|
Читайте также: |
Мальчики провели Абру по дому, открывая чуланы, показывая умывальники, раковины, люстры, все еще нераспакованные, ждущие, чтобы их поставили и повесили. Пахло плесенью, сырыми обоями. Дети шли на цыпочках и молча, боясь будить в пустом доме гулкие отзвуки. Воротились в залу.
- Ну, нравится тебе? - повернувшись к Абре, спросил Арон тихо, чтобы не проснулось эхо.
- Д-да, - неуверенно ответила Абра.
- Мы иногда тут играем, - сказал Кейл, смело глядя на нее. - Приезжай, будем играть вместе, если хочешь.
- Я ведь живу в Салинасе, - сказала Абра таким тоном, что близнецы поняли - она существо высшее и деревенскими забавами не интересуется.
Абра почувствовала, что пренебрежительно отвергла главное их сокровище, - и ей стало жаль их. Пусть мужчины народ хлипких качеств, но все же приятный. И к тому же она не грубиянка.
- Как-нибудь, когда мы будем проезжать здесь, я приду, поиграю с вами немножко, - сказала она уже мягче, и оба мальчика благодарно просветлели.
- Я дам тебе моего кролика, - вдруг сказал Кейл. Хотел отцу, но дам тебе.
- Какого кролика?
- Мы его сегодня застрелили, прямо в сердце стрелой. Он почти и не дернулся.
Арон возмущенно взглянул на брата.
- Это я...
Но Кейл перебил Арона.
- Ты его домой повезешь. Он довольно крупный.
- Зачем мне грязный кролик, весь в крови, - сказала Абра.
- Я ему вымою мех, - сказал Арон, - положу в коробку, обвяжу тесемкой, и если не хочешь его жарить, то можешь устроить ему похороны - у себя дома, в Салинасе.
- Меня уже берут на настоящие похороны, - сказала Абра. - Я вчера ездила. Цветов было - гора, как здесь до крыши.
- Так, значит, не хочешь нашего кролика? - спросил Арон.
Абра посмотрела на тугие солнечные завитки его кудрей, на глаза, готовые заплакать, - и в груди у нее что-то сжалось томяще и что-то горячо затлело - начальная искра любви. И потянуло притронуться к Арону. И она тронула его за руку - и ощутила дрожь в его руке.
- Ну, если уж в коробке, - сказала она.
Теперь, окончательно взяв над мальчиками верх, Абра оглядела побежденных. Тщеславиться она не стала. Мужское неповиновение больше не угрожало - и она исполнилась дружелюбия. Она заметила их стираную-перестиранную одежду, кое-где заплатанную, и ей вспомнились сказки о сиротах.
- Бедные вы, - сказала она. - Отец вас бьет?
Тронутые, но и удивленные, они качнули головой - нет, не бьет.
- Вы в нищете живете?
- В какой нищете? - спросил Кейл.
- Воду таскаете и хворост, как Золушка?
- Какой такой хворост? - не понял Арон.
- Бедняжки, - продолжала она, как бы не слыша переспросов, как бы держа в руке волшебный жезл с сияющей звездой. - А злая мачеха вас ненавидит и сживает со свету?
- У нас нет мачехи, - сказал Кейл.
- У нас нет ни мачехи, ни матери, - сказал Арон. Мама умерла.
Слова эти разрушили сказку, сочиняемую Аброй, но тут же дали ей другой сюжет. Теперь она уже не фея с волшебным жезлом, а дама-благодетельница в большущей шляпе со страусовым пером, и в руке у нее громадная корзина, и из нее торчат ноги жареной индейки.
- Горькие вы мои сиротки, - сказала она нежно. - Я буду ваша мама. Буду брать вас на руки, баюкать и рассказывать вам сказки.
- Мы слишком большие, - сказал Кейл.- Ты с нами грохнешься со стула.
Абра отвернулась от него - фу, какой грубиян. А вот Арона ее сказка увлекла. Абра видела, как улыбаются его глаза, словно она уже баюкает его, а он покачивается в ее руках, - и опять в ней сладко сжалось сердце.
