— О статике поговорим в другой раз, — холодно сказал граф.
«Ах-х-х», — протянул барон про себя. И вслух, требовательно:
— Значит, вы обнаружили какую-то ошибку?
— Если речь идет об ошибках, то для самооправдания места уже не остается, — изрек граф.
«Нарочно ведь пытается меня разозлить!» — подумал барон. Чтобы успокоиться, ему пришлось сделать два глубоких вдоха. Он чуял запах собственного пота; кожа под сбруей силовой подвески вдруг зачесалась.
— Не может быть, чтобы Император выражал недовольство по поводу гибели наложницы герцога и мальчишки, — пробормотал барон. — Они бежали в Пустыню… была буря…
— О да. Удивительно много произошло несчастных случаев в последнее время, — согласился граф. — И таких удобных для вас…
— Мне не нравится ваш тон, граф, — свел брови барон.
— Одно дело — гнев, совсем иное — насилие, — сказал граф. — Кстати, хотелось бы вас предупредить: если несчастный случай произойдет со мной, то все Великие Дома немедленно узнают обо всем, что вы натворили на Арракисе. Они давненько косо на вас посматривают — подозревают, что вы нечисто играете. Ваши дела…
— А какие, собственно, дела? — пожал плечами барон. — Все, что я могу припомнить за последнее время, — это доставка на Арракис нескольких легионов сардаукаров…
— И вы полагаете, что могли бы шантажировать этим Императора?
— Ну что вы. И подумать не посмел бы. Граф улыбнулся:
— В любом случае найдутся командиры сардаукаров, которые признаются, что действовали без всяких приказов — так, захотелось подраться с этой вашей фрименской сволочью.
— У многих подобное признание вызвало бы кое-какие сомнения, — возразил барон. Но угроза была нешуточной. Неужели сардаукары действительно настолько вымуштрованы?
— И еще: Император желает произвести ревизию ваших счетов, — сказал граф.
— Когда угодно.
— Вы… э-э… не возражаете?
— Отнюдь. Я готов на любую самую тщательную проверку моей деятельности как члена Совета директоров КООАМ…
«Пусть облыжно обвинит меня, — думал барон, — обвинение не подтвердится; я предстану перед ними наподобие Прометея и объявлю во всеуслышание: внемлите, дескать, — вот я оклеветан! Засим, пусть его обвиняет меня в чем хочет, даже и по делу. Великие Дома не поверят обвинителю, единожды солгавшему…»
— Н-да, не сомневаюсь, что все ваши отчетности выдержат любую проверку, — пробормотал граф.
— Позвольте спросить, а почему это Император так заинтересован в уничтожении фрименов?
— Желаете сменить тему? — Граф пожал плечами. — Истребить фрименов хотят сардаукары, а не Император. Скажем так: им нужна практика в искусстве убивать… и они терпеть не могут оставлять дело несделанным.
«Он что, хочет запугать меня — напомнить, что опирается на этих кровожадных убийц?» — подумал барон и ответил:
— Некоторое количество убийств всегда идет на пользу делу, но надо же было когда-то и остановиться. Кто-то же должен добывать Пряность.
Граф издал короткий лающий смешок.
— Вы что, всерьез верите, будто сумеете взнуздать фрименов?
— Для использования их слишком много, — пожал плечами барон, — главное же в том, что ваша резня взволновала остальное население Арракиса. Но тут мы подходим к следующему пункту: я обдумываю другой вариант решения арракийской проблемы, дорогой Фенринг. Не могу не отметить, что наш Император достоин благодарности: ведь это его идеи вдохновили меня.
— Э-э-э?
— Видите ли, граф, я действительно вдохновлялся примером императорской каторжной планеты — Салусы Секундус.
Глаза графа сверкнули, он вперился в барона.
— И какая же может быть связь между Арракисом и Салусой Секундус?
Барон отметил настороженное внимание в глазах графа и ответил:
— Пока — никакой…
— Пока?
— Согласитесь, что в самом деле есть возможность обеспечить Арракис адекватным количеством рабочих рук — а именно путем превращения его в каторжную планету.
— А вы ожидаете увеличения числа заключенных?
— Да была тут некоторая заварушка, — признался барон. — Мне пришлось довольно круто обойтись с подданными, Фенринг. В конце концов вам прекрасно известно, чего стоила мне перевозка наших соединенных войск на Арракис кораблями проклятой Гильдии. Вы же понимаете, что эти деньги должны были откуда-то взяться.
— Я бы не советовал вам использовать Арракис как каторжную планету без дозволения Императора, барон.
— Само собой разумеется, — ответил барон, удивляясь, с чего бы вдруг в голосе Фенринга появился такой неприятный ледок.
— И вот еще что, — сказал граф. — Нам стало известно, что ментат герцога Лето, Суфир Хават, жив и находится у вас на службе.
— Не мог же я позволить себе выбросить на ветер такого ценного человека.
— Итак, вы солгали командующему экспедиционным Корпусом Сардаукаров, когда сообщили о смерти Хавата.
— Это невинная ложь, любезный граф. Просто не хотелось препирательств с этим служакой.
— А Хават в самом деле был предателем?
— Бог мой, нет, разумеется! Это все фальшивый доктор… — Барон вдруг почувствовал, что у него взмокла шея. — Поймите, Фенринг: я остался без ментата, как вам известно. А я никогда не оставался без ментата… Это в высшей степени неудобно.
— И как же вы сумели склонить Хавата к сотрудничеству?
— Его герцог погиб. — Барон выдавил улыбку. — А опасаться Хавата нечего. Ему введен латентный яд. С пищей он регулярно получает противоядие. Без противоядия яд подействует — и через несколько дней Хават умрет.
— Отмените противоядие, — спокойно распорядился граф.
— Но Хават полезен!
— И знает слишком много такого, чего не должна знать ни одна живая душа.
— Не вы ли говорили, что Император не боится разоблачений?
— Не советую шутить со мной, барон!
— Когда я увижу такой приказ, скрепленный императорской печатью, я выполню его, — отрезал барон. — Приказ, но никак не вашу прихоть.
— По-вашему, это прихоть?
— А что же еще? Император, между прочим, тоже кое-чем мне обязан, Фенринг. Я избавил его от беспокойного герцога.
— Не без помощи некоторого количества сардаукаров…
— А где бы еще нашел Император такой Великий Дом, который одел бы этих сардаукаров в свою форму, чтобы скрыть роль Его Величества в этом деле?
— Он и сам задавался этим вопросом, дорогой барон… правда, несколько иначе расставляя акценты.
Барон внимательно посмотрел в лицо Фенрингу, обратил внимание на закаменевшие мышцы на скулах — граф явно с трудом сдерживал себя.
— Ну-ну, право… — проговорил барон; — Надеюсь, Император не думает, что сможет действовать и против меня в полной секретности?..
— Во всяком случае, он надеется, что в этом не возникнет необходимости.
— Неужели Император мог подумать, что я ему угрожаю?! — Барон добавил в голос подобающую меру гнева и горечи. «Ну-ка, пусть попробует обвинить меня в этом! Да я тогда сам сяду на трон — все еще бия себя в грудь и вопия о том, как меня очернили и оклеветали!..»
Очень сухо и отчужденно граф произнес:
— Император верит тому, что видит.
— И Император посмеет обвинить меня в измене перед всем Советом Ландсраада? — спросил барон затаив дыхание. Он с надеждой ждал ответа «да».
— Слово «посмеет» к Императору неприменимо.
Барон резко повернулся в своей силовой подвеске, чтобы скрыть охватившие его чувства. «Это может случиться еще при моей жизни! Ну, Император!.. Да пусть он только выдвинет такое обвинение! Потом… где надо — подмазать, где надо — надавить; потом — Великие Дома объединятся под моим знаменем, как крестьяне, что в поисках защиты сбегаются к сеньору… Ведь больше всего на свете Великие Дома боятся именно того, что Император начнет натравливать на них своих сардаукаров, уничтожая один Дом за другим поодиночке…»
— Император искренне надеется, что вы не дадите ему повод обвинить вас в измене, — сказал граф.
Очень трудно было не дать иронии прозвучать в ответе, оставив лишь обиду. Но барону это удалось…
— Я всегда был абсолютно лояльным подданным. И ваши слова ранят меня сильнее, чем я мог бы выразить.
— Ум-м-м-м-ах-хм-м-м, — протянул граф.
Барон кивнул, не оборачиваясь. Чуть погодя он сказал:
— Пора на арену.
— Действительно, — согласился граф.
Выйдя из-под шатра тишины, они бок о бок пошли к представителям Младших Домов, по-прежнему толпившимся у дверей. Где-то медленно раскатился удар колокола: двадцать минут до начала.
— Младшие Дома ждут, что вы поведете их, — кивнул граф на толпу.
Двусмысленности… двусмысленности… — подумал барон.
Он поднял голову, в очередной раз любуясь новыми талисманами, повешенными по Сторонам входа в зал, — бычьей головой и писанным маслом портретом Старого Герцога Атрейдеса — отца покойного Лето. Непонятно почему эти трофеи наполнили его какими-то недобрыми предчувствиями. Интересно, а какие мысли будили эти талисманы в герцоге Лето — когда висели в его замке, сперва на Каладане, а потом на Арракисе? Портрет забияки отца — и голова убившего его быка…
— Человечество знает одну только… м-м-м… науку, — проговорил граф, когда они с бароном возглавили шествие и вышли из зала в приемную — узкую комнату с высокими окнами и узорным полом, выложенным белой и пурпурной плиткой.
— И что же это за наука? — спросил барон.
— Это, ум-м-м-а-ах, наука недовольства, — объяснил граф.
Представители Младших Домов позади, с бараньим выражением на лицах прислушивавшиеся к беседе принципала с сановником, подобострастно засмеялись. Впрочем, их смех тут же был заглушен гулом моторов: пажи распахнули двери на улицу — там выстроились в ряд наземные машины, над которыми трепетали на ветру флажки.
Барон возвысил голос, перекрывая возникший шум:
— Надеюсь, мой племянник не разочарует вас сегодня, граф Фенринг.
— Я, ах-х-х, с нетерпением, у-м-м, предвкушаю это, хм-м-м, зрелище, — ответил граф. — Ведь, ах-х, в «процесс вербаль» всегда необходимо, ум-м-м-ах, принимать во внимание вопросы, ах-х, родства.
Барон от неожиданности застыл — и ему пришлось скрыть это, якобы оступившись на первой ступеньке лестницы. «Proces verbal» — донесение о преступлении против Империи!
Но граф хохотнул, превращая скрытую угрозу в шутку, и похлопал барона по руке.
Всю дорогу до арены барон, откинувшись на подушки своей машины (подушки тоже были пуленепробиваемыми), искоса рассматривал графа, сидевшего рядом с ним, и размышлял, почему императорский «мальчик на посылках» счел необходимым отпустить такую именно шутку в присутствии представителей Младших Домов. Ясно было, что Фенринг редко позволяет себе делать то, что не считает необходимым, или произносит два слова там, где можно обойтись одним, или бросается фразами, лишенными скрытого смысла.
Он получил ответ на свой вопрос, когда они уже расселись в золотой ложе над треугольником арены. Трубили трубы, вились вымпелы, зрительские ряды были забиты до отказа.
— Дорогой барон, — прошептал граф, склоняясь к самому уху барона, — вы ведь знаете, что Его Величество не дал пока официального одобрения вашему выбору наследника, не правда ли?..
Потрясенному барону показалось, будто он опять очутился в шатре тишины. Он уставился на Фенринга и как будто даже не видел леди Фенринг, которая прошла сквозь ряды стражи в их ложу.
— Именно поэтому я и здесь, — тихо продолжал граф. — Император велел мне выяснить, насколько достойного преемника вы себе выбрали. А вряд ли найдется место лучше, чем арена; выявляющая истинное лицо человека, обычно скрываемое под маской, а?
— Император обещал, что я смогу свободно выбрать себе наследника! — проскрежетал барон.
— Посмотрим, — ответил Фенринг, поворачиваясь, чтобы приветствовать леди Фенринг. Та опустилась в кресло, улыбаясь барону; затем она перевела взгляд на посыпанную песком арену, куда как раз вышел затянутый в трико и жилет Фейд-Раута. Правая рука в черной перчатке сжимала длинный кинжал, в левой юноша держал короткий нож. Левая перчатка была белой.
— Белый цвет означает яд, черный — чистоту, — пояснила леди Фенринг графу. — Любопытный обычай, дорогой, не правда ли?
— Ум-м-м-м, — согласился граф.
С семейных галерей послышались восторженные выкрики, и Фейд-Раута остановился, приветствуя зрителей и оглядывая их ряды, — кузэны, кузины, полубратья, наложницы и нисвои. Орущие розовые рты, яркое колыхание одежды и знамен.
Фейд-Раута подумал вдруг, что все эти лица одинаково оживятся при виде крови раба-гладиатора, при виде его собственной крови. Впрочем, он, разумеется, нисколько не сомневался в исходе сегодняшнего боя. Тут была одна только видимость опасности, и все-таки…
Фейд-Раута поднял клинки, подставив их солнечным лучам, салютовал на три стороны арены — на старинный манер. Короткий нож, который сжимала обтянутая белой перчаткой рука (белый — цвет яда), первым скользнул в ножны. За ним последовал большой кинжал из «черной» руки — только сегодня «чистый» клинок чистым не был. Его секретное оружие, которое должно было принести сегодня полную и абсолютную победу: яд на черном клинке.
Он включил щит, а потом замер на несколько мгновений, прислушиваясь к знакомому ощущению: кожа на лбу будто стянулась, подтверждая, что защита задействована.
Это был по-своему волнующий момент, и Фейд-Раута тянул его, как старый актер, кивая своим бандерильерам и в последний раз опытным взглядом проверяя их снаряжение — шипастые сверкающие браслеты, крюки и дротики с развевающимися голубыми лентами.
Затем он дал знак музыкантам.
Грянул медленный, гремящий древней пышностью марш, и Фейд-Раута повел подручных на комплимент[8]к баронской ложе. На лету поймал брошенный ему церемониальный ключ.
Музыка смолкла.
В резко упавшей тишине он отступил на два шага, высоко поднял ключ и объявил:
— Я посвящаю этот бой… — и он нарочно помедлил, с удовольствием представляя себе, что думает в этот миг барон (юный болван хочет все-таки, несмотря ни на что, посвятить бой леди Фенринг — и вызвать скандал!). — …своему дяде и патрону, барону Владимиру Харконнену! — закончил Фейд-Раута. И с наслаждением увидел, как вздохнул облегченно любимый дядюшка.
Снова зазвучала музыка — теперь это был быстрый марш; Фейд-Раута с командой подручных трусцой побежали к преддвери, сквозь которую мог пройти только тот, у кого был идентификатор. Фейд-Раута гордился тем, что он никогда еще не пользовался «выходом предусмотрительности» и почти никогда не прибегал к помощи подручных, отвлекающих гладиатора. Тем не менее было неплохо знать, что и запасной выход, и подручные наготове на случай непредвиденной ситуации. Особые планы порой бывали связаны с особыми опасностями…
И снова на арену опустилась тишина.
Фейд-Раута повернулся к красной двери, из которой должен был появиться гладиатор.
И не простой гладиатор.
Изобретенный Суфиром Хаватом план был восхитительно прост и едва ли не бесхитростен, как думал Фейд-Раута. Раб не будет, одурманен, и в этом и есть опасность. Но вместо наркотика в подсознание гладиатора было введено кодовое слово, которое в нужный момент иммобилизует его мышцы, Фейд-Раута мысленно повторил это слово, произнеся его без звука, одними губами: «Подонок!» Зрители-то подумают, что кто-то провел на арену не одурманенного раба, чтобы тот убил на-барона. Причем все тщательно сфабрикованные улики укажут на главного надсмотрщика…
Загудели сервомоторы, поднимающие красную дверь.
Фейд-Раута сконцентрировал все свое внимание на двери. Первый момент был во многом решающим. То, как гладиатор выходил на арену, о многом говорило опытному глазу. Все гладиаторы перед выходом должны были получать элакку, появляться на арене подготовленными для убийства… но все равно приходилось следить, как гладиатор держит нож, как готовится к защите, обращает ли внимание на зрителей. Скажем, посадка головы могла дать намек и на его манеру защиты и нападения.
Красная дверь резко распахнулась.
Из нее выбежал высокий мускулистый человек с гладковыбритой головой и темными, глубоко запавшими глазами. Морковный цвет кожи говорил, казалось бы, о том, что раб получил наркотик — но Фейд-Раута знал, что это краска. На рабе были зеленые шорты-трико и красный пояс полущита; стрелка на нем указывала влево, показывая, что с этой стороны гладиатор укрыт силовым полем. Кинжал он держал как меч, острием от себя; было видно, что это — опытный боец. Теперь он медленно шел к центру арены, держась к Фейд-Рауте и его помощникам, стоящим у преддвери, защищенным левым боком.
— Что-то не нравится мне вид этого парня, — заметил один из бандерильеров. — Вы уверены, что он получил наркотик, милорд?
— Ты же видишь цвет, — коротко ответил Фейд-Раута.
— Да, но держится он как боец, — возразил другой ассистент.
Фейд-Раута сделал два шага вперед, рассматривая раба.
— Что у него с рукой? — спросил кто-то.
Фейд-Раута посмотрел на кровавую царапину на левом предплечье раба. Потом на его руку: раб указывал ею на рисунок, который он сделал кровью на левом бедре своего зеленого трико. Еще влажный рисунок изображал стилизованный силуэт ястреба.
Ястреба!
Фейд-Раута поднял взгляд и встретил запавшие, обведенные темными кругами глаза, горящие ненавистью.
«Это же один из бойцов герцога Лето, захваченных нами на Арракисе! — мелькнуло в голове Фейд-Рауты. — Вовсе не простой гладиатор!..» По спине на-барона пробежал неприятный холодок. А что, если у Хавата свои виды на сегодняшний бой? Хитрость внутри хитрости, а в ней — еще хитрость и еще?.. а вина падет только на главного надсмотрщика!
Старший бандерильер сказал ему на ухо:
— Милорд, он мне решительно не нравится. Может, воткнуть ему в правую руку бандерилью-другую?
— Я сам. — Фейд-Раута взял у помощника два длинных тонких дротика с заершенными наконечниками, взвесил их в руке, проверяя балансировку. Обычно бандерильи тоже смазывали элаккой, но сегодня наркотика на них не было. Скорее всего старший бандерильер поплатится за это жизнью…, впрочем, все это входило в план.
«Вы выйдете из этого испытания героем, — убеждал его Хават. — Вы убьете своего гладиатора в честном поединке и, несмотря на измену. Главного надсмотрщика казнят, а его место займет ваш человек!»
Фейд-Раута сделал еще пять шагов к центру арены, театрально растягивая сцену и одновременно пристально изучая противника. К этому времени, по его расчетам, знатоки на трибунах должны были уже сообразить, что что-то не так. Цвет кожи гладиатора был таким, каким ему и следовало быть у одурманенного элаккой человека, но стоял он твердо и не дрожал. Наверняка зрители уже перешептываются: «Смотрите, как он стоит! Он должен быть возбужден, должен нападать или отступать — а он ждет и бережет силы! А он ведь не должен ждать!»
Фейд-Раута чувствовал, как растет его собственное волнение. «Пусть даже Хават замыслил измену, с этим рабом я справлюсь. К тому же в этот раз отравлен длинный клинок, а не короткий. Об этом не знает даже Хават».
— Хэй, Харконнен! — крикнул раб. — Ты приготовился к смерти?
Мертвая тишина упала на арену. Рабы никогда не бросали вызов!
Теперь Фейд-Раута хорошо видел глаза гладиатора, сверкающие холодной яростью отчаяния. Он видел и то, как тот стоял — свободно, но наготове. И мышцы наготове… для победы. Рабский «телеграф» донес до гладиатора послание Хавата: у тебя будет реальный шанс убить на-барона. Тут тоже все было по плану.
Узкая улыбка раздвинула губы Фейд-Рауты. Он поднял бандерильи. То, как держался гладиатор, обещало успех их плану.
— Хэй! Хэй! — снова выкликнул раб, подступая еще на два шага.
Теперь-то уж никто на трибунах не заблуждается на его счет! — мелькнуло в голове Фейд-Рауты.
Ведь к этому времени вызванный наркотиком страх должен был уже почти сковать гладиатора. Каждое движение должно было говорить одно — раб знает, что надежды для него нет, победить он не может. Он должен быть напуган рассказами о ядах, которые молодой на-барон выбирал для клинка в «белой» руке. На-барон никогда не убивал быстро; он любил демонстрировать редкостные яды и мог, например, стоя над корчащейся жертвой, показывать зрителям любопытные побочные эффекты. А в этом рабе страх был, да — но не ужас.
Фейд-Раута высоко поднял бандерильи и кивнул, почти приветствуя противника.
Гладиатор атаковал.
Его выпад и защита были безукоризненны, едва ли не лучше всего, с чем приходилось сталкиваться Фейд-Рауте. Удар был точно рассчитан — еще на волос в сторону, и клинок рассек бы сухожилия на ноге на-барона.
Фейд-Раута танцующим движением отскочил в сторону, а в предплечье раба осталась торчать бандерилья. Крючковатые зубья наконечника глубоко засели в теле — теперь гладиатор мог бы выдернуть бандерилью только вместе с сухожилиями.
По галереям прокатилось дружное «ах!..».
Этот звук воодушевил Фейд-Рауту.
Он прекрасно представлял себе, что испытывает сейчас дядюшка, восседающий в ложе с Фенрингами. Вмешаться в поединок он не мог: при свидетелях приходилось считаться с приличиями. События же на арене барон мог истолковать только совершенно однозначно — как угрозу себе.
Раб отступил назад, зажал нож в зубах и примотал бандерилью к руке ее же лентой.
— Я и не чувствую этой иголки! — крикнул он и снова пошел левым боком вперед, подняв кинжал. Он изогнул тело назад, чтобы максимально прикрыться щитом. Это тоже не ускользнуло от внимания зрителей. Из семейных лож послышались восклицания. Ассистенты Фейд-Рауты тоже кричали — спрашивали, не нужна ли их помощь. Но Фейд-Раута жестом велел им оставаться у преддвери.
«Я им устрою такое представление, какого они еще не видели! — думал Фейд-Раута. — Не просто убийство практически беззащитного раба, во время которого можно спокойно сидеть и обсуждать достоинства стиля. Это их проймет до самых кишок… А когда я стану бароном, они будут помнить этот день — и бояться меня».
Фейд-Раута медленно отходил перед наступающим по-крабьи противником. Под ногами поскрипывал песок. Он слышал, как тяжело хватает воздух раб, чувствовал запах собственного пота и более слабый запах крови раба.
На-барон отступил еще немного, развернулся вправо, изготовил вторую бандерилью. Раб отскочил в сторону. Фейд-Раута сделал вид, будто оступился. На галереях вскрикнули.
Раб опять бросился вперед.
«Боги, что за боец!» — мелькнуло в голове Фейд-Рауты, когда он ушел от удара. Его спасла только юношеская ловкость — но второй дротик вонзился в дельтовидную мышцу правой руки раба. Галереи разразились восторженными криками.
«А, теперь они мной восхищаются!» — подумал Фейд-Раута. Как и предсказывал Хават, в голосах зрителей звучал буйный восторг. На-барон мрачно усмехнулся про себя, вспомнив слова ментата: «Враг, которым восхищаешься, страшит больше».
Фейд-Раута быстро отошел к центру арену — здесь его было лучше видно всем зрителям. Он изготовил длинный кинжал и, пригнувшись, ждал атаки раба.
Тот не заставил себя ждать. Помедлив лишь столько, сколько было необходимо, чтобы прикрутить к руке вторую бандерилью, он устремился за своим врагом.
«Пусть, пусть семейка полюбуется, — думал Фейд-Раута. — Я их враг, и пусть они запомнят меня вот таким…» -
Он вытащил и. короткий нож.
— Я не боюсь тебя, харконненская свинья! — крикнул гладиатор. — Все ваши пытки — ничто для мертвого. А я могу умереть от собственного клинка прежде, чем надсмотрщик прикоснется ко мне! И я захвачу тебя с собой!
Фейд-Раута криво ухмыльнулся и выставил длинный клинок — отравленный.
— Попробуй-ка вот это! — сказал он, делая выпад коротким ножом.
Гладиатор развернул свои клинки «ножницами», приняв на них в захват нож на-барона. Нож, который сжимала рука в белой перчатке и, значит, тот, который, по традиции, должен был быть отравлен.
— Ты издохнешь, Харконнен! — воскликнул, задыхаясь, гладиатор.
Они, напряженно борясь, боком двигались по арене. Щит Фейд-Рауты коснулся гладиаторского полущита, и в месте соприкосновения вспыхнуло голубоватое свечение. Запахло озоном от работы силовых генераторов.
— Издохнешь от собственного яда! — прорычал раб. Он понемногу начал поворачивать затянутую в белое руку, приближая к врагу острие отравленного, как он думал, клинка.
Ну, пусть посмотрят, подумал Фейд-Раута и ударил длинным кинжалом. И ощутил, как тот попал на примотанную к руке противника бандерилью, не причинив тому никакого вреда.
На мгновение Фейд-Раута почувствовал отчаяние. Кто бы мог подумать, что заершенные дротики помогут рабу — а они послужили ему дополнительной защитой. И как он силен! Короткий клинок — собственный клинок! — неумолимо приближался, и Фейд-Рауте невольно пришло в голову, что умереть ведь можно и на чистом, не отравленном клинке…
— Подонок!.. — выдохнул он.
Кодовое слово. Заложенная в подсознание программа сработала, мышцы раба расслабились. Лишь на миг, но Фейд-Рауте этого было достаточно. Он оттолкнулся от противника, открыв между ним и собой достаточно места для длинного клинка, который метнулся вперед и прочертил алую линию на груди раба. Этот яд начинал действовать мгновенно, вызывая — сначала — сильную боль. Раб отшатнулся назад, спотыкаясь, попятился.
«Пусть любуются родственнички! — думал ликующе Фейд-Раута. — Пусть-ка обдумают увиденное: этот раб пытался повернуть против меня клинок, который он считал отравленным. Заодно пусть поразмыслят, как попал на арену этот раб и кто подготовил его к попытке так вот убить меня. И пусть навсегда запомнят, что им никогда не удастся угадать, в какой руке у меня отравленный клинок!..»
Фейд-Раута стоял молча и неподвижно, наблюдая за замедленными движениями раба, в которых проступали нерешительность и колебание. На лице у него ясно для всех было написано: смерть. Раб знал, что с ним сделали, и знал как: яд был не на том клинке.
— Ты!.. — простонал гладиатор.
Фейд-Раута отступил, чтобы не мешать смерти. Парализующий наркотик в составе яда еще не полностью подействовал, но замедленные движения гладиатора говорили, что он уже делает свое дело.
Раб, пошатываясь, двинулся вперед, как будто его тянула невидимая нить. Один медленный, неуверенный шаг, другой, третий… Каждый шаг был единственным во Вселенной для умирающего раба. Он все еще сжимал нож, но его острие дрожало.
— Од… наж… ды… кто-то… из нас… убьет… тебя… — выдохнул он.
Его рот печально скривился. Он осел, затем тело его напряглось, и он рухнул на песок лицом вниз, откатившись от Фейд-Рауты. В гробовой тишине Фейд-Раута подошел к телу и носком своего мягкого башмака перевернул его на спину, чтобы зрители могли насладиться видом судорожных гримас, вызванных ядом. Но гладиатор был мертв — в его груди торчал его же собственный нож.
Несмотря на разочарование, Фейд-Раута испытал даже какое-то восхищение. Каких же усилий стоило рабу преодолеть паралич, чтобы убить себя! Но вместе с восхищением пришло и понимание: вот чего действительно стоит бояться.
То, что делает человека сверхчеловеком, — ужасно.
Фейд-Раута не успел додумать эту мысль, как услышал взрыв ликования на галереях. Зрители самозабвенно кричали и хлопали.
Он повернулся и поднял взгляд.
Да, все ликовали. Кроме барона, который сидел, напряженно обдумывая что-то, взявшись за подбородок. — И кроме Фенрингов. Граф и его леди пристально смотрели на Фейд-Рауту, пряча свои мысли и чувства под улыбками.
Граф Фенринг повернулся к своей наложнице:
— Ах-х-х-ум-м-м… находчивый, ум-м-м, — молодой человек. Э-э, м-м-м-ах, не правда-ли, дорогая?
— Да, и его, ах-х-х, синаптические реакции весьма быстры, — согласилась та.
Барон посмотрел на нее, на графа, опять на арену. В его голове стучало: «Если можно так близко подобраться к кому-то из моих родичей… — Ярость начала вытеснять гнев. — Нынче же ночью главный надсмотрщик будет зажарен на медленном огне… ну а если окажется, что граф и его наложница как-то в этом замешаны…»
Фейд-Раута видел, что в баронской ложе произошел обмен репликами, но, конечно, ничего не слышал. Все звуки утонули в доносившемся со всех сторон ритмичном топоте и крике: у
— Го-ло-ву! Го-ло-ву! Го-ло-ву! Го-ло-ву!
Барон нахмурился, видя, с каким выражением повернулся к нему Фейд-Раута. С трудом скрывая свое бешенство, барон вяло махнул в сторону стоящего над поверженным рабом племянника. «Пусть отдадут мальчику голову. Он заслужил ее, вскрыв предательство главного надсмотрщика».
Фейд-Раута видел этот жест. «Они считают, что эта голова — подходящая награда для меня! Что ж, я покажу им, что думаю об этом!»
Он увидел помощников, приближающихся с анатомической пилой, чтобы отделить почетный трофей, и жестом велел им удалиться. Фейд-Раута сердито повторил свой жест, склонился над телом и сложил руки гладиатора под рукоятью торчащего у него в груди ножа. Затем выдернул нож и вложил его в бессильные ладони.
Это заняло всего несколько секунд. Затем Фейд-Раута выпрямился и подозвал помощников.
— Похороните этого раба, как он есть, с ножом в руках, — велел он, — Он заслужил это.
В золоченой ложе граф наклонился к уху барона.
— Великолепный жест, — сказал он. — Подлинное рыцарство. У вашего племянника есть не только храбрость, но и умение держать себя.
— Но он оскорбляет публику, отказываясь от головы, — проворчал барон.
— Вовсе нет, — возразила графиня Фенринг, поднимаясь и оглядывая галереи.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав