З.А. СОКУЛЕР

Речь пойдет о сборнике, название которого можно перевести как "Спор о детерминизме[1]. Но с еще большим правом первое его слово можно перевести как "ссора", "распря", "ругань"... Уже само название, таким образом, указывает, что обсуждение отличается изрядным эмоциональным накалом и что спорящие стороны вкладывают в него много страсти. И это, конечно, заставляет искать разгадку подобной страстности в обсуждении весьма почтенной и древней философский проблемы.

Материалы сборника имеют определенную историю и, я бы сказала, драматургию. Они слагаются из двух частей. Первая представляет собой перепечатку материалов полемики, открытой в 1980 г. на страницах журнала "Debat" Рене Томом, известным французским математиком, лауреатом философской медали, создателем теории катастроф. Вторая часть представлена статьями, написанными шесть лет спустя и показывающими, как участники дискуссии, а также ряд присоединившихся к ним авторов осмысливают затронутые вопросы на дистанции в несколько лет. В дискуссии участвовали: математики и физики Рене Том, Илья Пригожин, Изабелла Стенгерс, Анри Атлан, Давид Рюэлль, Жан Петито; биолог Антуан Даншэн; философы Эдгар Морэн, Ивар Экланд, Жан Ларжо, Стефан Амстердамский, Кржиштоф Помьян.

Рене Том выступил в 1980 г. против того, что он назвал "популярной французской эпистемологией", к которой он причислил Жака Моно, Мишеля Серра, Эдгара Морэна, Анри Атлана, Илью Пригожина и Изабеллу Стенгерс. Этих столь разных мыслителей объединяет, по его мнению, "одна общая черта, а именно: все они чрезмерно превозносят случай, шум, "флуктуации"; все считают непредвиденное источником либо организации (через "диссипативные структуры" по Пригожину), либо жизни и разума на Земле (через синтез и случайные мутации ДНК по Моно)" (с. 61—62). Позиция Тома, выраженная четко и резко, состоит в том, что подобное от­ношение к случайному и непредвиденному антинаучно. По его мнению, признание роли случайных факторов кладет предел поискам дальнейших объяснений. Чем, спрашивает он, "случай" лучше, научнее, чем "рок", "судьба", "Божья воля" (например, чем дарвинистские утверждения, согласно которым жизнь и разум появились случайно, лучше и научнее объясненияих ссылкой на Божью волю).

Любое явление, способное стать объектом науки, рассуждает Том, должно быть прежде всего как-то описано. Следовательно, наше обращение к проблеме "случайность versus детерминизм" должно начинаться с анализа того языка или того формализма, на котором осуществляется описание феномена. Мы выделяем из наблюдаемого континуума "островки выразимого в языке". В окружающем нас мире они разделены пространствами невыразимого или, по крайней мере, с трудом поддающегося описанию. Задача науки состоит в том, чтоб расширять сферу выразимого, организуя эти "островки" в более обширные области. Важнейшим, могущественнейшим средством для этого является математика. Даже лапласовский детерминизм, замечает Том, есть прежде всего проявление убеждения в неограниченных возможностях математического языка.

Таким образом, спор о детерминизме, начатый Рене Томом, связан с выразительными возможностями современных математических теорий. Его позиция в самом кратком и общем виде состоит в том, что современная наука есть наука математизированная, и потому вопрос о ее выразительных возможностях неразрывно связан с вопросом о выразительных возможностях математических теорий. Последние же, по самой своей сути, являются детерминистскими. Собственно, описанное на языке математики - это уже детерминированное. "Случайное", "непредвиденное" и т.п. суть, по Тому, чисто негативные понятия, обозначающие то, для чего не нашлось места в нашем формализме, что осталось невыразимым в нем. Том постоянно подчеркивает, что понятия случайного и детерминированного имеют смысл только относительно известного формализма, т.е. описания событий на языке математизированных теорий.

Таким образом, спор, начатый Рене Томом, касается языка современной науки, а не устройства объективной реальности. Статистические теории, как он признает, занимают в науке свое определенное место, но какое именно? В сущности, они приемлемы как эвристика, направляющая поиск детерминистских описаний. "Слу­чайность" кладет предел поискам дальнейших объяснений. Вот почему настоящая наука не может не быть детерминистской. Это звучит достаточно декларативно и догматично, но Том и не скрывает догматичность своей позиции, оправдываясь тем, что наука вообще является довольно догматическим предприятием.

"Неполноправный" статус статистических описаний Рене Том связывает с их меньшим математическим совершенством, понять которое может, однако, лишь человек с развитым математическим мышлением. Дело в том, что аппарат теории вероятностей предполагает использование функций (и, вообще, математических сущностей) более высоких порядков, чем это требуется теорией, допускающей ограниченный набор "скрытых параметров". Одновременно Том декларирует свой платонизм, убеждение, что в основе реальности лежат простые математические сущности - "математические атомы". Отсюда вытекает, что детерминистские теории обладают несравненно большим научным совершенством, так как допускаемая ими математическая онтология проще. Поэтому научная рациональность диктует стремление переходить от статистических описаний к детерминистским. А отказ от такого стремления, признание несводимости и принципиальной значимости случая, заявления о "новой науке", базирующейся на таковом признании - все это, как утверждает Том, есть не что иное, как отступничество от науки и идеалов научной рациональности.

Такова самая общая аргументация. Она стройна, последовательна и весьма близка к выражению субъективного вкуса. Поэтому она, я думаю, не дождалась бы ответной полемики, если бы за этим не стояли гораздо более конкретные и животрепещущие интересы. Они касаются теории "диссипативных структур" И. Пригожина и развиваемой Томом теории катастроф, их перспектив и возможностей.

В фокусе обсуждения у Тома и Пригожина лежат ситуации, когда, по выражению Тома, из "невыразимого" рождается "выразимое", или, по выражению Пригожина, "порядок" рождается из "хаоса" ("шума", "случайных флуктуаций" и т.п.).

В ситуациях, подпадающих под представления лапласовского детерминизма и классической механики, траектория любого объекта (эволюция любой ситуации) однозначно определяется начальными условиями. Однако в современной науке изучаются системы, в которых пренебрежимые, неразличимые для нас и неу­читываемые флуктуации приводят к резкому изменению эволюции (траектории) систем. Классическим примером являются метеорологические ситуации. Недаром тут говорят об "эффекте бабочки", взмах крыла которой может привести к непредсказуемым и весьма значительным последствиям. Однако и относительно таких систем можно делать какие-то предсказания, ибо, несмотря на непред­сказуемость флуктуации (случайных незначительных изменений начальных условий), набор возможных траекторий (путей эволюции системы) определен и ограничен (например, погодные условия, которые могут наблюдаться в данном сезоне в данном регионе). Случайные флуктуации непредсказуемым образом меняют траектории систем, однако сами траектории тяготеют к определенным типам -"аттракторам" - и вследствие этого переводят систему, нестабильную относительно мельчайших изменений начальных условий, в новое стабильное состояние; Пригожин выражает это словами о том, что из флуктуации, "шумов" рождается новый порядок.

Однако Рене Том видит эту же познавательную ситуацию в ином аспекте. Сами флуктуации относятся к "невыразимому", т.е. не поддающемуся описанию. Но они не создают новый порядок, а лишь подталкивают систему к тому или иному априори предсказуемому типу порядка. Изучение субстрата эволюционирующей системы, как постоянно подчеркивает Том, позволяет предвидеть все возможные типы траекторий. Поэтому и в ситуациях, которые имеет в виду Пригожин, говоря о становлении порядка из хаоса, все в основе своей детерминировано. Мир, заявляет Том, остается Космосом, а не Хаосом, но используемая Пригожиным и иже с ним модная терминология затемняет это обстоятельство, сбивает с толку. Понятие порядка, утверждает Том, является морфологическим и неразрывно связано с понятием описания, что надо понимать так: коль скоро у нас есть корректное математи­ческое описание, объект описания и будет порядком. Вопрос, следовательно, в том, на чем должно быть сфокусировано описание.

Том не выступает защитником именно или только лапласовского детерминизма. Он неоднократно высказывался в защиту аристотелевского понимания причинности, доказывая особую актуальность для современной науки различения формальной, материальной и действующей причин. Если же признать, что все, что имеет причину, детерминировано этой причиной, то нетрудно понять, насколько усложняется (и расплывается) представление о детерминизме. Особенно горячо защищает Том аристотелевское учение о формальной причине. Это, конечно, неудивительно, ибо он - прежде всего математик, и на проблемы познания смотрит именно как математик. Форма для него - это именно математическая форма, т.е. математическое описание системы (или процесса). Если мы согласимся называть математическое выражение "формой" процесса или явления и считать его их формальной причиной, то отсюда следует, что процесс или явление детерминированы. В обсуждаемом случае в роли "формальных причин" выступают, насколько я могу понять Тома, аттракторы или типы возможных траекторий. Тем самым круг его аргументации замыкается: мы получаем детерминизм и в ситуациях, описываемых Пригожиным.

Поясняя свое отношение к случайности, Том упоминает и о проблеме биоло­гической эволюции, и это упоминание многое проясняет в его позиции. Культ "случайного" в современной эпистемологии связан, кроме всего прочего (как считает Том) с влиянием современных дарвинистов, убежденных, что эволюция происходит от случайных мутаций в ДНК, тогда как сам Том склоняется к развивавшемуся в немецкой натурфилософии учению об архетипах, фундаментальных ограничениях, определяющих возможные типы регуляций в организмах. С такой же точки зрения, я думаю, он смотрит и на диссипативные структуры, считая "архетипы" - аттракторы -несравненно более важными, чем флуктуации.

Так чтоже, весь спор о детерминизме свелся к тому, что считать более важным: случайность флуктуации или предсказуемость аттракторов? Конечно, все не так просто. Ядром спора оказывается сравнительная плодотворность и перспективность теории катастроф и теории диссипативных структур. Но об этом явно и прямо говорится не самими Томом и Пригожиным, а математиком Жаном Петито и, в какой-то мере, биологом Антуаном Даншэном.

Петито в своей публикации описывает недавние достижения в области теории катастроф и горячо защищает ее перспективы. Ядром спора между Томом и Пригожиным, объясняет Петито, является тип каузальности, допускаемой в моделях критических явлений. На языке теории катастроф могут описываться различные типы структур, в том числе и диссипативные, изучаемые Пригожиным и его школой. Диссипативные структуры представляют особый интерес для современной науки, ибо дают пример спонтанной самоорганизации. В физико-химических диссипативных структурах материальной причиной бифуркации и явлений самоорганизации выступают молекулярные флуктуации системы. Вблизи катастрофических значений контрольных параметров они приобретают макроскопическое значение. Однако развитие теории катастроф за последние два десятилетия показало, что типы бифуркаций: 1) имеют жесткие формальные ограничения (т.е. как бы отражают некий предсуществующий набор возможных форм, в связи с чем Петито вспоминает и Платона, и платонизм Рене Тома); 2) универсальны и в значительной мере не зависят от тонкой структуры субстрата. Эту универсальность Петито называет одним из самых важных открытий в современной физике. Из факта универсальности типов бифуркаций следует, что, даже если флуктуации могут признаваться материальной причиной буфуркаций, они не могут быть ни действующими, ни формальными причинами. Для Тома флуктуации могут выступать только как фактор, развя­зывающий процесс самоорганизации, но не детерминирующий его.

Почему же Том и Пригожин, обсуждая проблемы самоорганизации, столь по-разному понимают роль флуктуации? Потому, отвечает Петито, что Пригожин рассуждает на макроуровне, на уровне термодинамическом, а Том исходит из динамических рассмотрении на микроуровне. Есть ли, в таком случае, смыслв их споре? По мнению Петито, есть, ибо некритическое обращение к флуктуациям как детерминирующему фактору затемняет главную, как он считает, теоретическую проблему понимания, во-первых, деталей бифуркаций сложных аттракторов, и, во-вторых, того, почему бифуркации часто бывают морфологически простыми и описуемыми. В решении этих задач программа Тома, подчеркивает Петито, дает блестящие результаты.

Выступление Петито, как мне кажется, недвусмысленно обнаруживает, что главным содержанием рассуждений Тома является защита важности и плодотворности собственной исследовательской программы, а проблема детерминизма выступает оболочкой, превращенной формой этого содержания. Стефан Амстердамский, последовательно проанализировавший философские аспекты аргументации Тома, вынужден был на каждом шагу констатировать: Том просто постулирует то, что должен был бы доказать. Так что в философском плане его позиция не обоснована и не защищена от критики.

Биолог Антуан Даншэн отмечает, что и Том, и Пригожин ищут средства матема­тического описания живого. При этом оба претендуют на всеохватывающие описания, поэтому установки обоих страдают чрезмерными обобщениями. Построенные ими теории не всеохватывающи, но позволяют описывать определенные аспекты живого; для теории Тома это - структурная стабильность, а для теории Пригожина - динамика изменения.

Но, как бы то ни было, вопрос о детерминизме и верности идеалам научности был поставлен. Поэтому, защищая свою позицию, Пригожин вынужден говорить о детерминизме и индетерминизме. Некоторые его соображения небезынтересны и фиксируют важные для эпистемологов черты современной научной ситуации.

В своем ответе Пригожин и Стенгерс подчеркивают необходимость различать детерминизм математический и детерминизм физический. Об этом говорили и другие участники дискуссии, в частности Петито. Как теперь стало ясно, системы диф­ференциальных уравнений, являющиеся с математической точки зрения вполне детерминистскими, могут описывать и нестабильные системы, демонстрирующие отчетливые стохастические свойства. Физический индетерминизм прекрасно соче­тается с математическим детерминизмом.

Метафизика, заявляют Пригожин и Стенгерс, не имеет отношения к проблеме детерминизма, встающей в современной науке. Трудно дать этой проблеме единое и строгое определение, но прежде всего она связана с историей математического представления физических явлений. "Именно в этой области понятие детерминизма приобретает научное значение, и именно в ней оно может обсуждаться и переформулироваться в свете современного развития" (с. 252). В последние годы новый импульс для этих обсуждений придала проблема математического моделирования диссипативных систем. Развитие научных исследований в этой сфере показало, что противопоставление детерминированного и случайного является лож­ной проблемой. Данные понятия взаимодополнительны и оба связаны со ста­бильностью или нестабильностью аттракторов, управляющих эволюцией диссипативной системы. Математик Петито, замечают Пригожин и Стенгерс, может надеяться, что со временем развитие математики приведет к описаниям "динами­ческого субстрата", "достаточно полным", чтобы обойтись без признания роли флуктуации и доказать привилегированную роль формальной причины. Надеяться можно,ко пока это не сделано, "нет повода для преждевременных победных криков" (с. 253).

Проблематика нестабильности, продолжают Пригожин и Стенгерс, привела к переосмыслению проблемы детерминизма, ибо выявила как раз необходимость четкого различения физического и математического смыслов. Процесс может иметь вполне детерминистскую математическую модель; но, чтобы понятие детерминизма имело при этом еще и физический смысл, необходимо определить начальные условия. В ряде случаев это невозможно сделать с требующейся точностью. Авторы поясняют ситуацию, сравнивая движения брошенных копья и игральной кости.

Конечно, мы можем при желании считать оба процесса полностью детерми­нированными, и тогда различие между ними, состоящее в том, что одна траектория предсказуема, а другая нет, сведется к тому, что в одном случае мы можем установить начальные условия с требующейся точностью, а в другом, - это доступно только "бесконечному" познающему субъекту, Богу. Тогда различие между стабильными и нестабильными системами окажется сведенным к тому, что мы - случайно - отличаемся от бесконечного познающего субъекта. Такова, в частности, и позиция Тома.

Однако Пригожин и Стенгерс призывают вообще отказаться от абстракции бесконечного познающего субъекта. И дело не только в том, что переход от конечного к бесконечному познанию в принципе нереализуем. Ведь в случае стабильных систем подобная нереализуемая идеализация не влечет никаких последствий. Однако, когда мы переходим к очень нестабильным динамическим системам, приверженность абстракции бесконечного познающего субъекта может сослужить только дурную службу. Как ни парадоксально это звучит, но "идеализация, предполагающая всезнание, предполагающая полную информацию о динамической системе, может реально содержать меньше информации, чем описание, порывающее с подобной идеализацией" (с. 257). В самом деле, язык классической динамики, предполагающей всезнание, может зафиксировать отклонение от этого идеала -невозможность иметь достаточно точное знание о начальных условиях - лишь как недостаток. Поэтому тут затемняется и не получает должного анализа специфика именно нестабильных систем. Абстракция всезнания просто перекрывает пути к исследованию нестабильных систем как специфических динамических объектов, к обнаружению свойственных именноим закономерностей. Так что можно сказать, полагают Пригожин и Стенгерс, что сейчас эта абстракция превратилась в препятствие для формулировки собственных условий интеллигибельности неста­бильных систем. Таким образом, речь идет не о том, чтобы вообще отказаться от детерминизма в механике, но о том, чтобы выразить теоретическими средствами различие между динамическими объектами, такими, например, как упоминавшиеся выше копье и игральная кость. Это дает нам новый вид знания, который иначе, оставаясь на позициях классической механики и абстракции всеведения, мы бы не получили. Последовательное различение типов динамических систем открывает перед динамикой новые перспективы. И при этом отнюдь не происходит отказа от математической строгости и определенности. Просто при этом устанавливается новый вид строгости - физико-математический, а не чисто математический, утверждают Пригожин и Стенгерс.

Отвечая на обвинение Тома в отступничестве от идеалов науки, Пригожин ссылается на то, что физика признает различные типы детерминистских законов. Если уравнения классической динамики предназначены для полного описания своих объектов, то кинетические законы, описывающие нестабильные системы и би­фуркации, касаются лишь средних значений. Они описывают результат процессов типа столкновения молекул и те реакции, которые иногда вызываются подобными столкновениями. Тут детерминистская динамика сама становится приблизительной, тогда как изучение флуктуации позволяет приходить к более верным и точным описаниям.

Для Рене Тома "случайное" есть чисто негативное понятие, обозначающее то, что мы не поняли и не смогли описать. Поэтому настоящий ученый не должен останавливаться на признании случайности явления, но искать его скрытые причины. Возражая Тому, Пригожин напомнил, что идее "скрытых параметров" почти сто лет. Ее выдвинул Гельмгольц для обоснования второго принципа термодинамики, но уже Пуанкаре показал слабости подобной идеи. Ситуация в современной квантовой механике тем более затруднительна для защитника идеи "скрытых параметров".

Том заявил, что детерминизм является значительным завоеванием познающего разума. В этом, говорит Пригожин, он безусловно прав. Однако детерминизм не является единственным завоеванием научного разума и единственной формой рациональности. "Я, напротив, убежден, - продолжает Пригожин, - что нам равно необходимы и детерминистские; и вероятностные схемы для описания невероятно сложных явлений, с которыми столкнулась наука последних десятилетий" (с. 108). Детерминизм и признание случайного вовсе не исключают, но, напротив, прекрасно дополняют друг друга. Так, однородная система вдали от точки равновесия может перейти в одно из двух устойчивых неоднородных состояний. Если диаграмма процесса симметрична, то при повторении процесса равновероятно появление обоих состояний. Но если воздействовать на систему извне, то это равенство вероятностей нарушается, и система окажется детерминированной для перехода в одно из состояний.

Для защиты своей позиции Пригожин обращается также к аргументам онто­логического и мировоззренческого плана. В детерминистских законах классической механики или квантовой физики время является всего лишь одним из параметров. Оно обратимо; прошлое и будущее играют тут одинаковую роль. Но мы, напоминает Пригожин, живем в эволюционирующем мире, мире необратимых процессов. Как же описать эту необратимость, составляющую фундаментальную черту человеческого опыта? Необратимость появляется на теоретическом уровне при переходе к статистическим описаниям.

В ближайшем будущем, заявляет Пригожин, науку ожидает расширение и переосмысление классических понятий. В частности, должна быть преодолена оппо­зиция понятий "закон науки" и "история". Мы научаемся описывать и живые объекты, и саму Вселенную как эволюционирующие объекты, имеющие свою историю. Такое описание требует и детерминистских законов, и статистических регулярностей. Сейчас физика в своем развитии подошла к такому порогу, когда и физик должен считаться с необратимостью: "почти против своей воли он вынужден использовать новые методы и понятия" (с. 111).

Эти рассуждения Пригожина подтверждают замечание Д. Рюэлля в том же сборнике, что мировоззрение Пригожина весьма близко бергсонианству. Тем более любопытно, что к бергсонианским рассуждениям обращается физик, представитель науки, которую Бергсон считал неспособной постичь время и жизнь.

Философы в данной дискуссии обсуждали проблему детерминизма, следуя сложившимся традициям. В результате оказался затронутым весьма широкий круг тем: свобода воли, предсказуемость, детерминизм и законы науки, природа случайного, типы причинности, исторические типы детерминизма, детерминизм локальный и глобальный, детерминизм и редукционизм и пр. Здесь невозможно дать полное представление о точках зрения всех авторов. Однако можно выделить некий общий знаменатель. Он состоит в стремлении отказаться от противопоставления детерминизма и индетерминизма, трактовать их как взаимодополнительные подходы или инструменты человеческого познания, показать ограниченность классического физического детерминизма, снять противопоставление необходимости и случайности. Такой подход позволил уйти от противопоставления необходимости и случайности как двух несовместимых онтологических абсолютов. В этом плане наиболее показательна статья известного философа Эдгара Морэна. В его рассуждениях мы находим чисто французское сочетание большой точности и строгости с еще большей нестрогостью и неопределенностью формулировок.

Если Рене Том заявил, что отказ от детерминизма подрывает саму волю к научным исследованиям, то, отвечая ему, Морэн замечает: страсть к научному исследованию может быть возбуждена как "мифом о всеобщем детерминизме", так и желанием его опровергнуть, "эвристична не сама идея, а конфликт идей; эвристично только сомнение, в том числе и сомнение в сомнении" (с. 82).

Само развитие науки в течение последних ста лет, напоминает Морэн, привело к тому, что представления о детерминизме становятся все более сложными и гибкими. Современная наука не только стремится к формализованному и алгоритмизируемому знанию, но и хочет понять, все ли в мире алгоритмизируемо и формализуемо, или в нем есть также и непредсказуемое, неопределенное, хаотичное? Классический детерминизм опирался на представление о неумолимых и вездесущих законах, управляющих всеми вещами в мире. Но в современной науке эти представления вытесняются идеей законов взаимодействия и идеей порядков в универсуме. Закон всемирного тяготения касается взаимодействия между физическими телами. Поэтому, если физических тел нет (какихне было в гипотетические первые секунды существования Вселенной), то нет и закона тяготения. Законы биологической эволюции действуют, только если есть жизнь и сами являются побочным результатом длительной физико-химической эволюции. Идея порядка, в отличие от идеи закона, позволяет осознать, что любые регулярности зависят от определенных условий. Так, уникальные условия возникновения Вселенной определили факторы, от которых зависит стабильность определенных элементарных частиц, благодаря чему мы наблюдаем сейчас определенные законы взаимодействия между частицами: ядерные, электромагнитные, гравитационные. Порядок универсума самовоспроизводится вмес­те с самовоспроизведением универсума. Порядок производит явления организации, но он же является продуктом складывающихся форм организации. Таким образом, напоминает Морэн, законы природы возникают и существуют только при опре­деленных условиях - при существовании соответствующих форм организации. В то же время возникновение последних обязано вкладу со стороны факторов беспорядка (колебаниям, случайным столкновениям и т.п.).

Понятие беспорядка, подчеркивает Морэн, шире, чем понятие случайности. Оно также не является простым отрицанием понятия порядка. Оно включает идею непредвиденного, случайного, а также представления о возбуждении и рассеянии, нарушении и сбое (в функционировании некоторой организации) или (если речь идет о коммуникативных процессах и информационных машинах) шуме и ошибке. Беспорядок проявляется в физическом мире в термодинамических процессах, связанных с возбуждением и рассеянием; он присутствует во Вселенной и в том смысле, что она рассматривается как результат некоторых случайных начальных условий; он присутствует в каждом атоме и молекуле газа, чьи движения хаотичны;

в каждой элементарной частице, чье поведение непредсказуемо для наблюдателя.

Детерминизм лапласовского толка, исключавший случайность, непредсказуемость, неопределенность, бифуркации (как в прошлом, так и в будущем) сейчас уже мертв, уверенно говорит Морэн. Но идеи порядка и детерминации живы и, более того, стали богаче, разнообразнее и гибче как раз за счет включения в свое содержание идеи организации и беспорядка.

Таким образом, новая объяснительная парадигма в науке опирается на понятия порядка, беспорядка; взаимодействия и организации. Но действительно ли беспорядок и случайность являются чертами самого универсума, или же они отражают ограниченность нашего знания? Отвечая на этот вопрос, Морэн формулирует его по-другому: а не показывают ли нам понятия беспорядка и случайности, что мир богаче и сложнее, чем разум? Если это так, То признание роли случая - это выражение не ограниченности познания, но его способности заглядывать за пределы известных форм познания. Случайность, говорит Морэн, указывает нам не только на неопределенный характер некоторых процессов и явлений, но и на неопределенный характер самой неопределенности и на неопределенность пределов и возможностей нашего разума.

Понятие беспорядка, в отличие от понятия случая, связано с представлением об отклонении, дезорганизации, пертурбации и тем самым оно указывает на организацию, по отношению к которой только и можно говорить об отклонениях и пертурбациях. Это означает, что беспорядок не может рассматриваться как онтологический абсолют, ибо он определяется по отношению к организации, а в аспекте непредвиденного - по отношению к наблюдателю. Уточняя свое понимание онтологического статуса беспорядка, Морэн указывает, что беспорядок присутствует в поле реального человеческого познания, т.е. в мире, являющемся человеку, а не во "Вселенной-в-себе". Человеческий разум составляет конституирующий момент мира познания, и это представляется Морэну указанием на необходимость преодолеть жесткую метафизическую оппозицию в подходе к случайному (как элементу реальности или как продукту ограниченности человеческого познания). В поле реального человеческого опыта присутствуют детерминации и непредсказуемое, порядок и беспорядок одновременно. Это мы видим в явлениях микро- и макромиров, в астрофизике, биологии, экологии, антропологии, истории. Пора перестать рассматривать детерминации) и случай как два противоположных объекта или метафизических принципа; пора признать, что в мире нашего опыта мы сталкиваемся с обоими в их постоянном взаимодействии. Для нас мир слагается из. порядка и беспорядка. "Постулат ноуменального детерминизма не имеет никакого значения для мира феноменов. Этот постулат может служить стимулом к исследованиям для умов ограниченных, однако человеческое исследование не нуждается в подобной ограниченной мифологии: сама загадка мира и перипетии познания являются достаточно сильными и неисчерпаемыми стимулами" (с. 91).

Признать связь и взаимодействие порядка и беспорядка, необходимого и слу­чайного нас заставляет само развитие современной науки. В отличие от классической, стремившейся сводить все к простому и предсказуемому, наука работает с непредсказуемым, неопределенным, неточным и сложным. Таким образом, отвергая как предрассудок ноуменальный детерминизм и указывая на конституирующую роль разума, Морэн готовит философскую легимитизацию "новой науки", широко использующей вероятностные методы и признающей важную роль случайного и непредсказуемого.

Та же тенденция - снять противоположность детерминизма и случайности и тем самым легитимизировать объявленную Пригожиным "новую науку" - присутствует практически у всех философов, выступающих в настоящем сборнике. Поэтому в "споре по поводу детерминизма", не хватает именно философского спора. Авторы-философы слишком единодушны, так что можно местами и заскучать. У философов, собственно, тут не было повода для спора. Так что надо согласиться с Морэном:

детерминизм дапласовского толка и вправду мертв, и даже хоронить его уже неинтересно.

В то же время "защита случайного" выявила один момент, показавшийся мне любопытным, на чем я и хотела бы остановиться.

Вот, например, Ивар Экланд призывает различать несколько смыслов понятия случайности, чтобы не тратить время в бесплодных спорах.

Прежде всего под случайным можно понимать совокупность явлений, опи­сываемых исчислением вероятностей, например, падения игральной кости. Однако каждое отдельное падение кости вполне детерминированное событие - просто мы не можем учесть все факторы, определяющие траекторию кости. Так что тут мы имеем дело со "случайным как результатом незнания", а не со случайным как таковым.

Может быть, пример последнего надо искать в квантовой механике? Она не допускает никакого другого выражения, кроме как на языке теории вероятностей, поэтому, по-видимому, тут мы как раз имеем дело со случайным как таковым. На первый взгляд, имеется четкая оппозиция между случайным движением элементарных частиц и детерминированным движением материальных точек классической меха­ники. Однако, замечает Экланд, ситуация не столь однозначна. Если обратиться к математическим моделям квантовой механики, то окажется, что они описывают не частицы, а волновые функции, определенные в фазовом пространстве и подчиня­ющиеся дифференциальным уравнениям, подобно тому как дифференциальными уравнениями описывается в классической механике движение материальных точек. Поэтому квантовая механика оказывается не менее детерминистской, нежели классическая. Таким образом, теория вероятностей и понятие случайности устранены из внутреннего функционирования математической модели квантовой механики. Они выступают лишь на уровне интерпретации. Интерпретация волновой функции в терминах вероятности присутствия частицы позволяет делать столь точные предсказания, и в этом случае мы не так уж далеки от детерминизма в самом строгом смысле слова.

Таким образом, относительно явлений, описываемых теорией вероятностей, противопоставление случайного и детерминированного не имеет определенного смысла.

Второе понимание случайности сводит ее к пересечению независимых причинных цепей. Современной формой подобной трактовски случайности является концепция "шума". Если мы рассматриваем одну причинно-следственную цепь, но не можем зафиксировать и учесть вторичную и побочную, то результат будет выступать для нас как непредвиденный "шум". Подобные ситуации тоже описываются дифференциаль­ными уравнениями, т.е. чисто детерминистски. Среди них выделяются нестабильные системы, в которых самое незначительное изменение начальных условий под влиянием каких-то неучтенных внешних воздействий в сравнительно короткое время приводит к весьма и весьма различным результатам. Однако и в этом случае противоположность между случайностью и детерминированностью не так уже очевидна, ибо разделение цепей причинности зависит от наших интересов и знаний, а законы Природы применяются не к изолированным причинным цепям, а к миру как целому.

Но остается еще одно понимание случайности. Представление о нем могут дать некоторые афоризмы "Логико-философского трактата" Витгенштейна, в которых говорится, что подлинной загадкой является само существование того, что существует. "Случайность в этом последнем понимании, - говорит Экланд, - есть просто констатация того. что нечто имеет место" (с. 169). Такое понимание случайности никак не покрывается, предыдущими. Если и можно согласиться, что цель научного познания состоит в элиминации случайного, то не следует забывать:

сама наука невозможна без признания изучаемого существующим. Существование не имеет никакого объяснения и никак не детерминировано. Таким образом, и самая детерминистская наука в качестве своей основы основ имеет случайность того, что нечто есть.

Случайное в таком понимании и есть подлинно новое и непредсказуемое.

Разные понимания случайности Экланд иллюстрируют легендой о норвежском короле Олаве Святом, который воевал с королем шведским из-за одного города. В конце концов короли решили определить судьбу города бросанием жребия. Первым бросал игральную кость король Швеции, и оба раза выпало "шесть". Он сказал, что дело ясно, ибо не может же быть, чтобы после такого редкого результата получился еще более редкий и продолжалось выпадение "шести". Однако Олав Святой возразил, что, если Богу будет угодно, и у него выпадут две шестерки подряд. Так и вышло. Короли стали бросать кости дальше. Опять у шведского короля выпало "шесть" два раза подряд. Затем бросал кости король Олав: один раз выпало "шесть", а в следующем броске кость раскололась пополам и упала так, что получилось "семь". Город стал норвежским.

Выпадение семи очков сразу - вот подлинная случайность, непредвиденность. Это можно считать "случайным как таковым", не подпадающим ни под какие (даже статистические!) закономерности. Только подлинно случайное привносит с собой действительно новое. Но как явственно за такой случайностью просматривается предопределение! Легенда, рассказанная Экландом, наводит на мысль, что в то время как современная наука заставляет признавать случайное и непредвиденное, людьми все также владеет склонность видеть в самом случайном и непредсказуемом нечно предопределенное и неслучайное, расшифровывать непредвиденное как знак. Как в одной культуре в головах одних и тех же людей могут уживаться обе эти тенденции? Известный материал к размышлениям на эту тему добавляет и публикация Анри Атлана.

Отрицание случайного и непредсказуемого, рассуждает он, означает в то же время отрицание существования подлинно нового и, более того, отрицание реальности времени. В полностью детерминированном мире время есть не более чем иллюзия.

В то же время отрицание детерминизма влечет за собой априорное отрицание возможностей познания. Перед лицом такой неприятной дилеммы Атлан предполагает вспомнить, что содержание познания неотделимо от метода познания. Поэтому не нужно выбирать одну из альтернатив: детерминизм или индетерминизм. Познание наиболее плодотворно, если использует различные методы, сочетает и детерминистские и индетерминистские подходы. То, что такое вполне возможно, Атлан, подтверждает, обращаясь к опыту компьютерной симуляции случайных процессов. Например, компьютеры могут выдавать случайные последовательности чисел. Сами эти последовательности удовлетворяют всем современным критериям случайной последовательности. В то же время их порождение предопределено заложенной в компьютер программой. Этот пример показывает относительность различения случайного и детерминированного. Признание последовательности случайной или детерминированной зависит от положения наблюдателя, который наблюдает или последовательность чисел, или заложенную в компьютер программу. Эти компьютерные манипуляции создают случайное с помощью детерминированного, а случайное производит нечто новое, причем с помощью детерминистских законов. Такую мораль извлекает сам Атлан из приведенного им примера. В то же время (и он сам это признает) пример может наводить и на мысли прямо противоположные: о том, что все наблюдаемое нами случайное есть порождение некоего вселенского компьютера, бесстрастно работающего по заданной программе. Правда, Атлан замечает, пока эта программа не обнаружена, пока ее существование не доказано, подобные утверждения остаются простыми выражениями веры. Они ничего не меняют в знании того, что мы наблюдаем: последовательности случайных событий. Пока существование невидимого компьютера и невидимой программы не доказано, "об этом следует молчать" (с. 120). Наверное, он и прав, но призыв к молчанию на эти темы остается бесплодным.

Подводя итог, можно сказать, что сборник содержит очень богатый и мно­гогранный материал, сконцентрированный вокруг проблемы детерминизма, особенно в том, что касается места этой проблемы в истории философии и в современном научном развитии. Можно извлечь определенный урок относительно того, что надеются получить от философии ученые и что надеются получить от ученых философы, хотя уроки такого рода следует формулировать с большой осто­рожностью.

[1] La querelle du determinisme. Philosophie de la science d'aujourd'hui. Amsterdamski St., Allan H., Danchin A. et al. Text reuni par Pomian Krz. P.: Gallimard. 1990, 290 p. [Le debat].

Дата добавления: 2015-07-10