Читайте также: |
|
сознание считает себя выше — выше, чем сами боги. Однажды, будем надеяться, это «божественное всемогущество сделает его дрожащим и трепещущим»!
Ежегодная жертва девушек дракону была, вероятно, идеальной жертвой на мифологическом уровне. Чтобы утешить гнев Ужасной Матери, жертвовали прекраснейшую женщину как символ мужского вожделения. Смягченными формами подобных жертв являлись жертвы новорожденных и различных ценных домашних животных. Другим идеальным случаем было самооскопление, смягченной формой которого служило обрезание. Здесь, по крайней мере, жертвуется только минимальное количество себя, что по сути приводит к замене жертвы символическим действием[794].
Жертвуя этими ценными объектами, составляющими предмет желания и обладания, инстинктивное либидо уступает их для того, чтобы получить их вновь в новой форме. Жертвой откупаются от смертельного страха и примиряются к требованиям Гадеса (Ада). В тех более поздних культах, где герой, с давних пор превозмогающий и смерть, и все зло, стал главным божественным представителем, он же становится священни- ком-жертвователем, вновь порождающим жизнь. Так как герой есть теперь божественная фигура и его жертва является трансцендентальной мистерией, значение которой далеко превосходит ценность простого жертвенного дара, то углубление этой жертвенной символики есть реверсия древней идеи о человеческой жертве, поскольку общее выражение все сильнее и больше нуждается в портретировании идеи о самопожерт-
Рис. 125. Горшок для смесей со львом и змеей. Деталь геддернгеймского рельефа {рис. 19) |
вовании. Таким образом, мы уже приближаемся к отношениям Митры с его быком. В мистерии Христа уже сам герой жертвует собой по своей собственной воле. На памятниках культа Митры мы часто находим следующее странное символическое изображение: кратер* (кувшин для смешения воды с вином), обвитый змеей, и при этом лев, враждебно стоящий против змеи** (рис. 125). Кажется, точно они спорят о кратере. Кратер, как мы уже видели, символизирует материнский сосуд возрождения; змея — страх и сопротивление, а лев — высшую силу и высшее хотение***.
Змея постоянно участвует в жертвоприношении быка, приносимом Митрой, причем она ползет к ране, источающей кровь. Из этого как бы можно заключить, что жизнь быка (кровь его) есть жертва змее, что это жертвоприношение силам подземного мира подобно крови, выпитой тенями в подземном спуске (nekyia) Одиссея. Выше мы уже указали на ре- ципрокное (обоюдное) отношение быка и змеи и нашли, что бык символизирует живого героя, сияющее солнце, змея же — мертвого, похороненного или хтонического героя. Так как герой в состоянии смерти находится в матери, то змея как сим-
* Беру следующее из рассказа Порфирия: «У Митры вместо источника была чаша вина с водою» (цит. по: Cumont F. Textes et monuments figures relatifs aux mysteres de Mithra). Это имеет значение для объяснения кратера (ср. также кратер Зосимы).
** Cumont F. Textes et monuments figures relatifs aux mysteres de Mithra. Vol. I. S. 100.
*** Как зодиакальный знак высшего солнечного жара.
вол смертельного страха есть также и символ пожирающей матери. Комбинация бычьей крови и змеи выглядит поэтому как единство противоположностей, а сражение льва и змеи за кратер может означать то же самое. Возможно, это причина чудесного плодородия, являющегося результатом жертвоприношения быка. Даже на первобытном уровне, среди австралийских чернокожих аборигенов, мы встречаемся с идеей, что жизненная сила «вынашивается», становится «плохой» или теряется и поэтому через какое-то время должна обновляться. Когда случается такое понижение, то необходимо совершать ритуалы обновления. Существует бессчетное число таких ритуалов, но даже на более высоком уровне они сохраняют свое первоначальное значение. Таким образом, убийство быка Митрой есть жертвоприношение Ужасной Матери, бессознательному, которое спонтанно притягивает энергию из бессознательного разума, потому что оно ушло слишком далеко от своих корней, забыв о власти богов, без которых вся жизнь вянет или катастрофически утрачивается в порочном хаосе. В самом акте жертвоприношения сознание уступает свою власть и одержимость в интересах бессознательного. Это делает возможным единство противоположностей, получающих свой выход в высвобождении энергии. В то же самое время акт жертвоприношения есть оплодотворение матери: хтонический демон-змей пьет кровь, то есть душу героя. На этом пути жизнь становится бессмертной, так как, подобно солнцу, герой регенерирует себя своим самопожертвованием и снова входит в мать. После всего этого у нас не должно быть трудностей в распознании жертвы сына матери в христианской мистерии. Точно так же, как Аттис кастрирует себя ради собственной матери, а его изображение вешается на сосне в память об этом деянии, Христос распинается[795] на Древе жизни, на дереве мученичества и материнства (рис. 69), и искупляет сотворение из смерти. Входя вновь в утробу матери, он смертью[796] платит за грех, который первочеловек (протоантропос) Адам совершил в жизни, и этим подвигом он регенерирует жизнь на духовном уровне, испорченную первородным грехом. Блаженный Августин, как мы уже отмечали, действительно толкует смерть Христа как иерогамию (священный брак) с матерью, напоминая празднество Адониса, на котором Венера и Адонис возлежали на брачном ложе:
Христос вышел, подобно жениху, из покоя своего; в предчувствии брака он отправился в мир; он достиг ложа на кресте и заключил брачный союз, взойдя на это ложе. Услышав оттуда стон творений, он отдал самого себя в благочестивом общении в качестве супруга, как возмездие, и навеки соединился со своею матерью [matrona][797].
Мать (матрона) на языке Блаженного Августина означает Церковь, новобрачную, агнца. Чувственный тонус классической иерогамии меняется здесь на свою противоположность:
мука вместо страсти и мученический кол вместо матери и возлюбленной. То, что переживалось как приносящее чувственное удовольствие — то есть единение мужского сознания с женским бессознательным, ощущается теперь как болезненное; символ иерогамии больше не переживается конкретно на телесном уровне, но переживается на высшем психическом уровне, как единство Бога с его прихожанами (corpus mysti- сит). Если представить это на современном психологическом языке, то мы имеем дело с проекцией иерогамии, означающей конъюнкцию (объединение) сознания с бессознательным, трансцендентную функцию, характеризующую процесс инди- видуации. Интеграция бессознательного неизменно приносит исцеляющий эффект[798].
Сравнивая жертву культа Митры с христианской жертвой, получается вполне ясное представление того, в чем состоит превосходство христианского символа: в прямом признании, что необходима не только жертва животной инстинктивности (символизируемая быком), но всецело природного человека, который является чем-то большим, нежели выраженный своим териоморфным символом. В то время как последний представляет животную инстинктивность и крайнюю приверженность закону вида, природный человек означает нечто большее чем это, нечто специфически человеческое, а именно — способность отклоняться от закона, или то, что на теологическом языке известно как способность ко «греху». Вообще, духовное развитие для homo sapiens возможно лишь потому, что эта вариабельность в его природе непрерывно сохраняется. Недостаток, однако, заключается в том, что это абсолютное и, по-ви- димому, достоверное руководство, обставленное влечениями, заменено ненормальной обучающей способностью, которую мы обнаруживаем также и у человекообразных обезьян. Вместо инстинктивной определенности существует неопределенность и, соответственно, потребность в выделении, оценке, отборе, различению в сознании. Если последнее преуспевает в компенсировании инстинктивной определенности, оно будет в возрастающей степени заменять пригодные правила и виды поведения инстинктивными действиями и интуицией. Тогда возникнет противоположная опасность для сознания — быть отделенным от своих инстинктивных основ и утверждения сознательной воли вместо природного побуждения.
