|
Читайте также: |
Еще несколько недель назад я посмеялась бы над подобной идеей, но в последнее время много чего случилось… Безумное предположение петардой взрывается в мозгу, рассыпаясь искрами вопросов: так это я всему причиной? надо винить только себя? это из‑за меня все произошло? Возможно, Гейб и подергал за кое‑какие ниточки, но это я его заставила – потому что мечтала об этой работе. Не загадай я желание, ничего не произошло бы.
Ничего не произошло бы. Фраза крутится в голове, я вспоминаю предупреждение Эда: «Мечтай осторожно». Но на этот раз не отмахиваюсь от его слов, как от попытки испортить мне удовольствие. Я в кои‑то веки прислушиваюсь к старшему брату. И впервые в жизни – впервые в жизни – понимаю, что он был прав. Мечтать надо осторожно, потому что мечты могут сбыться.
Скорчившись на полу, я закрываю глаза – пытаюсь отгородиться от всего плохого, но желания прошедших недель уже хлынули. Точно плотину прорвало. Надежды большие и маленькие, которые я бумерангами запускала в мир, возвращаются и выстраиваются передо мной в длинный ряд. Я не хочу думать об этом, но приходится. Последние недели я провела в супермаркете желаний, радостно хватая с полок одно, другое, третье, потакая всем своим прихотям и ни разу не задумавшись о последствиях. Но теперь время пришло. Надо расплачиваться.
Охваченная самыми худшими предчувствиями, вспоминаю все, чего нажелала.
идеальный мужчина
При мысли о Джеймсе в желудке екает. Тридцать шесть лет, любитель романтических комедий, поклонник Дайдо, владелец тончайших шелковых простыней, мужчина, чьи хобби включали сексуальную прелюдию, романтические ужины и разговоры по душам. В довершение всего он признался мне в любви. Только вот я его не любила.
чудо, которое вытащило бы, «Вместе навсегда» из долговой ямы
Оно свершилось. Правда, так уж вышло, что это будет свадьба моего бывшего.
выигрыш в лотерею
Об этом даже думать больно, ведь я почти уверена, что угадала все шесть цифр. Лучше бы я этого не делала, тогда кража сумочки не стала бы таким ударом.
победа Англии над французами
Тот шикарный гол вошел в историю спорта, и теперь вместо того чтобы уделять внимание беременной жене, Эд целыми днями торчит перед ящиком. Боюсь, как бы новорожденный малыш не обнаружил, что его родители разводятся. А виновата во всем будет тетушка Хизер.
свободные дороги
Фантастическое ощущение – до штрафа за превышение скорости. Три балла и шестьдесят фунтов – которые я все забываю заплатить.
ясная погода каждый день
Кое‑как поднимаюсь на ноги и подхожу к окну. Облокотившись о подоконник, задумчиво смотрю на свой сад, залитый солнечным светом. Шмель опускается на один цветок, на другой, пытаясь набрать пыльцы. Только вот цветы увяли: уже много дней не выпадало ни капли дождя. Меня грызет совесть. Теперь я к тому же чувствую себя убийцей шмелей.
розовые атласные туфельки пятого размера
Не напяль я их вчера, не поскользнулась бы и не повредила ногу. Словно отзываясь на мои мысли, лодыжка начинает ныть.
похудеть на несколько килограммов
Вот радость‑то будет, думала я, но меня ждало разочарование. Только Джесс кое‑что заметила – что грудь у меня будто усохла и вид изможденный…
Исполнение желаний не принесло мне счастья.
Я закрываю лицо ладонями. Что делать‑то? Я совершенно запуталась. Хочу вернуть все назад, хочу, чтобы все стало по‑прежнему, – но как?..
Ну конечно! Счастливый вереск.
До сих пор я считала его подарком судьбы – теперь он мое проклятие. Если только я сумею его найти и выбросить, все вновь станет хорошо. Все вернется на круги своя.
Я спешу в прихожую. Последний раз я держала его в руках перед собеседованием – на счастье. Какая ирония судьбы.
Пусто. Ничего. Меня охватывает тревога. Я не могла его потерять. Смотрю на пол – и замечаю на коврике конверт.
Уважаемая мисс Хэмилтон!
По результатам нашего недавнего собеседования я рад предложить Вам должность штатного фотографа в нашем издании. Начальная заработная плата – 35 000 фунтов с пересмотром через полгода. Моника Ходжкинс из кадрового отдела свяжется с вами, чтобы подтвердить дату выхода на работу. Она сообщит вам все подробности о медицинской страховке и пенсионной схеме. Если у Вас возникнут какие‑либо вопросы, обращайтесь прямо к ней – добавочный номер 435.
Искренне Ваш
Виктор Максфилд
Несколько минут я перевариваю информацию. Смакую каждое слово, каждую букву. Но если когда‑то я прыгала бы от радости, получив такое послание, теперь чувствую горечь и сожаление.
В течение следующих двадцати минут я выполняю одну из самых непростых задач в своей жизни. Пишу письмо и отказываюсь от предложения Виктора Максфилда. Пишу о его племяннике, о том, что не могу принять должность, которой не заслуживаю, и что все равно безмерно уважаю его как главного редактора. Аккуратно сгибаю листок, вкладываю в конверт и запечатываю, отдавая себя в руки судьбы. Можно перевернуть эту страницу своей жизни. Можно забыть про эту ошибку – и про Гейба.
Даже не заглянув в ванную, натягиваю старый спортивный костюм и хромаю к почтовому ящику на углу. О марке, как ни странно, мечтать не приходится – в кошельке одна завалялась. Приклеиваю и сую конверт в щель. Разжать пальцы трудно – но я колеблюсь всего секунду. Потом отпускаю письмо и слышу, как оно с шуршанием падает на дно.
Вот и все. Дело сделано.
Из задумчивости меня вырывает треньканье мобильника. Достаю его из кармана и смотрю на экран. Может быть, Гейб? Нет, папа. Ну конечно! Если кто и может сейчас меня ободрить, так это Лайонел.
– Алло, привет!
– Хизер, это Розмари. (А этой занозе чего надо?) У нас беда.
Ледяная рука сжимает сердце.
– Что такое?
Молчание. Затем:
– У твоего отца сердечный приступ.
И земля уходит у меня из‑под ног.
Глава 41
Что было дальше, я помню плохо – сознание заволокло черной пеленой.
Для большинства людей сама мысль о том, чтобы потерять папу и маму, непостижима. Это в голове не укладывается, вы даже представлять себе такое не хотите. Конечно, по мере того, как родители стареют, вас посещают страхи, но вы их гоните. А когда страшное происходит, кажется, что ничего реальней не может быть. Это действительно может случиться. Это случается.
Это случилось со мной.
Моей мамы, красавицы с волосами цвета рыжего золота и солнечным смехом, больше нет, она ушла, ее жизнь стерта, как детский карандашный рисунок. А теперь, возможно, и Лайонел…
Додумать до конца не выходит – меня парализует страх. Вцепившись в руль, я заставляю себя сконцентрироваться на автомобиле впереди.
Не знаю, сколько уже еду. Часа два‑три. Недавние события сливаются в серую ленту. Смутно вспоминаю, как вернулась в квартиру, попросила соседей кормить Билли Смита, бросила в сумку вещи. На мне по‑прежнему старый застиранный спортивный костюм. Должно быть, я звонила Лу – иначе откуда мне знать, что Эд уже вылетел из Штатов? Но я не помню нашего с ней разговора. Из произошедшего за последние несколько часов мало что осталось в голове. Только голос Розмари, умолявший: «Хизер, приезжай скорее, как можно скорее» – и рождавший во мне самые дурные предчувствия.
Выруливаю на соседнюю полосу, чтобы обойти едущий передо мной автомобиль. Кто‑то сигналит, и я шарахаюсь в сторону, едва увернувшись от серебристого БМВ. Водитель проносится мимо, выставив средний палец. В другой раз я прокричала бы в ответ что‑нибудь непристойное, но сейчас не обращаю внимания. Смотрю перед собой, сосредоточенная на одной цели – успеть в больницу.
Успеть?
Успеть, чтобы что?
Этот невысказанный страх точит меня с той секунды, как Розмари произнесла те жуткие слова, но только сейчас, сжавшись в комок нервов за рулем машины, бешено летящей по серому дорожному полотну, я впервые смотрю своему страху в лицо. Успеть попрощаться.
Путь из Лондона в Корнуолл – самый долгий и страшный в моей жизни. Ближе к вечеру доезжаю до Ньюки и указателя на Королевскую больницу Св. Луки. Но лишь завидев очертания этой жертвы архитектурной моды шестидесятых, понимаю, что именно здесь мама проходила химиотерапию.
Заняв последнее свободное место на парковке и игнорируя автомат для оплаты, я бегу между рядами автомобилей, на капотах которых играет солнце. Солнце? Да как смеет оно светить, если там, внутри, мой отец борется за жизнь? Свинцовое небо должно рыдать. Дождь промочил бы меня насквозь, и я тоже смогла бы заплакать. А сейчас глаза сухи, все чувства притупились.
Я торможу у раздвигающихся дверей больницы. Мимо торопятся посетители – в руках букеты и обязательный виноград, – и я отступаю в сторону. Мне тоже надо попасть внутрь, но я в одночасье превратилась в девочку двенадцати лет, которая идет к маме… Мне каждый раз было так страшно, что я опять начала писаться по ночам.
– С тобой все хорошо, милая? – заботливо спрашивает одна из посетительниц – пожилая дама с букетом розовых хризантем, и я только теперь замечаю, что вцепилась в ограждение с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
– Да, спасибо. Все… нормально. Просто надо глотнуть воздуха.
– Все будет хорошо, – тихо говорит она, похлопав меня по руке, и исчезает в дверях.
Поддержка совершенно незнакомого человека придает мне сил, и я отпускаю перила. Папа обещал, что никогда с нами не попрощается, и я тоже не буду прощаться. Собрав мужество в кулак, делаю шаг вперед.
Блуждаю в лабиринте коридоров, пока мне не показывают дорогу к отделению реанимации. На пластиковом стуле перед входом, с сумочкой на коленях, сидит Розмари и смотрит в пространство перед собой: губы поджаты, челюсть напряжена, лицо безжизненно. Заслышав мои шаги, она поворачивает голову:
– Хизер… ну наконец‑то.
Почему каждое ее слово в мой адрес неизменно звучит как обвинение? Вцепившись в сумочку, она встает с неуверенным видом – не знает, как меня приветствовать. Потом неловко целует в щеку. От нее исходит искусственный аромат, вроде освежителя воздуха.
– Где папа? – Не хочу называть его Лайонелом. Он мой отец. Моя плоть и кровь. Моя, а не твоя, думаю, с вызовом глядя на Розмари.
– В реанимации.
– Я хочу его видеть.
– Пока нельзя. Врачи…
– Врачи? Да что бы они понимали?! – взрываюсь я, вспоминая маму.
Розмари отшатывается.
– Хизер, пожалуйста… У твоего папы обширный инфаркт.
У меня перехватывает горло, и любовь к отцу оборачивается ненавистью к этой женщине.
– Как?! Как такое могло случиться? Ты живешь с ним, ты должна была о нем заботиться!
Я веду себя как последняя стерва. Розмари не виновата – никто не виноват. Но меня не остановить: обида и неприязнь, копившиеся все эти годы, закипают и выплескиваются через край.
Но лицо Розмари с нарумяненными щеками и напудренным носиком по‑прежнему бесстрастно.
– Хизер, ты расстроена, понимаю… – Расправив юбку, она садится. – Я делала все, что могла. Как только ему стало плохо, сразу вызвала «скорую». Врачи попались опытные…
На плечи давит неподъемный груз, ноги подкашиваются, и я падаю на соседний стул.
– В «скорой» у него дважды останавливалось сердце. Его отправили сразу на операционный стол… – Розмари осекается, словно боится продолжать, и еще сильнее стискивает сумочку.
Мы обе молчим.
Беда, говорят, сближает, а нас она отбросила друг от друга еще дальше. Мы сидим бок о бок, сникшие, скрюченные на жестких пластиковых креслах, уткнувшись взглядом в больничные стены цвета засохшей горчицы. У нас один страх на двоих – но нас разделяет непреодолимая пропасть.
Лязганье железных дверей заставляет меня повернуть голову. К нам шагает немолодой мужчина в зеленой униформе хирурга.
– Миссис Хэмилтон? – Он смотрит на нас – сначала на одну, потом на другую.
Вот оно. Меня душит страх.
– Я мисс Хэмилтон, дочь.
Он протягивает мне руку:
– Я мистер Брэдли. Делал вашему отцу операцию.
Его голос становится все слабее – будто удаляется по туннелю. Все, что я слышу, – мое собственное дыхание, толчками рвущееся наружу. Этот звук похож на шум волн, которые накатывают на пляж в километре отсюда. Вот Лайонел учит меня плавать: сильные руки отца поддерживают меня за живот, а я, в ярко‑оранжевых надувных нарукавниках, молочу по воде кулаками. «Хизер, я тебя не отпущу, не отпущу…» Но конечно, отпускает – и, неистово шлепая руками‑ногами, я умудряюсь остаться на плаву.
Я и сейчас выплыву, говорю я себе, усилием воли возвращаясь в реальность. Розмари задает вопрос, которого я так боюсь.
– Как он?
– Операция прошла хорошо…
Выныриваю на поверхность. Боже, какое облегчение. Неописуемое, необъятное облегчение…
– Пришлось сделать ангиопластику, чтобы удалить тромб в коронарной артерии.
Розмари складывает ладони под подбородком, будто молится.
– В данной ситуации это абсолютно нормально, – продолжает хирург, и его густой баритон вселяет уверенность. – В настоящий момент он находится под действием успокоительного. Будем считать, процесс выздоровления уже начался.
Я стою неподвижно, будто замороженная страшным волнением последних часов.
В отличие от Розмари, которая разражается истерическими рыданиями.
– Спасибо вам, доктор, спасибо, спасибо…
Хирург бросает взгляд на меня. Вероятно, ждет, что я брошусь ее успокаивать, но я лишь тупо смотрю на мачеху. Никогда прежде не видела, чтобы она давала волю эмоциям.
– Для вас это такой шок… – Прервав неловкую паузу, хирург обнимает Розмари за плечи, осторожно помогает ей опуститься в кресло и делает знак проходящей мимо медсестре. – Все это тяжело, но надо крепиться. Вынужден вас предупредить – некоторая опасность еще существует. Первые сорок восемь часов после операции – критические, и ему понадобится вся ваша поддержка.
Подходит медсестра, и он жестом велит ей заняться Розмари.
– Мисс Хэмилтон? – Серые глаза доктора испытующе смотрят на меня, и на секунду мне кажется, что он меня осуждает. Но нет, он уже улыбается. – Хотите увидеть отца?
И я понимаю, что единственный человек, осуждающий меня, – я сама.
В палате полная тишина, если не считать слабого попискивания кардиомонитора. После резкого слепящего света снаружи здешний тихий полумрак почти успокаивает. Даже странно. Вокруг кровати в углу теснятся неведомые устройства, от которых тянутся трубки и проводки, поддерживающие в папе жизнь.
На цыпочках подхожу ближе и вижу его серое лицо.
Это не папа. Мой папа – великан и силач. Когда мы с Эдом были детьми, он мог разом подхватить нас на руки и кружить, пока не запросим пощады. Он неизменно приветствует меня медвежьим объятием, от которого трещат ребра. Он бесконечно любит искусство, хорошую кухню и саму жизнь. С момента моего рождения он окружал меня любовью, защищал и оберегал от невзгод, ничего не требуя взамен.
А на кровати я вижу лишь бледную сморщенную тень этого гиганта. Он стал таким уязвимым, хрупким.
– Я здесь, я с тобой, – шепчу, накрывая ладонью его ладонь и сжимая ее крепко‑крепко.
Мир, в котором я жила до сих пор, исчезает. Дурацкие списки неотложных дел… Пустяковые заботы: как избавиться от целлюлита, что надеть, как найти мужчину своей мечты… Недовольство жизнью, стремление получить работу получше, денег побольше, бедра постройнее… Все это не имеет никакого значения.
Я держу родную руку, вглядываюсь в родное лицо. Я была дурой и эгоисткой, зря тратила время, жила мечтами – мечтами о разной ерунде. О глупостях, которые мне не нужны, которые, получив, тут же забывала. Я все принимала как должное – и не ценила того, чем обладала. А теперь могу все потерять.
Я прикасаюсь губами к его лбу. До сих пор желания были для меня частью повседневной жизни. Но это неправильно. Желания – священны. Это магия. Как сказала та цыганка с вереском? Обращайся с ним мудро – и твои заветные желания исполнятся. Но я поступала вовсе не мудро. Я была беспечна, безответственна и до безобразия глупа.
Но теперь все изменится.
Здесь, в маленькой палате реанимации, под еле слышное пиканье кардиомонитора, держа отца за руку, я загадываю самое последнее и самое главное желание.
Я хочу, чтобы папа жил.
Приходит врач, осторожно вынимает руку отца из моей и предлагает мне пойти домой немного поспать. Да и папе нужен отдых.
Решительно мотаю головой:
– Я не пойду домой. Я его не брошу.
– Ваша мачеха сказала то же самое. – Он указывает в коридор, где по‑прежнему сидит Розмари.
– Правда?
А я была уверена, что Розмари не променяет комфорт своей спальни на больничный стул.
– Лайонелу очень повезло, что вы обе у него есть. А вам повезло, что вы есть друг у друга. В такие моменты очень важна поддержка семьи, близких людей.
До сих пор я никогда не рассматривала Розмари как близкого человека. Она была для меня захватчицей, чужаком, которому среди нас не место. Впервые я задумываюсь о том, что и ей могло быть неуютно – по той же причине.
– Спасибо, доктор.
– Не за что. – Он проводит меня к двери. – Кстати, у нас отвратительный кофе, и не говорите потом, что я вас не предупреждал.
Глава 42
– Хочешь кофе?
Услышав мой голос, Розмари поднимает красные от слез глаза.
– Правда, врач предупредил, что кофе тут паршивый, – добавляю я с нервной улыбкой.
Несколько секунд мы молчим, и мне кажется, что из стены между нами выпадает несколько кирпичиков. Совсем немного – но достаточно, чтобы мы впервые смогли толком взглянуть друг на друга.
– Не откажусь. Дать денег? – Розмари тянется за сумочкой, но я ее останавливаю:
– У меня есть… – Перебираю барахло, которым набита моя сумка, нахожу кошелек, но в отделении для мелочи пусто.
– Возьми мой. – Розмари протягивает мне кошелек. – Монеты в боковом кармашке. Даже пенсионерка может позволить себе угостить тебя кофе.
Послушно беру кошелек и плетусь по коридору в поисках кофейного автомата. Один в приемной, полной усталых напуганных людей. Кто шепчется, кто листает старые журналы. Одинокий старик в углу, глядя в пространство перед собой, крутит кривыми артритными пальцами свое золотое обручальное кольцо – безостановочно, без конца, без конца…
Отвожу взгляд. Только сейчас я поняла, какое это счастье – что я не одна, что у меня есть Розмари, что мы с ней есть друг у друга. Смотрю на часы на стене. Ночь будет долгая.
Скармливаю автомату десятипенсовые монетки. Выпадает пластиковая чашка, с шорохом сыплется порошок, льется вода. Вынув первую порцию, пристраиваю чашку наверху и снова запускаю пальцы в кошелек за мелочью. Несколько монеток застряли в углу, я наклоняю кошелек, чтобы их вытрясти, и что‑то падает на пол.
Поднимаю маленькую фотокарточку с белыми полями: портрет Лайонела и Розмари. Давнишний – на нем оба заметно моложе. Лайонел в попугайском сине‑зеленом пиджаке, Розмари в элегантном кремовом жакете и шляпке‑«таблетке» на шиньоне. Задумчиво переворачиваю снимок. Сзади – надпись папиным почерком:
Моей чудесной жене в день нашей свадьбы.
Спасибо, что вернула мне счастье.
Очень тебя люблю.
Твой Лайонел.
Ну конечно. Это фотография десятилетней давности – с их бракосочетания. Они отправились в круиз и поженились прямо на лайнере. Мы с Эдом поехать не смогли. Точнее, не захотели. Я даже ни разу не попросила их свадебный фотоальбом, хотя, помню, Розмари хотела мне его показать, когда я вернулась из университета. Я все время делала вид, что слишком занята. «Слишком занята…» Проговариваю про себя несколько раз. Я была слишком занята на протяжении последних десяти лет.
Меня грызет совесть. Все это время я таила злобу на Розмари, но теперь, увидев надпись на фотографии, понимаю: я в долгу перед ней. Я старалась не вспоминать, каким опустошенным был отец после смерти мамы. Даже когда он улыбался, взгляд у него был потерянный, устремленный в себя. А когда он встретил Розмари, этот взгляд исчез.
– Извините, вы уже взяли?
Паренек в круглой шапочке указывает на кофейный автомат.
– Простите. Еще минутку.
Сунув фотографию в кошелек и запихнув его в карман, быстро бросаю в щель еще несколько монеток. Пластиковая чашечка наполняется за считаные секунды. Беру обе и тороплюсь обратно. Мне нужно срочно кое‑что сделать – и сделать это следовало давным‑давно.
– Прости меня, пожалуйста.
– Что, что? – Розмари смотрит на меня, на протянутую ей чашку и понимающе кивает: – А‑а, ясно. Такой плохой? – Она с подозрением вглядывается в коричневую жидкость. – Не кофе, одно название.
Я топчусь перед ней и не знаю, куда девать глаза.
– Нет, я не о том…
Это труднее, чем я предполагала.
– Хизер, садись, – Розмари похлопывает по соседнему креслу.
Пригубив кофе, я морщусь: и впрямь гадость. Искоса поглядываю на мачеху…
– Я хочу перед тобой извиниться, Розмари. Я вела себя как настоящая стерва. Столько всего наговорила…
– Все хорошо, – перебивает она, опуская ладонь мне на локоть. – Я понимаю.
– Нет, не понимаешь. – Набравшись храбрости, смотрю ей в лицо. – Я хочу извиниться за то, как вела себя все эти годы. Я злилась на тебя, потому что ты заняла место мамы. Я не хотела, чтобы ты становилась членом нашей семьи… Прости.
Ну вот. Я это признала.
– Мне так жаль, Розмари. Какая я была дура…
Теперь она меня возненавидит, и поделом. Я сама себя ненавижу.
– Спасибо, Хизер, я очень тебе благодарна, – тихо отзывается моя мачеха. – Ты не представляешь, насколько это для меня важно.
Такой душевной щедрости я не ожидала.
– Но и мне следует попросить у тебя прощения.
Она долго молчит, глядя на свой кофе, словно выискивая на дне чашки нужные слова.
– Я тоже перед тобой виновата. Я ревновала Лайонела к тебе, потому что вы очень близки. У меня с дочерью так не получилось. Мы с Аннабел… – она закусывает нижнюю губу с остатками матово‑розовой помады, – мы не так хорошо понимаем друг друга.
Мы обе невольно улыбаемся.
– И еще я ревную, потому что ты напоминаешь ему Джулию… Понимаю, это некрасиво с моей стороны – ревновать мужа к дочери, потому что она похожа на свою мать. Воспринимать ее как угрозу, потому что она напоминает ему первую жену… – Мачеха глядит на меня сквозь слезы лицо у нее бледное и осунувшееся. – Я плохой человек.
Надо же – никогда не представляла ситуацию с такой стороны. А ведь ей нелегко приходилось все эти годы, вдруг понимаю я. В порыве незнакомого доселе чувства я сжимаю ее ладонь. Первый раз в жизни я прикасаюсь к ней с нежностью.
– Неправда, Розмари, ты хорошая, очень хорошая.
И это не просто слова. Я действительно так думаю. Она хорошая. А я столько лет этого не видела.
– Правда? – У нее по носу скатывается слезинка и падает в кофе.
– Одно из двух – либо ты хорошая, либо мы обе стервы. – Я пожимаю плечами, и Розмари улыбается.
– Я никогда не пыталась заменить Джулию.
– Знаю, – киваю я. Почему мы не поговорили давным‑давно?
– Это было бы невозможно, да я к этому и не стремилась. Точно так же, как Лайонел не мог бы заменить Лоуренса, моего первого мужа. – Ее голос дрожит, она опускает голову и всхлипывает. – Я не вынесу… нет, я не вынесу, если опять потеряю дорогого мне человека. Я так сильно люблю твоего отца, Хизер.
Крепко обнимаю Розмари – потому что папа хотел бы этого… и потому что я сама этого хочу.
Ночь тянется бесконечно. Розмари все же задремала, а у меня сна ни в одном глазу. Сижу, пью кофе, листаю журналы.
Через несколько часов выхожу размять ноги и подышать свежим воздухом. Снаружи еще тепло, и кругом тишина, какой в Лондоне не бывает. Такая тишина создает впечатление, что весь мир спит и ты единственный бодрствующий человек на планете. На стоянке вижу несколько фигурок – у медсестер перекур. Замедляю шаг. В нынешних обстоятельствах не следует даже думать об этом, но я все равно подхожу к ним.
– Простите, сигареты не будет?
Они умолкают. На лице одной из сестер явное сочувствие. Я давно не смотрелась в зеркало, но, думаю, мое внутреннее состояние в полной мере отразилось на внешности.
– Вообще‑то нам не положено, но… – Она протягивает мне ментоловую ультралегкую. – Только не говорите никому.
– Обещаю. – Благодарно улыбнувшись, прикуриваю от ее зажигалки и выхожу туда, где заканчивается стоянка и начинаются поля. Поднимаю глаза к небу. В кромешной тьме молочно‑белым светом сияет полная луна. Интересно, смотрит ли сейчас на нее Гейб? Там, в Эдинбурге… Хочется позвонить ему и рассказать обо всем, что случилось с папой.
Но я не могу.
Сердце ноет. Уронив недокуренную сигарету на землю, растираю ее ногой. Гадость.
Не знаю, сколько времени пробыла снаружи – я потеряла счет времени. Но, вернувшись, обнаруживаю, что Розмари по‑прежнему дремлет. Скорчилась на трех пластиковых креслах, подложив под голову сумочку. Прикрываю ее жакетом. Сажусь на последнее свободное кресло. Я тоже вымоталась. Приваливаюсь к огнетушителю и думаю про папу, который спит всего в нескольких метрах от нас. Я беззвучно твержу, что он поправится и доживет до ста лет, но убедить себя нелегко. Ведь, как сказал доктор, опасность еще существует…
Розмари слабо стонет во сне, и я поворачиваю голову. Впервые я чувствую, что мы с ней – одна семья. Нас соединяет любовь к Лайонелу. Эта мысль почему‑то умиротворяет. Как ни тяжело, как ни горько об этом думать, но если нам и придется с ним попрощаться, по крайней мере, мы с Розмари будем друг друга поддерживать.
Веки наливаются свинцом, я засыпаю.
Глава 43
Пробуждаюсь как от толчка. Где я? Выпрямляюсь на стуле – и кривлюсь, как от удара в солнечное сплетение. Папа!
Розмари еще спит. Пошатываясь, встаю на ноги. Настенные часы показывают начало седьмого утра. Я проспала несколько часов.
В больнице тихо, и, пока я спешу по коридору к реанимационной палате, навстречу никто не попадается. Даже медсестры из приемного покоя куда‑то пропали. Остановить меня некому, и я толкаю дверь…
Палата залита тусклым светом. Ритмично попискивают приборы. Какое счастье… Он жив!
А больше мне ничего и не нужно.
На цыпочках приближаюсь к кровати, чтобы его не разбудить, протягиваю руку – и отдергиваю.
Это не папа.
Ноги подкашиваются. Кровать, где раньше лежал отец, занимает молодой мужчина: синяя татуировка в виде птицы на шее, слабое биение пульса, бледная кожа. Замечаю все это за долю секунды, хотя пол уходит у меня из‑под ног.
– Девушка, вам сюда нельзя!
Развернувшись, вижу двух медсестер.
– Где папа?! – кричу я. – Что с ним?
В глазах темнеет, я хватаю ртом воздух. Они бросаются ко мне и подхватывают с обеих сторон, пытаются успокоить, но я не слышу ни единого слова. Только жуткий нескончаемый вой у себя в голове. Потому что я поняла…
– Он умер, да? Он умер… умер…
Они выводят меня из палаты, точнее, выносят, как тряпичную куклу.
– Мисс Хэмилтон, я доктор Брэдли… Мисс Хэмилтон, послушайте меня, пожалуйста…
Передо мной возникает фигура в белом халате, но я не могу сфокусироваться. Со всех сторон надвигается тьма, люди и предметы отдаляются…
– Палата реанимации срочно понадобилась для тяжелого пациента, поступившего ночью. Вашего отца перевели в кардиологическое. У него все хорошо. Он очнулся и хочет вас увидеть…
Я проваливаюсь в черноту.
– Ну что, напугал я вас?
Мы с Розмари сидим по обе стороны кровати Лайонела, и каждая держит его за руку.
– Скорее нас напугала Хизер, – с улыбкой поправляет его Розмари, а я краснею. До чего неудобно – вырубилась, можно сказать, прямо у ног мистера Брэдли. Идиотка!
Лайонел, оказывается, не помнит ничего после первого приступа. Он был немало удивлен, обнаружив, что находится в больнице и только что перенес операцию. Другой сюрприз, куда менее мрачный, – перемена в наших с Розмари отношениях.
– Вы посмотрите, две самые прекрасные женщины в моей жизни хлопочут вокруг меня! Надо будет как‑нибудь повторить.
– Еще не хватало, – с укором качает головой Розмари. – Я тебе гарантирую, что этого не произойдет. Знаешь почему? Я только что получила сообщение от Эда. Он приезжает сегодня днем и поживет у нас.
– С коллегой из Лос‑Анджелеса. Между прочим, диетологом, – добавляю я.
Лайонел слабо морщится.
– Ты слышал, что сказал доктор. Очень важно придерживаться диеты. Никакого сыра, никакого вина…
– Никакой радости, – тянет он.
– Лайонел, я не позволю тебе сделать меня дважды вдовой. – Голос Розмари немного пугает даже меня.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав