страница | Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 10 страница | Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 11 страница | Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 12 страница |


Читайте также:
  1. 1 страница
  2. 1 страница
  3. 1 страница
  4. 1 страница
  5. 1 страница
  6. 1 страница
  7. 1 страница

-- "Перестань говорить, -- отвечали ему во второй раз

звери его, -- лучше, о выздоравливающий, сделай лиру себе,

новую лиру!

Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен нужна

новая лира.

Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу:

чтобы ты мог нести свою великую судьбу, которая не была еще

судьбою ни одного человека!

Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем

должен ты стать; смотри, ты учитель вечного возвращения,

-- в этом теперь твое назначение!

Ты должен первым возвестить это учение, -- и как же

этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью

и болезнью!

Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно

возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали

бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.

Ты учишь, что существует великий год становления,

чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно

сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться

пустым, --

-- так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и

малом, -- так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами

на себя, в большом и малом.

И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, --

смотри, мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому

себе; но звери твои просят тебя не умирать еще.

Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от

блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя,

о самый терпеливый!

"Теперь я умираю и исчезаю, -- сказал бы ты, -- и через

мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.

Но связь причинности, в которую вплетен я, опять

возвратится, -- она опять создаст меня! Я сам принадлежу к

причинам вечного возвращения.

Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим

орлом, с этой змеею -- не к новой жизни, не к

лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:

-- я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в

большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех

вещей,

-- чтобы повторять слово о великом полдне земли и

человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.

Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет

моя вечная судьба,-- как провозвестник, погибаю я!

Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так

-- кончается закат Заратустры". --

Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра

ответил что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они

умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и

не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же

и орел, видя его таким молчаливым, почтили великую тишину

вокруг него и удалились осторожно.

 

О великом томлении

 

О душа моя, я научил тебя говорить "сегодня" так же, как

"когда-нибудь" и "прежде", и водить свои хороводы над всеми

"здесь", "там" и "туда".

О душа моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил

от тебя пыль, пауков и сумерки.

О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добродетель

закоулков и убедил тебя стоять обнаженной пред очами солнца.

Бурею, называемой "духом", подул я на твое волнующееся

море; все тучи прогнал я оттуда, я задушил даже душителя,

называемого "грехом".

О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как буря, и

говорить Да, как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как

свет, и спокойно проходишь чрез бури отрицания.

О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным и

несозданным -- и кому еще, как тебе, ведома радость будущего?

О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что

приходит, как червоточина, а великому, любящему презрению,

которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.

О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы ты самые

основания притягивала к себе, -- подобно солнцу, убеждающему

даже море подняться на его высоту.

О душа моя, я снял с тебя всякое послушание,

коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя "избегание

бед" и "судьба".

О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки,

я назвал тебя "судьбою", "пространством пространств",

"пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".

О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость, все

новые вина и даже все незапамятно старые, крепкие вина

мудрости.

О душа моя, всякое солнце изливал я на тебя, и всякую

ночь, и всякое молчание, и всякое томление -- ты вырастала

предо мной, как виноградная лоза.

О душа моя, обильна и тяжела ты теперь, как виноградная

лоза со вздутыми сосцами и плотными темно-золотистыми

гроздьями, --

-- стесненная и придавленная своим счастьем, в ожидании

избытка и стыдясь еще своего ожидания.

О душа моя, не существует теперь нигде другой души, более

любящей, более объемлющей и более обширной! Где же будущее и

прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?

О душа моя, я дал тебе все, и руки мои опустели из-за тебя

-- а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски:

"Кто же из нас должен благодарить? --

-- должен ли благодарить дающий, что берущий брал у него?

Дарить -- не есть ли потребность? Брать -- не есть ли

сострадание?"

О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое чрезмерное

богатство само простирает теперь тоскующие руки!

Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждет;

тоска от чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих

очей!

И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку

и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от

чрезмерной доброты твоей улыбки.

Твоя доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и

плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слез и твои

дрожащие уста рыданий.

"Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть

обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о

душа моя, лучше улыбаться, чем изливать в слезах свое

страдание, --

-- в потоках слез изливать все свое страдание от избытка

своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!

Но если не хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную

тоску, то ты должна петь, о душа моя! -- Смотри, я сам

улыбаюсь, предложивший тебе петь:

-- петь бурным голосом, пока не стихнут все моря, чтобы

прислушаться к твоему томлению, --

-- пока по тихим, тоскующим морям не поплывет челнок,

золотое чудо, вокруг золота которого кружатся все хорошие,

дурные, удивительные вещи, --

-- и много животных, больших и малых, и все, что имеет

легкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым тропам --

-- туда, к золотому чуду, к вольному челноку и хозяину

его; но это -- виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, --

-- твой великий избавитель, о душа моя, безымянный --

только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает

твое дыхание будущими песнями, --

-- уже пылаешь ты и грезишь, уже пьешь ты жадно из всех

глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя тоска

в блаженстве будущих песен! --

О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и

руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе

петь, был последний мой дар!

За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи: кто

из нас должен теперь -- благодарить? -- Но лучше: пой мне, пой,

о душа моя! И предоставь мне благодарить! --

Так говорил Заратустра.

 

Другая танцевальная песнь

 

"В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало

в ночи глаз твоих -- сердце мое замерло от этой неги:

-- челн золотой, как в зерцале, мерцал там на водах

ночных, точно качалка, ныряющий, и всплывающий, и все снова и

снова кивающий челн золотой!

На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой взор, свой

качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:

Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей -- и

уже закачалась нога моя в приступе танца. --

Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках, тебе

внемля: ведь уши танцора -- в цыпочках его!

К тебе прыгнул я -- ты отпрянула вмиг; и лизнули меня на

лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих!

От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты

стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.

Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на стезях

криведных учится стопа моя -- козням!

Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твое

бегство манит меня, поиск твой полонит меня -- я страдаю, но

ради тебя разве я не готов и к юдоли!

Ты, чей холод, как зуд, чье презренье -- искус, чей уход,

точно жгут, чья насмешка -- укус:

-- ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщица,

повивальщица, зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль не

была и любима всегда, непорочная, нетерпячая, ветроногая,

детоокая грехотворица!

Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь

избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка!

Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неизбытно

един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один!

Здесь пещеры и дебри -- мы же заблудимся вместе! Стой! Да

потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучие

мыши?

Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где мы,

где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть.

Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов, и

сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков!

Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник -- решай, кто

мне ты: ловчий пес или лань?

Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И

барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув!

О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне

бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным!

-- по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, немые! Или

там вдоль озера: в нем резвятся и пляшут рыбки золотые!

Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну

разве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели?

Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только руки! И

если ты хочешь пить, скажи -- я нашел бы, чем тебя утолить, но

тебе не до этой услуги!

-- О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезла

змеею-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на лице горят,

точно красные ранки!

Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор,

о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь -- у меня!

Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не забыл-таки

плетку? -- Нет!"

 

Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала изящные

ушки свои:

"О Заратустра! Не щелкай так страшно своей плеткой! Ты

ведь знаешь: шум убивает мысли -- а ко мне как раз пришли такие

нежные мысли.

Мы с тобою оба -- сущие недобродеи и незлодеи. По ту

сторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый свой луг --

мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!

И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, -- то

гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца?

И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это:

и все оттого, что ревную тебя я к мудрости твоей. Ах, эта

мудрость, полоумная старая дура!

Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах! тогда

мигом сбежала бы от тебя и моя любовь".

Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: "О

Заратустра, ты мне недостаточно верен!

Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю,

ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня.

Есть старый тяжелый-тяжелый колокол-ревун: он ревет по

ночам до самой твоей пещеры:

-- когда ты слышишь, как колокол этот бьет полночь, тогда

между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том --

-- ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что ты

хочешь скоро покинуть меня!"

"Да, -- отвечал я робко, -- но ты знаешь также --" И я

сказал ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, желтые, безумные

пряди волос.

"Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает

никто..."

И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг, на

который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. --

И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо.

--

Так говорил Заратустра.

 

 

Раз!

О, внемли, друг!

 

Два!

Что полночь тихо скажет вдруг?

 

Три! "Глубокий сон сморил меня, --

 

Четыре!

Из сна теперь очнулась я:

 

Пять!

Мир -- так глубок,

 

Шесть!

Как день помыслить бы не смог.

 

Семь!

Мир -- это скорбь до всех глубин, --

 

Восемь!

Но радость глубже бьет ключом!

 

Девять!

Скорбь шепчет: сгинь!

 

Десять!

А радость рвется в отчий дом, --

 

Одиннадцать!

В свой кровный, вековечный дом!"

 

Двенадцать!

 

 

Семь печатей(или: пение о Да и Аминь)

 

Если я прорицатель и полон того пророческого духа, что

носится над высокой скалой между двух морей --

-- носится между прошедшим и будущим, как тяжелая туча, --

враждебный удушливым низменностям и всему, что устало и не

может ни умереть, ни жить:

готовый к молнии в темной груди и к лучу искупительного

света, чреватый молниями, которые говорят Да и смеются, готовый

к пророческим молниеносным лучам, --

-- но блажен, кто так чреват! И поистине, кто должен

некогда зажечь свет будущего, тому приходится долго висеть, как

тяжелая туча, на вершине скалы! --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения!

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

 

Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал пограничные

столбы и скатывал старые, разбитые скрижали в отвесную

пропасть, --

Если насмешка моя некогда сметала, как сор, истлевшие

слова и я приходил, как метла для пауков-крестовиков и как

очистительный ветер -- для старых удушливых склепов, --

Если некогда сидел я, ликуя, на месте, где были погребены

старые боги, благословляя мир, любя мир, возле памятников

старых клеветников на мир:

ибо даже церкви и могилы Бога люблю я, когда небо смотрит

ясным оком сквозь разрушенные своды их; я люблю сидеть, подобно

траве и красному маку, на развалинах церквей, --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения?

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

 

Если некогда дыхание снисходило на меня от дыхания

творческого и от той небесной необходимости, что принуждает

даже случайности водить звездные хороводы, --

Если некогда смеялся я смехом созидающей молнии, за

которой, гремя, но с покорностью следует долгий гром действия,

--

Если некогда за столом богов на земле играл я в кости с

богами, так что земля содрогалась и трескалась, изрыгая

огненные реки, --

ибо земля есть стол богов, дрожащий от новых творческих

слов и от шума игральных костей, --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения?

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

 

Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся кубок с

пряною смесью, где хорошо смешаны все вещи, --

Если некогда рука моя подливала самое дальнее к самому

близкому, и огонь к духу, радость к страданию и самое худшее к

самому лучшему, --

Если и сам я крупица той искупительной соли, которая

заставляет все вещи хорошо смешиваться в кубковой смеси, --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения?

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

 

Если я люблю море и все, что похоже на море, и больше

всего, когда оно гневно противоречит мне, --

 

Если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к

еще не открытому, если есть в моей радости радость

мореплавателя, --

Если некогда восклицало ликование мое: "берег исчез --

теперь спали с меня последние цепи --

-- беспредельность шумит вокруг меня, где-то вдали блестит

мне пространство и время, ну что ж! вперед! старое сердце!" --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения?

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

 

Если добродетель моя -- добродетель танцора, и часто

прыгал я обеими ногами в золотисто-изумрудный восторг;

Если злоба моя -- смеющаяся злоба, живущая под кустами роз

и под изгородью из лилий:

-- ибо в смехе все злое собрано вместе, но признано

священным и оправдано своим собственным блаженством --

И если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое стало

легким, всякое тело -- танцором, всякий дух -- птицею; и

поистине, в этом альфа и омега моя! --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения?

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

 

Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал на

собственных крыльях в собственные небеса;

Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали, и прилетала

птица-мудрость свободы моей:

-- ибо так говорит птица-мудрость: "Знай, нет ни верха, ни

низа! Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты, легкий! Пой!

перестань говорить!

-- разве все слова не созданы для тех, кто запечатлен

тяжестью? Не лгут ли все слова тому, кто легок! Пой! перестань

говорить!" --

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному

кольцу колец -- к кольцу возвращения?

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы

иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю

тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

 

* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ *

 

Ах, где в мире совершалось больше

безумия, как не среди сострадательных?

И что в мире причиняло больше страдания,

как не безумие сострадательных?

Горе всем любящим, у которых нет более

высокой вершины, чем сострадание их!

Так говорил однажды мне дьявол:

"Даже у Бога есть свой ад -- это любовь его к

людям".

И недавно я слышал, как говорил он такие

слова: "Бог мертв; из-за сострадания своего

к людям умер Бог".

 

Так говорил Заратустра

 

Жертва медовая

 

-- И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он

не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда он сидел

на камне перед пещерой своей и молча смотрел вдаль -- ибо

отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, --

звери его задумчиво ходили вокруг него и наконец остановились

перед ним.

"О Заратустра, -- сказали они, -- не высматриваешь ли ты

счастья своего?" -- "Что мне до счастья! -- отвечал он. -- Я

давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу".

-- "О Заратустра, -- снова заговорили звери, -- это говоришь

ты, как тот, кто пресыщен добром. Разве не лежишь ты в

лазоревом озере счастья?" -- "Плуты, -- отвечал Заратустра,

улыбаясь, -- как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаете

также, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну:

оно гнетет меня и не отстает от меня, прилипнув, как

расплавленная смола".