Через жертву природного человека делается попытка достичь этой цели; только тогда доминирующий идеал сознания окажется в состоянии полностью утвердить себя и сформировать человеческую натуру так, как он этого желает. Возвышенность этого идеала является неопровержимой и, фактически, не должна оспариваться. Однако именно на этой неоспоримой возвышенной высоте человека охватывает сомнение, способна ли человеческая природа быть сформированной подобным образом и такова ли наша доминирующая идея, что может оформить сам природный материал без того, чтобы его не повредить. Только сам опыт может это подтвердить или опровергнуть. Между тем, должна быть предпринята и сама попытка взобраться на эти высоты, поскольку без такого начинания не существует никаких доказательств вообще относительно того, возможен ли этот смелый и отчаянный эксперимент самопреобразования. Не можем мы как-то оценить или понять и те силы, которые благоприятствуют этой попытке или делают ее совершенно невозможной. Только тогда мы будем в состоянии увидеть, является ли самопожертвование природного человека, как это понимает христианин, окончательным решением или взглядом, способным к дальнейшей модификации. В то время как митраическая жертва все еще символизировалась архаическим убийством животного и была нацелена на одомашнивание и дисциплинирование инстинктивного челове-
22 Символы трансформации
ка[799], христианская идея жертвоприношения символизируется смертью человеческого бытия и требует в качестве уступки всего человека — не просто сдачи его животных влечений, но полного их преображения и дисциплинирования его специфически человеческих, духовных функций ради духовной цели, лежащей за пределами этого мира. Этот идеал — усердное обучение, которое не может помочь отчуждению человека от его собственной природы и, в большой степени, от природы вообще. Эта попытка, как показывает история, была вполне возможна и привела на протяжении нескольких веков к развитию сознания, наличие которого уже не вызывает никаких сомнений,— речь идет лишь о степени его подготовки. Развитие такого рода — это не произвольные изобретения или просто интеллектуальные фантазии; оно имеет свою внутреннюю логику и необходимость. Заслон материалистического критицизма, направленный против физической невозможности догмы, уже с эпохи Просвещения находится вне зоны рассуждений. Догма должна быть физической невозможностью, ибо она не имеет ничего, что можно было бы сказать о физическом мире, кроме того, что это символ «трансцендентального» или бессознательных процессов, которые до тех пор, пока психология может понимать их вообще, кажутся связанными с неизбежным развитием сознания. Уверование в догму в равной степени является неизбежной остановкой перед ухабом или обрывом, которая должна быть рано или поздно заменена адекватным пониманием и знанием, если мы хотим, чтобы наша цивилизация продолжалась.
Таким образом, и фантазии мисс Миллер заключают в себе внутреннее принуждение, благодаря которому она от жертвы конем переходит к самопожертвованию героя. Первая символизирует отказ от половых побуждений, вторая же имеет более глубокий и нравственно более ценный смысл, а именно — смысл отречения от эго. В ее случае, конечно, это верно лишь в метафорическом смысле, поскольку это не сам автор истории, а ее герой, Шивантопель, кто добровольно приносит себя в жертву. Морально знаменательное действие делегировано герою, в то время как мисс Миллер лишь созерцает это с восхищением и восторгом, без того, как это кажется, понимания, что ее фигура-анимус вынуждена делать то, что сама она столь же знаменательно делать неспособна. Продвижением от животной жертвы к жертве человеческой является поэтому только некая идея, и когда мисс Миллер играет роль благочестивого зрителя этого образного жертвенного акта, ее участие не имеет этического значения. Как и обычно в таких случаях, она полностью не осознает то, что это значит, когда герой, это средство жизненно важного магического действия, погибает. Когда это случается, проекция уходит, и угрожающий жертвенный акт отступает к ней самой, то есть на личное эго самого мечтателя. В какой форме эта драма будет далее продолжаться, предсказать невозможно. Точно так же, как в случае мисс Миллер, в силу недостатка материала и моего незнания ее личности я не мог предвидеть или осмелиться предположить, что именно психоз явится составляющей частью жертвы Шивантопеля. Фактически, это была катохл — полная сдача, но не позитивным возможностям жизни, а ночному миру бессознательного,— разгром, катастрофа, сходная с той, которая застигла ее героя.
Шивантопель убит змеей. Мы уже видели многочисленные иллюстрации, представляющие змею как орудие жертвоприношения (легенда о св. Сильвестре, испытание девственности, ранение Ра и Филоктета, символика копья и стрелы). Она является убивающим ножом, но она же и фаллус как символ регенеративной силы зерна, которое, будучи зарыто в землю, как труп, является в то же самое время осеменителем земли (рис. 126). Змея символизирует нумен трансформативного акта, равно как и самой преобразующей субстанции, что особенно ясно видно в алхимии. В качестве хтонического обитателя пещеры она
Рис. 126. Символ возрождения празднеств в Галуа. С греческой вазы |
живет в утробе матери-земли, подобно змее Кундалини, живущей свернутой в кольцо в брюшной полости, в основании спинного мозга. В алхимии существует легенда о Габрике и Бейе, королевской паре — брате и сестре. Во время иерогамии Габрик попадает прямо внутрь тела своей сестры и полностью исчезает; он похоронен в ее утробе, где, растворенный на атомы, он превращается в душу-змею — serpens mercurialis [800] (рис. 14). Подобные фантазии не являются чем-то необычным среди пациентов. Так, например, одна моя пациентка имела фантазию, что она была змеей, которая обвивалась вокруг своей матери и, в конце концов, заползла прямо в нее.
Змея, которая смертельно кусает героя, — зеленая. Зеленая также змея моей пациентки[801], о которой она говорит: «Зеленая змейка подползла к моим губам; она была так чутка, так
* См.: Юнг К. Г. Психология и алхимия. § 436. ** См.: Юнг К. Г. Психология dementia ргаесох. § 284.
ласкова, будто обладала человеческим разумом: точно хотела мне что-то сказать, право, будто хотела меня поцеловать». Пациентка г-жи Шпильрейн говорит о змее: «Это божье животное, имеющее такие дивные цвета: зеленый, голубой, белый. Гремучая змея зеленая. Она очень опасна. Змея может обладать человеческим умом, божеским суждением. Она — друг детей, она могла бы спасать детей, нуждающихся в помощи для сохранения жизни»*. Значение змеи как инструмента регенерации является безошибочным (рис. 91).
Также как лошадь — брат, так и змея — сестра Шивантопеля («сестрица»). Всадник и лошадь образуют кентавроподобное существо**, подобно человеку и его тени, то есть «высокому» и «низкому» человеку, эго-сознанию и тени, Гильгамешу и Эн- киду. Тем же самым образом женственное принадлежит мужчине как его собственная бессознательная женственность, которую я называю анимой. Она часто обнаруживается у пациентов в форме змеи. Зеленый, цвет жизни, подходит ей очень хорошо; это также цвет Духовного Создателя (Creator Spiritus). Я определил аниму как архетип самой жизни [802]. Здесь, в силу символики змеи, анима также должна мыслиться как имеющая свойства «духа». Это кажущееся противоречие является следствием того факта, что анима персонифицирует всеобщее бессознательное до тех пор, пока она не отделится как фигура от остальных архетипов. При дальнейшей дифференциации от анимы отделяется фигура «мудрого старца» и появляется в качестве архетипа «духа». Он выступает по отношению к ней в связи «духовного» отца, как Вотан с Брунгильдой или Бут с Афиной (Софией). Классические примеры можно отыскать в романах Райдера Хаггарда.
карл гмгтаез юнг |
символы трансформации
Когда Шивантопель называет змею своей «маленькой сестрицей», то здесь для мисс Миллер присутствует явный умысел, поскольку герой фактически является ее братом-возлюбленным, ее «призрачным любовником», анимусом. Сама же она есть его змея-жизнь, которая несет ему смерть. Когда герой и его лошадь погибают, то змея остается, и сама она (змея) не что иное, как бессознательное психическое самого автора (то есть мисс Миллер). Мисс Миллер, как мы уже видели, будет теперь страдать той же самой судьбой, что и Шивантопель, то есть она будет покорена своим бессознательным.
Конфликт между лошадью и змеей или быком и змеей репрезентирует конфликт внутри самого либидо, побуждение к одновременному движению вперед и назад[803]. Это как если бы либидо было не только безостановочным движением вперед, бесконечной волей к жизни, эволюцией, творением, тем, что Шопенгауэр изобразил как свою космическую Волю, где смерть является несчастьем или фатальностью, приходящими со стороны и подстерегающими снаружи; подобно солнцу либидо также желает своего собственного спуска, своей собственной инволюции. В течение первой половины жизни оно стремится к росту; во время второй половины, вначале тихо и незаметно, а затем все более настойчиво, оно указывает в направлении противоположной цели. И точно так же, как в юности стремление к безграничной экспансии часто запрятано под покровом сопротивления жизни, так и в постзрелом возрасте это «другое побуждение» (воля к смерти) часто скрыто за упорным и бесцельным жизненным оппортунизмом (расколом) в своей старой форме. Это очевидное противоречие в природе либидо проиллюстрировано статуей Приапа в археологическом музее
* Блейлер (BleulerE. ZurTheorie der schizophrenen Negativismus) назвал это «амбивалентностью» или «амбитендентностью», а Штекель — «биполярностью всех психических явлений» (Ste- kel W. Die Sprache des Traumes. S. 535).
