Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Последнее свидание

Ha меня пал огонь | Зеленый помидор | Суад умрет | Швейцария | Чего мне не хватало | Выживший свидетель | Мой сын | Построить дом |


Читайте также:
  1. В последнее время, когда ты рядом, я улыбаюсь постоянно, и это одни из самых счастливых моментов в моей жизни.
  2. Вопрос № 80. Судебное следствие. Замечания на протокол судебного заседания. Прения и последнее слово подсудимого.
  3. ВТОРОЕ СВИДАНИЕ
  4. Его забота. Заботой Богдана было - не дать неприязни помешать работе. Последнее дело - начинать с пререканий.
  5. Замечание седьмое и последнее
  6. Настоящее свидание
  7. НЕ СВИДАНИЕ

Наступил вечер. Я без надежды ждала прихода Файеза, одного или с родителями, так как знала, что он не придет. Сегодня уже слишком поздно. К тому же машины нет возле дома, а ставни оставались закрытыми.

Для меня это была настоящая катастрофа. Я провела ночь без сна, пытаясь представить, что он поехал навестить куда-то свою семью, а если ставни остались закрытыми, то это из-за жары.

Удивительно, как в моей памяти отпечатались эти несколько недель моей жизни. Я с таким трудом восстанавливала события моего детства, помня только о жестокостях, не вспоминая ни об одном миге счастья или спокойствия, и при этом не забыла ничего об этих моментах украденной свободы, страха и надежды. В ту ночь, я прекрасно помню, я накрылась одеялом из бараньих шкур, подтянула колени к подбородку, держала свой живот руками, слушая малейшие ночные шорохи. Завтра он придет или не придет... Он спасет меня, он покинет меня... Это звучало какой-то навязчивой музыкой у меня в голове.

На следующее утро я увидела машину перед домом. Я сказала себе: «Он жив!» Появилась надежда. Я не могла проследить за его отъездом, но вечером, когда он приехал, я была на террасе. Я подала ему знак о завтрашнем свидании перед закатом солнца.

И в конце дня, перед самым заходом солнца, я отправилась за сеном для баранов. Я подождала его десять минут, четверть часа, надеясь, что он, может быть, спрятался подальше. Жатва уже прошла, но в некоторых местах поля я еще смогла набрать хорошие снопы, которые связала соломой. Вязанки я складывала на краю дороги, предварительно связывая их. Я работала быстро, но оставила не связанными три снопа, чтобы иметь оправдание, если вдруг кто-то пройдет, так как в этом месте меня было хорошо видно. Я склонилась над снопами, делая вид, что озабочена своей работой, впрочем, уже законченной. Я пробыла там еще с четверть часа, прежде чем пойти домой. Я сказала матери, что принесу сено через полчаса. В это время бараны уже были в стойле, коровы и козы тоже, мне оставалось только подоить их и сделать сыр на завтра. Для своих свиданий я использовала любой предлог. Я ходила к колодцу за водой для скотины, что предполагало множество кратких перемещений с большим ведром, поставленным для равновесия на голову. Кроликам была нужна сочная трава, курам — зерно, для чего я ходила подбирать колоски... То мне надо было проверить, не начали ли зреть плоды фигового дерева, то я нуждалась в лимоне для кухни, то надо было разжечь угли в печи для хлеба.

Надо было без конца остерегаться родителей, которые, в свою очередь, не доверяли своей дочери. Дочь может много раз нарушить закон... Она пошла во двор? Что она делает во дворе? Не назначила ли она случайно свидание за хлебной печью? Она идет к колодцу? А взяла ли она с собой ведро? Неужели у скотины уже кончилась вода? Она пошла за сеном? А сколько снопов она принесет?

В тот вечер я тащила свой полотняный мешок, набитый снопами. Я наполнила его быстро и все ждала, все ждала. Я знала, что отец сидит, как обычно, под лампой возле дома и ждет, держа ремень наготове и покуривая трубку, как паша, придет ли дочь в тот час, когда она должна вернуться. Он считает минуты. У него-то есть часы, и если я сказала полчаса, это значит полчаса без одной минуты, если я не хочу получить удар ремнем.

Итак, мне осталось связать всего три снопа. Небо уже стало серым, желтый диск солнца побледнел. У меня не было часов, но мне оставалось еще несколько минут до того, как на мою деревню стремительно опустится ночь. Говорили, что солнце так устает светить, что падает камнем, внезапно погружая нас во тьму.

Я потеряла надежду. Все кончено. Он бросил меня. Я подошла к дому. Его машины не было. Утром, когда я встала, машины по-прежнему не было.

Да, это конец. Больше нет надежды жить, я это понимала. Он просто воспользовался мною, для него это был подходящий момент. Но только не для меня.

Я кусала локти, но было слишком поздно. Я больше никогда его не увижу. Спустя неделю я даже перестала подкарауливать его на террасе. Ставни розового дома оставались закрытыми, он удрал на машине, как трус и подлец. А я ни у кого не могла попросить помощи.

В три или четыре месяца живот начал расти. Пока еще я довольно хорошо скрывала его под платьем, но когда несла ведро или какой-либо груз на голове, выпрямив спину и подняв руки, я должна была прилагать значительное усилие, чтобы его не обнаружить. Пятно на носу, как я ни старалась, не пропадало. Я не могла снова ссылаться на хну, мать бы мне не поверила. Ночью страх охватывал меня сильнее всего. Я часто ходила спать к овцам. Предлог всегда легко находился. Когда овца должна родить, она кричит почти человеческим голосом, и если ее не услышать, случается, что ягненок может задохнуться в брюхе матери.

Я часто думала о той овце, у которой случились трудные роды. Тогда я просунула руку в самую глубину ее брюха и осторожно повернула голову ягненка, чтобы он занял правильное положение, и потихоньку стала тянуть его к себе. Я так боялась причинить ему боль, и я долго возилась с ним, чтобы достать его живым. Матери не удавалось его вытолкнуть, бедняжке, и я всемерно ей помогала. Но примерно через час овца все же умерла.

Ягненок оказался маленькой овечкой. Она следовала за мной по пятам, как ребенок. Когда она видела, что я ухожу, она блеяла и звала меня. Я доила сначала других овец, а потом поила ее из соски. В то время мне должно было быть лет пятнадцать. Я помогала многим овцам родить, но в памяти осталось только это воспоминание. Маленькая овечка шла за мной в сад, поднималась по лестницам в доме. Повсюду, куда бы я ни шла, она была позади меня. Мать умерла, а ягненок остался живой...

Было странно думать о том, что столько усилий прилагали, чтобы помочь разродиться овцам, в то время как моя мать душила своих собственных детей. В то время я об этом абсолютно не думала. Это был обычай, который воспринимался как должное. Воскрешая в памяти эти образы сегодня, мне хочется взбунтоваться. Если бы в то время я обладала тем сознанием, которое имею сейчас, я бы скорее удушила свою мать, чтобы спасти хотя бы одну из этих новорожденных девочек.

Мне хочется взбунтоваться из-за женщины, забитой до такой степени, что для нее убивать своих детей — это нормально. Из-за отца, такого, как мой, для которого остричь волосы своей дочери овечьими ножницами — это нормально. Бить ее палкой или ремнем — это нормально. Привязать в конюшне на всю ночь среди коров — это нормально. Что может сделать со мной отец, когда узнает, что я беременна? Мы с моей сестрой Кайнат полагали, что самое худшее, что с нами могло случиться,— это быть привязанными в конюшне. Руки связаны за спиной, во рту скомканный платок, чтобы мы не могли кричать, и ноги связаны веревкой, которой нас били. Мы были немы, стояли всю ночь, только смотрели друг на друга и думали одно и то же: «Пусть мы связаны, но мы живы».

В тот день я стирала, когда за спиной у меня послышались прихрамывающие шаги отца, а его палка стучала по плиткам двора. Он остановился позади меня, а я не смела подняться.

— Я уверен, что ты беременна.

Я уронила белье в таз, у меня не было сил поднять на него глаза. Я не могла сделать удивленный или оскорбленный вид, я не могла врать, глядя ему в лицо.

— Нет, папа, это не так.

— Так! Так! Посмотри-ка на себя. Ты растолстела. И это пятно. Ты говорила, что это от солнца, потом ты говорила, что это от хны. Мать должна посмотреть на твои груди.

Значит, это мать засомневалась первая. А он отдал приказ: «Надо, чтобы ты их показала!» — и ушел, не говоря больше ни слова.

Он меня не ударил. Я не оправдывалась, мой рот как будто парализовало. В этот раз всё, конец, я умру. Тут подошла мать. Она обошла вокруг меня, уперев руки в бока. Она была спокойна, но тверда.

— А теперь прекрати свою стирку! Показывай мне свои груди!

— Нет, пожалуйста, мама, я стесняюсь.

— Показывай, или я разорву на тебе платье!

Я стала расстегивать пуговицы от воротника до высоты груди и отогнула край платья.

— Ты беременна?

— Да нет же!

— У тебя есть месячные?

— Да, есть!

— В следующий раз, когда у тебя будут месячные, ты мне их покажешь!

Я согласилась, чтобы успокоиться самой и успокоить ее, и ради собственной безопасности. Я знаю, что мне надо порезаться, чтобы вымазать кровью бумагу и показать ей в следующую луну.

Я бросила стирку и ушла из дома, пройдя через сад, без разрешения. Я спряталась в ветвях старого лимонного дерева. Конечно, глупо прятаться, таким образом, разве спасет меня это лимонное дерево? Но мне стало так страшно, что я была вне себя. Отец очень быстро обнаружил меня там, куда я забралась, как коза среди листвы. Он дернул меня за ноги, и я упала.

Я разбила колено, и он повел меня в дом. Он взял листья шалфея, разжевал их и приложил эту кашицу к ране, чтобы остановить кровь. Это было странно. Я не понимала, зачем после того, как он грубо сдернул меня с дерева, он вдруг стал проявлять обо мне заботу, чего никогда раньше не делал. В тот самый момент я даже сказала себе, что не такой уж он и злой. Он поверил тому, что я ему сказала. Только спустя время я подумала, не делал ли он это, чтобы не дать мне возможность с помощью крови из разбитого колена сымитировать свои месячные...

От падения у меня заболел живот, и я надеялась, что из-за этого начнется кровотечение.

Немного позже состоялся семейный совет, на котором мне не разрешили присутствовать. Мои родители позвали Нуру и Хуссейна. Я слушала из-за стены. Они говорили все вместе, и я слышала, как отец сказал: «Я уверен, что она беременна, она не хочет нам это говорить, мы подождем, пока она покажет нам месячные...»

Когда они закончили говорить, я поднялась на второй этаж и сделала вид, что сплю.

На следующий день мои родители поехали в город. Мне было запрещено выходить из дому. Ворота во дворе были закрыты, но я прошла через сад и вышла из деревни. Я подобрала большой камень и начала бить себя по животу, через платье, чтобы вызвать кровотечение. Никто никогда не говорил мне, как в животе матери происходит рост ребенка. Я знала, что в определенный момент ребенок начинает шевелиться. Я видела беременной свою мать, я знала, сколько времени надо, чтобы ребенок появился на свет, но я не знала ничего другого. С какого момента ребенок живой? Я полагала, что с рождения, потому что именно в момент рождения, как я видела, мать решала, оставить его в живых или нет. Я горячо надеялась, а тогда у меня было три с половиной или четыре месяца беременности, что у меня возобновятся месячные. Я думала только об этом. Я даже представить не могла, что этот ребенок у меня в животе — уже человеческое существо.

И я плакала от ярости, от страха, потому что кровь все не проявлялась. Потому что родители должны вернуться, а я — быть дома еще до их прихода.

Сейчас это воспоминание причиняет мне боль... Я чувствую себя такой виноватой. Конечно, я могу утешать себя, что не знала ни о чем, была запугана тем, что меня ожидало, но это кошмар — думать о том, как я била по животу, чтобы умертвить своего ребенка.

На следующий день я делала то же самое — ударяла по животу, чем попало и каждый раз, когда могла. Мать выжидала. Она дала мне месяц срока с того дня, когда заставила показать ей груди. Я знала, что в уме она все просчитала, а пока запретила мне выходить. Я не должна была покидать дом и могла заниматься только работой по хозяйству. Мать сказала мне: «Не смей выходить за ворота! Ты больше не пойдешь, пасти овец, ты не пойдешь больше за сеном».

Я могла бы убежать через сад и соседский огород, но куда мне идти? Я никогда не ездила одна на автобусе, у меня не было денег, да и шофер бы меня не посадил.

Должно быть, я была на пятом месяце. Я почувствовала шевеление у себя в животе и как безумная бросилась на угол стены. Я больше не могла ни обманывать, ни скрывать свои груди и живот, у меня не было выхода.

Единственный выход и единственная возможность спасения,— подумала я,— это убежать из дому и спрятаться у сестры моей матери. Она жила в нашей же деревне. Я знала ее дом. И вот утром, когда мои родители уехали на рынок, я пошла через сад, прошла перед колодцем, перепрыгнула через ограду и побежала к ней. Я не очень-то на нее надеялась, потому что она была злая, очень ревниво относилась к моей матери, но из-за чего, я не знаю. Но может быть, именно она приютит меня у себя и поможет найти решение. Когда она увидела, что я пришла одна, она, прежде всего, подумала, не случилось ли чего с родителями. Почему они не пришли со мной?

— Тетя, ты должна мне помочь.

И я рассказала ей все и о свадьбе, о которой договорились, а потом отложили, и о пшеничном поле.

— Кто он?

— Его зовут Файез, но его больше нет в деревне, он ведь обещал мне...

— Хорошо, я тебе помогу.

Она оделась, накинула платок и взяла меня за руку.

— Пойдем, прогуляемся вместе.

— Но куда? Что ты будешь делать?

— Пойдем, дай мне руку, ты не должна идти одна.

Я вообразила, что она ведет меня к какой-то другой женщине, соседке, знающей секрет, чтобы вернуть месячные или сделать так, чтобы ребенок перестал расти в животе. Или она спрячет меня где-нибудь, пока я не смогу освободиться.

Но она повела меня к дому. Она тащила меня, как упрямого осла, который не хочет идти.

— Зачем ты ведешь меня домой? Помоги мне, умоляю тебя!

— Потому что здесь твое место, и они, а не я должны о тебе позаботиться.

— Умоляю тебя, останься со мной. Ты ведь знаешь, что они со мной сделают!

— Здесь твое место! Ты поняла меня? И никогда не выходи из дому!

Она заставила меня пройти через ворота, позвала родителей, повернулась и ушла не оглядываясь. Я видела на ее лице выражение злобы и презрения. Должно быть, она думала: «Моя сестра пригрела змею в своем доме, такая дочь обесчестила всю семью».

Отец закрыл ворота, а мать бросила на меня уничтожающий взгляд, дернула подбородком и сделала рукой такое движение, словно говорила: «Шармута... Потаскуха... ты осмелилась еще пойти к моей сестре!» Они обе ненавидели друг друга. Беда не приходит одна. «Да, я была у нее, я думала, что она сможет мне помочь, спрятать меня...» — «Вернись, поднимайся в комнату!»

Я дрожала всем телом, ноги меня не слушались. Я не знала, что меня ожидает, когда я поднимусь в комнату. Я не могла сделать ни шагу. «Суад! Поднимайся!»

Моя сестра больше не говорила со мной. Ей было стыдно, как и мне, она тоже больше не выходила из дому. Мать работала как обычно. Другие сестры ухаживали за скотиной, а меня заперли в комнате, как будто я была заразная. Иногда я слышала, как они разговаривали между собой. Они боялись, что кто-нибудь мог увидеть меня в деревне, потому что уже поползли слухи. Пытаясь спасти свою шкуру и укрыться у своей тетки, я особенно сильно задела честь матери. Соседи узнают, языки будут болтать, а уши слушать.

С того дня я не выходила из дому. На двери моей комнаты отец сделал новую задвижку, которая клацала каждый вечер как ружейный выстрел. Дверь в сад издавала тот же звук.

Иногда, намывая двор, я смотрела на эту дверь с содроганием и стеснением в груди. Никогда мне не выйти отсюда. Я даже не отдавала себе отчет, что эта дверь нелепая, потому что сад и каменная ограда вокруг него не являются непреодолимой преградой. Я уже не раз через них проходила. Но в моем случае любая девушка чувствовала бы себя в настоящей тюрьме. Снаружи было еще хуже. Снаружи были стыд, презрение, побивание камнями, соседки, плюющие мне в лицо или тянущие меня за волосы, чтобы вернуть домой. Наружу мне не хотелось. Недели шли. Никто меня ни о чем не спрашивал, никто не хотел узнать, кто мне это все сделал, как и почему. Даже если бы я обвиняла Файеза, мой отец не пойдет к нему, чтобы выдать меня замуж. Это моя вина, а не его. Мужчина, отнявший честь девушки, не виноват, это она так захотела. Хуже того, она сама его попросила! Она сама его спровоцировала, потому что она бесстыдная шлюха. И мне нечем было себя защитить. Моя наивность, моя любовь к нему, его обещания жениться, даже его первое обращение к моему отцу — все это было не в счет. У нас уважающий себя мужчина не женится на девушке, которую он сам же лишил невинности еще до свадьбы.

Любил ли он меня? Нет. И если я совершила ошибку, то только ту, что верила, будто я удержу его, делая все, что он захочет. Была ли я влюблена? Боялась ли я, что он найдет другую? Это оправданием не считается... даже для меня оно потеряло смысл.

Как-то вечером состоялся еще один семейный совет: мои родители, моя старшая сестра и ее муж Хуссейн. Мой брат не пришел, потому что его жена должна была родить, и он пошел вместе с ней к ее родителям.

Я слушала за стенкой, объятая ужасом. Мать говорила Хуссейну:

— Мы не можем просить сына, он не сможет, к тому же он слишком молод.

— Ничего, я ей займусь.

Тут заговорил отец:

— Уж коли ты должен сделать это, надо сделать все как полагается. Как ты думаешь?

— Не волнуйся, я найду способ.

И снова мать:

— Ты должен заняться ею, но надо, чтобы ты избавился от нее за один раз.

Я слышала, как моя сестра заплакала: она не может это слушать и хочет вернуться к себе. Хуссейн велел ей подождать и добавил несколько слов для родителей:

— Вы сами уйдете. Уходите из дому, не надо, чтобы вы были здесь. Когда вернетесь, дело будет сделано.

Своими собственными ушами я слышала, как меня приговорили к смерти, и я бросилась наверх, потому что из комнаты выходила сестра. Я не слышала продолжения разговора. Несколько позже отец обошел дом, и дверь комнаты девочек захлопнулась.

Я не могла сомкнуть глаз. Мне никак не удавалось осознать то, что я услышала. Я говорила себе: может, это сон? Может быть, это кошмар? Неужели, правда, они хотят это сделать? А может быть, просто хотят меня испугать? А если они это сделают, то когда? И как? Отрежут мне голову?

А может быть, они дадут родить мне ребенка, а убьют меня потом? Сохранят ли они его, если это будет мальчик? Удушит ли мать ребенка, если родится девочка?

А если они убьют меня до этого?

На следующий день я вела себя так, будто ничего не знала. Я была настороже, но все же до конца не верила в их намерения. А потом я снова начала дрожать и уже поверила. Единственный вопрос меня мучил: когда и где? Это не могло случиться так сразу... к тому же и Хуссейн ушел. И потом я не могла вообразить, что Хуссейн хочет меня убить!

Мать сказала мне в тот день тем же тоном, что и обычно: «Сегодня займешься стиркой, мы с отцом уезжаем в город».

Я знала, что произойдет. Они уходили из дому, как и говорил Хуссейн.

Когда недавно я вспоминала об исчезновении моей сестры Ханан, я обратила внимание, что и тогда было то же самое. Родители ушли, девочки остались одни с братом. Единственная разница в том, что касалось меня, была в том, что Хуссейна еще не было. Я осмотрела двор: он был большим, частью замощен плиткой, остальное покрыто песком. Вокруг двора была стена, наверху высокая решетка с острыми пиками. А в углу металлические серые ворота, гладкие со стороны двора, без замочной скважины и ключа, и только снаружи единственная ручка.

Моя сестра Кайнат никогда не стирала вместе со мной, у нас не было необходимости быть вдвоем.

Я не знаю, какую работу поручили ей, не знаю, где она была с малышками. Она со мной больше не разговаривала. С тех пор, как я пыталась убежать к тете, она спала рядом со мной, повернувшись ко мне спиной.

Мать ждала, пока я соберу белье в стирку. Набралось много, потому что обычно мы стирали раз в неделю. Если я начну стирать часа в два-три пополудни, то едва закончу к шести вечера.

Сначала я пошла за водой к колодцу в глубине сада. У меня были дрова на растопку, я поставила большой таз и налила воды наполовину. Я села рядом на камне и стала ждать, пока она нагреется.

Мои родители вышли через дверь в доме, которую они закрыли за собой на ключ. Я была с другой стороны в этом дворе. Я постоянно шевелила угли. Огонь не должен ослабевать: надо, чтобы вода была очень горячей, чтобы замочить в ней белье. Я буду намыливать грязные пятна мылом из оливкового масла, а потом вернусь к колодцу за водой для полоскания.

Эта работа долгая и утомительная, и я занималась ею многие годы, но в тот момент она была для меня особенно тяжкой.

Я сидела босиком на своем камне, в сером полотняном платье, уставшая от вечного страха. Из-за этого животного страха я даже не знала, какой у меня срок беременности. Во всяком случае, больше шести месяцев. Время от времени я смотрела на ворота, там, в глубине огромного двора. Они меня завораживали.

Если он придет, то должен войти через них.

Огонь

И вдруг я услышала, как хлопнула дверь. Он был здесь, он приближался.

Как будто время остановилось — так отчетливо я вижу все двадцать пять лет спустя. Это были последние мгновения моего тогдашнего существования, там, в моей палестинской деревне. Они проходят передо мной как замедленная съемка в кино по телевизору. Они без конца возвращаются ко мне. Я хотела бы стереть эти образы, но не могу остановить фильм. Когда дверь хлопнула, уже было слишком поздно, чтобы его остановить, и мне надо их досмотреть, эти кадры, потому что я все пытаюсь понять то, что не поняла тогда: как он это сделал? Могла ли я избежать этого, если бы тогда поняла?

Он подошел ко мне. Хуссейн, муж моей сестры, был в рабочей одежде, старых брюках и майке. Он подошел ко мне и сказал с улыбкой: «Привет, как дела?» Он жевал травинку и всё улыбался: «Сейчас займусь тобой».

Эта улыбка... он сказал, что займется мной, чего я совсем не ожидала. Я тоже попыталась улыбнуться в знак благодарности, не смея проронить ни слова.

— Ну что, живот растет, да?

Я опустила голову, мне стыдно было на него смотреть. Я опустила голову так низко, что лбом достала до колен.

— У тебя там пятно. Что, хной нарочно испачкалась?

— Нет, я хной красила волосы, я ненарочно.

— Нет, нарочно, чтобы его скрыть.

Я рассматривала белье, которое как раз полоскала, и руки у меня дрожали.

Это был последний четкий кадр. Это белье и мои дрожащие руки. И последние слова, которые я услышала от него: «Нет, нарочно, чтобы его скрыть».

Он ничего не говорил, а я сидела, уткнув голову в колени, готовая провалиться от стыда, но, чувствуя облегчение от того, что он больше ни о чем меня не спрашивал.

Вдруг я почувствовала, как что-то холодное льется мне на голову. И тут же на мне вспыхнул огонь. Я поняла, что это огонь, и кадры фильма замелькали с бешеной скоростью. Я вскочила и босиком бросилась в сад, я била руками по волосам, я кричала, я чувствовала, как платье вздулось у меня за спиной. Горело ли и платье тоже?

Я ощущала запах бензина и бежала, но платье мешало мне бежать быстро. Ужас инстинктивно гнал меня подальше от двора. Я бежала в сад, потому что другого выхода не было. Но потом я почти ничего не помню. Я знаю, что на мне был огонь, и я кричала. Как мне удалось выскочить? Бежал ли он следом за мной? Или ждал, пока я упаду, чтобы посмотреть, как я полыхаю?

Я взобралась на каменную ограду сада и оказалась то ли в соседнем саду, то ли на улице. Там были женщины, кажется, две, значит, это было точно на улице. Они пытались сбить с меня огонь, вероятно, своими платками.

Они дотащили меня до родника, и на меня вдруг полилась вода, а я все вопила от страха. Я слышала, как эти женщины кричали, но больше я ничего не видела. Моя голова свесилась на грудь, я чувствовала, как ледяная вода лилась на меня без конца, а я кричала от боли, потому что холодная вода жгла меня, как огонь. Я вся сжалась в комок, я чувствовала запах горелого мяса и дыма. Скорее всего, я провалилась в обморок. Я почти ничего не видела. В памяти всплывают какие-то размытые образы, звуки, как будто я в отцовском грузовичке. Но это был не отец. Я слышала голоса женщин, которые плакали, глядя на меня: «Бедная... бедная...» Они меня утешали. Я лежала в машине. Я чувствовала, как она подпрыгивает на ухабах. Слышала собственные стоны.

А потом больше ничего, а потом опять урчание машины и голоса женщин. А я все горела, как будто огонь продолжал меня жечь. Я не могла поднять голову, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, я была вся в огне, все еще в огне... Я все еще чувствовала отвратительный запах бензина, я не понимала, что это за машина, почему рыдали эти женщины, я не знала, куда они меня везут. Если я открывала глаза, я видела только кусочек своего платья или своей кожи. Черная копоть и зловоние. Я все еще горела, а ведь на мне не было больше огня. Но я все же горела. В моем сознании я все еще бежала, объятая пламенем.

Я умру. Это хорошо. Может быть, я уже умерла. Наконец-то все кончено.


Дата добавления: 2015-07-21; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Кровь новобрачной| Умереть

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.021 сек.)