Тогда звери продолжали задумчиво ходить вокруг него и

затем снова остановились перед ним. "О Заратустра, -- сказали

они, -- так вот почему ты сам становишься все желтее и

темнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми, похожими на

лен? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!" -- "Что говорите вы,

звери мои, -- сказал Заратустра, смеясь, -- поистине, я

клеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает со

всеми плодами, которые созревают. Это мед в моих жилах

делает мою кровь более густой и мою душу более молчаливой". --

"Должно быть, так, о Заратустра, -- отвечали звери, приближаясь

к нему, -- но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокую

гору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо".

-- "Да, звери мои, -- отвечал он, -- вы даете прекрасный совет,

и он мне по сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору!

Но позаботьтесь, чтобы там мед был у меня под руками, золотой

сотовый мед, желтый и белый, хороший и свежий, как лед. Ибо

знайте, я хочу там наверху принести жертву медовую".

Но когда Заратустра был на вершине, отослал он домой

зверей, провожавших его, и нашел, что теперь он один, -- тогда

засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:

 

Я говорил о жертвах и о медовых жертвах; но это было

только уловкою речи моей и поистине полезным безумием! Здесь

наверху я могу говорить уже свободнее, чем перед пещерами

отшельников и домашними животными их.

Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что дарится мне, я

расточитель с тысячью рук; как бы мог я называть это --

жертвоприношением!

И когда я хотел меду, хотел я лишь приманки и сладкой

патоки и отвара, которым лакомятся ворчуны медведи и странные,

угрюмые, злые птицы:

-- лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и рыболовы.

Ибо если мир похож на темный лес, населенный зверями, на сад

для услады всех диких охотников, то, по-моему, он еще больше и

скорее похож на бездонное богатое море,

-- на море, полное разноцветных рыб и раков, из-за

которого сами боги пожелали бы стать рыболовами и закинуть сети

свои: так богат мир странностями, большими и малыми!

Особенно человеческий мир, человеческое море -- в

него закидываю я теперь свою золотую удочку и говорю:

разверзнись, человеческая бездна!

Разверзнись и выбрось мне твоих рыб и сверкающих раков!

Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых удивительных

человеческих рыб!

-- само счастье свое закидываю я во все страны, на восток,

на юг и на запад, чтобы видеть, много ли человеческих рыб будут

учиться дергаться и биться на кончике счастья моего.

Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не будут

вынуждены подняться на высоту мою, самые пестрые пескари глубин

к злейшему ловцу человеческих рыб.

Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий,

привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и

надсмотрщик, который некогда не напрасно говорил себе: "Стань

таким, каков ты есть!"

Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду я

еще знамения, что час нисхождения моего настал, еще сам я не

умираю, как я должен среди людей.

Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких

горах, не будучи ни нетерпеливым, ни терпеливым, скорее как

тот, кто разучился даже терпению, ибо он не "терпит" больше.

Ибо судьба моя дает мне время: не забыла ли она меня? Или

сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?

И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не

гонит, не давит меня и дает мне время для шуток и злобы: так

что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.

Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И

пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что

делаю: все-таки это лучше, чем если бы стал я там внизу

торжественным, зеленым и желтым от ожидания --

-- гневно надутым от ожидания, как завывание священной

бури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который кричит в

долины: "Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!"

Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хороши

лишь для того, чтобы мне посмеяться над ними! Я понимаю, что

нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которым

принадлежит слово "сегодня", или "никогда"!

Но я и судьба моя -- мы не говорим к "сегодня", мы не

говорим также к "никогда": у нас есть терпенье, чтобы говорить,

и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен же

прийти и не может не прийти.

Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Наш

великий Хазар, наше великое, далекое Царство Человека, царство

Заратустры, которое продолжится тысячу лет.

Далека ли еще эта "даль"? что мне до этого! Она оттого не

пошатнется -- обеими ногами крепко стою я на этой почве.

-- на вечной основе, на твердом вековом камне, на этой

самой высокой, самой твердой первобытной горе, где сходятся все

ветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда?

Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С

высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех!

Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб!

И что во всех морях принадлежит мне, что мое и для

меня во всех вещах, -- это выуди мне, это извлеки

ко мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.

Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка

счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу свою, мед

сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой черной

скорби!

Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня,

сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной -- какая

розовая тишина! Какое безоблачное молчание!

 

Крик о помощи

 

На следующий день Заратустра опять сидел на камне своем

перед пещерою, в то время как звери его блуждали по свету,

чтобы принести домой новую пищу, -- а также и новый мед: ибо

Заратустра истратил старый мед до последней капли. Но пока он

так сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле,

погруженный в размышление, и поистине! не о себе и не о тени

своей, -- он внезапно испугался и вздрогнул: ибо он увидел

рядом со своею тенью еще другую тень. И едва он успел

оглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя,


Дата добавления: 2015-08-10; просмотров: 46 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 13 страница| Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра 15 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.08 сек.)