в Вероне: Приап с отстраненой улыбкой указывает пальцем на змею, кусающую его фаллус (рис. 106).
Подобный же мотив находим и в «Страшном Суде» Рубенса (другое название картины «Потоп») (рис. 127), где на переднем плане змея оскопляет мужчину. Это изображение является объяснением смысла конца света*. Фантазии о мировом пожаре, вообще о катастрофическом конце мира — не что иное, как проекция изначального образа великого преобразования, энан- тиодромии жизни и смерти, которую Рубенс представляет как кастрирование змеей. Образ уничтожающего изменения, которое растворяет феноменальный мир индивидуального психического существования, зарождается в бессознательном и возникает в сознающем разуме в сновидениях и теневых предостережениях. И чем больше нежелание последнего учитывать эти признаки, тем более пугающими становятся сами символы, с помощью которых бессознательное дает о себе знать. Змея играет важную роль в снах, как символ страха. Из-за своей «ядовитости» ее появление часто служит ранним симптомом-предвестником физической болезни. Как правило, однако, змея выражает патологически активное или «констеллиро- ванное» бессознательное и те физиологические симптомы — главным образом, брюшные, — которые с ним связаны. Истолкование в любом данном случае зависит, как всегда, от инди-
видуальных обстоятельств и должно быть соответствующим образом модифицировано. В юности это означает страх жизни; в пожилом возрасте — страх смерти. В случае мисс Миллер фатальное значение зеленой змеи достаточно очевидно в свете последующих событий. Но не так легко сказать, что было действительной причиной бессознательного достижения победы. Необходимый биографический материал отсутствует. Я могу только сказать, что в таких случаях я очень часто замечал исключительно узкое сознание, тревожную ригидность установки и духовный и эмоциональный горизонт, с обязательностью приправленный детской наивностью, простодушием или педантичным предубеждением, предрассудком. Если судить из того малого, что мы знаем о мисс Миллер, то кажется, что это больше случай эмоциональной наивности: она недооценивала те возможности, которые были скрыты в ней самой, и слишком легко прыгнула в опасные глубокие воды, где уместным было бы определенное знание о тени. Таким людям необходимо давать как можно больше психологического знания. И даже если оно не предохранит их от вспышки психоза, тем не менее оно сделает прогноз более благоприятным и обещающим, что мне часто приходилось наблюдать. В пограничных случаях, таких, как этот, реальное психологическое понимание часто является вопросом жизни и смерти.
В начале нашего исследования имя героя вынудило нас сказать несколько слов о символике Попокатепетля, как «творящей» части человеческого тела; конец же драмы мисс Миллер показывает нам смерть героя на вулкане: земля поглощает его в свою глубину. Вулкан родил героя и дал ему имя — он же поглощает его под конец дня[804]. Из последних слов героя мы узна-
Рис. 127. Рубенс. Страшный Суд (Потоп). 1618-1620. Старая Пинакотека, Мюнхен |
ем, что его желанная возлюбленная, которая одна в состоянии понять его, носит имя «Я-ни-ва-ма». В этом имени мы находим те сладкие известные нам по «Гайавате» Лонгфелло лепечущие звуки из первого детства героя: ва-ва, ва-ма, ма-ма. Та, единственная, которая действительно понимает нас,— это мать. Префикс ver- в verstehen — «понимать» (древневерхненемецкое firstan), возможно происходит из древнего германского префикса fri-, который идентичен jrepi — «повсюду», «вокруг». Древневерхненемецкое antfriston, «толковать» считается идентичным с firstati. Следовательно, фундаментальное значение verstehen будет «находиться вокруг чего-то»[805]. Сотрге- hendere и Kaxac\)X^ajj.paveiv оба выражают образ, схожий с немецким erfassen — «схватывать, постигать». Фактор, общий всем этим терминам, — идея окружения, обнимания. И вообще нет сомнения, что ничто в мире не обнимает нас так полно, как мать. Когда невротик жалуется, что «мир его не понимает», он косвенно признается в том, что ему недостает матери. Поль Верлен прекрасно выразил эту мысль в стихотворении «Мой давний сон»:
Я свыкся с этим сном, волнующим и странным, В котором я люблю и знаю, что любим, Но облик женщины порой неуловим — И тот же и не тот, он тает за туманом.
И сердце смутное и чуткое к обманам Во сне становится прозрачным и простым — Но для нее одной! — и стелется, как дым, Прохлада слез ее над тягостным дурманом.
Темноволоса ли, светла она? Бог весть. Не помню имени — но отзвуки в нем есть Оплаканных имен на памятных могилах,
И взглядом статуи глядят ее глаза, А в тихом голосе, в его оттенках милых, Грустят умолкшие, родные голоса[806].
IX. ЭПИЛОГ
Таков конец фантазиям мисс Миллер. Их меланхолический результат есть следствие, главным образом, того факта, что они прервались в тот критический момент, когда угроза вторжения бессознательного стала очевидной. Едва ли можно полагать, что мисс Миллер, которая, очевидно, не имела ни малейшего представления о реальном значении своих видений, — которые даже Теодор Флурнуа, несмотря на его великолепное чутье к подобным ценностям, не мог никак объяснить, — могла быть способной встретить следующую фазу этого процесса, а именно — ассимиляцию героя в свою сознательную личность с правильной установкой. Для того, чтобы так поступить, она должна была бы распознать, что от нее требовала судьба и каково было значение тех причудливых образов, которые прорывались в ее сознание. Очевидно, что в некоторой степени это была диссоциация, так как бессознательное двигалось вперед независимо и продолжало перемешивать образы, которые она сама неосознанно продуцировала и которые ощущала как чуждые и зловещие. Для постороннего наблюдателя совершенно ясно, что эти фантазии являлись продуктами деятельности психической энергии, не бывшими под контролем сознательного разума. Они представляли собой томление, тоску, побуждения и символические события, которые было совершенно невозможно оценить ни положительно, ни отрицательно. Инстинктивное побуждение, которое было попыткой извлечь сновидицу из детского сна, было встречено в штыки личной гордыней, которая была явно не к месту, а также, что необходимо
предположить, соответствующим узким моральным горизонтом, так что ничто не могло ей помочь понять духовное содержание символов. Наша цивилизация уже давно забыла о том, как думать символами, и даже сами теологи больше не используют герменевтику отцов Церкви. Лечение душ в протестантизме находится даже еще в более ужасном состоянии. Кто сегодня решился бы встать на путь вытаскивания основных идей христианства из «неразберихи патологических фантазий» для восстановительного ремонта? Для пациентов в подобных ситуациях спасительной оказывается та из них, в которой сам доктор подступает к делу со всей серьезностью и дает пациенту возможность доступа к тем значениям, которые эти символы предлагают. Действуя таким образом, он дает пациенту возможность ассимилировать, по крайней мере, часть бессознательного и исправить угрожающую диссоциацию даже и этим количеством. Одновременно эта ассимиляция защищает от опасной изоляции, которую чувствует каждый, когда сталкивается с непостигаемым и иррациональным аспектом своей личности. Изоляция ведет к панике, и уже одно это часто становится началом психоза. Чем шире зазор между сознательным и бессознательным, тем быстрее сползание к фатальному расщеплению и развалу личности, которая у невротически предрасположенных индивидов ведет к неврозу, а у индивидов с психотической конституцией — к шизофрении и личностной фрагментации. Целью психотерапии, поэтому, является сужение и, в конечном итоге, избавление от диссоциации путем интеграции самих тенденций бессознательного в сознательный разум. В норме эти побуждения реализуются бессознательно или, как мы говорим, «инстинктивно», и, хотя их духовное содержание остается незамеченным, оно, тем не менее, внушает себя исподволь в сознательную духовную жизнь пациента, главным образом, в замаскированной форме, без того, чтобы быть им осознанным. Все это проходит гладко и без особых трудностей, так, что сознание обретает определенные идеи в символической форме. «Для тех, у кого есть символ, путь легок», — говорят алхимики. Если, с другой стороны, уже существует тенденция к диссоциации, возможно, относящаяся к периоду юности, то тогда любой успех бессознательного только увеличивает этот зазор между ним и сознанием. Как правило, тут нужна помощь извне, чтобы поправить положение и соорудить соответствующий мост. Если бы я лечил мисс Миллер, то смог бы рассказать ей некоторые вещи, о которых я написал в этой книге, с тем, чтобы достроить ее сознательный разум до того места, где он смог бы уже понимать содержания коллективного бессознательного. Без помощи этих «коллективных представителей», имеющих психотерапевтическую ценность даже для первобытных, невозможно понять архети- пические ассоциации продуктов бессознательного. В любом смысле этого недостаточно, чтобы пытаться что-то сделать, не имея на руках ничего, кроме личностно-ориентированой психологии. Любой, кто попытается лечить серьезные диссоциации, должен знать кое-что из анатомии и эволюционной истории разума, который он, собственно, и настраивается исцелять. От доктора, который лечит соматические болезни, требуется определенное знание об анатомии, физиологии, эмбриологии и сравнительной эволюции. Невротические диссоциации могут, кстати говоря, лечиться с помощью чисто персоналисти- ческой психологии, но не проблемы переноса, которая возникает в большинстве случаев и всегда таит в себе коллективные содержания.
Случай мисс Миллер — классический пример бессознательных проявлений, предшествующих серьезному психическому расстройству. Их присутствие ни в коем случае не доказывает, что расстройство подобного типа непременно возникнет. Это, как я уже говорил, зависит, среди прочего, от того, является ли установка по отношению к ним положительной или отрицательной. Случай Миллер как нельзя соответствует моей книге, поскольку я не имел никакого личного касательства к данному случаю и поэтому могу легко отринуть часто повторяющееся обвинение в том, что я «влиял» на пациента. Окажись этот случай под «лечебным оком» с самого начала прояв-
ления спонтанных фантазий, то, например, последний эпизод с Шивантопелем мог бы принять совершенно иной оборот, и сам конец, как мы могли бы надеяться, был бы менее катастрофическим.
Этими замечаниями мы заканчиваем свою программу. Мы имели намерение исследовать индивидуальную систему фантазий относительно ее соответствий с источниками, но при этом натолкнулись на проблемы столь огромные, что все старание наше вполне охватить и понять их по необходимости оказалось лишь поверхностной планировкой путей, по которым, быть может, с успехом пойдет будущий исследователь. Не могу согласиться со взглядом, требующим отказа от известных рабочих гипотез, по той причине, что они, быть может, не имеют непреходящей значимости, или потому, что они, может быть, вообще ошибочны. Разумеется, я старался, по возможности, избегать ошибок, могущих стать особенно гибельными на этой головокружительной тропе, ибо опасность подобных исследований мне хорошо известна. Мы, врачи, не столь счастливо устроены, как исследователи в областях науки. Мы не можем выбирать сами себе задания или размечать ту территорию, которую хотим обследовать, так как больной человек, который обращается к нам за помощью, выдвигает перед нами непредвиденные проблемы и ожидает от нас осуществления терапевтической задачи, относительно которой мы не вправе чувствовать свою неадекватность. Самый сильный побудительный мотив не прекращать поиск всегда исходил для меня из моей практики, и заключался он в простейшем вопросе, который ни один человек не может игнорировать: «Как можешь ты лечить то, чего не понимаешь?» Сновидения, грезы, фантазии и галлюцинации являются выразителями ситуации. Если я не понимаю самих снов, то я не могут понять и саму ситуацию, в которой пребывает пациент, и какова в таком случае польза от моего лечения? В мои намерения при работе с пациентами никогда не входило оправдывать свои теории; гораздо более важным мне казалось понять их ситуацию во всех ее аспектах, в число которых, естественно, входит и компенсаторная активность бессознательного. Таким был и случай с мисс Миллер. Я попытался понять ее ситуацию как можно лучше и обосновал результаты своих усилий, как пример целого класса проблем, характер и объем которых требуют от доктора, который хочет практиковать психотерапию, научного знания. Он нуждается в науке о психическом, а не только в теории о нем. Я смотрю на работу науки не как на соревнование в том, чтобы быть правым, а как на умножение и углубление человеческого знания. И работу свою я адресую тем, кто думает и чувствует о науке похожим образом.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав