Груня Богоданная

Народ говорит: жена добрая, домови­тая во сто крат ценней золота. Правду эту Иван Григорьич испытал на себе. Хозяйка у него молодая и такое сокровище, что дай бог всякому. Свежая, здоровая, при­гожая, Аграфена Петровна вот уж пятый год замужем. И хоть Иван Григорьич вдвое стар­ше ее, она любит седого мужа всей душой, денно и нощно благодаря создателя за счаст­ливую долю.

Ясное, веселое лицо Аграфены Петровны верней всяких речей говорило, что нет у нее ни горя на душе, ни тревоги на сердце. Тихо и мирно проходила жизнь этой любящей и всеми любимой женщины. Всегда спо­койная, невозмутимая, солнцем сияла она в мужнином доме, и везде ей были рады. Куда ни войдет, всюду принесет мир, согласье и ве­селье. Рядом с ней и мрачные старики юнели и, будто сбросив десяток годов с плеч, стано­вились мягче, добрей и приветливей. Никог­да не слышно было о ней пересудов и злых попреков. Как достигла Аграфена Петровна такого влияния на всех знакомых, она сама не знала, и другие не ведали. Как-то само со­бой выходило.

— Такая уж молодица: от Бога ей дано, — говорили соседи, когда спрашивали у них, отчего при жене Заплатина ни злословить, ни браниться и ничего недоброго никто сде­лать не может.

Росла она круглой сиротой, но Божий по­кров всегда был над нею. Не довелось Груне отведать горечи сиротской доли. С младен­ческой колыбели до брачного венца никогда не знала она ни бед, ни печалей, а приняв венец, рай в мужнин дом внесла и царила в нем.

Но совсем без горя и печалей, что без гре­ха, человеку не прожить. И над Груней, еще девочкой, внезапно разразилась беда. При­шлась бы она ребенку не по силам, если б не нашлось добрых людей, что любовью своей отвели грозу и наполнили мирным счастьем душу девочки.

Отец ее был хоть не из великих тысячни­ков, но все же достаток имел хороший и жил душа в душу с молодой женой, радуясь на подрастающую Груню. Ее одну из всех их де­тей сохранил господь, и крепко любили ро­дители свою белокурую дочку.

Как-то раз поехали отец с матерью на яр­марку, где у них была лавка. Взяли с собой и маленькую дочку. А год был тяжелый: холе­ра на ярмарке валила народ. У Грунина отца в один день двое молодцов заболело, отвезли их в больницу. Прошел день-другой, отец с матерью заболели, их тоже в больницу от­везли. Одна-одинешенька среди чужих лю­дей осталась в лавке девятилетняя Груня. За ней приглядывали торговки из соседних ла­вок. Но она убежала и целый день бродила по незнакомому городу, отыскивая больни­цу. Наконец, выбившись из сил, заночевала в кустах. Утром голодная девочка уже стояла и плакала у ворот больницы.

Сторожа не пропускали. Долго лежала она под солнечным припеком, громко ры­дая и умоляя пустить ее к отцу с матерью. Груню гнали прочь от больничных ворот и говорили, что ни тятьки, ни мамки у нее

больше нет. Бедная Груня от больницы не отходила.

Тогда взглянул Господь на сироту мило­сердным оком и послал к ней доброго чело­века.

Проведал ярмарочный торговец из-за Волги, что в одной лавке малый ребенок остался. Спросил у соседей, куда девалась сирота — никто не знает. Бросил свое дело добрый человек и стал разыскивать Груню. Отыскал ее у ворот больницы и взял сиро­тинку в свой дом. Воспитал наравне с родны­ми дочерями. И за те семь лет, что прожила Груня под его кровом, всемеро увеличился его достаток. Из зажиточного крестьянина стал он первым богачом по всему Заволжью. То был осиповский тысячник, Патап Максимыч Чапурин.

Груня была ненамного старше дочерей Патапа Максимыча, с Настей и Парашей она сдружилась за эти годы. И так полюбилась она Патапу Максимычу и Аксинье Захаров­не, что те считали ее третьей дочерью.

— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке Патап Максимыч, — с самой той поры, как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в дом сча­стье принесла, и я так думаю: что ни подал нам Бог, — все за нее, за голубку. Смотри же у меня, все под Богом ходим, коли вдруг по­шлет мне Господь смертный час, и не успею я устроить Грунино будущее, ты ее не обидь.

— Чего ты только не скажешь, Макси­мыч, — с досадой ответила Аксинья Захаров­на. — Ну, подумай, умная ты голова, можно разве обидеть Грунюшку? Во утробе не но­

сила, своей грудью не кормила, а все ж я ей мать.

— Знаю про то, Захаровна, и вижу, — про­должал Патап Максимыч, — я говорю для того, что ты баба. Правильно говорят: «Баба что мешок: что в него положишь, то и не­сет». Мало ли есть завистников? Впутаются не в свое дело и все вверх дном перевернут.

— Да что ты, в самом деле, Максимыч, дура, что ли, я повитая? Послушаюсь я злых людей, обижу я Грунюшку? Да никак ты с ума спятил? — заговорила, возвышая голос, Аксинья Захаровна и утирая рукавом высту­пившие слезы. — Обидчик ты этакой, право обидчик. Какое слово про меня молвил. По сердцу ровно ножом полоснул!

— А ты горла-то зря не дери, — сказал ей Патап Максимыч. — Молчи да слушай и все в точности исполни. Бог даст, женихи станут к Груне свататься и к дочерям — приданое всем поровну. Что Настасье, что Прасковье, то и Груне... Слышишь? А помрем мы с тобой, весь дом и все добро, что останется, тоже на три доли всем поровну. Помни же завет мой. Не то моим костям в гробу покоя не будет. Не будь Настасье с Прасковьей родительского мо­его благословения, коли поровну они с Груней не поделятся. Не мое и не их добро, что мы нажили: его Бог ради Груни послал. А теперь вот что, — продолжал он, значительно пони­зив голос, — на той неделе, накануне Иванова дня, Груня именинница. Возьми канаус, что из Астрахани привезен, сарафан имениннице справь, пуговицы были бы серебряные. Есть там у тебя. И дочерям такие же сарафаны сшей, канауса на всех должно хватить.

Понимал Патап Максимыч, что за бесцен­ное сокровище у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всем жалостли­вая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли; хоть и немногим была постарше их Груня, они во всем ее слуша­лись. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вме­сте с Груней вырасти.

Только что Груня заневестилась, стал Па­тап Максимыч присматривать хорошего сте­пенного человека, в руки которого, без страха можно было бы отдать богоданную дочку.

* * *

В то время овдовел Иван Григорьич и остался с маленькими детьми на руках. Из­вестно, вдовец деткам не отец, сам круглый сирота. Нет за малыми детьми ухода, не от кого им услышать доброго материнского слова. Горе великое малым деткам остаться без матери. Понимал это горемычный Иван Григорьич, и тоской разрывалось его сердце, глядя на сироток. Тут и хозяйство разлади­лось. Известное дело, без хозяйки дом, как без крыши. Скорбно и тяжко было Ивану Григорьичу. Как делу помочь? Жениться?

Жениться не мудрость, и дурак сумеет, но как вдовцу найти жену добрую, хозяйку хорошую, мать чужим детям? Где? В каком царстве, в каком государстве? Мало таких.

Как ни прикидывал Иван Григорьич, как ни припоминал знакомых вдов и девушек, ни одной мало-мальски подходящей не оты­

скалось. До гробовой доски, до белого савана думал бы бедный Иван Григорьич, если бы друг не выручил, Патап Максимыч.

Справив сорочины по покойнице, стал Иван Григорьич из дому по делам уезжать. Еще хуже пошло. Хозяйством у него заправ­ляла Спиридоновна, родственница покой­ницы, старуха хворая. Хотела бы она с домом справиться — да не умела. Детей любила, но по-своему: в неряшестве Спиридоновна беды не видела, а тумаки, думала она, детям нужны: умнее будут.

Другой хозяйки Ивану Григорьичу негде было взять: родни только и есть, что Спири­доновна, а чужую в дом ко вдовцу зазорно ввести. Не по чину, не по обряду: у добрых людей так не водится.

Заехал однажды Иван Григорьич в Оси­повку развеяться беседой с другом. Пора была вечерняя. В передней горнице вся се­мья Патапа Максимыча за чаем сидела. Обе дочери и Груня были тогда в Осиповке.

Патап Максимыч и Аксинья Захаровна при них завели с гостем беседу, толковали про его трудности. Настя — тогда ей только тринадцать лет минуло — о чем-то посмеи­валась с Парашей, а шестнадцатилетняя Гру­ня прислушивалась к речам говоривших.

Попили чай. С громким смехом Настя с Парашей выбежали из горницы на огород, звали с собой Груню, но Груня не пошла. Уселись кумовья за столом, Аксинья Заха­ровна к ним же подсела с шитьем, рядом с ней Груня с вязаньем.

— Вот и живу я, кумушка, — говорил Иван Григорьич Захаровне. — Один как перст.

Слова не с кем перемолвить, умрешь — по­плакать некому, помянуть некому.

— Что ты, батька, — возразила Аксинья Захаровна, — детки по родительской ду­шеньке помянники.

— Что детки? Малы они, кумушка, еще неразумны, — отвечал Иван Григорьич. — Пропащие они дети без матери... Нестрой­но, нескладно в доме у меня. Не глядел бы. Все вроде на своем месте, а не то... Пустым пахнет, кумушка.

— Это так, — пригорюнясь, ответила Ак­синья Захаровна, — правду говорят: без хо­зяйки дом, что мертвец несхороненный.

— Да дом. Пропадай он совсем, — молвил Иван Григорьич. — Не дом крушит меня, — сироты мои бедные. Как расти им без матери? Ходит за ними Спиридоновна, как умеет, усерд­ствует, да разве мать? Ни приласкать, ни при­голубить. У отца в дому, а детям горькая доля. Приедешь из города или с мельницы: дети не умыты, не чесаны, грязные, оборванные. При покойнице разве было так? А без меня иной раз голодными спать ложатся. Спиридонов­на — старая, хворая; где ей за всем углядеть? Рада-радешенька до подушки добраться, а работницы народ вольный. Спиридоновна на боковую, они вон, дети-то одни и остались.

И, склонив голову, тяжело вздохнул Иван Григорьич. Слезы в его глазах засверкали.

Пристально глядела на плачущего вдовца Груня. Жаль ей стало сироток. Вспомнила, как сама, голодная, бродила она по чужому городу.

— Жениться надо, кум, вот что, — сказал Патап Максимыч.

— Легко сказать, а сделать-то как? — от­вечал Иван Григорьич.

— Надо искать. Известно дело, невеста сама в дом не придет, — сказал Патап Мак­симыч.

— Где ее сыщешь? — печально молвил Иван Григорьич. — Не жену надо мне, мать детям нужна. Ни богатства, ни красоты мне не надо, деток бы только любила, вместо бы родной матери была для них. А такую и днем с огнем не найдешь. Немало я думал, немало на вдов, да на девок смотрел. Ни одна не под­ходит. Ах, сироты вы мои, сиротки горькие. Лучше уж вам за матерью следом в сыру зем­лю пойти.

— Что ты? Христос с тобой. Опомнись, ку­манек, — вступилась Аксинья Захаровна. — Можно ль так отцу про детей говорить? Молись Богу да Пресвятой Богородице, не оставят. Сам знаешь: за сиротой сам бог с ка­лигой.

Долго толковали про бедовую участь Ива­на Григорьича. Он уехал. Аксинья Захаров­на по хозяйству вышла. Груня стояла у окна и задумчиво обрывала поблекшие листья розы. В глазах у нее стояли слезы. Патап Максимыч заметил их, подошел к Груне и спросил ласково:

— Что ты, дочка моя милая?

Взглянула Груня на названного отца, и

слезы хлынули из очей ее.

— Что ты, что с тобой, Грунюшка? — спра­шивал ее Патап Максимыч. — О чем это ты?

— Сироток жалко мне, тятя, — трепет­ным голосом ответила девушка, припав к плечу названного родителя. — Сама сирота.

Пошлет ли Господь им родную мать, как мне послал? Голубчик тятенька, жалко мне их.

— Господь возлюбит слезы твои, Груня, — отвечал тронутый Патап Максимыч, обни­мая ее, — святые ангелы отнесут их на небе­са. Сядем, голубушка.

И они сели рядом на диван.

— Помнишь, что у Златоуста про такие сле­зы сказано? — внушительно продолжал Патап Максимыч. — Слезы те паче поста и молитвы, и сам Спас пречистыми устами своими рек: «Никто же больше тоя любви имать, аще кто душу свою положит за други своя...» Добрая ты у меня, Груня. Господь тебя не оставит.

— Тятенька, голубчик, как бы сирот-то устроить? — говорила Груня, ясно глядя в лицо Патапу Максимычу. — Я бы душу свою за них отдала.

Молчал Патап Максимыч, глядя с любо­вью на Груню. Она продолжала:

— Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же я помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне послал да маменьку, отто­го и не познала я горя сиротского. А помню, каково было бродить по городу. Ничем не за­платить мне за твою любовь, тятя. Одно толь­ко вот перед Богом тебе говорю: люблю тебя и маменьку, как родных отца с матерью.

— Полно, полно, моя ясынька, полно, приветная, полно, — говорил растроганный Патап Максимыч. — Что ж нам еще от тебя? Любовью своей сторицей нам платишь. Ты нам счастье в дом принесла. Не мы тебе, ты добро нам делала.

— Тятя, тятя, не говори. Не воздать мне за ваши милости. А если уж вам не воздать, Богу-то как воздать?

Припала Груня к груди Патапа Максимыча и зарыдала.

— Добрыми делами, Груня, воздашь, — сказал Патап Максимыч, гладя по голове де­вушку. — Молись, трудись, бедных не забы­вай. Никогда, никогда не забывай бедных да несчастных. Это богу угодней всего.

— Слушай, тятя, что я скажу, — молвила Груня с такой твердостью, что Патап Макси­мыч, зорко поглядел ей в глаза и не узнал богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. — Давно я о том дума­ла, — продолжала Груня, — еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня при­зрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать. Как думаешь ты, тятя?

— Ты это хорошо сказала, Груня, — мол­вил Патап Максимыч, — по-божески.

— Жаль мне сироток Ивана Григорьи- ча, — сказала Груня, — я бы, кажись, была им матерью, какую он ищет.

— Как же так? — едва веря ушам своим, спросил Патап Максимыч. — Нешто пой­дешь за старика?

— Пойду, тятя, — твердо сказала Груня. — Он добрый. Да мне не он... Мне бы только си­роток призреть.

— Да ведь он старый. Тебе не ровня, — молвил Чапурин.

— Стар ли он, молод — по мне все одно, — отвечала Груня. — Не за него, ради бедных сирот.

— Ах ты, Грунюшка моя, Грунюшка, — го­ворил глубоко растроганный Патан Макси- мыч, обнимая девушку и нежно целуя ее. — Ангельская твоя душенька. Стар я, много все­го на веку видал, а такой любви к ближнему, такой жалости к малым сиротам не видывал, не слыхивал. Чистая, святая твоя душенька.

— Тятя, тятя, что ты? — вскрикнула Груня.

Богоданная дочка и названный отец креп­ко обнялись.

* * *

Рано утром Патан Максимыч собрался и поехал в Вихорево. Войдя в дом Ивана Григорьича, увидел он друга и кума в таком гне­ве, что не узнал его. Возвратясь из Осиповки, вдовец узнал, что один его ребенок кипятком обварен, другой избит до крови. От недо­смотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обва­рила старшую сестру. Спиридоновна поучи­ла Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.

— Вот, кум, посмотри на мое житье! — го­ворил Иван Григорьич. — Полюбуйся: одну обварили, другую избили. Просто беда, Па- тап Максимыч, друг мой любезный. Не при­думаю, что и делать.

— Молчи ты, — весело отвечал на его жало­бы Патан Максимыч. — Я к тебе с радостью.

— Какие тут радости! — с досадой отозвал­ся Иван Григорьич. — Не до радости мне. Ду­маю, не придумаю какую бы старуху мне в дом взять. Спиридоновна никуда не годится.

— Да ты слушай, что говорить стану, — сказал Патан Максимыч. — Невеста на при­мете.

— Какая тут невеста, — с досадой отозвал­ся Иван Григорьич, — не до шуток мне, Па­тап Максимыч. Побойся бога: человек в горе, а он с издевками.

— Хорошая невеста, — продолжал свое Чапурин. — Настоящая мать будет твоим сиротам. Добрая, разумная. И жена будет хорошая и хозяйка добрая. Да к тому ж не из бедных — тысяч тридцать приданого по­лучишь, да после родителей столько же, если не больше, получишь. Девка молодая, красавица писаная. А уж добрая. Детей тво­их любит: не всякая, братец, мать любит так свое детище.

— Полно сказки-то сказывать, — отвечал Иван Григорьич. — Про какую царевну- королевну речь ведешь? За морем, за океа­ном, что ль, такую сыскал?

— Поближе найдется, — улыбаясь, гово­рил Патап Максимыч.

— Не мути мою душу, — с грустью и доса­дой ответил Иван Григорьич, — не для того с тобой до седых волос в дружбе прожили, чтоб в старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то молоть, про домашних луч­ше скажи? Что Аксинья Захаровна? Детки?

— Чего им делается? И сегодня живут по- вчерашнему, как вчера видел, так и есть, — отвечал Патап Максимыч. — Да слушай же, не с баснями я приехал к тебе, с настоящим делом.

— С каким это? — спросил Иван Григо­рьич.

— Да все насчет того... Про невесту.

— Про какую? Где ты ее за ночь-то выко­пал?

— Да хоть про нашу Груню, — молвил Па- тап Максимыч.

— С ума ты спятил, — отвечал Иван Гри­горьич.

— Дело говорю.

— Да подумай ты, голова, у нас с тобой бо­роды седые, а она ребенок. Сколько годов-то?

— Семнадцатый пошел. Как есть заправ­ская невеста.

— То-то и есть, — сказал Иван Григо­рьич. — Ровня, что ли? Охота ей за старика с детьми идти.

— Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить, — отвечал Патап Максимыч. — Она мне хоть и дочка, а все ж не родная. Будь На­стасья постарше да не крестная тебе дочь, я бы разговаривать не стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому что она мое детище — куда хочу, туда и дену. А с Груней надо по­говорить. Поговорить, что ли?

— Да полно тебе чепуху-то нести! — ска­зал Иван Григорьич. — Статочно ли дело, чтобы Груня за меня пошла? Полно. И без того тошно.

— А как согласна будет — женишься? — спросил Патап Максимыч.

— Пустое дело, кум, говоришь, — отвечал Иван Григорьич. — Охотой не пойдет, силой брать не желаю.

— Тогда слушай, о чем мы вчера с ней го­ворили, как только ты из Осиповки уехал.

И рассказал Патап Максимыч Ивану Григорьичу о своем разговоре с Груней. Во время рассказа Иван Григорьич больше и больше склонял голову, и, когда Патап Максимыч закончил, он встал и, смотря плачущими

глазами на иконы, перекрестился и сделал земной поклон.

— Голубушка, — сказал он. — Святая ду­ша! Ангел господень! Гришутка, Марфуша... Бегите скорей!

Вбежал шестилетний мальчик в красной рубашонке и Марфуша с синяками и запек­шимся рубцом на щеке.

— Молитесь Богу, дети, — сказал им Иван Григорьич. — Кладите земные поклоны, тво­рите молитву за мной: «Сохрани, Господи, и помилуй рабу твою, девицу Агриппину. Воз­дай ей за добро добром, владыка многомило­стивый». Вот вам отцовский наказ, — молвил детям Иван Григорьич, — по утрам и на сон грядущий каждый день молитесь за здравье рабы божьей Агриппины. Слышите? И Маша чтобы молилась. Ну, да я сам ей скажу.

— Какая же это Агриппина, тятя? — спро­сил маленький Гриша.

— Святая душа, что любит вас, добра вам хочет. Вот кто она такая: мать ваша, — сказал детям Иван Григорьич.

На другой день были смотрины, но не такие, как бывают обыкновенно. Никого из посторонних тут не было, и свахи не было, а жених, увидев невесту, поступил не по старо­му чину, не по дедовскому обряду.

Как увидел он Груню, в землю ей покло­нился и, дав волю слезам, говорил, рыдая:

— Матушка, святая твоя душа. Аграфена Петровна! Будь матерью моим сиротам.

— Буду, — тихо с улыбкой промолвила Груня.

Через две недели привезли беглого попа из Городца, и в моленной Патапа Максимыча он обвенчал Груню с Иваном Григорьичем.

Засиял в Вихореве осиротелый дом Заплатина. Достаток его удвоился благодаря при­даному, принесенному молодой женой. Как сказал, так и сделал Патап Максимыч: дал за Груней тридцать тысяч целковых.

Растит Груня чужих детей, растит и своих: два уже у нее ребеночка. И никакой меж деть­ми разницы не видит, пасынка с падчерица­ми любит не меньше родных детей. А хозяй­ка какая вышла, просто на удивление.

И прошла слава по Заволжью про мо­лодую жену вихоревского тысячника. До­брая, хорошая слава. Дай Бог всякому та­кой славы.

Дата добавления: 2015-10-21