- Скажи, а вашу маму пышно хоронили?- спросила она ласково.
- Мы не помним, - отвечал Арон.- Мы маленькие были.
- А где похоронили? Вы ведь, наверно, носите цветы ей на могилу. Мы всегда носим - бабушке и дяде Альберту.
- Мы не знаем, где она лежит, - сказал Арон.
Глаза Кейла заинтересованно блеснули - в них пробудилось чуть ли не торжество. Он сказал наивным голоском:
- Я спрошу отца, где, и мы понесем ей цветы.
- Я с вами пойду, - сказала Абра. - Я умею делать венки. И вас научу. Научить?- спросила она замолчавшего грустно Арона.
- Научи, - проговорил он.
Ее потянуло опять дотронуться до него. Она потрепала его по плечу, коснулась щеки.
- Ваша мама будет рада, - сказала она. - Даже когда они на небесах, они глядят на землю и все видят. Так мой папа говорит. Он знает об этом стихотворение.
- Пойду кролика упакую. У меня есть коробка от брюк.- И Арон побежал домой. Кейл глядел ему вслед, усмехаясь.
- Ты чего улыбаешься? - спросила Абра.
- Да так, - сказал Кейл, в упор глядя на Абру.
Она решила его переглядеть. Она была на это мастерица. Но Кейл и не думал опускать глаза под ее взглядом. Первоначальная робость уже прошла, и он ликующе чувствовал, что выходит из-под ее власти. Он знал, что Арон ей больше по душе, но это было ему не ново. Почти всем больше нравится Арон с его золотистыми кудрями и открытой, простодушно-щенячьей манерой приязненно льнуть. А чувства Кейла крылись глубоко и выглядывали осторожно, готовые тут же спрятаться или мстяще атаковать. И он уже начал карать Абру за то, что она предпочла Арона, - и это было тоже не ново. Он уже давно так поступал с тех самых пор, как открыл в себе способность карать. И эти тайные отместки стали как бы его творчеством.
Пожалуй, разницу между двумя братьями можно выразить так. Увидев муравейник на полянке, Арон ляжет на живот и займется наблюдением сложной жизни муравьев. Вот одни тащат добычу муравьиными тропами, другие переносят белые яйца-коконы. Вот два земляка-муравья при встрече касаются друг друга усиками, толкуют о чем-то. Часами будет Арон так лежать и глядеть, поглощенный этой земляной жизнью.
А Кейл, наткнувшись на тот же муравейник, раскидает его ногой и полюбуется на то, как муравьи ошалело борются с бедой. Арону занятно быть частью живого мира; Кейлу же непременно надо этот мир переустроить.
Кейл давно знал, что Арон нравится людям больше, чем он, но научился вознаграждать себя за это: он расчетливо ждал, пока те, кто предпочел Арона, не подставят свою уязвимую сторону - и скрытно бил по ней, а жертва даже не догадывалась, за что ей мстят. И это мщение давало Кейлу радость власти. Сильней, неразбавленной чувства, чем эта торжествующая радость, он не знал. Он не питал к Арону неприязни напротив, любил его, потому что Арон - то и был причиной этих радостей. Кейл уже и позабыл, что мстит за то, что его любят меньше Арона, - а может, и вообще никогда этого не сознавал. Дошло до того, что он и не желал уже быть на месте Арона - предпочитал свои радости.
Прикоснувшись к руке Арона и ласково с ним поговорив, Абра пробудила в Кейле потребность покарать. Мозг его заработал привычно - стал искать в Абре слабее место, и, вслушавшись в ее слова, проницательный Кейл тут же и нашел слабину. Мало кто из детей доволен своим возрастом. Одни хотят быть малышами, другие взрослыми. Абра хотела быть взрослой. Она употребляла взрослые слова, имитировала, как умела, взрослые позы и чувства. С младенчеством она распростилась, а к вожделенной взрослости еще не подошла. И, уловив это, Кейл получил возможность разрушить ее муравейник.
