29 страница

Вот какие мысли кружились в ее голове, пока Франклин воспевал несгибаемую позицию Цимлии на переднем фронте прогресса и строительства социализма. Закончил он южноафриканскими агентами и необходимостью сохранять бдительность.

— Агенты — в смысле шпионы?

— Да, шпионы. Это более точное слово, согласен. Они повсюду. Это они ответственны за ложь, распространяемую о Цимлии. У нашей службы безопасности есть доказательства. Их цель — дестабилизировать Цимлию, чтобы нас захватила Южная Африка и прибавила к своей империи. Ты слышала, они нападают на Мозамбик? Они расползаются по всему континенту. — Франклин уставился на Роуз, проверяя, какой эффект производят на нее его слова. — Ты ведь напишешь для нас несколько статей в английских газетах? Объяснишь правду?

Он начал выбираться из кресла, пыхтя и кряхтя.

— Моя жена все говорит мне, что я должен сесть на диету, но это так трудно, когда перед тобой ставят вкусное блюдо, а нам, министрам, постоянно приходится присутствовать на разных мероприятиях…

Момент прощания. Роуз колебалась. Вспышка теплых чувств к мальчику Франклину из прошлого, ведь как-никак она воровала для него одежду — нет, даже больше того, учила его самого воровать, эта вспышка заставляла ее обнять его. А если он обнимет ее, то это дорогого будет стоить. Но он протянул ей руку, и она пожала ее.

— Нет, не так, Роуз. Ты должна научиться жать руку по-нашему, по-африкански, вот так, вот так. — Действительно, его рукопожатие вдохновляло, в нем выражалось, как трудно отпустить руку хорошего друга. — И я буду ждать от тебя добрых новостей. Пришли мне вырезки из газет со своими статьями. Буду ждать. — И он пошел к выходу из фойе, где его ждали два здоровых парня — охранники.

Когда Роуз рассказывала Фрэнку, что ей удалось договориться об интервью с министром Франклином, то отметила, что тот впечатлен. Результаты своей встречи она постаралась описать как достижение, но он лишь сказал:

— Ну-ну, может, попробуешь написать и для нас передовицу?

По зрелом размышлении Роуз решила, что о засухе писать не будет, это может каждый. Ей нужно что-то… В «Пост», которую она читала за завтраком с профессиональным презрением, Роуз наткнулась на следующее: «Полиция сообщает о краже, совершенной в новой больнице в Квадере. Исчезло оборудование стоимостью в тысячи долларов. Подозревают, что в деле замешаны местные жители».

Пульс Роуз участился. Она показала заметку Фрэнку Дидди, который поморщился и сказал:

— Да такие вещи здесь сплошь и рядом случаются.

— Где я могу узнать подробности?

— Да не трать время, не стоит.

Квадере. Барри говорил, что Сильвия работает именно там. И это еще не все… Когда Эндрю наведывался в Лондон, об этом обычно сообщалось в газетах: Эндрю был большой шишкой или, по крайней мере, был почитаем как представитель «Глобал Мани». Несколько месяцев назад, прочитав, что он в городе, Роуз позвонила ему.

— Привет, Эндрю, это Роуз Тримбл.

— Привет, Роуз.

— Я сейчас работаю в «Уорлд скандалс».

— Не думаю, что моя деятельность может заинтересовать твое издание.

Но гораздо раньше, лет пять, а то и восемь назад, он как-то раз согласился встретиться с ней в кафе. Почему? Ее первой мыслью было, что это чувство вины, да, конечно же! Роуз совсем забыла, что когда-то обвиняла его в том, что якобы забеременела, у лжецов короткая память, она только помнила, что в чем-то он перед ней виноват. И та встреча напомнила Роуз, что в юности Эндрю был так привлекателен, что она не могла отступиться от него. Его привлекательность никуда не исчезла — все та же непринужденная элегантность, все то же обаяние. Она говорила себе, что он разбил ей сердце. Она уже была готова вознести его на позицию «Мужчины, которого я любила всю жизнь», но наконец поняла, что Эндрю встретился с ней, чтобы предупредить. Весь его улыбчивый вздор сводился к одному: оставь Ленноксов в покое. Да что он себе позволяет? Она журналистка, это ее работа — говорить людям правду! Эти аристократы такие наглецы! Он пытается извратить принцип свободной печати! Чашка кофе растянулась чуть ли не на час, пока Эндрю кружил вокруг да около со своими намеками, но Роуз не теряла времени даром, выудила из него новости о семье, например, то, что Сильвия уехала в Квадере, что она врач. Да, вот что сидело в ее голове занозой все это время. Значит, Сильвия, которую она до сих ненавидит всеми фибрами души, врач, она работает врачом в Квадере, как раз там, где разворовали больничное оборудование. Роуз Тримбл нашла свою тему.

Прошло несколько дней после того, как Сильвия и Ребекка расставили на полках привезенные из Лондона книги. И как-то утром Сильвию, выходящую из дома, чтобы идти в больницу, встретила группа деревенских жителей. От нее отделился молодой паренек и сказал, доверчиво улыбаясь:

— Доктор Сильвия, пожалуйста, дайте мне книгу. Ребекка сказала, что вы привезли нам книги.

— Мне сейчас нужно идти в больницу. Приходите вечером.

Как неохотно они отправились восвояси, как долго оборачивались на дом отца Макгвайра, где дожидаются их новые книги.

Весь день Сильвия работала, и ее помощники вместе с ней — Зебедей и Умник. Пока она была в Лондоне, больными занимались они. Такие быстрые, такие проворные, у нее сердце болело при взгляде на них: огромный потенциал у этих детей, но совсем мало возможностей. Она думала: где в Лондоне, нет, во всей Англии или даже во всей Европе найдутся столь жадные до знаний дети? Они самостоятельно научились читать по-английски, изучая надписи на упаковках. Оба, закончив работу в больнице, шли домой и там читали при свече все более сложные книги.

А их отец все так же сидел целыми днями под своим деревом — скелет, склонившийся над одним поднятым коленом, нет, не коленом, а костяной шишкой, соединенной двумя костями и покрытой сухой серой кожей. У Джошуа несколько раз была пневмония. Он умирал от СПИДа.

На закате перед жилищем святого отца собралась толпа человек в сто. Священник вышел на крыльцо, когда услышал, что Сильвия вернулась из больницы.

— Дитя мое, ты должна что-то срочно делать.

Она повернулась к людям и сказала, что сегодня вечером вынуждена их огорчить, но устроит так, чтобы книги хранились в деревне.

Голос из толпы спросил:

— А кто будет следить за ними? Их украдут.

— Нет, их никто не украдет. Завтра я все сделаю.

Вместе со священником Сильвия смотрела, как вновь разочарованные люди уходят в темнеющий буш, по булыжникам, по траве, по невидимой уже в сумерках тропе. Отец Макгвайр сказал:

— Иногда мне кажется, что они умеют видеть ногами. А теперь ты пойдешь вместе со мной в дом, сядешь за стол, и мы поужинаем как следует, а потом будем слушать радио. Ты ведь привезла нам батарейки.

Ребекка не оставалась у них по вечерам. Она готовила им что-нибудь на ужин и оставляла еду на тарелках в холодильнике, а сама уходила домой часа в два или три дня. Но сегодня она пришла, когда они ужинали, и заявила:

— Я хочу поговорить с вами.

— Присаживайся, — сказал ей священник.

У них существовал своего рода кодекс, негласный, но строго соблюдаемый Ребеккой: она никогда не садилась за стол, когда находилась в доме в качестве прислуги, и никакие уговоры отца Макгвайра на Ребекку не действовали. Она считала, что это было бы неправильно. Но когда она приходила просто в гости, то соглашалась присесть и сейчас даже взяла с блюда предложенное ей печенье и положила его перед собой. Священник и Сильвия знали, что она отнесет его детям. Сильвия подтолкнула к ней блюдо, и тогда Ребекка отсчитала еще пять штук. Их вопросительные взгляды заставили ее пояснить: теперь, помимо своих детей, она кормит Зебедея и Умника.

— Нужно что-то делать с книгами. Я со всеми в деревне поговорила. У нас есть пустая хижина — Дэниела, вы знали его.

— Да, похоронили его в прошлую субботу.

— О'кей. А его дети умерли еще раньше. Никто не хочет занимать его дом. Говорят, что он приносит несчастье. — Ребекка употребила слово из местного наречия.

— Но Дэниел умер от СПИДа, а не из-за какого-то плохого мути. — Священник тоже назвал снадобья н'ганга на языке Ребекки.

За долгие годы общения у отца Макгвайра с Ребеккой происходило немало споров, и во всех них победителем выходил он, поскольку он священник, а она христианка. Но сейчас негритянка только улыбнулась и сказала:

— О'кей.

— Ребекка, а для книг эта хижина не окажется несчастливой?

— Нет, Сильвия, для книг это о'кей. Мы можем перенести полки и кирпичи из вашей комнаты и сделаем полки в хижине Дэниела, и мой Тендерай будет смотреть за ними.

Этот мальчик был очень болен, жить ему оставалось несколько месяцев; все считали, что на него кто-то наслал проклятье.

Все это Ребекка прочитала по их лицам и сказала тихо:

— Чтобы охранять книги, ему здоровья хватит. И Тендерай будет рад, что сможет читать, и не будет так несчастлив.

— Там недостаточно книг для всех.

— Нет, достаточно. Тендерай будет выдавать людям только по одной книге в неделю. Он обернет их газетной бумагой. Он будет брать деньги… — Увидев, что Сильвия хочет возразить, она заторопилась добавить: — Нет-нет, не много денег, может, по десять центов. Да, это ничто, но достаточно, чтобы все поняли: книги — дорогие, их нужно беречь.

Негритянка встала. Выглядела она больной. Сильвия отчитывала ее за то, что она слишком много работает. По ночам Ребекка не высыпалась: больные дети часто будили ее.

— Ребекка, нельзя столько работать, — в который уже раз пыталась образумить ее Сильвия.

— Я сильная. Я как вы, Сильвия. Я могу много работать, потому что я не толстая. Толстая собака лежит в тени и спит, пока по ней ползают мухи, а тощая собака не спит и ловит мух.

Эта поговорка насмешила священника:

— Я использую ее в своей воскресной проповеди, если ты не возражаешь.

— Буду рада, святой отец. — Ребекка присела в вежливом книксене, как учили ее в школе. Сжимая худые руки перед грудью, она улыбнулась им обоим, а потом сказала Сильвии: — Я пришлю нескольких мальчишек перенести книги из вашей комнаты в хижину Дэниела. И доски с кирпичами тоже. Отложите свои книги на кровать, чтобы они случайно не забрали их.

Она ушла.

— Какая жалость, что не Ребекка управляет этой несчастной страной, а горстка жадных глупцов.

— Вы действительно считаете, что каждая страна заслуживает свое правительство? Мне не кажется, что здешние бедняки хоть в чем-то виноваты.

Отец Макгвайр кивнул, подумал и сказал:

— А ты не думаешь, что причина, по которой этим бестолковым клоунам еще не перерезали горло, состоит в том, что бедняки знают: на их месте они поступали бы так же?

Сильвия спросила:

— Вы правда так думаете?

— Не зря же у нас есть молитва: «Не введи нас во искушение». И еще одна, что следует за первой: «Избави нас от лукавого».

— Правильно ли я вас понимаю, что добродетельным может быть лишь человек, у которого нет соблазнов?

— А, добродетель! Это слово вызывает у меня затруднения.

Сильвия готова была расплакаться, и священник заметил это. Он подошел к буфету, вернулся с двумя стаканами и бутылкой хорошего виски — это Сильвия привезла ему в подарок. Он налил щедрую порцию себе и ей, кивнул ей и опустошил свой стакан.

Сильвия посмотрела на золотистую и густую жидкость, играющую в свете лампы. Сделала глоток.

— Мне часто кажется, что я могла бы стать алкоголиком.

— Нет, Сильвия, ничего подобного.

— Я понимаю, почему раньше люди пили вечерами.

— Раньше? Пайны тоже любят выпить по бокалу на закате.

— Когда солнце садится, я часто думаю, что выпила бы целую бутылку. Это так грустно, когда солнце уходит.

— Это все цвет неба. Он напоминает нам о прекрасных садах Господа, откуда мы были изгнаны. — Сильвия удивилась: обычно отец Макгвайр не затрагивал подобных тем. — Нередко меня посещает мысль бросить все и уехать, но стоит мне только посмотреть на закатное небо, и я понимаю, что ни за что не покину Африку.

— Еще один день позади, и опять ничего не достигнуто, — сказала Сильвия. — Ничего не изменилось.

— А, так ты все-таки из тех, кто мечтает изменить мир.

Это задело Сильвию. Она подумала: «Может, риторика Джонни застряла где-то в памяти, испортила меня?»

— Разве можно не хотеть изменить его?

— Да, но хотеть изменить его в одиночку неправильно, это гордыня, это от лукавого.

— И кто не согласится с этим после всего, чему научила нас история?

— Ну, коли ты усвоила уроки истории, то ты в школе жизни преуспела больше, чем многие и многие. Но эта мечта — изменить мир — слишком захватывающая, чтобы от нее отказаться. Она не отпускает своих жертв.

— Святой отец, когда вы были молоды, неужели вы никогда не выкрикивали лозунгов на улицах, не бросали в британцев камней?

— Ты забываешь, я был очень беден. Я был так же беден, как жители нашей деревни. Для меня был открыт только один путь. Выбора у меня не было.

— Да, и я не представляю вас никем другим, только священником.

— Верно. Выбирать я не мог.

— Но когда я слышу ворчание сестры Молли, то, если бы не крест на ее груди, ни за что бы не догадалась, что она монахиня.

— Подумай сама. Что было делать бедным девушкам по всей Европе? Они становились монахинями, чтобы избавить семью от лишнего рта. Поэтому монастыри переполнялись молодыми женщинами, которым по характеру куда больше подошло бы завести семью, нарожать детей или выполнять любую мирскую работу. Пятьдесят лет назад сестра Молли сошла бы в монастыре с ума, потому что в те времена это место было совсем не для нее. Зато сейчас — ты знала об этом? — она сказала своему настоятелю, что хочет уйти из монастыря и стать монахиней в миру. И я думаю, что настанет день, когда она скажет себе самой: я не монахиня. И никогда ею не была. И просто оставит свой орден. Она была из бедной семьи и нашла выход. Только и всего. Да, и я знаю, о чем ты думаешь: для бедных черных сестер на холме оставить церковь будет не так просто, как для сестры Молли.

Каждый день после обеда Сильвия ходила в деревню. Там перед каждой хижиной, или под деревьями, или на бревнах, на табуретах она видела людей, которые читали или, пристроив на коленях или на доске тетрадку, пытались научиться писать. Она сказала им, что будет приходить ежедневно с часу до половины третьего и давать уроки. Сильвия бы приходила к двенадцати, но знала, что отец Макгвайр не разрешит ей пропустить обед. А вот в дневном сне она точно не нуждалась. За пару недель шестьдесят с небольшим книг преобразили деревню, в которой дети ходили в школу, но ничему не учились, а у взрослых за плечами было не больше четырех-пяти классов образования. Сильвия съездила к Пайнам, которые собирались в Сенгу, присоединилась к ним и накупила в столице тетрадей, книг, ручек, карандашей, приобрела атлас, небольшой глобус и несколько пособий для учителей.

Ведь она, по сути дела, не имела представления о том, как преподавать, и учителя в местной школе, где сейчас все замела пыль, тоже не проходили педагогической подготовки. А еще она зашла в таможенное управление разузнать о своих швейных машинах, но о них никто ничего не знал.

Перед домом Ребекки росло высокое дерево, и Сильвия усаживалась в его тени и учила, как могла, до полусотни человек, слушала, как они читают, давала письменные задания и показывала в атласе, где находятся другие страны. В качестве ее помощников выступали учителя из школы, которые и сами многому учились в процессе занятий.

На деревьях ворковали голуби. В это время суток всех клонило в сон, и Сильвия с трудом удерживала глаза открытыми, но она не заснет, нет. Ребекка подавала всем воду в металлических мисках, украденных из брошенной больницы. Воды было немного: засуха ощущалась все сильнее. Женщины поднимались в четыре часа утра, чтобы успеть дойти до дальней реки, поскольку ближайшая совсем обмелела и превратилась в тухлую лужу, и принести на головах канистры с водой к завтраку. Стирать практически перестали и почти не мылись — воды едва хватало на питье и готовку. От учеников исходил тяжелый запах. Для Сильвии теперь этот запах ассоциировался с терпением, с долгим страданием и с потаенным гневом. Делая глоток из миски с водой, поднесенной Ребеккой, Сильвия чувствовала то, что должна была, но не чувствовала во время причастия. Лица учеников — от детских до старческих — были полны рвения и внимания. Образование, это же образование, по которому многие из них изголодались, они мечтали о нем чуть ли не всю жизнь, веря словам нового правительства. В половине третьего Сильвия вызывала наиболее сообразительного ребенка и просила его почитать остальным несколько глав из Энид Блайтон (очень любимой среди деревенских жителей), «Тарзана» (тоже очень популярного), из «Книги джунглей», которая была труднее, но тоже нравилась, или из «Скотного двора», и это задание воспринималось всеми как подарок: люди говорили, что эта книга про них. Или по рукам пускали атлас, раскрытый на только что пройденной странице, чтобы все наверняка усвоилось.

Деревню Сильвия навещала и помимо уроков, по утрам, после первого за день обхода пациентов, Она брала с собой Умника или Зебедея, одного из мальчиков, а второй оставался приглядывать за больницей. В одном из сараев — «палат» — лежали пациенты с медленно текущими болезнями, по поводу которых Сильвия и местный н'ганга обменивались взглядами, чтобы не говорить вслух того, что знали они оба. Лекарь из буша не хуже любого европейского врача понимал, помимо многого другого, как важно сохранять в больном надежду; и для Сильвии было очевидно, что большая часть его мути, заговоров и наставлений служили именно этой цели — поддерживать оптимистичный настрой. Но когда она и этот мудрый человек обменивались определенным взглядом, то это означало, что их пациент скоро будет лежать среди деревьев нового кладбища, где хоронили жертв СПИДа, то есть худобы. Расположено оно было далеко от деревни, и могилы копались там глубокие, так как все верили, что зло, убившее больных, могло выбраться наружу и наброситься на еще живых и здоровых.

Сильвия знала (со слов Умника, сама Ребекка об этом не говорила), что эта разумная, практичная женщина, на которую полагались и святой отец, и Сильвия, верила, будто трое ее детей умерли, а четвертый заболел из-за происков жены ее младшего брата — та всегда ненавидела Ребекку и, должно быть, наняла более сильного н'ганга, чтобы напустить на детей смертельную хворь. У коварной женщины не было своих детей, и она считала, будто это Ребекка заплатила за снадобья и проклятья, чтобы сделать ее бездетной.

Кое-кто говорил, якобы жена младшего брата Ребекки не могла понести оттого, что в ее хижине было больше похищенных из больницы вещей, чем в любой другой. Считалось, что самым опасным предметом среди украденного было зубоврачебное кресло. Оно долгое время стояло посреди деревни, и с ним играли детишки, но потом его откатили и выбросили в канаву, чтобы избавиться от его зловредного влияния. Так зубоврачебное кресло стало игрушкой для обезьян, и они забавлялись с ним безо всякого для себя вреда, и однажды Сильвия наблюдала, как в кресле сидел бабуин с листком в губах. Он оглядывался вокруг с задумчивым видом, как старик, досиживающий на крыльце последние свои деньки.

Эдна Пайн забралась в старый грузовик и отправилась в миссию, потому что ее опять преследовало то, что она называла своим черным псом. Она даже дала ему кличку. «Опять Плуто кусает меня за пятки», — говорила она и утверждала, что две их собаки, Шеба и Лусака, тоже чуют невидимое присутствие и рычат на него. Седрик не смеялся над этой маленькой фантазией, даже когда Эдна сама пыталась превратить все в шутку, зато говорил, что она уже ничем не лучше чернокожих с их суевериями. Еще пять лет назад у Эдны были подруги на соседних фермах, они ездили друг к другу в гости, но теперь уже не осталось никого. Кто-то фермерствовал в Перте (Австралия), в Девоне, кто-то успел перебраться в Южную Африку — в общем, уехали все. Эдна тосковала по женской компании, ощущала себе среди мужчин как в пустыне, а вокруг действительно были только мужчины: ее муж, работники в доме и в саду, правительственные инспекторы, землемеры и всевозможные важничающие чиновники, придумывающие все новые и новые правила для белых фермеров. Все они были мужчинами. Эдна надеялась, что застанет Сильвию не слишком занятой и они смогут хоть немного поболтать, хотя она не любила докторшу так, как та того заслуживала: Эдна понимала, что этой женщиной можно восхищаться, но все-таки считала ее немного чокнутой.

Когда гостья вошла в дом отца Макгвайра, ей показалось, что там никого нет. Эдна тем не менее прошла в прохладный полумрак, и тогда из кухни вышла Ребекка с не очень чистой тряпкой в руках — засуха не позволяла соблюдать былую чистоту. Уровень воды в скважинах и реках продолжал опускаться.

— Доктор Сильвия дома?

— Она в больнице. Там молоденькая женщина рожает. А отец Макгвайр взял машину и поехал в гости к другому святому отцу в старой миссии.

Эдна села, ей показалось, будто у нее подогнулись колени. Она откинула голову на спинку стула и зажмурилась. Когда она открыла глаза, то увидела, что Ребекка так и стоит перед ней и ждет.

— Боже, — сказала Эдна. — Я больше не вынесу, правда.

— Я сделаю вам чаю, — предложила Ребекка и повернулась, чтобы уйти.

— Как ты думаешь, доктор скоро вернется?

— Не знаю. Роды трудные. Плод в тазовом предлежании.

Услышав от негритянки медицинский термин, Эдна широко раскрыла глаза. Подобно большинству старых белых в Африке, она неосознанно делила людей на разряды — то есть в большей степени, чем многие из нас. Она знала, что некоторые негры бывают не менее умными, чем белые, но это относится только к образованным неграм, а тут — кухарка?

Когда перед ней появился поднос с чаем и Ребекка уже собиралась вернуться к делам, Эдна неожиданно для себя попросила:

— Садись, Ребекка. — И добавила: — У тебя есть время?

У Ребекки времени не было. Весь день у нее был скомкан. Ее сын, обычно ходивший на реку за водой, сегодня присматривал за отцом, который прошлым вечером напился до состояния буйного помешательства. Чтобы домашние не остались без питья, ей, Ребекке, пришлось пять раз носить воду из этой кухни — с разрешения отца Макгвайра, конечно. Вода в здешнем колодце тоже стояла низко: она словно утекала куда-то в глубь земли, с каждым разом ее все труднее было достать. Но Ребекка видела, что белая женщина в расстроенных чувствах, что ей нужна помощь. Она села и стала ждать. В ее голове промелькнула мысль о том, что миссис Пайн приехала очень кстати на своем грузовике: отец Макгвайр забрал машину, а Сильвия говорила, что, возможно, придется везти роженицу в больницу — делать кесарево сечение.

Слова, которые копились и кипели внутри Эдны часами, днями, теперь вырвались жарким, злым, обвиняющим потоком, хотя Ребекка не совсем подходила на роль слушателя. Не подходила на эту роль и Сильвия, если уж на то пошло.

— Я не знаю, что мне делать, — говорила Эдна, уставившись синими глазами не на Ребекку, а на голубые бисеринки по краю салфетки, наброшенной поверх чайного подноса. — Я дошла до ручки. Мой муж, он окончательно сошел с ума. Эти мужчины все сумасшедшие, да, ты согласна, все они психи?

Ребекка, которая всю ночь отбивалась от ударов и объятий ничего не соображающего мужа, улыбнулась и сказала, что да, с мужчинами иногда бывает трудно.

— Вот именно. Знаешь, что мой муж сделал? Он купил еще одну ферму! Говорит, что если бы не он, то ее забрал бы себе один из министров, так почему не он? То есть если бы она досталась кому-то из вас, обычных людей, то ладно, но муж говорит, что он может за нее заплатить, ферму, мол, предлагали правительству, они отказались, тогда он решил сам купить ее. И построит там дамбу, рядом с холмами.

— Дамба, — сказала Ребекка, возвращаясь от своих мыслей к белой женщине. — О'кей. Дамба… о'кей.

— Ну да, как только дамба будет закончена, кто-нибудь из этих черных свиней заберет ее у нас, они всегда так поступают: ждут, пока мы не сделаем что-нибудь полезное, а потом отбирают. И чего ради ты все это делаешь, говорю я ему, а он в ответ… — Эдна сидела с печеньем в одной руке и чашкой в другой. Слова лились из нее слишком быстро, чтобы успеть сделать хотя бы один глоток. — Я хочу уехать, Ребекка, что в этом дурного? Что, скажи? Это же не моя страна, ну да, вы все так говорите, и я согласна с вами, но мой муж считает, что у него столько же прав на эту землю, как и у вас, и поэтому он купил… — Вой вырвался из ее груди. Она отставила чашку, положила на блюдце печенье, достала из сумки платок и вытерла им лицо. Потом молча посидела, нагнулась над столом поближе к салфетке, потрогала пальцем край, обшитый бисером, и сказала: — Красивый бисер. Это ты делала?

— Да, я.

— Очень красиво. Тонкая работа. И вот еще что. Правительство то и дело критикует нас, как только не называет. Но в наших бараках сейчас живет в три раза больше людей, чем положено, они приходят каждый день с общественной земли, и мы кормим их, мы кормим их всех, потому что из-за засухи они голодают, ничего не растет на тех общественных землях, ты сама знаешь все это, да, Ребекка?

— О'кей. Да. Это правда. Они голодают. И отец Макгвайр организовал кухню при школе, потому что дети приходят на уроки такие голодные, что сидят и плачут.

— Вот видишь. А ваше правительство про нас слова доброго не скажет.

Она плакала — как переутомившийся ребенок. Ребекка понимала, что эта женщина плачет не из-за голодающих людей, а из-за того, что Ребекка называет «слишком много». «Это слишком много, — говорит она порой Сильвии, — слишком много для меня». И затем садится, закрывает лицо руками, и раскачивается, и начинает выть в полный голос, пока Сильвия не приносит ей успокоительное, которое Ребекка послушно глотает.

— Иногда мне кажется, что я не выдержу, — рыдала Эдна, но на самом деле ей уже полегчало. — И без засухи все было плохо, а тут еще неурожай, голод, и правительство, и все…

В дверях появился Умник с вестью от доктора Сильвии: она посылает его к Пайнам, чтобы попросить их прислать машину — у женщины очень тяжелые роды, и ее надо везти в больницу.

А Эдна Пайн уже здесь! Его лицо просияло, и он исполнил короткий радостный танец прямо на веранде.

— О'кей. Теперь она не умрет. Ребенок застрял, — сообщил он женщинам, — но если она вовремя приедет в больницу…

Умник метнулся обратно в больницу, и вскоре показалась Сильвия, ведущая по тропе женщину, укутанную одеялом.

— Похоже, от меня тоже может быть какая-то польза, — сказала Эдна и отправилась навстречу Сильвии, чтобы тоже помочь несчастной роженице, которая едва шла.

— Когда же наконец достроят новую больницу! — вздохнула Сильвия.

— Пустые надежды.

— Она боится делать кесарево сечение. Я все убеждаю ее, что это нестрашно.

— А почему вы сами не сделаете эту операцию?

— Иногда мы совершаем ошибки. Моя самая ужасная, самая дурацкая ошибка — это то, что я не прошла курс хирургии. — Ее голос был сух и невыразителен, но Эдна догадывалась, что с Сильвией происходит то же самое, что только что случилось с ней самой: она выпускает пар, и не нужно обращать внимания на ее слова. — Я пошлю с вами Умника. У меня там остался еще один тяжелый больной.

— Надеюсь, мне не придется принимать роды.

— Ну, если что, то у вас получится не хуже, чем у любого другого человека. И Умник вам поможет, он молодец. Я дала женщине лекарство, чтобы задержать роды. И с вами поедет ее сестра.

У машины их ждала женщина. Она протянула руки навстречу беременной, а та припала к ней и заголосила.

Сильвия бегом бросилась обратно в больницу. Грузовик тронулся. Дорога была плохой, поездка заняла почти час, потому что роженица вскрикивала, когда машина наезжала на кочку, и приходилось ехать очень аккуратно. Эдна проводила негритянок внутрь больницы, построенной еще при белых и рассчитанной на обслуживание нескольких тысяч человек, но теперь ставшей единственным лечебным заведением на полмиллиона окрестных жителей.

Эдна вернулась на водительское сиденье, Умник устроился рядом. Ему нельзя сидеть впереди, нужно бы отправить его назад, подумалось Эдне, но ничего предпринимать она не стала. А мальчик принялся болтать, и Эдна слушала про доктора Сильвию, и об уроках под большим деревом, и про книги, про учебники, про ручки, про то, что на занятиях у Сильвии было лучше, чем в школе. Эдне стало любопытно, и вместо того чтобы высадить мальчика на повороте, откуда он бы пешком добирался до миссии, она сама поехала туда.

Еще не было часа дня. Сильвия сидела за обеденным столом вместе со священником, они ели. Получив приглашение, Эдна тоже хотела сесть, но Сильвия сказала, что пусть Эдна не принимает это на свой счет, но ей самой уже пора идти в деревню. И тогда Эдна, которая очень любила поесть, согласилась на то, чтобы ей сделали в дорогу бутерброд (нарезанный помидор между двумя кусками хлеба — без масла, потому что из-за засухи масла было не достать), и пошла следом за Сильвией. Она не знала, чего ожидать, и увиденное произвело на нее большое впечатление. Все, конечно, знали миссис Пайн и встретили ее приветливыми улыбками. Эдне принесли стул, на который она села, и забыли про нее. Бутерброд так и остался лежать у нее в сумке, потому что она подозревала, что многие из присутствующих голодны, невозможно же есть при них. Боже праведный, вот уж не думала Эдна, что когда-нибудь пара кусков сухого хлеба и помидор покажутся ей недопустимой роскошью.

Дата добавления: 2015-11-30