Дар Гумбольдта 28 страница

— Давай компенсируем эту утрату. Что сегодня дают в «Метрополитен-опера»?

— Вагнера, только «Запрет любви»[364] мне порядком надоел. Слушай, давай сходим на «Глубокую глотку»[365], все только о ней и говорят. Ладно-ладно, я вижу, что у тебя готова реплика по поводу эротических фильмов. Не надо. Я сама знаю твое отношение: «Заниматься этим забавно, но смотреть непристойно». Однако не забывай, что твои остроты демонстрируют неуважение ко мне. Сперва я ублажаю тебя, а потом становлюсь женщиной определенного сорта.

И все же Рената оставалась веселой, разговорчивой и нежной. Мы обедали в Дубовом зале, вдали от дома престарелых с его сосисками и бобами. Хорошо было бы доставить этим двум стариканам удовольствие и прихватить их с собой. Наверное, за обедом Менаша мог много рассказать мне о моей матери. Она умерла, когда я был еще подростком, и мне ужасно хотелось услышать воспоминания о ней от человека зрелого, если такое определение подходит к Менаше. Для меня мать превратилась в святыню. Джулиус всегда утверждал, что совершенно ее не помнит. Он и к моей памяти не питал особого доверия. Откуда берется столь дикая привязанность к прошлому (граничащая с истерией)? Думаю, с медицинской точки зрения это и есть истерия. С философской точки зрения получалось чуть лучше. Платон связывает воспоминания с любовью. Но разве я мог предложить Ренате притащиться вместе с двумя стариками в какую-нибудь забегаловку, где подают морепродукты, и убить всю вторую половину дня на то, чтобы помочь им разобраться в меню, объяснить, как едят моллюсков, вытирать масляные пятна с брюк и отворачиваться, когда они вынимают зубные протезы, только ради того, чтобы я мог поговорить о своей матери? Рената не могла взять в толк, почему пожилой человек вроде меня так жаждет услышать воспоминания о своей матери. По сравнению с этими древними стариками я, видимо, выглядел несколько моложе, но вполне возможно, что свое раздражение Рената вылила бы на нас троих. Таким образом, Менаша и Вольдемар лишились бы удовольствия.

В Дубовом зале она заказала белужью икру. Сказала, что это будет ей премия за поездку в метро.

— Затем, — велела она официанту, — принесите салат из омаров. А на десерт profiterole. Мистеру Ситрину omellete fines-herbes. И пусть он сам выберет вино.

Я так и сделал, прежде узнав, чего бы ей хотелось. Попросил принести бутылку пуйи-фюиссе. Когда официант ушел, Рената сказала:

— Я заметила, как ты, изучая меню, переводил глаза на колонку с ценой. Не надо прибедняться. Ты всегда можешь заработать деньги, кучу денег. Особенно если объединишься со мной. Обещаю, тогда мы станем лордом и леди Ситрин. Понятно, ты приуныл от поездки в Кони-Айленд. Но я могу утешить тебя. Посмотри вокруг, посмотри на женщин — видишь, на каком поводке они держат этих надутых дельцов, солидных администраторов и важничающих юристов. А теперь сравни.

— Безусловно, ты права. Мое сердце обливается кровью за всю эту компанию.

Официант принес вино и проделал обычные дурацкие пассы: показал этикетку и долго орудовал штопором. Затем налил немного для дегустации, запугивая меня небрежным изяществом, подлежащим вознаграждению.

— Пожалуй, теперь я согласна, правильно, что мы приехали в Нью-Йорк, — сказала Рената. — Твоя миссия здесь закончена, и все к лучшему, поскольку сейчас самое время, чтобы твоя жизнь приобрела реальную почву и освободилась от кучи ненужного хлама. Вся эта чувствительность и глубокие переживания, возможно, делают тебе честь, но ты становишься похожим на музыканта, играющего на мандолине. По десять раз повторяешь каждую ноту. Это мило, но немного затянуто. Ты хочешь что-то сказать?

— Да. Странность жизни на этой земле очень угнетает.

— Вечно ты говоришь «на этой земле». Меня от такого в дрожь бросает. Этот старый профессор Шельдт, папаша твоей киски Дорис, вбил тебе в голову всякие эзотерические бредни о высших мирах; когда ты говоришь об этом, у меня такое чувство, что мы оба спятили: знания, для которых не нужен мозг, слух без ушей, зрение без глаз, мертвые среди нас, души, покидающие тело, когда мы спим. Неужели ты веришь во всю эту муру?

— Я отношусь к этому достаточно серьезно и пытаюсь разобраться. Что же касается души, покидающей тело, когда мы спим, — моя мать слепо верила в это. И говорила мне об этом, когда я был еще ребенком. Я не видел в этом ничего странного. Только голова, набитая знаниями, противится этому. Но интуиция подсказывает, что мама была права. Чудаком меня это не сделает, я и так чудаковатый. Люди столь же изобретательные и жаждущие, как я, да и те, кто посильнее меня, уже умерли. А что такое смерть? Опять-таки, nessuno sa. Но неведение смерти разрушает нас. И Гумбольдт увидел меня продирающимся через поле насмешек. Ни один достойный человек не откажется отдать разум, пожертвовать временем и посвятить душу этой проблеме из проблем. Ни наука, ни философия, ни религия, ни искусство не сумели бросить смерти серьезного вызова…

— Поэтому ты считаешь безумные теории лучшим решением?

Я пробормотал несколько слов себе под нос; меня удержало то, что она сравнила меня с музыкантом, играющим на мандолине, а кроме того, Рената уже слышала эту цитату из Сэмюэля Дэниела[366]. Там говорилось: «Пока робкое знание раздумывает, нахальное невежество берет верх». Я считал, что жизнь на этой земле есть также и все остальное, если только научишься постигать ее. А незнание угнетает нас и доводит до разрыва сердца. Мое сердце постоянно страдало, и мне это надоело, я устал.

Рената сказала:

— Что меня действительно беспокоит, так это твое излюбленное почитание всего американского и фундаментального. Стоит тебе открыть глаза, и это почитание вспыхивает каким-то мечтомрачным мерцанием. Это выдуманное слово, мечтомрачный. Кстати, мне оно понравилось, когда я заметила, как заблестели твои глазки от слов Гумбольдта, что ты чересчур многообещающий. Правда понравилось.

Мне нравилась оживленность Ренаты. Ее грубость и откровенность во сто крат лучше, чем благочестивые разговоры о любви. На них я никогда не покупался, никогда. Но ее оживленная болтовня, сопровождаемая накладыванием икры, рубленого яйца и лука на тоненький гренок, несла мне удивительное и неизмеримое успокоение.

— Слушай, — продолжала она, — перестань хихикать, как десятилетняя девочка. Давай объективно поговорим о том, что оставил Гумбольдт. Он думал, что завещает тебе настоящую ценность. Бедняга! Вот хохма! Кто купит такую историйку? О чем она? Ну и что, что пришлось проделать все дважды, сначала с подружкой, потом с женой? Зрители просто рехнутся. Продюсеры стремятся прыгнуть выше «Бонни и Клайда»[367], «Французского связного» и «Крестного отца». Убийство в надземке. Голые любовники, продолжающие трахаться, когда их тела продырявливает пулеметная очередь. Пижоны на массажных столиках, которым пули входят прямо в очки, — безжалостная Рената вполне добродушно засмеялась, потягивая пуйи-фюиссе, и прекрасно сознавала, как я восхищаюсь ее нежной шейкой с по-женски нежными белесыми полосками (здесь узорная завеса Майи-иллюзии оказывалась столь же заметной, как и везде). — Разве не так, Чарльз? Как может Гумбольдт тягаться с этим? Он мечтал очаровать публику. Но это даже тебе не удалось. Без режиссера «Тренк» никогда бы не стал кассовым. Ты сам так говорил. Что ты получил за права на экранизацию «Тренка»?