Он знал, что брат провозится довольно долго. Искать коробку, смывать с меха кровь - на это нужно время. И на то, чтоб разыскать тесьму и завязать бантиком. А покамест Кейл начал уже побеждать. Он чувствовал, как слабеет уверенность Абры в себе, и знал, как ослабить ее еще больше.
Наконец Абра отвела взгляд и сказала:
- Что у тебя за манера так пялиться?
Кейл оглядел се с ног до головы - медленно и холодно, как оглядывают, например, стул. Он знал, что так можно и взрослого смутить.
Абра не выдержала:
- Что я тебе музейный экспонат?
- Ты в школу ходишь? - спросил Кейл.
- Конечно.
- В какой класс?
- В пятый.
- И тебе десять лет?
- Одиннадцатый.
Кейл засмеялся.
- Что ты смеешься? - возмутилась она. Кейл молчал.- Что тут смешного? Отвечай же. - По-прежнему молчание. - Думаешь, что ты ужасно умный.
В ответ Кейл опять засмеялся, и Абре стало совсем неуютно. Она сказала:
- Твой брат очень задерживается... Смотри, дождь перестал.
- Он там возится, ищет, - сказал Кейл.
- Кролика?
- Да нет. Кролика искать не надо - кролик мертвый лежит. А он там ловит, а она, наверно, увертывается.
- Кто - она? Кто увертывается?
- Если скажу, он рассердится. Он готовит для тебя сюрприз. Поймал ее в пятницу. Она его даже укусила.
- Да кто - она?
- Откроешь коробку - увидишь. Спорим, он тебе скажет, чтобы сейчас не открывала.
Кейл говорил уверенно. Он знал брата. Абра ощущала, что проигрывает не только это сражение, но и всю кампанию. Она уже ненавидела Кейла. Мысленно она перебирала все обидные, осаживающие ответы, какие знала, - и беспомощно отбрасывала их, чувствуя, что все они отскочат от Кейла, как от стенки горох. Она молча вышла во двор, поглядела, нет ли на крыльце родителей.
- Пойду к ним в комнату, - сказала она.
- Погоди, - сказал Кейл, идя вслед за ней.
Она повернулась к нему, холодно сказала:
- Что тебе?
- Не сердись на меня, - сказал он.- Ты не знаешь, как нам здесь живется. Посмотрела бы, какая у брата спина.
Эта перемена тона сбила ее с толку. Кейл уловил склонность Абры к романтическим сюжетам. Он говорил вполголоса, таинственно. И она тоже понизила голос:
- А что такое? Что у него со спиной?
- Вся в рубцах, - сказал Кейл. - Китайца работа.
У Абры пробежал по телу холодок интереса.
- А что китаец? Бьет его?
- Это бы еще что, - сказал Кейл.
- А почему вы не скажете отцу?
- Не смеем. Знаешь, что будет, если мы скажем?
- Не знаю. А что будет?
Он помолчал, как бы колеблясь, потом покачал головой:
- Нет... Боюсь даже тебе сказать.
В это время, ведя лошадь, Ли выкатил из конюшни высокую, на резиновом ходу, коляску. Мистер и миссис Бейкон вышли на крыльцо и первым долгом поглядели на небо.
- Я потом как-нибудь, - бормотнул Кейл.- Сейчас нельзя - китаец догадается, что я сказал.
- Абра! Быстрей! Мы уезжаем, - позвала миссис Бейкон.
Ли держал нервную лошадь под уздцы, пока миссис Бейкон подсаживали в коляску.
Из дому выбежал Арон, неся картонную коробку, замысловато, с бантиками, перевязанную тесьмой. Протянул Абре.
- Вот, - сказал он.- Не открывай, пока не приедешь домой.
Кейл увидел, как ее лицо исказилось отвращением, руки отдернулись от коробки.
- Возьми же, милая, - сказал мистер Бейкон.- Побыстрей. Мы сильно запаздываем.- И, взяв коробку, сунул ее Абре.
Кейл шагнул к Абре.
- Я тебе что-то на ухо скажу, - проговорил он и шепнул:- Ты обмочилась со страху.
Она покраснела, надвинула на лицо шляпу. Миссис Бейкон подхватила дочь под мышки и помогла ей сесть.
Ли, Адам и мальчики смотрели, как лошадь взяла бодрой рысью.
Вдруг, еще до поворота, мелькнула рука Абры, и коробка полетела назад, на дорогу. Кейл видел, как омрачилось у брата лицо, загоревали глаза. Адам ушел в дом; Ли вынес миску с зерном - кормить кур. Кейл ободряюще обнял брата за плечи.
- Я хотел на ней жениться, - сказал Арон. - Я написал ей, вложил письмо в коробку.
- Не горюй, - сказал Кейл. - Я тебе дам пострелять из моей винтовки.
Арон живо повернул к нему голову.
- Никакой у тебя нету винтовки.
- Нету? А что, если есть? - сказал Кейл.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Только за ужином близнецы осознали, что в отце произошла перемена. Прежде он был для них чем-то отвлеченно присутствующим - слышал их, но не слушал, глядел, но словно бы не видел. Не отец, а облако далекое. Он не научил сыновей делиться с ним своими увлечениями, открытиями, нуждами. Их связью со взрослым миром был Ли - и Ли не только растил, кормил, одевал их и приструнивал, но и сумел привить им уважение к отцу. Ли передавал им веленья этого таинственного отца, - отцовские установления, придуманные, разумеется, самим Ли и приписанные отцу.
За столом - вечером того дня, когда Адам вернулся из Салинаса - Кейла и Арона сперва удивило, а потом и смутило то, что Адам их слушает и задает вопросы, смотрит на них и видит их. Мальчики слегка оробели.
- Вы, я слышал, сегодня охотились, - сказал Адам.
Они насторожились - неожиданная перемена всегда настораживает людей. Помолчав, Арон ответил:
- Да, отец.
- И вернулись с добычей?
Еще длиннее пауза, и затем:
- Да, отец.
- С какой?
- Кролика застрелили.
- Из лука? Кто же из вас сумел?
- Мы стреляли оба, - сказал Арон.- Не знаем, чья стрела попала.
- Как это вы своих стрел не знаете? - сказал Адам.- Мы в детстве ставили знак на стрелах.
Арон не ответил, боясь угодить в западню. Тогда Кейл сказал:
- Стрела-то была моя. Но мы думаем, она могла попасть в колчан к Арону.
- Как же она там очутилась?
- Не знаю, - сказал Кейл. - Но, по-моему, это Арон застрелил.
- А ты как думаешь? - Адам перевел глаза на Арона.
- Может, и я, только я не уверен.
- Что ж, оба вы ведете дело по-благородному.
Тревога сошла с лиц у мальчиков. Западни, значит, никакой нет.
- А где тот кролик? - спросил Адам.
- Арон подарил его Абре, - сказал Кейл.
- Она его выкинула, - сказал Арон.
- Почему?
- Не знаю. А я хотел на ней жениться.
- Жениться?
- Да, отец.
- А ты не возражаешь, Кейл?
- Да пусть женится, - сказал Кейл.
Адам рассмеялся впервые на памяти мальчиков. Спросил:
- Хорошая она девочка?
- Еще бы, - сказал Арон.- Еще какая хорошая. Добрая она.
- Что ж, я рад, что у меня будет такая невестка. Ли убрал со стола и, пошумев в кухне посудой, вернулся.
- А теперь спать, ребята, - сказал он.
Ребята протестующе нахмурились.
- Садись. Пусть и они еще посидят, - сказал Адам.
- Счета подбиты, - сказал Ли. - Можем просмотреть все цифры еще сегодня.
- Какие цифры. Ли?
- По дому и по ранчо. Вы сказали, что хотите знать, чем располагаете.
- Все цифры за десяток с лишним лет?
- Вы ведь раньше вникать не хотели.
- Это правда. Но ты сядь, посиди. Арон хочет взять в жены девочку, нашу сегодняшнюю гостью.
- Они уже помолвились? - спросил Ли.
- По-моему, предложения она пока не приняла, сказал Адам.- У нас еще есть время на раздумье.
Быстро освоясь с переменой в отце, во всей атмосфере за столом, Кейл принялся уже критическим оком рассматривать этот очередной муравейник - как бы его половчей раскидать. И сказал:
- Да, Абра ничего. Она мне понравилась. И знаете, почему? Она сказала спросите у отца, где могила вашей мамы, и носите ей цветы.
- Ты нам позволишь? - спросил Арон.- Она сказала, что научит нас делать венки.
У Адама тревожно завихрились мысли. Ко лжи он не имел ни склонности, ни навыка. Но ответ явился тут же, навернулся на язык с ужаснувшей Адама естественностью.
- Жаль, ребята, но придется вас огорчить. Могила мамы на другом конце страны, в ее родных местах.
- А почему там? - спросил Арон.
- Люди иногда хотят, чтобы их похоронили на родине.
- А как ее туда перевезли? - спросил Кейл.
- Мы погрузили гроб в вагон - так ведь, Ли?
Ли кивнул.
- У нас это тоже в обычае, - сказал он. - Почти всех умерших китайцев отсылаем в Китай, хороним на родине.
- Я знаю, - сказал Арон.- Ты нам уже рассказывал.
- Разве? - сказал Ли.
- Рассказывал, - подтвердил Кейл, смутно разочарованный.
- Мистер Бейкон дал мне сегодня совет, - сказал Адам, торопясь переменить тему. - Вот послушайте, мальчики. Он советует нам переселиться в Салинас - там школы лучше и ребят больше, а тут вам играть не с кем.
Слова Адама ошеломили близнецов.
- А как же наше ранчо? - спросил Кейл.
- Ранчо у нас останется - на тот случай, если захотим вернуться.
- В Салинасе Абра живет, - проговорил Арон. И для Арона этим все решилось. Он уже забыл об отвергнутом кролике. Помнил только фартучек, голубую шляпу, пальцы, нежные, как лепестки.
- Подумайте хорошенько, мальчики. А теперь, пожалуй, пора вам спать. Вы сегодня не ходили в школу, почему?
- Учительница заболела, - сказал Арон.
- Мисс Калп уже три дня болеет, - подтвердил Ли. Занятия только с понедельника. Идемте, мальчики.
Они послушно пошли за ним.
Адам сидел, с зыбкой усмешкой глядя на лампу и постукивая пальцем по колену. Вернулся Ли.
- Им что-нибудь известно? - спросил Адам.
- Не знаю, - сказал Ли.
- Может, это просто девочка заговорила о венках...
Ли сходил на кухню, принес большую картонную коробку.
- Вот счета. За каждый год в отдельной пачке, стянутой резинкой. Я их проверил. Тут за все годы.
- За все годы?
- Отдельная тетрадь за каждый год и счета, все оплаченные. Вы хотели знать, чем располагаете. Вот, пожалуйста. Вы в самом деле хотите переехать?
- Подумываю.
- Надо бы вам каким-то способом сказать сыновьям правду.
- Тогда сгинет у них светлый образ матери.
- Но есть же другая угроза.
- Какая?
- Они рискуют услышать правду от чужих людей. Многие ведь знают.
- Чем старше они будут, тем, может, легче им будет принять эту правду.
- Сомневаюсь, - сказал Ли. - Но главная опасность в другом.
- В чем же?
- Ложь - вот что опасно. Ложь отравит все. Если они когда-нибудь обнаружат, что вы лгали им в этом, то и в правдивых вещах усомнятся. Рухнет вся их вера в вас.
- Я понимаю. Но что я могу им сказать? Полную правду нельзя.
- Возможно, следует сказать им хотя бы часть правды, чтобы потом, если они узнают, не разрушилась их вера в вас.
- Я подумаю. Ли.
- Если переедете в Салинас, риск еще возрастет.
- Я подумаю.
- Я был совсем мал, когда отец рассказал мне о матери, и рассказал, не щадя меня, - продолжал Ли настойчиво. - И не однажды повторял этот рассказ по мере того, как я рос. Конечно, мать у меня была иная, но и у нас произошло ужасное. И я рад, что он открыл мне. Лучше мне было знать, чем не знать.
- И ты хочешь рассказать мне?
- Нет, не хочу. Но, рассказав, я убедил бы вас, возможно, оказать что-нибудь мальчикам. Ну, например, что она уехала, а куда, вы не знаете.
- Но я же знаю.
- Да, в том-то и беда. Правда должна быть полная, иначе неизбежно войдет в нее ложь. Но принудить вас к полной правде я не могу.
- Я подумаю, - опять сказал Адам.- Так что же стряслось с твоей матерью?
- Вы действительно хотите, чтобы я рассказал?
- Если тебе это не слишком тяжело.
- Я буду краток, - сказал Ли. - В первом моем младенческом воспоминании я живу вдвоем с отцом в темной хибарке среди картофельного поля и отец рассказывает мне о матери. Мы говорили с ним на кантонском диалекте, но эту быль он всегда рассказывал высоким и красивым языком - мандаринским. Что ж, слушайте. - И Ли углубился в былое.
- Начну с того, что когда строили на американском Западе железные дороги, то каторжный труд возведения насыпи, укладки шпал и рельсов достался тысячам и тысячам китайцев. Они стоили дешево, были работящи, и если гибли, то отвечать за них не приходилось. Их везли большей частью из Кантона, поскольку тамошний народ невелик ростом, крепок и вынослив, и к тому же смирного нрава. Их вербовали по контракту; судьба моего отца весьма обычная судьба.
Надо вам сказать, что китаец должен ко дню Нового года расплатиться со всеми долгами, чтобы начать год чистым. Иначе он ввергает себя в позор более того, все семейство, весь род считается опозоренным. Никакие отговорки и резоны не берутся во внимание. - Обычай неплохой, - сказал Адам. - Да уж каков ни есть, но обычай. И моему отцу не повезло. Он не смог уплатить долг. Семейство собралось и обсудило положение. А семейство наше уважаемое. В невезенье нет ничьей вины, но невыплаченный долг - долг всего семейства. И семейство уплатило за отца с тем, чтобы он расплатился поздней; но расплатиться отцу было нечем.
Вербовщики железнодорожных компаний манили той выгодой, что подпиши контракт - и тут же получай солидную часть денег. И потому к ним шло множество людей, увязших в долгах. Выход вполне честный и разумный. Но горе было вот в чем.
Отец был человек молодой и недавно женился, и привязанность его к жене была очень сильна, глубока, горяча, а уж любовь жены к нему и вовсе необорима. Тем не менее они простились по доброму китайскому обряду в присутствии глав рода. Я часто думаю, что обрядность может смягчить муку, не дает сердцу разбиться.
Шесть недель - до прибытия в Сан-Франциско - завербованные теснились, как скот, в черном трюме судна. Каково там было, можете себе вообразить. Но все же человеческий груз надо было доставить в пригодном для работы состоянии, так что явных издевательств не было. А мой народ веками привык тесниться в невыносимых условиях и при этом сохранять опрятность и не умирать с голоду.
Неделю уже пробыли в море, когда отец вдруг обнаружил, что жена его тут же - в трюме. Одета в мужскую одежду, волосы заплетены в мужскую косу. Она притаилась, молчала и осталась не замечена, - в те времена ведь не было медосмотров и прививок. Она перенесла свою циновку, села рядом с отцом. Они могли переговариваться только тихим шепотом на ухо, в темноте. Отец рассержен был ее неповиновением - но и рад.
Такие-то получились дела. Оба они были обречены на пять лет каторжного труда. Прибыв в Америку, бежать? Это им не приходило в голову - они ведь люди честные и подписали контракт.
Ли помолчал.
- Я думал, расскажется в немногих словах, - проговорил он.- Но вам вся обстановка незнакома. Я принесу себе воды. Вы не хотите?
- Принеси и мне, - сказал Адам.- Одного только не пойму. Разве такой труд под силу женщине?
- Сейчас вернусь, - сказал Ли. Принес из кухни воду в двух жестяных кружках, поставил на стол. Спросил:
- Так что вам непонятно?
- Как она могла выполнять тяжелый мужской труд? Ли улыбнулся.
- Отец говорил, она была сильная. И, по-моему, женская сила сильнее мужской, особенно когда в сердце у женщины любовь. Любящая женщина почти несокрушима.
Адам поморщил губы.
- Когда-нибудь вы в этом сами убедитесь, - сказал Ли.
- Да я не то чтобы не верю, - сказал Адам.- Как я могу судить обо всех женах по одной скверной? Но рассказывай же.
- Об одном только мать ни разу не шепнула отцу за все это тяжкое плаванье. И поскольку очень многих там свалила морская болезнь, то нездоровье матери не привлекло к себе внимания.
- Неужели беременна была? - воскликнул Адам.
- Да, была беременна, - сказал Ли. - И не хотела огорчать отца еще и этим.
- А садясь на пароход, знала о своей беременности?
- Нет, не знала. Являться в мир я надумал в самое неподходящее время. А рассказ мой получается длинен.
- Раз уж начал, то досказывай, - сказал Адам.
- Придется. В Сан-Франциско всем этим живым грузом набили телячьи вагоны, и паровозы повезли его, пыхтя, в Скалистые горы. Предстояло рыть под хребтами туннели, ровнять холмы под полотно. Мать и отца везли в разных вагонах, и они увиделись только в рабочем лагере, на горном лугу. Красиво было там зеленая трава, цветы и снежные верхи гор вокруг. И только там она сказала отцу обо мне.
Они стали работать. У женщин мышцы тоже крепнут, как и у мужчин, - а мать была и духом крепка. Она исполняла, что требовалось, долбила киркой и копала лопатой, н мучилась, должно быть, как в аду. Но всего горше, неотвязней и ужасней была для обоих мысль, что рожать ей будет негде.
- Неужели они были настолько темные? Пошли бы к начальству, сказали, что она женщина, что беременна. О ней бы как-то позаботились.
- Вот видите. Придется пояснить и это, - сказал Ли. - Потому и получается длинно. Не были они темные. Но этот людской скот был привезен для одной только цели - для работы. Чтобы потом всех оставшихся в живых отправить обратно в Китай. Сюда везли только самцов. Самок не брали. Америка не желала, чтобы они тут плодились. Семья - мужчина, женщина и ребенок норовит угнездиться, врыться в землю, пустить корни. Поди ее потом выкорчуй. Толпа же мужчин, беспокойных, терзаемых похотью, полубольных от тоски по женщине, такая толпа корней не пускает и готова ехать куда угодно, а тем более домой. И моя мать была единственная женщина в этой полубезумной, полудикой орде мужчин. Чем дольше работали и жили они здесь, тем беспокойней становились. Для хозяев они были не люди, а зверье, которое становится опасным, чуть только дашь послабление. Теперь вы поймете, почему мать не шла к хозяевам за помощью. Да ее бы мигом убрали из лагеря и - кто знает? возможно, пристрелили бы и закопали, как сапную лошадь. Пятнадцать человек были застрелены за строптивость.
Нет уж, родители мои помалкивали - бедный наш народ от века приучен к немой покорности. Наверное, возможен и другой образ жизни - без кнута, без петли и без пули, - но никак не привьется он что-то. Напрасно я этот рассказ начал...
- Почему ж напрасно? - возразил Адам.
- Помню, с каким лицом рассказывал отец мне. Все старое горе воскресало в душе, вся боль и рана. Отец среди рассказа примолкал и, взяв себя в руки, говорил дальше сурово, жесткими, резкими словами, точно стегал себя ими.
Они с матерью держались бок о бок под тем предлогом, что они, мол, дядя и племянник. Так шли месяцы, и, к счастью, живот у матери не слишком выдавался, и она кое-как перемогалась. Отец опасливо и понемногу, но помогал ей в работе - племянник, мол, юн еще, кости хрупкие. Как дальше быть, что дальше делать, они не знали.
И вот отец надумал - бежать обоим в высокогорье, на один из альпийских лугов, и там у озерца сделать шалаш для матери, а когда пройдут благополучно роды, самому вернуться и принять кару. Закабалиться еще на пять лет - в уплату за бежавшего племянника. Горестен был этот его план, но другого не было, а тут, казалось, брезжила надежда. Надо было только успеть вовремя - и скопить еду.
- Мои родители... - На этом слове Ли приостановился, и так любо оно было его сердцу, что, улыбнувшись, он повторил и усилил его: - Мои дорогие родители стали готовиться. Оставлять часть дневной нормы риса, пряча под тюфяк. Отец нашел бечевку и сделал из куска проволоки крючок - в горных озерах водилась форель. Перестал курить, чтобы сберечь выдаваемые спички. А мать подбирала любую тряпицу, выдергивала нитку с краю, сшивала эти лоскутья-лохмотья, действуя щепочкой вместо иглы, - готовила мне пеленки. Как бы я рад был знать ее и помнить.
- И я бы тоже, - сказал Адам.- Ты Сэму Гамильтону об этом рассказывал?
- Нет. А жаль. Он любил то, что славословит душу человека. Свидетельства мощи ее были для него как праздник, как победа.
- Хоть бы удалось им это бегство...- проговорил Адам.
- Я вас понимаю. На этом месте я говорил отцу: "Беги же на озеро, доставь туда маму, пусть один хоть раз не будет неудачи. Хотя бы один раз скажи мне, что добрались до озера, сделали шалаш из еловых лап". И отец отвечал очень по-китайски: "В правде больше красоты, пусть это и грозная красота. Рассказчики, сидящие у городских ворот, искажают жизнь, подслащивают ее для ленивых, для глупых, для слабых, - и эта подсластка лишь умножает в них немощь и ничему не научает, ничего не излечивает и не возвышает дух человека".
- Досказывай же, - сказал Адам сердито.
Ли встал, подошел к окну и кончил свой рассказ, глядя на звезды, что мерцали и мигали на мартовском ветру.
- Валуном, скатившимся с горы, отцу переломило ногу. Ему наложили лубки, дали работу по силам калеке - выпрямлять на камне молотком погнувшиеся гвозди. И тут, от тревоги за отца или же от тяжести труда - не все ль равно - у матери начались преждевременные роды. И весть о женщине ударила в полубезумных мужчин и обезумила полностью. Телесные лишения подхлестнули плотскую нужду; притеснения - одно горше другого разожгли в оголодалых людях гигантский, бредовый пожар преступления.
Отец услышал вопль: "Женщина!" - и понял. Он побежал, лубки слетели, со своей сломанной ногой он пополз вверх по скальному скату - к полотну будущей дороги.
Когда дополз, небо уже чернело скорбью, и люди расходились, чтобы затаиться и забыть, что они способны на такое. Отец нашел ее на куче сланца. У нее и глаз уже не осталось зрячих, но рот шевелился еще, и она сказала ему, что делать. Ногтями своими добыл меня отец из растерзанного тела матери. Под вечер она умерла там на куче.
Адам слушал, тяжело дыша. Ли продолжал мерно и певуче:
- И прежде чем возненавидеть их, знайте вот что. Всегда кончал заверением отец, что никогда еще так не заботились о ребенке, как заботились обо мне. Весь лагерь стал мне матерью. В этом есть красота - грозная красота. А теперь спокойной вам ночи. Больше уж не могу говорить.
Адам выдвигал ящики, искал на полках, открывал коробки - и, перерыв весь дом, вынужден был позвать Ли.
- Где у меня тут перо и чернила? - спросил он.
- У вас их нет, - сказал Ли. - Вы уже много лет ни слова не писали. Хотите, я принесу свои.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав