Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Глава XXVII 5 страница

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 5 страница | ЧАСТЬ ВТОРАЯ 6 страница | ЧАСТЬ ВТОРАЯ 7 страница | ЧАСТЬ ВТОРАЯ 8 страница | ЧАСТЬ ВТОРАЯ 9 страница | ЧАСТЬ ВТОРАЯ 10 страница | ЧАСТЬ ВТОРАЯ 11 страница | Глава XXVII 1 страница | Глава XXVII 2 страница | Глава XXVII 3 страница |


Читайте также:
  1. 1 страница
  2. 1 страница
  3. 1 страница
  4. 1 страница
  5. 1 страница
  6. 1 страница
  7. 1 страница

– Вы бесчестны.

– Конечно, – улыбнулся он. – Но через три часа вы пойдете за мной с безумными глазами, как я вам и обещал. Да-да, я соблазню вас всеми этими жалкими способами, которые так любят женщины и которых вы заслуживаете, вырвиглазка, лишающая стариков зрения. В тот день, притворившись стариком, я готов был увезти вас на лошади, которая ждала внизу, но сегодня вечером вы мне что-то разонравились. А к тому же, рассмотрев при ярком свете ваш внушительный нос, я просто в ужас пришел.

– Урод, – сказала она.

– Так вот, я предлагаю вам пари. Если в течение трех часов вы не влюбляетесь, я назначаю вашего мужа начальником отдела. Слово джентльмена, клянусь здоровьем дяди. Согласны? Если вы предпочтете уйти, это ваше право, – добавил он, помолчав, и показал на дверь. – Здесь выход для носа, он, я думаю, пройдет без проблем.

– Хам, – сказала она, стиснув зубы.

– Ну что, уходите или принимаете пари?

– Принимаю пари, – сказала она, пристально взглянув на него.

– Уверена в себе, – улыбнулся он. – И все-таки – одно условие. До часу ночи вы не произносите ни слова. Согласны?

– Да.

– Честное слово?

– Мне ни к чему его давать. Мое «да» – это «да».

– Ваше «нет» тоже. Значит, в час ночи – вы уже с безумными глазами, а в час сорок мы уже на вокзале, пьянящая поездка – к морю, к солнцу. О чем вы думаете? Ясно, все не так сразу. Хорошо, скажите то, что хотите сказать. Давайте, пока еще есть время. Потому что в час ночи ты поднимешь на меня восторженные глаза. Давайте, говорите.

– Гнусный еврей, – сказала она и метнула в него быстрый взгляд, словно злое дитя.

– Спасибо от имени вашего Христа, обрезанного на восьмой день после рождения. Впрочем, это не важно. Мы презираем ваше презрение. Будь благословен, Всевышний, Господь наш, Который избрал нас среди всех народов и возвысил над всеми нациями. Так говорим мы вечером во время праздника нашей Пасхи. Вас шокирует мой халат? Как правило, их вполне устраивают мои халаты. Они более терпимы, чем мужчины, менее социально ангажированы, особенно молодые. Еще в них хорошо вот что – стоит страсти охватить их, и они становятся филосемитками. Вы увидите. До скорого. Пока будете ждать, припудрите нос. А то он блестит.

Когда он вернулся – высокий, стройный, волосы в живописном беспорядке, облаченный в белый смокинг, – он подошел к зеркалу, повязал свой командорский галстук, очень себе понравился и повернулся к ней, чтобы полюбоваться произведенным эффектом. Поскольку она оставалась бесстрастной, он подавил зевок, затем положил на туалетный столик сложенный вдвое листок.

– Это приказ о назначении, который вы передадите вашему мужу в случае, если я проиграю пари. Директор секции разоружения. Он там будет бездельничать так же успешно, как и любой другой на этом месте. Я поздравляю вас, нос больше не блестит. Мне, я так думаю, идет этот смокинг, правда? Да, он мне очень идет, спасибо.

Он взял розу, глубоко вдохнул аромат и отбросил в сторону. Держа в руке четки из сандалового дерева, он обошел гостиную, затем вернулся к зеркалу, оглядел свою грудь.

Хорошее местечко – в углу, образованном грудной костью и третьим межреберным промежутком. Но в самый ответственный момент возможно ошибиться, когда нажмешь на спуск, поскольку в момент ухода так или иначе охватит волнение. Значит, это местечко нужно заранее отметить, нужно сделать там татуировку, голубое пятнышко. Вдруг раздался звонок. Он снял трубку.

– Добрый вечер, Адриан. Нет, вы меня не побеспокоили. Да, мне нужны ваши комментарии. У вас есть время. Нет-нет, вы мне не помешали. Я еще не начал ее соблазнять. Да, кстати, в вашем романе не забудьте про изначальное презрение Дон-Жуана. Как я вам уже сказал, это презрение обусловлено тем, что он знает: стоит ему захотеть, за три дня или даже за три часа эта гордая дама из общества, такая недоступная и надменная в своем кресле, будет идиотски ворковать и принимать в постели позы, несовместимые с ее нынешним достоинством. Все дело в стратегии. Итак, с самого начала он не особенно уважает ее, и ему представляется смешным, что она так пристойно сидит в кресле, что она избегает смотреть на его домашний халат. Смешным, потому что он знает, стоит ему постараться, она будет скакать, как карп и задыхаться, как загнанный зверь, ночная рабыня, голая, дергающаяся под ним, о бедный Жуан, она будет то тихонько постанывать, то вскрикивать, и глаза ее закатятся в священном экстазе. О та, которая не даст себя соблазнить или же станет моей из благородных побуждений, я буду валяться в пыли у ее ног всю мою жизнь! Итак, изначальное презрение, но оправданное постоянно кровоточащим сожалением.

Странно, что мне все время хочется изливать тебе душу, дорогой Адриан. О, к какому притворству, к какому комедиантству они меня принуждают! Мне приходится жить, и притом не диким и грязным кочевником, разрубающим противника надвое одним махом. Эти люди такие злые, что, если я скажу им правду о бессмысленности наших занятий и о фарсе, который разыгрывает наше так называемое общество, они лишат меня средств к существованию. А деньги мне нужны. Не потому, что у меня душа банкира, но я до глупости уязвим, до такой степени, что теряю сознание в нетопленой комнате, а от холодной воды у меня немеют пальцы, даже летом. И вообще, мне не хочется попадать в эту их мясорубку. Они всегда так подло обращаются с теми, у кого нет денег. Я-то знаю, я это пережил. И еще я остаюсь в роли заместителя генерального шута, чтобы не стать бедняком с душой бедняка. Нищета унижает. Бедняк становится уродливым, он вынужден ездить на автобусе, он реже моется, от него воняет потом, он считает копейки, теряет всю вальяжность и больше никого не может искренне презирать. Хорошо презирать могут только имущие и правящие. Гёте презирал лучше, чем Руссо…

Что-что? Еще какие-нибудь детали про Дон-Жуана? Ну хорошо, вот, например, он плохо слушал собеседника, потому что в это время занимался тем, что узнавал о нем гораздо больше, разглядывая его, это ведь намного интереснее. Но при этом всегда некая отстраненность со всеми, даже с теми, кого он любит. Он их видит, но не воспринимает их реальными, отдельными от него существами. Они ему кажутся призраками, фигурами, созданными его воображением. Он одинок, нет, не одинок, а разыгрывает роль одиночки. Ну, что еще? Постоянное присутствие рядом с ним смерти, его одержимость ее неизбежностью, его тяга к смерти в три часа ночи. Еще тяга к поражению. В Лондоне, в прошлом году, молодая княгиня или что-то в этом роде, которой его представили. Он ей тут же понравился. Они пошли в маленькую комнату, подальше от всех, чтобы поболтать вдвоем, то есть чтобы начать то, что заканчивается обычно в постели. И тут его охватило невыносимое желание коснуться последней косточки ее позвоночника, это место называется копчик. Что он и проделал, когда она только собиралась сесть в кресло. Он объяснил ей, что хотел потрогать остатки хвостика, который достался нам от наших далеких предков. Она не одобрила его научный интерес.

Еще? Несмотря на все злые слова, которые он о них говорит, только женщины вызывают у него добрые чувства. С мужчинами он должен держать себя в узде, напускать на себя рассудительность. Женщины же не критикуют его, принимают таким, каков он есть, находят совершенно естественными его халаты и четки. Материнское чувство. Летом, когда он провел несколько дней у Изольды, она не удивилась, увидев, как он разгуливал по парку в халате из чесучи – от жары, в пробковом шлеме – от солнца, в высоких сапогах – от москитов, которых он боялся, и с мухобойкой из лошадиного хвоста – от мерзких слепней. Она была снисходительна, она сочла совершенно естественным это дурацкое облачение негритянского царька. Но из всех его женщин самая любимая – маленькая Эдме, карлица из Армии спасения с кривыми ногами; она его настоящий друг.

Да, Адриан, это так легко – соблазнить их. До такой степени, что в детстве мне удалось украсть одну женщину. Я при этом придумал невероятную историю с двумя братьями-близнецами, один был бритый, а другой – с фальшивыми усами. Все это я рассказал ей на следующий день у фиолетового моря Кефалонии.

Объясните еще как следует, откуда у Дон-Жуана эта безумная страсть соблазнять. Ведь, по сути дела, он целомудрен и не особенно ценит постельные забавы, он находит их однообразными и рудиментарными и в конечном итоге просто смешными. Но это нужно, чтобы они любили его. Такова их сущность. Им это необходимо. В общем, ему надо чувствовать себя любимым. Во-первых, он отвлекается от мысли о смерти и о том, что потом никакой жизни, никакого Бога, никакой надежды, никакого смысла, ничего, кроме вселенской тишины и пустоты. Короче, любовь женщины помогает ему забыться и заглушить тоску. Во-вторых, в поисках утешения и поддержки. Поскольку они испытывают к нему обожание, они сочувствуют ему, потому что он так сильно отличается от других. В этом его величие, за которым неизбежно следует благородная дама, чье имя – Одиночество. В-третьих, они утешают его еще и потому, что он не король, ибо он не создан быть королем, по рождению и без всяких усилий. Корона не для него, а политическим лидером он быть гнушается. Поскольку, чтобы тебя избрали массы, надо походить на них, быть одним из них, надо быть заурядностью. Таким образом, он правит женщинами, это его народ, и выбирает он чистых и благородных, потому что какое удовольствие покорять нечистых? И вообще, кстати, лучшие ночные рабыни получаются из чистых и благородных. Она думает сейчас: какой же он противный, – и это хороший знак.

Но самая важная движущая сила этой безумной страсти – надежда на поражение и на ту, что сумеет устоять. Увы, поражений не бывает. Он жаждет Бога, но каждая из его печальных побед, к несчастью, мало способствует подтверждению существования Бога. Все эти чистые и благородные, что одна за другой так быстро принимают горизонтальное положение, вчера они – мадонны, сегодня – фурии, томные и дымные, все они доказывают ему вновь и вновь, что не существует абсолютной добродетели и что, следовательно, опять этот Бог, на которого он надеялся, не желает существовать, и что я могу с этим поделать? А теперь, дорогой Адриан, я покидаю тебя, потому что мне нужно соблазнить ту, что слушает наш разговор и ненавидит меня. Но быть ей моей, обещаю тебе, и быть ей в ловушке, ибо я – Солаль Четырнадцатый из Солалей, человек без имени, как и все перворожденные старшей ветви Солалей, и вправду в ловушке, ибо как она сможет меня назвать во время наших совместных восторгов? Да, малыш Дэм, с мстительной радостью боли я соблазню ее, и в великой любви мы отправимся к благословенному острову, она и я, сегодня же ночью, пока ты будешь мирно почивать в своем спальном вагоне. Ну, прощай, Адриан, и прости меня.

Он положил трубку и застыл неподвижно. Если нет татуировщика в Женеве, он поедет в Марсель. В любом баре в Старом порту ему покажут, кто этим занимается. Гарантия быстрой смерти – вот что важно в жизни. Он обернулся к ней.

– Ваш муж вообще-то счастливчик. Все-то у него есть. И родина, и друзья, и близкие, и подобные ему, и верования, и Бог. А я всегда один, всем чужой, на туго натянутом канате. Как же я устал, что от меня вечно ждут чего угодно, что я могу рассчитывать лишь на свои таланты еврейского интеллигента. Меня охватывает безумное желание быть сирым и убогим, но причастным – обычным, нормальным человеком, которого сопровождает от колыбели до могилы множество правил, и они закрепляются образом жизни и законами, это безумное желание быть почтальоном в захолустном местечке, или путевым обходчиком, или жандармом, которого все знают, любят и приветствуют на улице, который по вечерам играет в белот с друзьями. А я всегда один, и только женщины любят меня, и мне стыдно за их любовь.

Стыдно, что они любят меня за мою красоту, тошнотворную красоту, от которой дрожат веки прелестниц, презренную красоту, которой они мне морочат голову с шестнадцати лет. Они попадут впросак, когда я буду стариком, с соплей на кончике носа, или, еще лучше, буду лежать под землей в компании корешков и молчаливо кишащих червячков, зеленый и иссохший, развалившийся на части, и я тогда покажусь им менее соблазнительным, и тем хуже для них, и я себя с этим заранее поздравляю. Моя красота, то есть определенная длина кусков плоти, определенный вес кусков плоти, и к тому же отростки во рту, числом тридцать два, вы можете проверить это немедленно с помощью маленького зеркальца, как у дантиста, на всякий случай, прежде чем отправиться в пьянящую поездку к морю.

Если у меня имеются необходимые длина, вес и набор отростков, она становится ангелом, жрицей любви, святой. Но если их нет, горе мне! Будь я хоть кладезь доброты и ума, обожай ее страстно, но при этом могу ей предложить только сто пятьдесят сантиметров плоти, ее бессмертная душа на это не клюнет, и она никогда не полюбит меня своей бессмертной душой, никогда не будет для меня ангелом, героиней, готовой на всевозможные жертвы.

Вот посмотрите брачные объявления, обратите внимание, какое значение эти юные идеалистки придают количеству сантиметров у того господина, которого они ищут. Эй вы там, кричат эти объявления, нам нужно не меньше ста семидесяти сантиметров плоти, и чтобы она еще была загорелой! А если несчастный располагает маленькой длиной, они плюют на него. То есть, если бы у меня были только эти злосчастные сто пятьдесят сантиметров, но я все равно решусь высказать ей свою самую искреннюю и преданную любовь, она превратится в бездушное животное и с отвращением окинет презрительным взглядом мою коротковатость.

Да, мадам, на какие-то тридцать пять сантиметров плоти меньше, и ей уже наплевать на мою душу, она никогда не бросится заслонить меня от нули гангстера. А вот, допустим, если я, будучи вышеозначенным гением, лишен маленьких костяшек во рту! Высокодуховные дамы так дорожат этими костяшками! Они без ума от невидимых сущностей, но костяные штучки во рту должны быть видимыми! – вскричал он радостно, но с печалью в глазах. – И им их надо много! В любом случае уж передние резцы должны быть в комплекте! Если двух или трех недостает, эти ангельские создания не могут оценить моих высоких моральных качеств, и их душа не откликается! Двумя или тремя отросточками в несколько миллиметров длиной меньше – и я пропащий человек, я одинок и недостоин любви! И если я осмеливаюсь сказать ей о своей любви, она бросает мне в лицо стакан, надеясь лишить меня глаза! Как, говорит она мне, у тебя во рту нет нужных отросточков и ты при этом осмеливаешься меня любить? Вон отсюда, презренный, пинком под зад! То есть необязательно быть добрым, необязательно быть умным – только казаться, – но необходимо весить нужное число килограмм и быть оснащенным дробильно-крошильными устройствами.

И тогда я вас спрашиваю: какое значение может иметь чувство, зависящее от полудюжины костяшек, самые длинные из которых не больше пары сантиметров? Что, я кощунствую? А полюбила бы Джульетта Ромео, если бы у Ромео не было четырех передних резцов и во рту зияла бы черная дыра? Нет! А у него при этом была бы такая же душа, такие же моральные качества. Так что же они все время талдычат мне о том, что важней всего – душа и моральные качества?

Какой же я наивный, что так на этом настаиваю! Они-то все это хорошо знают. Единственное, чего они хотят, – не называть вещи своими именами, словно фальшивомонетчицы, подменять правду высокопарными словами, моими личными врагами, и вместо «сто восемьдесят» и «отростки» они говорят «величественная осанка» и «ослепительная улыбка»! Так что впору замолчать и перестать меня презирать, и прекратить шипеть про себя, что я подлый материалист! Подлый здесь вовсе не тот, кто таковым кажется!

И ничего-то эти милашки не упустят. При первой встрече, щебеча о «Цветочках» святого Франциска Ассизского, они изучают тебя и выносят свой приговор. Не подавая виду, они все отмечают, в том числе количество и качество отростков во рту, и если одного или двух не хватает, тебе конец! Конец тебе, друг мой! Наоборот, если ты вполне съедобен, они с первого взгляда определяют, что глаза у тебя карие, но отдают в зелень и с золотыми искорками – ты сам об этом даже и не подозревал. Наблюдальщицы высокого класса, да.

И это еще не все, они не довольствуются осмотром лица! Им надо все без остатка! При первой встрече они своими ангельскими голубыми глазами разденут тебя так, что ты об этом даже не догадаешься, да они и сами об этом не догадываются, потому что никогда не признаются себе в своем тайном разглядывании. К этому мгновенному раздеванию прибегают все они, даже девственницы. Опытным взглядом специалиста они определяют, насколько ты мясист под одеждой, достаточно ли мускулист, широкая ли грудь, плоский ли живот, узкие ли бедра, нет ли жира. Если ты жирен, даже слегка, тебе конец. Два или три безобидных лишних фунта жира на животе – и ты им не интересен, они тебя не хотят!

К тому же эти цепкие маленькие следовательницы, желающие тратить на тебя свой пыл, четко при этом изучив ситуацию, заводят разговор на столь изысканные темы, как природа и птички, чтобы выпытать у тебя незаметно, способен ли ты на мощные движения телом, и заставить признаться, любишь ли ты прогулки и спорт. Так самка маленького насекомого, толкунчика, тратит на самца свой пыл, только если он может доказать свою спортивность! И вот бедный малый вынужден пошевеливаться, чтобы носить на спине шарик уж я не знаю из чего, в три раза больше, чем он сам. Это доподлинный факт! И если они узнают, что ты занимаешься конным спортом, или альпинизмом, или водными лыжами, это гарантия, и они радостно смакуют тебя, уверенные в твоих способностях к борьбе и к воспроизводству. Но конечно же, обладая возвышенной душой, поскольку происходят из славной буржуазии, они воздерживаются от низменных мыслей. Они их маскируют благородными словами, вместо «плоский живот» и «производитель» говорят, что в тебе есть обаяние. Благородство зависит от терминологии.

Ужасно. Потому что эта красота, которую они все жаждут, хлопая глазами, эта мужественная красота, то есть высокий рост, крепкие мускулы и острые зубы, эта красота, свидетельствует прежде всего о молодости и здоровье, а значит, о физической силе, способности сражаться и причинять вред, и доказательством этой силы, ее апогеем, сутью и глубинным секретом и является способность убивать, древняя власть каменного века, именно этой власти ищет подсознательное нежных созданий, богобоязненных и интеллектуальных. Отсюда их страсть к кадровым офицерам. Короче, чтобы они влюбились, им надо почувствовать во мне возможного убийцу, способного защитить ее. Что? Говорите, я разрешаю.

– Почему бы вам не признаться в любви старухе-горбунье.

– Ха-ха, она умничает! Почему? Да потому, что я ужасный самец! Когда волосатый зверь плотояден, я понимаю. Но они, я так в них верил, они, такие чистые, – их я не понимаю! Они, с их взглядами, с их благородными жестами, с их стыдливостью, бесконечно доказывают мне, что им нужна красота, чтобы они полюбили меня, и одно лишь чувство остается божественным на этой земле – моя мука, от которой я подыхаю! Я не могу их понять, потому что у меня не получается не уважать их! Таков уж я, извечный сын, рожденный женщиной. И мне стыдно за них, когда они смотрят на меня, и измеряют меня, и взвешивают, и глазами, да-да, глазами обнюхивают мой панцирь, определяя его устройство, мне стыдно, когда я вижу их взгляды, которые внезапно становятся заинтересованными и серьезными, оценившими мою мясистость, стыдно за них, когда я обнаруживаю, что они очарованы моей улыбкой – уже заранее открытой частью моего скелета.

И кстати, любоваться женской красотой – еще куда ни шло, ведь она суть обещание нежности, чувствительности, материнства. Все эти славные создания, которые одержимы идеей заботы о ближнем и которые мчатся на всех парах на войну выхаживать раненых – это очень трогательно, я имею моральное право любить данный сорт мяса. Но у них кошмарная тяга к мужской красоте, отражению физической силы, смелости, агрессивности, в общем, животных достоинств! За это им нет прощенья!

Да, я знаю, убого это желание соблазнять. Так же как абсурдны и мои упражнения, направленные на поддержание физической формы и способности убивать – ведь он окажется более коварным и будет говорить с тобой о Бахе и Боге и спрашивать целомудренно, не одаришь ли ты его своей дружбой. Кто знает? Может, ты ответишь мне «да», потупив взор, и попадешь в крысоловку, в глубине которой всегда маячит спальня. Но я не могу, не хочу больше соблазнять так, как они хотят, не хочу больше этого бесчестия.

Он сел, кашлянул, чтобы она обратила на него внимание, но она не подняла головы, и это его задело. Он присвистнул и спросил себя: не вызваны ли его анафемы женщинам, обожающим гориллоподобие, бешенством, возникающим от мысли, что этих нахалок может привлечь кто-то кроме него? Да, по правде говоря, он ревновал всех женщин. Он пожал плечами, развязал командорский галстук, меланхолично принялся им поигрывать, поднял брови, как бы призывая небо в свидетели поведения этой злюки, которая нарочно на него не смотрит. Дабы утешиться, он приподнял крышку портсигара, но осторожно, чтобы туда могли проскользнуть два пальца. «Тайный визит султана в гарем», – подумала она. Глядя в пространство, он наугад взял сигарету, и она подумала, что султан выбрал фаворитку на ночь, но вслепую, чтобы не портить приятный сюрприз. Он зажег спичку, забыл поднести ее к сигарете, обжег палец, с отвращением отбросил спичку, а за ней и сигарету. Она едва сдержала нервный смех. «Изгнание фаворитки», – подумала она.

– Стыдно еще, что будущая любовь может базироваться на презренном высоком положении, достигнутом хитростью и безжалостным уничтожением соперников. Бывший министр, теперь зам генерального шута, кавалер я уж не помню там чего, да, все же помню чего, это я ради красного словца сказал. Я все же немного комедиант, – пояснил он, мило улыбнувшись. – Вот такой уж я, Солаль Четырнадцатый из Солалей, окруженный всякими канальями заместитель Генерального секретаря Лиги Наций, важная персона в этом жужжащем улье, в котором нет меда, улье, заполненном трутнями, заместитель генерального трутня, заместитель генерального специалиста по пустопорожней суете. Ох, скажите мне, что я делаю среди этих политических манекенов, министров и послов, совершенно бездушных типов, тупых, но хитрых, энергичных, но бесплодных, легких, как пробки, плывущих по течению реки и полагающих, что река течет вслед за ними, болтунов и подлиз в коридорах и конференц-залах, хлопателей по плечам и обнимателей дорогих друзей, которых они ненавидят, вредящих друг другу, пытающихся набить себе цену, чтобы продвинуться по служебной лестнице, – с тем чтобы кубарем слететь с нее через какое-то время и занять место в большой яме в земле, и стать тихими в деревянном ящике, возбужденных и серьезно обсуждающих решения в Локарно и пакт Келогга, всерьез воспринимающих эти совершенно эфемерные глупости, всерьез воспринимающих все эти грандиозные политические аферы, грязные семейные интриги и местечковую мелочность, кретинов, всерьез воспринимающих самих себя, расхаживающих с важным видом – руки в карманах, цветок в бутоньерке и белый платочек в кармане пиджака. И каждый день я разыгрываю фарс, каждый раз я притворяюсь одним из них, я тоже серьезно обсуждаю, я тоже авторитетным тоном несу околесицу – руки в карманах, взгляд исполнен международного и политического значения. Я презираю эту ярмарку, но я скрываю свое презрение, потому что я продал душу за комнату в «Ритце», шелковые рубашки, «роллс-ройс» и ванну три раза в день, и оттого я безутешен. Хватит.

Он подошел к окну, полюбовался скромно освещенной Женевой, дрожащими огнями французского берега; на черной глади озера качались уснувшие лебеди, спрятав головы в оперенье. Вновь приблизившись к Ариадне, он внимательно посмотрел на нее и улыбнулся бедняжке, которой суждено умереть.

– Представьте себе все эти будущие трупы на улицах, на тротуарах, такие торопливые, такие озабоченные, не знающие даже, что земля, в которую они будут зарыты, уже существует и ждет их. Будущие трупы шутят, возмущаются, гордятся. Смеющиеся приговоренные женщины, обнажают соски настолько, насколько могут, выпячивают их, глупо кичась своими молочными флягами. Все – будущие трупы, но при этом успевают побыть злыми за короткий период своей жизни, они так любят, например, писать «Смерть евреям» на стенах. Пойти против всего мира и попробовать говорить с людьми? Убеждать их, что нужно иметь жалость друг к другу, подталкивать их к идее неизбежности смерти? Бесполезно, им нравится быть злыми. Проклятие клыков. За две тысячи лет – только ненависть, клевета, заговоры, интриги, войны. Какое еще оружие они изобретут через тридцать лет? В конце концов эти ученые обезьяны поубивают друг друга, и род людской погибнет от злости. Значит – надо утешаться любовью женщины. Но заставить любить себя слишком просто – это так унижает. Каждый раз одна и та же старая стратегия и те же жалкие причины, плотские и социальные.

Да-да, социальные. Конечно же, она слишком благородна для снобизма, и ей кажется, что она не придает никакого значения моей должности заместителя генерального шута. Но ее подсознание до безумия преисполнено снобизмом, как и все подсознания, обожающие силу. Она безмолвно протестует, считает мой склад ума порочным. Она так уверена, что для нее имеют значение лишь культура, изысканность, тонкость чувств, честность, лояльность, благородство, любовь к природе и так далее. Но, дурочка, ты не видишь, что все эти достоинства свидетельствуют о принадлежности к правящему классу, и это на самом деле глубинная, тайная, тебе самой непонятная причина, по которой они так много для тебя значат. Именно эта принадлежность придает очарование мужчине в глазах милого создания. Конечно же, она мне не верит, никогда мне не поверит.

Рассуждения о Бахе или Кафке – пароль для этой принадлежности. Отсюда возвышенные беседы в самом начале любви. Он говорит, что любит Кафку. Дурочка в восторге. Она считает, что это он интеллектуально развит. На самом деле это он социально развит. Говорить о Кафке, Прусте или Бахе – из той же серии, что умение вести себя за столом, ломать хлеб, а не резать, не есть с набитым ртом. Честность, лояльность, благородство, любовь к природе – все это знаки социальной принадлежности. У привилегированных членов общества полно деньжат: почему бы им не быть честными и благородными? Их оберегают от колыбели до могилы, общество к ним милосердно: с чего им быть скрытными или лживыми? Что до любви к природе – ее не особенно увидишь в трущобах. Необходимо поместье. А что касается изысканности – это все лишь манеры и словарный запас, присущий правящему классу. Если я скажу «такой-то и его дама» – я покажусь вульгарным. Это выражение, считавшееся изысканным несколько веков назад, стало простонародным после того, как вошло в обиход пролетариата. Но если бы в высшем обществе было принято говорить «такой-то и его дама», я показался бы вам грубияном, сказав «такой-то и его жена». Все это – честность, лояльность, благородство, любовь к природе, изысканность, все эти прелести суть доказательства принадлежности к правящему классу, и поэтому вы придаете им такое значение, якобы моральное. Это доказательство вашего преклонения перед силой!

Да, именно силой, поскольку своим богатством, своими союзами, своими дружбами и отношениями они властны приносить вред. Из чего я могу заключить, что ваше почтительное отношение к культуре, уделу правящего класса, в конце концов, в глубинном смысле, оказывается почтительным отношением к возможности убивать, почтение это тайное и вам самой неведомое. Конечно, вы улыбаетесь. Все они улыбаются, все пожимают плечами. Моя правда горька.

Вечное преклонение перед силой. Ох уж эти подчиненные, расцветающие в лучах внимания шефа, их любящие взгляды, обращенные к власть имущему, их заранее готовые улыбки, их искренний смех в ответ на его идиотскую шуточку. Искренний, да, и это самое ужасное. Потому что под заинтересованной любовью вашего мужа ко мне есть другая любовь, подлинная, незаинтересованная, мерзкая любовь к власти, преклонение перед способностью причинять вред. Ох уж эта его вечная очарованная улыбка, его влюбленное внимание, его почтительный изгиб спины, когда я говорю с ним. Так в зоопарке, когда большой бабуин входит в клетку, все остальные бабуины-самцы, молодые или мелкие, становятся на четвереньки, в женственную позу доброжелательности и гостеприимства, во влюбленную позу вассала, чувственно признавая и почитая его способность убивать и причинять вред, – вот как бывает, когда большой грозный бабуин входит в клетку. Почитайте книги об обезьянах и вы увидите, что я говорю правду.

Кругом одно бабуинство. Бабуинство и животное преклонение перед силой, почтение перед военными, обладателями способностью убивать. Бабуинство – почтительное волнение во время парада, когда проходят тяжелые танки. Бабуинство – все эти крики энтузиазма, когда один боксер вот-вот победит, бабуинство – все подбадривающие вопли публики. Давай, оглуши его! И когда один посылает другого в нокаут, они гордятся возможностью потрогать его, похлопать по спине. Это спорт! – кричат они. Бабуинство – энтузиазм во время велогонок. Бабуинство – история про обращение негодяя, которого поколотил Джек Лондон и который, будучи побитым, тем не менее забыл собственную ненависть и теперь обожает своего победителя.

Кругом одно бабуинство. Толпы бабуинов, одержимых рабством, трепещущие толпы в оргазме страсти при появлении диктатора с квадратным подбородком, хранителя способности убивать. Бабуины – подчиненные, протягивающие руки, чтобы коснуться руки начальника и причаститься его власти. Бабуины – все эти атташе кабинета министров, благоразумные и религиозные, стоящие за спиной министра, когда он подписывает договор, и спешащие поднести промокашку и удостоиться чести промокнуть драгоценную подпись, ох уж эти преданные маленькие бабуины! Вылитые бабуины – министры с растроганными улыбками, окружившие королеву, которая целует маленькую девочку с букетом. Совершенно бабуинская улыбка играет на губах Бенедетти на заседании шестой комиссии, пока старик Чейни читает свою речь. Ох уж эта улыбка на жирном лице негодяя, которую чувство преклонения сделало доброй, чистой, нежной. Но улыбка эта означает еще, что он любит себя в любви к патрону, поскольку чувствует себя причастным к выступающему Величию.


Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 62 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Глава XXVII 4 страница| Глава XXVII 6 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.012 сек.)