— Общая сумма была триста тысяч. Половину получил продюсер, десять процентов — агент, от оставшихся шестьдесят процентов отгрызло правительство и пятьдесят тысяч я заплатил за дом в Кенвуде, который сейчас принадлежит Дениз… — Пока я называл числа и проценты, лицо Ренаты оставалось на удивление спокойным. — Вот и весь коммерческий успех. Согласен, сам бы я ничего не добился. Все это заслуга Гарольда Лемптона и Кермита Блумгардена. Ну, а Гумбольдт не первый, кто потерпел неудачу в попытке совместить грандиозный успех с поэтической чистотой или, как говорил Свифт, сгорев в огне поэзии, и, следовательно, став непригодным для Церкви, Закона и Государства. Но он думал обо мне, Рената. Этот сценарий — его видение меня: безрассудство, запутанность, попусту растраченная проницательность, любящее сердце, этакая беспорядочная одаренность, но некоторое изящество конструкции. Это завещание говорит о его привязанности ко мне. Он сделал все, что мог. Это было проявлением любви…

— Чарли, смотри, тебе несут телефон, — перебила Рената. — О господи!

— Вы мистер Ситрин? — спросил официант.

— Да.

Он подключил аппарат, и меня соединили с Чикаго. Звонил Алек Сатмар.

— Чарли, ты в Дубовом зале? — поинтересовался он.

— Да.

Сатмар восхищенно засмеялся. Детьми мы с ним дрались в проходе между домами, молотя друг друга по лицу кулаками в боксерских перчатках до тех пор, пока не начинали задыхаться в полнейшем изнеможении, а вот ведь преуспели. Я обедал в дорогом ресторане Нью-Йорка, а он звонил мне из шикарной конторы на Ла-Салль-стрит. К сожалению, то, что он сообщил, не слишком вяжется с этой роскошью. Или вяжется?

— Урбанович пошел навстречу Дениз и Пинскеру. Суд обязал тебя внести залог. Двести тысяч долларов. Вот что происходит, когда ты не слушаешь моего совета. Я говорил тебе спрятать часть денег в Швейцарии. А ты кичился своей честностью. Хотел быть не таким, как все. Смотри, снобизм доведет тебя до ручки. Хотел аскетизма? Теперь ты на двести тысяч ближе к нему, чем вчера.

Легкое эхо подсказало мне, что он использует усилитель. Было слышно, как селектор повторяет мои ответы. Значит, секретарша Сатмара, Тьюлип, тоже слушала. Эта женщина делала вид, что интересуется мною, и Сатмар, обожавший работать на публику, иногда приглашал ее послушать наши разговоры. Эта красивая женщина, немного бледная и полноватая, держалась с печальным мужеством обитателей Вест-Сайда. Она была предана Сатмару, знала его слабости и прощала их. Правда, сам Сатмар никаких слабостей за собой не замечал.

— Как ты раздобудешь деньги, Чарли? — поинтересовался он.

Но мне первым делом нужно было скрыть случившееся от Ренаты.

— Я не вижу тут никакой проблемы. Помнится, ты остался мне должен?

— Мы договаривались, что я расплачусь с тобой пятью взносами за квартиру, и за этот год ты свои деньги уже получил. Это при том, что десятилетия бесплатной юридической помощи я не учитываю.

— А также того, что именно ты направил меня к Томчеку и Сроулу.

— Они лучшие специалисты по семейным делам во всем Чикаго! Просто они не могут с тобой работать. Да и никто не может.

Рената передала мне еще один гренок с икрой, рубленым яйцом, луком и сметаной.

— Это было сообщение номер один, — сказал Сатмар. — Сообщение номер два — позвони своему брату в Техас. Его жена пыталась связаться с тобой. Не волнуйся. Ничего не случилось. Джулиусу предстоит операция на сердце по поводу стенокардии. Твоя невестка сказала, что ему собираются пересадить несколько артерий. Она решила, что его единственный брат должен об этом знать. На операцию они поедут в Хьюстон.

— На тебе лица нет, что случилось? — спросила Рената, когда я положил трубку.

— Моему брату предстоит операция на сердце.

— О боже! — воскликнула она.

— Я должен ехать туда.

— Неужели ты хочешь снова отложить наше путешествие?

— Мы можем полететь из Техаса.

— Твое присутствие обязательно?

— Конечно.

— Я не знакома с твоим братом, но знаю, что он черствый человек. Он не стал бы менять свои планы ради тебя.

— Но, Рената, он мой единственный брат, а это страшная операция. Насколько я понимаю, грудную клетку вскрывают, вытаскивают сердце, кладут его на полотенце или что-то такое, а циркуляцию крови поддерживают специальным аппаратом. Одним из этих современных дьявольских технических устройств. Бедное человечество, низвергнутое в этот вещественный мир…

— Бр-р, — поморщилась Рената, — надеюсь, меня никогда не будут собирать по частям, как составную картинку.

— Дорогая, в твоем случае даже мысль об этом — уже богохульство.

Груди Ренаты, лишаясь поддержки нижнего белья, мягко опадали в стороны благодаря очаровательной полноте каждой из них и, вероятно, какую-то роль в этом играли магнитные полюса земли. Невозможно думать о груди Ренаты как о части тела, такой же, как у всех, а уж тем более, как у моего брата — жирной, поросшей седыми волосами.

— Ты хочешь, чтобы я поехала в Техас вместе с тобой? — спросила Рената.

— Для меня это было бы очень важно.

— Для меня тоже, если б мы были мужем и женой. В этом случае, если бы тебе понадобилась моя поддержка, я бы ездила в Техас хоть дважды в неделю. Но не надейся притащить меня за собой хвостиком и представить грязному старикану своей шлюхой. Не суди по моему поведению незамужней женщины. — Последняя фраза подразумевала ту ночь, когда она не впустила меня в дом, потому что валялась в кровати с Флонзалеем, королем гробовщиков. Рената утверждала, что обливалась слезами все время, пока я неистово пытался до нее дозвониться. — Женись на мне, — продолжала она. — Измени мой статус. Вот что мне нужно. Я буду тебе замечательной женой.

— Мне действительно стоит так поступить. Ты чудесная женщина. К чему эти споры?

— Здесь не о чем спорить. Завтра я лечу в Италию, а ты можешь присоединиться ко мне в Милане. Но явившись в магазин Биферно, я окажусь в трудном положении. Разведенная женщина, разъезжающая с любовником, вряд ли может рассчитывать на энтузиазм со стороны отца. короче говоря, ему будет еще сложнее избавиться от негативного ко мне отношения, чем когда я была невинной девочкой. Я до сих пор не могу забыть, как нас с мамой выставили на улицу, прямо на Виа-Монте-Наполеоне, и как я плакала перед витриной с чудесными кожаными вещицами. С тех пор, стоит мне зайти к Гуччи и увидеть роскошные чемоданы и сумочки, я едва не лишаюсь чувств, вспоминая, как меня отвергли.

Некоторые ее фразы бросались впустую, другие были рассчитаны на усвоение. Слова «мое поведение незамужней женщины» продолжали звенеть в воздухе, как она и задумала. Но нельзя же жениться только ради того, чтобы несколько дней в Милане она чувствовала себя порядочной женщиной.

Я поднялся наверх в номер и попросил оператора соединить меня с братом в Корпус-Кристи.

— Юлик? — воскликнул я. Так его звали в кругу семьи.

— Да, Чакки.

— Я завтра буду в Техасе.

— А, тебе рассказали, — понял он. — Меня собираются раскромсать в среду. Приезжай, если тебе больше нечем заняться. Я будто бы слышал, что ты собираешься в Европу.

— Я могу улететь и из Хьюстона.

Безусловно, ему было приятно, что я решил приехать, но неизбывная подозрительность заставляла Юлика сомневаться, не пытаюсь ли я извлечь какую-нибудь выгоду? На самом деле Джулиус любил меня, но утверждал обратное и сам в это верил. Моя привязанность очень его раздражала. Но он был слишком умен, чтобы обманываться. Так что не такой уж он приятный человек, и если он занимает настолько важное место в моих чувствах, достаточно сложных и глубоких, значит, либо я удивительно недоразвит и незрел, либо, сам того не понимая, оказался втянутым в какую-то аферу. Юлик во всем подозревал мошенничество. У него был решительный характер, суровые, но привлекательные черты лица и настороженный проницательный взгляд. Усы в стиле покойного государственного секретаря Ачесона[368] смягчали слишком резкие очертания губ. Этот тяжелый красивый агрессивный мужчина носил клетчатые и полосатые костюмы, безвкусные, но хорошо подогнанные. Когда-то, еще в Чикаго, он разбогател на стыке коммерции и политики, был связан с преступным миром, хотя и косвенно. Но потом влюбился и бросил жену ради другой женщины. Развод разорил его дочиста, и он лишился всего чикагского имущества. Но в Техасе разбогател снова и поднял на ноги вторую семью. Я не мог представить брата отдельно от его богатства. Ему необходимо было купаться в деньгах, иметь десятки костюмов и сотни пар туфель, бесчисленные рубашки, запонки, перстни, большие дома, роскошные автомобили и вращаться в великосветском обществе, где он верховодил как король. Такой уж он, мой любимый старший брат Юлик.

— Хоть убей, не пойму, почему ты так помешан на своем брате, — сказала Рената. — Чем больше он унижает тебя, тем больше ты его боготворишь. Позволь, напомню, что ты рассказывал мне о нем. Когда вы детьми играли на полу, он наступал тебе на пальцы. Натирал перцем глаза. Бил тебя по голове бейсбольной битой. Когда вы подросли, сжег твою коллекцию брошюр Маркса и Ленина. Со всеми заводил драки, даже с цветной служанкой.

— Да, как-то он ударил Баму, а она с высоты своих ста восьмидесяти отвесила ему тяжелую затрещину, которую он вполне заслужил.

— Он был замешан в сотнях скандалов и судебных процессов. Десять лет назад он стрелял в машину, которая заехала на его подъездную дорожку, чтобы развернуться.

— Юлик хотел только прострелить покрышки.

— Да, но попал в стекло. Его обвинили в вооруженном нападении — разве не ты мне об этом рассказывал? А разговаривает он, как один из тех психованных скотов, что заполнили твою жизнь. Или я не права?

— Как ни странно, он совсем не скот, он обаятелен, он джентльмен. Но самое главное, он мой брат Юлик. Некоторые люди настолько реальны, что подавляют мою способность критически мыслить. Стоит им появиться — неоспоримо, бесспорно, — и я уже не могу совладать с ними. Их существование значит больше, чем мои практические интересы. К людям, которые настолько исполнены жизненной силы, я ужасно привязываюсь.

Ясно, что и Рената относилась к этой категории. Я ужасно привязался к ней, потому что она была Ренатой. Кроме того, она многое обо мне знала и от этого делалась еще ценнее. Я слишком много вложил в нее, рассказывая о себе. Она основательно постигла жизненный путь и мировоззрение Ситрина. Но я не чувствовал особой необходимости настолько же глубоко вникать в жизнь Ренаты. Мне достаточно было просто на нее смотреть. И в результате приходилось покупать ее внимание. Чем больше сведений я сообщал ей, тем больше в ней нуждался, а чем больше нуждался, тем выше росла ее ценность. В будущей жизни не будет такой личной и сексуальной зависимости. Не придется подкупать другую душу, чтобы выплескивать на нее объяснения, к чему ты стремился, что хотел сделать, что сделал и что хотели сделать другие. (Хотя, естественно, возникает вопрос, с какой стати кто-то должен слушать подобные вещи бесплатно?) Спиритическая наука говорит, что в будущей жизни моральные законы возымеют первостепенное значение, приобретут такую же значимость, как законы природы в мире физическом. Впрочем, я еще новичок, младшая группа теософского детского сада.

Но я настроен серьезно. Я собираюсь совершить удивительный прыжок и погрузиться в истину. Я проделал это, используя самые современные методы философии. Я собирался раз и навсегда выяснить, стоит ли что-нибудь за постоянно встречающимися мне намеками на существование бессмертия. Кстати говоря, это — величайшее, самое революционное дело, какое можно совершить, дело высочайшей ценности. В социальном, психологическом, политическом отношении сама суть человеческих институтов есть всего лишь выжимка наших представлений о смерти. Рената как-то заметила, что интеллектуалы приводят меня в бешенство, делают высокомерным и мстительным. Что я не устаю утверждать, будто они растрачивают свое и чужое время впустую и меня не покидает желание отметелить или даже удавить эту братию. Возможно, Рената права, хотя и преувеличивает мою жестокость. Меня не оставляло странное предчувствие, что самой природы там нет, что объектный мир навечно отделен от субъектного, что все внешнее четко соответствует чему-то внутреннему, что два эти царства тождественны и взаимозаменяемы, что природа — это мое собственное бессознательное «я», которое можно познать путем умственной работы, научного исследования и детального анализа. Каждая вещь в природе является символом чего-то в моей душе. В тот момент в «Плазе» я мысленно рассмотрел свое положение. Я ощутил какую-то едва заметную связь с космосом. Привычная система отсчета пошатнулась и задрожала. Стало быть, нужно, не теряя твердости, объединить метафизику и течение жизни каким-то прозаическим, земным способом.

Тогда допустим, что после страстной жизненности и хрупкого блаженства нас ждет лишь забытье, бесконечная пустота смерти. Какие тут имеются возможности? Первый вариант — постепенно подготовить себя к забытью, чтобы смерть не оказалась сколько-нибудь серьезной переменой. И второй — сделать жизнь настолько невыносимой, чтобы смерть казалась желанным избавлением. (В этом человечество окажет тебе всяческую поддержку.) Есть и еще один вариант, который редко выбирают. Он состоит в том, чтобы позволить самым глубинным своим первоосновам проявить заложенную в них информацию. Если нам суждены лишь небытие и забвение, общепринятые представления отнюдь не вводят нас в заблуждение, так-то вот. Этот вывод изумил меня, ибо общепринятые представления почти никогда не утоляли мою жажду истины. Однако такую возможность исключать не следует. И все же предположим, что никакого забвения не существует. Тогда что же я делал все эти без малого шестьдесят лет? Думаю, я никогда не верил, что забвение существует, и к пятому с половиной десятку лет мучений и абсурда принял вызов и стал оспаривать мнимую рациональность и бесспорность забвения.

Все эти мысли пронеслись у меня в голове на последнем этаже «Плазы». Рената все еще продолжала бурчать по поводу нашей мансарды. Раньше я всегда устраивал ей шикарную жизнь в Нью-Йорке. Она прекрасно проводила время, соря моими деньгами, как золотоискатель, наткнувшийся на богатую жилу. Урбанович не без основания считал меня разнузданным стариком, просаживающим капитал, лишь бы не достался врагу, и он пытался надеть на меня узду. Но разве это его деньги? Удивительно, какое множество почти незнакомых людей пытаются поживиться за мой счет. Например, этот Пинскер, адвокат Дениз, волосатый мужик в яичного цвета галстуке. Его я и вовсе не знал, мы с ним и слова друг другу не сказали. Как же ему удалось запустить лапу в мой карман?

— Как мы договоримся? — спросила Рената.

— Ты об Италии? Тебе хватит тысячи долларов на недельку?

— В Чикаго о тебе говорят ужасные вещи, Чарли. Тебе стоит знать, какая у тебя репутация. Конечно, тут не обошлось без Дениз. Она даже детей подзуживает, и они тоже распространяют ее взгляды. Тебя считают невыносимым. Мама слышит об этом повсюду. Но когда тебя узнаешь поближе, ты оказываешься таким милым — никого милее тебя я не встречала. Ты не против забраться в постель? Только давай не будем раздеваться полностью. Я знаю, ты любишь, когда что-нибудь остается.

Она обнажилась до пояса, расстегнула для удобства лифчик и расположилась на кровати, демонстрируя всю красоту пышных и гладких ножек, живота, бледного лица и благочестиво сведенных бровей. Я притянул ее к себе, не снимая рубашки.

— Давай сделаем расставание не таким горьким, — сказала она.

И тут на ночном столике стал беззвучно пульсировать маленький огонек телефона. Кому-то я снова понадобился. Только вот чьи пульсации важнее, я не знал.

Рената засмеялась.

— Какие изощренные помехи! — сказала она. — Они всегда знают, когда помешать. Ну ответь. Все равно настрой уже пропал. Ты как на иголках. Наверное, беспокоишься о детях.

Звонил Такстер.

— Я внизу, — сообщил он. — Ты занят? Можешь прийти в Пальмовый зал? У меня важные новости.

— Продолжение следует, — довольно весело прокоментировала Рената.

Мы оделись и спустились искать Такстера. Я сперва не узнал его, потому что на нем был совершенно новый наряд: широкополая шляпа с высокой тульей и вельветовые брюки, заправленные в ковбойские сапоги.

— Что произошло? — спросил я.

— Хорошая новость: я только что подписал контракт на книгу о знаменитых диктаторах, — сказал он. — О Каддафи, Амине и прочих. Более того, Чарли, мы можем заключить еще один контракт. Сегодня. Вечером, если хочешь. Думаю, нам стоит это сделать. Для тебя это будет по-настоящему выгодная сделка. Да, кстати, когда я звонил тебе по внутреннему телефону, рядом со мной стояла женщина, которая тоже спрашивала тебя. Насколько я понял, она вдова поэта Флейшера или его бывшая жена.

— Кэтлин? Куда она пошла? Где она? — воскликнул я.

— Я сказал, что у нас с тобой срочное дело, а она ответила, что ей все равно нужно сделать покупки. Она сказала, что встретится с тобой в Пальмовом зале примерно через час.

— Ты прогнал ее?

— Прежде чем возмущаться, вспомни, что я устраиваю коктейль на «Франс» и немного тороплюсь.

— А к чему ковбойский наряд? — спросила Рената.

— Ну, я решил, что неплохо бы выглядеть по-американски, таким себе парнем из самой глубинки. Мне кажется, нужно им показать, что я не имею ничего общего с либеральной прессой и истеблишментом восточных штатов.

— Ты сделаешь вид, что принимаешь этих ребят из третьего мира всерьез,

— вставил я, — а потом напишешь, какие они варвары, идиоты, шантажисты и убийцы.

— Нет, тут все серьезно, — возразил Такстер. — Я намерен избежать откровенной сатиры. В этом деле есть важный момент. Я хочу изучить их не только как солдафонов-демагогов и фигляров-мерзавцев, а как лидеров, бросивших вызов Западу. Я хочу рассказать об их возмущении неспособностью цивилизации руководить миром вне рамок технологии и финансов. Я собираюсь проанализировать кризис ценностей…

— Не суйся ты в это. Оставь в покое ценности, Такстер. Лучше послушайся моего совета. Прежде всего, не дави на них, не навязывайся в интервьюеры и не задавай длинных вопросов. Во вторых, не дразни ты этих диктаторов и не играй в азартные игры. Стоит тебе выиграть в нарды, настольный теннис или бридж — и тебе конец. Те, кто не видел Такстера с кием в руках, — сказал я Ренате, — или с ракеткой, или с клюшкой для гольфа, не знают этого человека. Он становится ужасен, подпрыгивает, жульничает, наливается кровью и безжалостно обыгрывает любого, будь то мужчина, женщина или ребенок. Тебе дают большой аванс?

Разумеется, к этому вопросу он подготовился.

— Относительно. Но в Калифорнии такие строгие удержания за долги, что мои юристы посоветовали мне получать деньги ежемесячно, а не всю сумму сразу. Поэтому я буду брать по пять сотен в месяц.

В Пальмовом зале стояла тишина — у музыкантов как раз был перерыв. Рената, протянув под столом руку, стала гладить мою ногу. Положила мою ступню себе на колени, сняла с нее кожаную туфлю и начала ласкать стопу и щиколотки. Некоторое время спустя она прижала ногу к себе, не прерывая тайной сладострастной игры, которую вела то ли со мной, то ли с собой посредством моей ступни. Такое случалось и раньше на званых обедах, когда собравшееся общество надоедало ей. Под великолепной велюровой шляпой, словно сошедшей с картины «Синдики Амстердама»[369], скрывалось мечтательное бледное лицо, чуть расширенное книзу, радостное, полное любви, осуждения моих отношений с Такстером и тайного наслаждения. Какими простыми и естественными выглядели у нее добродетель, порочность и чувственность. Я даже завидовал ей в этом. Но в то же время не очень-то верил, что все это так уж просто и естественно. Я подозревал, нет, прекрасно знал, что это не так.

— Если ты думаешь о долге, мне нечем с тобой расплачиваться, — сказал Такстер. — Но у меня есть для тебя кое-что получше. Я пришел, чтобы сделать тебе выгодное предложение. Мы с тобой должны подготовить Бедекер по культурным ценностям Европы. Эта идея привела моего издателя в настоящий восторг. Стюарт действительно за нее ухватился. Честно говоря, в этом деле твое имя сыграло важную роль. Но все организовал я. Ты знаешь, у меня талант к таким вещам. И тебе не нужно ни о чем беспокоиться. Конечно, я буду младшим партнером, а ты получишь пятьдесят тысяч долларов при подписании контракта. Тебе нужно всего лишь поставить свое имя.

Казалось, Рената не слышит нашего разговора. Упоминание о пятидесяти тысячах долларов она пропустила мимо ушей. Она уносилась все дальше и дальше, сильнее и сильнее прижимаясь к моей ноге. Волна желания нарастала. Крупная шикарная притягательная Рената, если ей приходилось терпеть дураков, умела вознаградить себя. Эту ее черту я очень любил. Между тем разговор шел своим чередом. Мне приятно было услышать, что я до сих пор чего-то стою.

Такстера не назовешь наблюдательным человеком. Он совершенно не замечал того, что делала Рената, ни ее расширенных зрачков, ни биологической сосредоточенности, которой завершилась ее милая выходка. Она неслась от веселья к радости, от радости к счастью и, наконец, нахлынул оргазм, и она выпрямилась на стуле, сработанном во французском провинциальном стиле. Рената едва не лишилась чувств, когда ее пронзила восхитительная дрожь. Острая и изысканная, как какой-нибудь рыбный деликатес. Затем ее глаза затянуло поволокой, и она погладила мою ногу нежно и умиротворенно.

А Такстер продолжал:

— Конечно, тебя беспокоит, что придется работать со мной. Конечно, ты боишься, что я сбегу со своей частью аванса и тебе придется либо вернуть свою, либо делать путеводитель самому. Для такого нервного человека, как ты, это стало бы настоящим кошмаром.

— Деньгам я бы нашел применение, — сказал я, — но не подбивай меня на самоубийство. Если я взвалю на себя такую ответственность, а ты решишь удрать и мне придется сделать всю работу в одиночестве, моя голова разорвется, как бомба.

— Ну, ты можешь застраховаться. Оговорить все в контракте. Письменно указать, что твоя единственная обязанность — составить основной текст по каждой стране. Их будет шесть: Англия, Франция, Испания, Италия, Германия и Австрия. Права на серийный выпуск полностью принадлежали бы тебе. Одно это, если правильно распорядиться, может принести тебе пятьдесят тысяч. Вот что я предлагаю, Чарли: мы начнем с Испании, с самой легкой страны, и посмотрим, как пойдет дело. Слушай дальше. Стюарт говорит, что оплатит твое месячное проживание в гостинице «Риц» в Мадриде. Для подготовки. Более честных условий и представить нельзя. Вам обоим там понравится. Музей Прадо прямо за углом. В справочнике «Мишлен»[370] перечислено довольно много первоклассных ресторанов, например, «Эскадрон». Обо всех встречах я договорюсь. К тебе в «Риц» потянется целый поток художников, поэтов, критиков, историков, социологов, архитекторов, музыкантов и подпольных воротил. Ты будешь целыми днями разговаривать с замечательными людьми, есть-пить, что пожелаешь, а между тем денежки будут капать тебе в карман. За три недели ты напишешь небольшой труд под названием «Современная Испания. Культурный обзор» или что-нибудь в этом духе.

Дата добавления: 2015-07-19