10 страница

Когда на суд безмолвных, тайных дум
Я вызываю голоса былого, —
Утраты все приходят мне на ум,
И старой болью я болею снова.

Из глаз, не знавших слез, я слезы лью
О тех, кого во тьме таит могила,
Ищу любовь погибшую мою
И все, что в жизни мне казалось мило.

Веду я счет потерянному мной
И ужасаюсь вновь потере каждой,
И вновь плачу я дорогой ценой
За то, за что платил уже однажды.

Но прошлое я нахожу в тебе
И все готов простить своей судьбе. ^[3]

ТРУБА

Выпрямляюсь в кресле, просматривая рукописные отметки. Они все о чем-то прошлом и потерянном. И «труба»? Единственное, что приходит на ум, это гравтруба, но едва ли на свете есть что-нибудь столь же не связанное с шекспировскими сонетами, как футуристический агрегат, который засасывает людей и перемещает по уровням космического корабля. Обвожу пальцем странные черточки под стихотворением. Чем-то напоминают ступеньки. У меня округляются глаза. Лестница. Та, на которой сидел Орион, записывая мне видео! Гравтрубы изобрели уже после отправления корабля, значит, у первых поколений на «Годспиде» был другой способ перемещаться между Уровнями. Например, лестница… скрытая лестница, о которой с тех пор все забыли! Пробегаю взглядом подчеркнутые строчки: «во тьме таит» и «потерянному» — это должно означать, что лестница где-то хорошо спрятана. На видео в том помещении всегда темно. Орион чувствовал себя там в безопасности, не боялся даже Старейшины. Но… где он прятался? 43. Старший

Ветер в гравтрубе стучится в голову, перетряхивая и без того спутанные мысли. Эми никогда еще так меня не целовала, никогда не смотрела на меня так. Мне хочется снова и снова мысленно проигрывать то, что случилось, но, добравшись до уровня и увидев серьезное лицо второго корабельщика Шелби, я заставляю себя забыть обо всем, кроме Марай. — Мы нашли ее здесь, — говорит она, шагая в сторону, чтобы открыть дверь. Хотя в машинном отделении полно народу и корабельщики, кажется, заняты делом, но все глаза провожают нас с Шелби к мостику. Наши шаги эхом отдаются по металлическому полу. Единственный источник света здесь — лампа, стоящая у безжизненной руки Марай. Отворачиваюсь — я еще не готов посмотреть в ее мертвое лицо. Вместо этого мой взгляд блуждает по высокому куполообразному металлическому потолку. По ту сторону этих стальных пластин нас ждет планета. Марай даже не представляла, как близко мы были. Только руку протяни. Она лежит, распластавшись на столе и свешиваясь со стула. Открытые, пустые глаза устремлены в никуда. У самого лица моргают пленки с чертежами и графиками. Под рукой зажата распечатанная схема двигателя. У основания шеи, прямо под коротко остриженными волосами, бледнеют три зеленых пластыря. На каждом черной ручкой написано по одному слову. Следуй. За. Лидером. — Бред какой-то, — шепчу я. Если кто-то убивает тех, кто мне не подчиняется, то почему вдруг Марай? Она с самого начала была моим верным сторонником. Она неизменно вставала на мою сторону и остальных корабельщиков перетянула за собой. Сразу же согласилась создать полицию. Как главным советником Старейшины был Док, так моим — Марай. — Кто же это сделал? — спрашиваю тихонько, хотя она, конечно, не ответит. Но это должен быть кто-то важный, так? У него либо был доступ на мостик, либо Марай знала его и поэтому открыла дверь. Помимо корабельщиков, сюда могли попасть несколько ученых, Док, Кит, ремонтники, даже Фридрик как управляющий системой раздачи продовольствия. А после кражи пластырей убить ее мог кто угодно из них. Со стороны Шелби доносится едва слышный шум. Сжав губы, она тяжелым взглядом изучает потолок. Хочется сказать ей что-нибудь успокаивающее, но у меня получается только выдавить: — Теперь ты — первый корабельщик. Она коротко кивает. Шелби не выкажет слабости, не опозорит память Марай. Из нее получится отличный первый корабельщик. Потолок на мостике куполообразный, так же, как на криоуровне и в Большом зале. Снаружи (при мысли, что я был снаружи, на губах у меня играет смутная улыбка) мне показалось, что здесь есть окна. Конечно, они не из стекла. Стекло слишком хрупко, оно не выдержит входа в атмосферу и других опасностей космического перелета — астероидов, комет, метеоров. Но для этого подходят другие материалы — например, какой-нибудь плотный поликарбонат. Он-то и сверкал, отражая свет планеты, освещенной двумя солнцами. Но здесь потолок металлический. Так же, как на уровне хранителей. Старейшина спрятал под железной крышей фальшивые звезды… под такими же панелями, как здесь… и там был гидравлический подъемник… Обвожу взглядом стены и натыкаюсь у двери на переключатель с биометрическим сканером. Стискиваю зубы. Не знаю, почему меня так удивляет, что и здесь, как везде на корабле, оказалось полно тайн. И все эти долбаные тайны меня уже достали. Одно дело не говорить людям, что двигатель не работает — это бы всех убило, — но новая планета меняет все. — Заблокируй дверь на мостик, — приказываю я Шелби. Долю секунды она колеблется, потом поворачивается и, ни слова не говоря, закрывает тяжелую металлическую дверь. — Заблокируй, — повторяю я. — Здесь стоят замки высшей категории, — замечает Шелби. — Они полностью изолируют мостик от остального корабля. — Я знаю. Шелби прикладывает палец к сканеру, и замок запирается. Поворачивает выключатель, и на нее каскадом льются огни — но вместо того, чтобы освещать ее лицо, они бросают на него тень. Она выглядит неуверенно… даже испуганно. Боится оставаться в запертом помещении наедине со мной. И с тем, что осталось от Марай. — Сегодня я был снаружи, — говорю я Шелби, но не отрываю взгляда от пустых распахнутых глаз Марай. — Я не понимаю, командир, — говорит Шелби. — Снаружи. В космосе. Выходил через шлюз. Шелби ахает. — Мы с Эми нашли скафандры. И я увидел… Давай я лучше тебе покажу. По дороге к дальней стене я поворачиваюсь и наклоняюсь к телу. Осторожно, со всей возможной почтительностью, я поднимаю холодное, застывшее лицо Марай вверх так, чтобы ее пустые глаза видели потолок. Это мой прощальный подарок ей. Обойдя Шелби, прикладываю большой палец к биометрическому сканеру на стене, точно такому же, как тот, на уровне хранителей, у комнаты Старейшины. Они — как и крыша над навигационной картой — видимо, позднейшее усовершенствование. Они не были частью изначального плана корабля. Похоже, это Старейшина времен Чумы пытался такими способами скрыть правду. — Команда? — авторизовав меня, любезным голосом спрашивает компьютер. — Открыть, — говорю я, не в силах удержаться от улыбки.
И металлическая крыша раскалывается надвое.
Шелби с криком падает на колени, закрывая Руками голову. Ей кажется, что сам корабль треснул — я тоже так подумал, когда крыша уровня хранителей опустилась, открывая звезды-лампочки. Она ждет, что капитанский мостик вот-вот Разорвет от декомпрессии, а нас затянет в космос, и мы умрем — быстро, но болезненно, от кислородного голодания — кожа посинеет, а органы схлопнутся. Подхожу к Шелби — от моей неторопливости ее только сильнее трясет — и сажусь рядом с ней. — Поднимайся, — говорю я, пересиливая рычание механизма, складывающего крышу. — Ты не простишь себе, если пропустишь это. Протягиваю ей руку. Ее ладонь дрожит, но она встает на ноги. Сначала пытливо глядит мне в глаза — не знаю, что она там ищет, — но я поднимаю голову и уголком глаза вижу, как Шелби делает то же самое. Потому что там — Вселенная, и она мерцает над нашими головами сквозь огромное сотовидное окно. Вселенная — звезды, тьма между ними… и планета. 44. Эми

Когда настает время обеда, я нажимаю кнопку в стене, но оттуда ничего не появляется. Нажимаю снова. Бесполезно. Первая мысль — сломалась система доставки, но стоит мне выйти из комнаты в коридор, я тут же, прямо через закрытую дверь кабинета, слышу голос Дока. — Меня не волнует, если тебе кажется, что люди в Больнице не в счет, Фридрик! — орет он. — Им все равно нужно есть! Ускользаю обратно к себе и забираю со стола сонет, но на сердце теперь тяжело. Снова проблемы у Старшего — и у всего корабля. Думаю вызвать его и предупредить, что в Больнице нет еды, но смерть его подруги, пожалуй, будет поважнее пропущенного обеда. Поэтому я отправляюсь в сторону гравтрубы, искать лестницу. Труб две — по одной с каждой стороны уровня. У меня внутри все переворачивается при мысли, чтобы идти в Город одной, но, поразмыслив, я решаю: раз отсюда ближе до Регистратеки, лестница Ориона обнаружится скорее в этой стороне. Если она вообще существует, добавляю против воли. Надеюсь только, что правильно поняла новую подсказку. В фойе Больницы опять полно народу, недовольного пластырями, но я пробираюсь среди толпы, не поднимая головы и не опуская капюшона. Несколько человек и правда выглядят неважно: одна женщина болезненно худа, у нее запавшие глаза и ввалившиеся щеки. Еще одного все время тошнит, и он держит на коленях ведро. Выбравшись из Больницы, я делаю большой глоток переработанного воздуха и сразу же снова опускаю голову. На тропе, ведущей к пруду, стоит группа людей — среди них и те, кто вчера обсуждал возможность сместить Старшего. — И опять нам не доставили обеда, — доносится оттуда. Поднимаю взгляд — в центре толпы на скамейке стоит Барти. Борюсь с искушением подбежать и столкнуть его в пруд. До этой недели Барти всегда казался хорошим парнем, даже чересчур тихим, но чем дальше корабль выходит из-под контроля, тем чаще в эпицентре проблем встречается именно он. Торопливо иду по дорожке, уставившись в землю. Наверное, поэтому я и врезаюсь точно парочку, идущую в сторону собравшихся у пруда. — Извини! — дружелюбно говорит девушка. — Ты куда? — спрашивает ее спутник. Я медлю, но только секунду. Этот голос… Лютор. Нужно было бежать — стоило замешкаться, и он успел взять меня за плечо. Выглядываю из-под капюшона, стараясь не поднимать лицо, и замечаю отвратительные зеленовато-фиолетовые синяки — наша с Виктрией работа. Левый глаз у него опух, рассеченная губа покрылась темно-красной коркой. — Пойдем с нами, — говорит он, еще не узнав меня. — Барти рассказывает, как можно ввести на корабле более справедливую систему. Лютор тянет меня за плечо. Я пытаюсь вырваться, и капюшон сползает. На секунду на его лице мелькает изумление, а потом он зловеще сощуривается. Девушка ахает, как будто я какой-нибудь Квазимодо, но Лютор усмехается, скаля зубы. Рана на губе снова открывается и влажно блестит, но ему, кажется, плевать. Хватка на моем плече усиливается, заставляя меня зашипеть от боли. — Идем, — говорит девушка. — Странную не приглашали. Лютор резко отпускает меня и одновременно толкает, так что я едва удерживаюсь на ногах. Смеясь, они продолжают свой путь к воде. — Как будто я пошла бы! — ору им вслед. Они замирают на месте, и я, не давая им времени обернуться, припускаю по дорожке в сторону гравтрубы. К счастью, этой трубой может пользоваться только Старший, так что вокруг никого нет. Остановившись, я откидываю голову, чтобы охватить взглядом прозрачную пластиковую трубу, которая идет все вверх и вверх, сквозь потолок, на уровень хранителей. Глупо, но первый мой порыв — нажать на кнопку вай-кома на запястье и подняться к Старшему. Вкус его губ все никак не желает таять в памяти. Тряхнув головой, заставляю себя сосредоточиться на стене позади гравтрубы. Обычно я избегаю стен корабля. Издалека, если скосить глаза так, чтобы заклепки стали размытыми, можно притвориться, что выкрашенный в голубой цвет потолок — это небо. Но стоит подойти вот так близко, и в ноздри лезет запах металла, оставляющий в горле резкий привкус крови, а на ощупь стены холодные и страшно тяжелые. Стучу костяшками пальцев по стальному листу, как дома папа стучал по гипсокартону, ища стойку каркаса, чтоб повесить картину. Может быть, звук подскажет, что там, за стеной. На мгновение я переношусь в прошлое, в тот день, когда колотила по этой стене, кричала, рыдала и цеплялась за металл, в отчаянии ища выход. На меня наткнулся Орион, один из немногих добрых людей на корабле, и я подумала тогда, что он — друг. Не убийца. Сосредоточиваюсь на звуках. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тут ничего нет. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Что за чепухой я страдаю? Идиотское занятие. Тук-тук. Ту-у-ук-ту-у-ук. Рука замирает. Справа, почти по центру гравтрубы, звук становится гулким. Наклоняюсь ближе. И тут я его вижу. Тонкий, запыленный, почти незаметный. Шов в стене. Пробегаю пальцами по контуру обнаруженной двери. На ней нет ни ручки, ни петель, значит, дверь должна открываться внутрь. Надавливаю, но она не поддается. Нажимаю своим весом, так что ноги скользят по земле, оставляя на ней шрамы-борозды. Дверь приоткрывается.
Внутри темно. Она не хочет распахиваться шире, так что мне приходится просачиваться внутрь. В полоске света, идущей с уровня фермеров, я различаю во тьме большую ручку на двери, металлический пол, квадратную панель на стене на уровне глаз. И лестницу. Всем своим весом наваливаюсь на дверь с той стороны, и трехдюймовый кусок металла встает на место. На секунду меня охватывает паника, и я тяну за огромную ручку, так что дверь слегка распахивается, открывая тоненькую полоску травы и земли уровня фермеров. Отсюда можно выбраться. Вздохнув с облегчением, снова ее закрываю. Здесь пусто и тихо. Делаю глубокий вдох, а шум моего дыхания удивляет меня сильнее, чем вкус пыли и спертый воздух. В чернильной темноте совсем ничего не видно. Я шарю по прохладной металлической стенке, пока не натыкаюсь пальцами на пластиковый квадрат, утопленный в стену, который заметила, когда заходила. Пластик держится на петлях, а под ним спрятан выключатель, точно такой же, как на Земле. Неудивительно, что свет тут включается по-старому, ведь это место входит в изначальную конструкцию корабля. Но включается не верхний свет; вместо этого светиться начинают ступени. Я подбираюсь ближе, и шаги мои глухо отдаются на металлическом полу. Тоненькие полоски светодиодов бегут по перилам с обеих сторон лестницы и по передней части каждой ступеньки. Огоньки заключены в пластиковые трубки, почти как наружные рождественские гирлянды. Тут мои мысли замирают.
Раньше, подумав о Рождестве, я непременно начала бы вспоминать Землю и мучиться болезненной тоской по всему, что мне никогда уже не вернуть. Теперь же я мысленно произношу это слово и не чувствую ничего, кроме отголоска тупой, фантомной боли в ампутированной части жизни.
Встряхнув головой, кладу руку на перила. Из-за огней пальцы будто светятся розовым. Поднимаюсь на первую ступеньку и смотрю вверх — лестница уходит все выше и выше, расходясь в стороны, как уровни на парковке. Пытаюсь подсчитать, сколько раз она поворачивает, но вверху огни сливаются в единое пятно. «Годспид» оказывается высотой с небоскреб. Когда мы в последний раз были в Нью-Йорке, я допыталась подняться на Эмпайр-стейт-билдинг по лестнице. Мы с родителями побежали наперегонки, я одолела сорок пролетов и сдалась — даже полпути не осилила. Эта лестница, кажется, больше раза в два — она тянется через весь корабль, до самого уровня хранителей, к Старшему. А где же криоуровень? Где ступеньки, что ведут туда, вниз? От лестницы бреду к стене. Там, снаружи, космос… а дальше планета. Так странно. Стена уровня фермеров определенно тоньше — металл относительно теплый, а дверь не слишком тяжелая, а ведь она той же толщины, что и стена. А вот внешние стены кажутся громадными. Стальные балки выгибаются вверх под меньшим Углом, чем купол над фермерами. Заклепки здесь гораздо, гораздо толще, размером с мою ладонь. Прикладываю руку к металлу, и на ней остается рыжевато-коричневая пыль. Эта стена холодней, и выглядит она солидно и тяжеловесно. И все же на уровне фермеров, где просторно, светло и тепло, я чувствую себя в ловушке, в клетке. А здесь, вплотную с толстой, тяжелой стеной, в узком изогнутом коридоре, полутемном, пахнущем металлом и пылью, — здесь я чувствую себя ближе к миру. К свободе.
Вскоре обнаруживается и вторая лестница, змеящаяся вниз между центром «Годспида» и Вселенной. Ее ступени более узкие и крутые, они спускаются вниз, видимо, на криоуровень. Мне ужасно хочется исследовать ее — единственное место, в которое она может вести, это последняя, запертая комната. Но нельзя идти туда без Старшего. Исследовать корабль без него кажется мне предательством. Возвращаюсь обратно к двери на уровень фермеров. Орион сказал, что жил здесь, пока прятался от Старейшины. Не могу представить, чтобы кто-то добровольно заточил себя в эту узкую темную нору, где нет даже фальшивого солнца-лампочки. Сколько дней прошло, прежде чем он понял, что больше не может выносить эту тьму, и выполз обратно к фермерам под личиной регистратора? Какую стену он подпирал спиной, сидя тут долгими часами — внешнюю или внутреннюю? Как бы там ни было, это идеальное укрытие. Никто даже не знает, что лестница вообще существует. Как-то мама читала лекцию на конференции генетиков в Атланте, и нас там поселили в пафосный отель. Я большую часть поездки провела в бассейне, а в последний день, возвращаясь в номер, обнаружила, что лифт сломан. Мне понадобилось полчаса, чтобы найти лестницу — она оказалась спрятана за дверью с табличкой микроскопических размеров. Целую неделю я прожила, не зная, где лестница, даже не думая о ней, хотя логично, что в отеле обязательно должна быть лестница, хоть где-нибудь. Жители «Годспида» вот уже многие годы не подозревают об этой лестнице. И я не могу не спрашивать себя: если они забыли о ней, о чем еще они могли позабыть? 45. Старший

Снова прикладываю палец к сканеру, и металлические панели на потолке начинают закрываться. Шелби смотрит во все глаза до тех самых пор, пока последняя из них не встает на место. — Мы долетели, — говорит она, и в голосе ее звучат слезы и музыка. — Мы добрались. — Добрались. Мгновение мы смотрим друг на друга с улыбкой, но потом ее взгляд опускается на безжизненное тело Марай. Так грустно понимать, что она никогда не увидит новой планеты, хоть и смотрит вверх, не мигая. — Я сам отправлю тело Марай к звездам. Но мне надо, чтобы ты собрала здесь всех главных корабельщиков и начала подготовку к посадке. Она кивает. — Все главные корабельщики подготовлены. Есть специальные тренажеры-симуляторы, и информацию передавали из поколения в поколение с… — С момента отправления с Сол-Земли. — Мы всегда были готовы к посадке, даже когда до нее были еще столетия. — Сколько времени вам нужно? Шелби смотрит на панели управления, раздумывая. — Первый корабельщик проведет тесты… Взгляд устремляется на меня. Она забыла. Теперь она сама первый корабельщик. — Я проведу тесты. Первый уровень проверки — убедиться, что планета пригодна для жизни. — Я думал, мы всегда знали, что пригодна. Шелби кивает. — Задолго до отправления сол-земные зонды показали, что на планете стабильная среда, которая может поддерживать жизнедеятельность, но первый уровень проверки нужен, чтобы в этом убедиться. Я… э-э-э… если честно, меня кое-что немного беспокоит. Если двигатель корабля так долго был переключен на поддержание внутренних ресурсов, потому что мы достигли орбиты… тогда почему мы еще не приземлились? Мое изумление при виде планеты постепенно тоже сменилось этим самым вопросом. Вполне возможно, что мы находимся на орбите с самой Чумы… может быть, само восстание, после которого установилась система Старейшин, тогда и произошло. Почему корабль еще не приземлился? — До того как начать думать о приземлении, надо убедиться, что оно возможно. — Я сама проведу тесты. Это займет несколько часов. Тогда у нас будет больше данных. — Сначала нам нужно попрощаться. Шелби опускает взгляд на Марай, которая так и смотрит в потолок, и молча кивает. Она достает откуда-то сложенный черный ящик, облицованный электромагнитами, которые вместе с элементами управления под металлической обшивкой корабля делают возможной транспортировку тяжестей. Открывает ящик, и тот автоматически раскладывается, фиксируясь в форме большого, глубокого прямоугольного контейнера с печатной платой на боку для подключения к гравтрубе. Его использовали для перевозки каких-то деталей — внутри все покрыто грязью, смазкой и царапинами. Пытаюсь протереть дно рукавом, но только размазываю сильнее. Не хочется везти тело Марай, словно сломанный механизм на свалку, но я чувствую, что чем скорее отдам ее звездам, тем лучше. Сбегав в машинное отделение, возвращаюсь с бумажными полотенцами и выкладываю ими контейнер. Теперь пришло время уложить туда Марай. Я поднимаю тело за плечи, Шелби — за ноги. Приходится поджать их и пригнуть голову, чтобы оно уместилось в ящик. В итоге мы укладываем тело в позу эмбриона. Хрупкая Шелби кажется гигантом рядом с пустой оболочкой Марай. Я и не подозревал, что живая жизнь занимает столько места. Шелби склоняется над телом Марай, и это зрелище почему-то напоминает мне фотографии зверей-падальщиков с Сол-Земли, которые питаются гниющими трупами. — Я не знаю, как справлюсь без тебя, — шепчет ей Шелби. — Но я постараюсь. И она больше не похожа на падальщика — она похожа на потерянного, осиротевшего ребенка. Она коротко наклоняется — не знаю, целует ли она Марай в желтоватую щеку или шепчет ей на ухо… все равно та уже не почувствует. Когда мы вывозим контейнер, вокруг нас собираются корабельщики. Большинство из них еще никогда не видели смерти. Во времена Старейшины смертью методично и размеренно ведали в Больнице. Все время, пока я иду по уровню, они смотрят на тело Марай; я смотрю в пол. Четкие полосы металла расплываются перед глазами, заставляя то и дело яростно тереть лицо. С усилием опускаю плечи, распрямляю спину. Смотрю прямо перед собой, и пусть только стиснутые зубы выдают, как мне больно. 46. Эми

Без Старшего дальше заниматься лестницей бессмысленно. Поэтому я отправляюсь в сад за Больницей. Толпа во главе с Барти уже ушла, и Лютор вместе с ними. Только вытоптанная вокруг скамейки трава напоминает об импровизированном митинге. Стаскиваю мокасины с ног и шлепаю по прохладной траве у кромки воды. Хочется вызвать Старшего, но страшно его побеспокоить — вдруг он занят чем-то важным. Сажусь на берегу, подтянув колени к груди и глядя на идеально ровную поверхность пруда. Пытаюсь разглядеть что-нибудь под ней — вода прозрачная, да и глубина невелика, — но взгляд проникает только сквозь растрепанные корни лотоса и упирается в зелено-коричневую муть, дальше которой одна лишь тень. Откидываюсь на спину; трава щекочет шею. Ноги сползают по берегу, и пальцы касаются прохладной воды. Опустив ноги в воду, я закрываю глаза. Свет и тепло на меня льет солнечная лампа, но под закрытыми веками она рождает точно такую же яркую красноватую полутьму, как и земное солнце, если закрыть глаза на улице. На меня падает тень, и яркость пропадает, будто солнце закрыли облака. Открываю глаза: надо мной склоняется Старший, и лицо его окружает светлый ореол. — Привет. — Почему-то у меня вдруг перехватывает дыхание. Когда он падает рядом с совершенно измученным видом, все мои мысли о том, чтобы тащить его к лестнице и изучать тайные уголки корабля, улетучиваются. — Что такое? Старший издает неопределенный звук. Мне хочется что-то сделать, показать, что я сожалею о его утрате, но я понимаю, что никаких слов не будет достаточно. Он, откинувшись на траву, смотрит в металлический потолок уровня фермеров. Если бы все это происходило на Земле, было бы здорово вот так лежать в прохладной траве у пруда, глядя на облака, будто маленькие дети. Но здесь не Земля, облака нарисованные, и даже если где-то за стенами корабля есть планета, она все равно кажется очень далекой. — Марай убили. Так же как Стиви. Те же слова на медпластырях. — Соболезную, — произношу я самое бессмысленное слово на свете. — Я хочу знать, кто это делает. — Может быть, тот же, кто пытался скрыть последнюю подсказку Ориона? — предполагаю я и, прежде чем Старший успевает открыть рот, добавляю: — И, может быть, тот же, кто испортил тебе скафандр. — Испортил скафандр? — удивляется Старший. Повернув голову, я смотрю на него сквозь ярко-зеленые травинки. — Тот, кто подделывал послания и пытался сбить нас со следа, легко мог проколоть трубки системы жизнеобеспечения, например. Если бы ты умер, то не смог бы никому рассказать, что увидел. И, между прочим, он почти добился своего. Старший только-только собирается ответить, но стоит ему открыть рот, он отворачивается и нажимает кнопку вай-кома. — Док говорит, Барти поднял шум у пункта распределения. Опять, — вздыхает он, приподнимаясь. Протянув руку, касаюсь его щеки над фиолетово-зеленым синяком. Он подается вперед, слегка, но ровно настолько, что я вдруг четко осознаю, как его кожа прижимается к моей. — Старший. Ты не можешь продолжать делать все сам. — А кто еще остановит Барти? Кто разберется с распределением продовольствия? Кто поможет корабельщикам подготовиться к посадке — после того, как тесты покажут, возможно ли это вообще? В голосе его отзвук паники и боли. Меня тянет сказать, что все будет хорошо, но я не хочу врать. Наклоняюсь вперед, совсем чуть-чуть; он наклоняется тоже. Мы встречаемся взглядами, и он тянется ко мне. Я думаю: «Он собирается меня поцеловать». А потом: «Вот и отлично». Он сминает мои губы со всей страстью и, когда они раскрываются в удивленном «о», углубляет поцелуй. Сильные руки Старшего буквально поднимают меня с земли и прижимают к нему. Его тело говорит за него. Я ему нужна. Глажу его предплечья, провожу ногтями по крошечным волоскам на коже. Под моими прикосновениями его мышцы каменеют, и он прижимает меня еще сильнее. Мои ладони пробегают по его плечам, смыкаются на затылке, и я вплетаю пальцы в его волосы. Эти прикосновения словно утоляют во мне какую-то жажду — напоминают, что он настоящий, хотя сегодня я его едва не потеряла. Сжимаю сильнее и подтягиваю себя еще ближе к нему. Его рука скользит по моей спине, притягивает меня за бедра. Старший прерывает поцелуй и смотрит мне в глаза. Могу только представить, на что мы похожи: катаемся по траве у пруда, будто сейчас Сезон. Но мне все равно. Все не так. Сезон — это бездумные, неосознанные, бесчувственные телодвижения. А сейчас… Старший, подняв руку, убирает прядь волос мне за ухо: я закрываю глаза и наслаждаюсь прикосновением. Чувствую давление его пальцев на коже — он снова притягивает меня для поцелуя. И я тянусь к нему.
На этот раз выходит нежнее. Медленнее. Мягче. Теперь я чувствую его губы, а не голод.
Сосредоточиваюсь на теле, прижатом к моему. Кладу руку Старшему на грудь — сердце колотится так сильно, что я чувствую его биение не хуже, чем свое собственное. Потом рука соскальзывает ниже. Его туника задралась сбоку, и я провожу пальцами по полоске кожи над бедром. У Старшего вырывается стон, глубокий гортанный звук откуда-то из самой груди. Его руки скользят по моим спутанным волосам на плечи и мягко отстраняют. Но мы по-прежнему касаемся ногами под водой. Вдруг он рычит, ударяя себя по шее. — У меня нет на это времени! Уязвленная, я отшатываюсь, но тут замечаю, как он наклонил голову. Его кто-то вызывает. — Извини, — сразу же реагирует Старший, снова придвигаясь и заглядывая мне в глаза. — Звезды, Эми, прости меня. Просто… смерть Марай, да еще планета и… космос побери! Мои глаза изумленно распахиваются, но Старший снова стучит себе по шее. — Что? — гавкает он. Медленно сажусь — теперь лежать стало неуютно. Старший слушает свой вай-ком, я пялюсь на гладкую поверхность пруда. Понятия не имею, чего хочу. Я сказала Виктрии, что любовь — это выбор, а себе — что не обязана выбирать Старшего. Но мне никогда не забыть: когда его сердце перестало биться, мое остановилось тоже. 47. Старший

Она кажется такой грустной и одинокой, такой покинутой — и покинул ее я, хоть и по-прежнему сижу рядом на берегу пруда. Не стоило ее целовать. Это было как попробовать десерт до ужина — голод только усилился. Но я ничего не мог с собой поделать. Не знаю, почему Эми так на меня действует. Я ничего не могу поделать. Но должен был. Учитывая, сколько у нас сейчас проблем, думать о поцелуях Эми надо в последнюю очередь. Я должен сосредоточиться на плане, а Эми — понять, чего она хочет. Я вижу в ее глазах немые вопросы, вижу, как она мучается от неспособности определить, что происходит между нами.
Она сидит молча, не глядя мне в глаза, и щеки у нее почти такие же красные, как губы. Ее губы. Нет. Отворачиваюсь от нее. И от ее губ.
— Как там все? — спрашивает она тихо. В груди поднимается звериный рев, и приходится потрудиться, чтобы проглотить его. Как там все? Рядом с ней я теряю голову, вот как! Я так ее хочу, что желание перекрывает все остальное, все остальные мысли в голове, все инстинкты, все барьеры. Желание пожирает меня — и мне страшно, что после меня оно примется за нее. — Я про корабельщиков, — добавляет она, когда я не отвечаю. — Как они отреагировали на новости о планете? Хмурюсь. Очевидно, Эми решила игнорировать все, что только что случилось, или я отпугнул ее своими перепадами настроения. Вот гадство. Вцепляюсь пальцами в волосы и дергаю за спутанные пряди, пытаясь вытянуть оттуда хоть какие-нибудь связные мысли. — Они проводят тесты, — говорю я. — Если все укажет на то, что Центавра-Земля пригодна для жизни, то посадки, возможно, придется ждать всего несколько дней. Эми сощуривается. — Возможно? Если б могла, она бы прямо сейчас посадила корабль. — Эми, — говорю я осторожно, — мы не можем просто опуститься на Центавра-Землю. Нужно убедиться, что это безопасно. — Какая разница? — всплескивает руками она. — Мне есть разница. Я беспокоюсь о каждом жителе корабля. — Но ведь все это займет только пару дней, да? — спрашивает она. Может быть. Если нам повезет. — Конечно! — Тогда ладно, — выдыхает Эми. — Я волновалась… Чем раньше сядем, тем лучше. — Не так уж тут плохо. — Отвращение в ее голосе меня задело. Эми поднимает изумленный взгляд. — Люди звереют. Марай убили. — Без фидуса, — оправдываюсь я, — люди… они думают… они делают… — Заткнись. — В голосе Эми звучит холодная ярость. — Есть хорошие люди. Есть плохие. Фидус ничего не меняет. Он просто скрывает хорошее и плохое под завесой бездумности. — Но… — начинаю я, но решаю оставить эту мысль при себе: возможно, хорошее и правда стоит скрыть, если плохое скроется вместе с ним. Марай бы так и подумала.
— Вода очень спокойная, — говорит Эми. Я даже не пытаюсь скрыть изумление. Вот так, значит, да? Мы дошли до того, что можем целоваться до потери пульса, потом обсуждать убийства, и в итоге она переводит разговор на долбаный пруд? — Разве там нет рыбы? — добавляет она. Рыбы. Идиотской рыбы. Мы не расписываем стены таблицами, не устраиваем дежурства, не пытаемся выследить убийцу. Похоже, когда умирают не ее люди, а мои, ее это не очень-то заботит. — Нет тут рыбы, — рычу я, вставая. — Уже нет. Эми смотрит на меня с удивлением. — Ты расстроен. — Космос побери, Эми, конечно, я расстроен! — Она вздрагивает от моего крика. — Прости. — Провожу пальцами по волосам. — Извини. Просто… да. Я очень расстроен. Она тянется к моей руке и открывает рот, чтобы что-то сказать, но прежде чем ей это удается, нас прерывает голос. 48. Эми

---

Дата добавления: 2015-11-14