И.С. Шмелёв «Лето Господне».

Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ РУССКОГО ЯЗЫКА имени А.С. ПУШКИНА

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

КАФЕДРА МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

И.С. Шмелёв

Лето Господне».

Выполнила:

студентка IV группы 3 курса

Козырькова Евгения.

Москва, 2012

И.С. Шмелёв «Лето Господне».

XX век вошел в историю России как время невиданных испытаний. В течение короткого времени на чужбине оказались миллионы русских людей. Это было столь масштабное социальное и культурное явление, аналогов которому трудно отыскать в истории и современности. Но именно русская эмиграция породила особый культурный тип, связанный со стремлением людей не утратить связи с родной почвой, сохранить тот утерянный мир, который и в России перестал существовать как реальность. «Трагические последствия, вызванные революцией, гражданской войной, привели к исходу из России миллионов ее граждан, - отмечал Е. П. Челышев. - Тяжкие испытания выпали на их долю. <...> Люди эти рассеялись по миру, неся с собой всюду элементы старой русской культуры, спасенной от катастрофического шквала. И потому, куда бы их ни заносило, они несли с собой аромат родины, который вытравлялся дома огнем и мечом, и казались не столько противниками власти, сколько хранителями национальной традиции».

Для русского читателя-эмигранта 30-х гг. автобиографические произведения были не просто возможностью забыть о горьком своем бегстве-изгнании на чужбину, возвращаясь в мечтах в мир детства, но и в полной мере ощутить свою неотделимость от России. Уехав из Отечества, российская интеллигенция стремилась сохранить за рубежом духовно-интеллектуальную сущность России, несмотря на то, что многие эмигранты сполна испытали всю меру горестей и лишений. Философ И. А. Ильин говорил о своем поколении: "Мы, русские, мы, белые, все мы, вынужденно оторвавшиеся от нашей родной земли, - мы не оторвались от нашей Родины и, слава Богу, никогда не сможем оторваться от нее. Всмотритесь и вслушайтесь в "пустоту" нашей тоски и в "темноту" нашей скорби: ведь мы сами - живые куски нашей России; ведь это ее кровь тоскует в нас и скорбит; ведь это ее дух молится в нас и поет, и думает, и мечтает о возвращении, и ненавидит ее врагов".

Жизнь в России конца XIX - начала XX столетий становится одной из главных тем произведений "старшего" поколения писателей русского зарубежья в 30-е гг. ("Жизнь Арсеньева" И. А. Бунина, тетралогия Б. К. Зайцева "Путешествие Глеба": "Заря", "Тишина", "Юность", "Древо жизни", "Юнкера" А. И. Куприна, "Детство Никиты" А. Н. Толстого). Она воспроизводится снова и снова в мельчайших деталях и подробностях. "У прошедшего не могло быть оптимистического продолжения. Но сама ткань прошедшего была проникнута оптимизмом. Взрослая эмиграция успела накопить сокровище полноценного детства. Но увезла с собой в Европу маленьких старичков, детей с отнятым сердцем, с разбитым очагом, с ненавистью и болью в сердцах". Именно эмигрантские дети, которые подчас даже не помнили России, - основной адресат автобиографической прозы русского зарубежья.

Несомненно, в первые годы эмиграции русские беженцы жили надеждой на скорое возвращение в Россию. В частности, задачей педагогов было обеспечить обучение детей на русском языке, сохранить русскую культуру, традиции. В июле 1921 г. в Белграде был создан Союз русских педагогов в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. К 1923 г. учителя русского зарубежья создали Объединение русских учительских организаций за границей. В апреле 1923 г. в Праге состоялся Первый съезд деятелей русской школы за границей. Выступая на нем, П. П. Юренев, российский политический деятель, руководивший в эмиграции сетью детских приютов и учебных заведений, сказал: "После физического спасения надо было спасать детей нравственно". Вот почему И. С. Шмелев в своём автобиографическом произведении "Лето Господне" постарался с такой любовью восстановить насильно прерванную связь между той, оставленной вдали Россией и русскими беженцами. До конца дней своих он ощущал боль от разлуки с Россией и мечтал вернуться на Родину. Оставляя нам в наследство "Лето Господне" - книгу, в которой запечатлен целый мир высшей благодати, нравственности и русского христианского благочестия, писатель словно высказывает мысль, что несмотря ни на что жизнь все-таки продолжается и еще принесет радость и счастье после потерь и расставаний.

Заглавие повести многозначно и носит цитатный характер. Оно восходит к Евангелию от Луки и — опосредованно — к книгу пророка Исайи:

Ему подали книгу пророка Исайи, и Он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано: " Дух Господень на Мне, ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать (здесь сохранена орфография источника. — Н.Н..) пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедывать Лето Господне благоприятно ". (Ис. 1:1-2)

"Лето Господне" — обозначение церковного года и в то же время знак проявления Божественной Благодати. Это символический "образ счастливого для искупленного человечества Царства Христова". В отношении же к тексту повести Шмелева, создававшейся в эмиграции, это заглавие приобретает дополнительный смысл: "благоприятный" период жизни православной Руси, сохранявшей, с точки зрения автора, веру, дух любви, мудрое терпение и красоту патриархального уклада, «утраченный рай»; детства повествователя, которое он в разлуке с Родиной воскрешает силой благодарной памяти в надежде "отпустить измученных" и исцелить "сокрушенных сердцем".

Для произведения характерно повествование от первого лица; рассказчик при этом является и непосредственным участником, действия. "Лето Господне" — своеобразная энциклопедия обычаев, связанных с церковными и народными праздниками, которые описываются "из сердечной глубины верующего ребенка" (И. Ильин): от эмоциональной оценки названия праздника через знакомство с его бытовой стороной маленький герой приходит к постижению его сути. Эти этапы обретения радости в праздновании отражаются в повторяющихся композиционных элементах рассказов-глав. Показателен в этом плане рассказ «Покров»: в его зачине наименование любимого на Руси праздника вводится как «чужое» слово и сочетается с местоимением "неизвестности" (Скоро, радостное придет, "покров" какой-то), затем открывается многозначность слова, сближаются слова покров и покроет ("землю снежком, покроет"), с Покровом связывается представление о завершении дел (И все только и говорят: "Вот подойдет "покров" — всему развяза»). Наконец, в рассказе Горкина, наставника маленького героя, дается народная интерпретация праздника и вводится образ осеняющего и спасающего Покрова Богоматери. Этот образ затем развивается во внутренней речи мальчика, обогащаясь новыми признаками, и далее связывается с темой радостей, которые ожидают героя. В финале же рассказа образ Покрова, символ милости, прощения и заступничества, соотносится с мотивами сияния, высоты, обретения свободы и преодоления страха. Бытовое, мирское его проявление сменяется утверждением вечного:

Да, хорошо... Покров. Там, высоко, за звездами. Видно в ночном окне, как мерцают они сияньем за голыми прутьями тополей. Всегда такие. Горкин говорит, что такие будут во все века. И ничего не страшно.

Как мы видим, детская точка зрения в структуре повествования динамична, она постепенно усложняется, дополняется и корректируется другими точками зрения.

Очень часто автор напрямую обращается к читателю: "Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну что же... Не поймешь чего - подскажет сердце. Как будто я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он - редко, выпадет - и стаял. А у нас повалит - свету бывало не видать, дня на три! Все завалит. На улицах - сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на фонарях - вот сколько снегу! Наше Рождество подходит издалека, тихо".

Обращаясь в повести к ребенку, И. Шмелев видит перед собой своего крестника - маленького сына племянницы своей жены - Ива Жантийома - Ивушку, Ивика, как его называли в семье. Потерявший единственного сына в гражданской войне, Иван Сергеевич был искренне привязан к мальчику и стремился рассказать ему, живущему во Франции, о России. В очерке, который так и назывался "Наше Рождество. Русским детям", опубликованном 7 января 1928 г., рассказчик обращается к ребенку-слушателю: " Ах, милый Ивик ". В окончательном варианте "Лета Господня" имя "уходит", но ребенок-слушатель остается. Шмелев хочет передать детям, лишенным родины, то чувство общности - соборного единения с православным миром, пусть ушедшим в прошлое, но оживающим в произведениях. По мнению И. А. Ильина, "Шмелев создает художественное произведение национального и метафизического значения. Он как будто говорит за русский народ и от его лица: мы знаем, чем мы были и чем будем живы; мы знаем источники нашей национальной и духовной силы; мы им верны и оторваться от них не можем"

Повествование от первого лица характерно для большинства автобиографических произведений XIX—XX вв. Своеобразие же повествования Шмелева связано с обращением писателя к сказу, мастером которого он был. Сказ предполагает имитацию устного, обычно социально-характерного монолога, имеющего конкретного или абстрактного слушателя. "Лето Господне" строится как возможный рассказ ребенка, в которого перевоплощается взрослый повествователь. Это перевоплощение мотивировано идейно-эстетическим содержанием повести: автору важен чистый детский голос, раскрывающий целостную душу в свободном и радостном чувстве любви и вере.

Сказ, вообще характерный для индивидуального стиля Шмелева, строится на разговорной речи, при этом размывается граница между стилизуемой детской речью и речью народной, к богатствам которой обращается писатель. Одновременно в тексте подчеркивается "устность" рассказа, сигналом которой часто служит особая графическая форма слова, воспроизводящая удлинение звука или членение слова, отражающее интонационные особенности эмоционально окрашенной речи: Такой мороз, что все дымится... Вот мо-роз!..; По обе стороны, внизу, зеленые огороды, конца не видно... Ночью тут жу-уть...; А горы высо-кие, чуть ли не выше колокольни.

Своеобразие повествования Шмелева состоит в том, что в нем сочетаются элементы двух типов сказа: «детского» сказа и сказа взрослого повествователя, — который в ряде случаев обращается к конкретному адресату: Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же... Не поймешь чего — подскажет сердце.

Формой сказа, однако, не исчерпывается субъектно-речевой план взрослого повествователя. Повествование неоднородно: при доминирующей в точке зрения маленького героя ряд контекстов организован «голосом» именно взрослого рассказчика. Это прежде всего зачины глав, лирические отступления в центре их, концовки, т.е. сильные позиции текста. Эти контексты объединяются мотивом памяти: «Но что я помню?.. (...) Помню — струящиеся столбы, витые, сверкающие, как бриллианты... (из главы «Ледяной дом»); Как давно это было! Теплый, словно весенний ветерок... — я и теперь его слышу в сердце... (конец главы «Чистый понедельник»); О, чудесный, далекий день! Я его снова вижу, и голубую лужу, и новые доски мостика, и солнце, разлившееся в воде, и красную скорлупку, и желтый, шершавый палец, ласково вытирающий мне глаза. Я снова слышу шорох еловых стружек... (лирическое отступление в середине главы " Розговины " );Доселе вижу, из дали лет, кирпичные своды, в инее, черные крынки с молоком... слышу прелестный запах сырости... слышу и вижу быль, такую покойную, родную, омоленную душою русской, хранимую святым Покровом... (лирическое отступление в середине главы " Покров " ). Эти тексты уже не содержат элементов сказа: для них преимущественно характерна ориентация на книжную речь.

Контексты, организованные точкой зрения маленького героя, и воспоминания взрослого повествователя разделены во времени (не случайно образ "дали лет", взаимодействующий с образом воспоминания-сна, часто повторяется в тексте). Их чередование, сопоставление или наложение создают в тексте лирическое напряжение.

Хронотоп и композиция. "Лето Господне» строится как объединение ряда рассказов, посвященных детству писателя, и состоит из трех композиционных частей: «Праздники» — «Радости» — «Скорби». Первые две части имеют во многом симметричную композицию: главы их содержательно соотносятся друг с другом, а отдельные сюжетные ситуации повторяются, подчеркивая непрерывность религиозно-обрядовой жизни и отражая ритм жизни природной.

Впервые в истории русской литературы художественное время произведения последовательно строится на основе церковного календаря: оно циклично и воплощает идею вечного возвращения; в тексте повести следуют друг за другом описания великих и двунадесятых праздников, праздников в честь святых и праздников, связанных с чтимыми иконами. «Годовое вращение, этот столь привычный для нас и столь значительный в нашей жизни ритм жизни, — имеет в России свою внутреннюю, сразу климатически-бытовую и религиозно-обрядовую связь... Движение материального солнца и движение духовно-религиозного солнца срастаются, сплетаются в единый жизненный ход... И вот Шмелев показывает нам как русская душа, веками строя Россию, наполняла эти сроки Года Господня своим трудом и своей молитвой». Такая временная организация повести определяет и особенности ее пространства: земное противопоставляется небесному. Последовательность праздников мотивирует движение времени в тексте и переход от одной главы к другой. Она подчиняет себе бытовое время и подчеркивает его дискретность, его преходящий характер.

Третья же часть книги — «Скорби» — противопоставляется двум первым: в центре ее — личная трагедия, смерть отца, которая служит знаком конца детства героя. Таким образом, в повести соотносятся два образа времени: праздники как проявление совершенства и мирское время в его ограниченности. Ощущение радости сменяется в финале скорбью, печалью мира.

В произведении рассказывается об обыденном существовании патриархальной московской семьи, ее укладе. Автор изображает бытовые, каждодневные труды и заботы, но быт наполнен столь ощутимой поэзией, что она чувствуется даже в описании такой, казалось бы, прозаической вещи, как еда: "А вот капуста. Широкие кади на санях, кислый и вонький дух. Золотится от солнышка, сочнеет. Валят ее в ведерки и в ушаты, гребут горстями, похрустывают - не горчит ли? <...> А вот и огурцами потянуло, крепким и свежим духом, укропным, хренным. Играют золотые огурцы в рассоле, пляшут. Вылавливают их ковшами, с палками укропа, с листом смородинным, с дубовым, с хренком". Для Шмелева нет вещей и предметов быта самих по себе: в мире ребенка все находится в неделимом единстве: и жизнь духовная, и жизнь "вещная". Художник и в мелочах стремится передать читателю радостное, несмотря ни на что, ощущение жизни, наполняющее душу маленького человека и трогательную, несколько наивную, надежду состарившегося человека на возрождение того мира, который окружал его в детстве.

Богатство речевых средств, передающих разнообразные чувственные ощущения, взаимодействует с богатством бытовых деталей, воссоздающих образ старой Москвы. Развернутые описания рынка, обедов и московских застолий с подробнейшим перечислением блюд показывают не только изобилие, но и красоту уклада русской жизни: Глядим — и не можем наглядеться, — такая-то красота румяная! И по всем комнатам разливается сдобный, сладко-миндальный дух... И всякие колбасы, и сыры разные, и паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченые рыбы всякие...

Детальные характеристики бытовых реалий, служащие средством изображения национального уклада, сочетаются в тексте с описанием Москвы, которая неизменно рисуется в единстве прошлого и настоящего. Показательна в этом отношении глава «Постный рынок»: постепенное расширение пространства соотносится в ней с обращением к историческому времени, при этом исторические памятники Москвы и различные реалии, с ней связанные, осознаются рассказчиком как неотторжимые элементы его личной сферы (не случайно в этом фрагменте текста выделяется повторяющееся притяжательное местоимение мой): граница между прошлым и настоящим разрушается, и личная память повествователя сливается с памятью исторической, преодолевая ограниченность отдельной человеческой жизни:

Что во мне бьется так, наплывает в глаза туманом? Это — мое, я знаю. И стены, и башни, и соборы... и дымные облачка за ними, и это моя река, и черные полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов... — были во мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка, под бугром, — я знаю. И щели в стенах — знаю. Я глядел из-за стен... когда?.. И дым пожаров, и крики, и набат... — все помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны... — все мнится былью, моею былью...

Мир, изображенный Шмелевым, совмещает сиюминутное и вечное. Он рисуется как дар Божий. Весь текст повести пронизывает сквозной семантический ряд «свет». Его образуют слова с семами 'блеск', 'свет', 'сияние', 'золото', которые употребляются как в прямом, так и в переносном значении. Освещенными (часто в блеске и сиянии) рисуются бытовые реалии, светом пронизана Москва, свет царит в описаниях природы и характеристиках персонажей. Внутренним, нечувственным зрением маленький герой видит и другой свет, который открывается «оку духа» в любви: «Он есть Свет» (Иоанн, 9:5). Мотив Божественного Света развивается на всем пространстве текста и связывает речь персонажей, речь рассказчика-ребенка и взрослого повествователя:

Радостно до слез бьется в моей душе и светит от этих слов. И видится мне, за вереницею дней Поста, — Святое Воскресение, в светах. Радостная молитвочка! Она ласковым светом светит в эти грустные дни Поста... и, плавно колышась, грядет Царица Небесная надо всем народом... Лик Ее обращен к народу, и вся Она блистает, розово озаренная ранним весенним солнцем... Вся Она — свет, и все изменилось с Нею, и стало храмом... Преображение Господне... Ласковый тихий свет от него в душедоныне...

Сквозной образ света объединяет рассказы, составляющие «Лето Господне», и преодолевает фрагментарность повествования. С образом света связан и мотив преображения: бытовая, будничная жизнь рисуется преображенной дважды — взглядом ребенка, любовно и благодарно открывающего мир, и Божественным Светом. Мотив преображения в организации повести находит также выражение в использовании семантического ряда «новый» и в повторных описаниях одной и той же реалии: сначала прямом, затем метафорическом, на основе приема олицетворения с последующим обобщением:

Двор и узнать нельзя... Нет и грязного сруба помойной ямы: одели ее шатерчиком, — и блестит она новыми досками, и пахнет елкой... Новым кажется мне наш двор — светлым и розовым от песку, веселым; Беленькая красавица березка. Она стояла на бугре одна... — Березки заглядывают в окна, словно хотят молиться... — Березка у кивота едва видна, ветки ее поникли. И надо мной березка, шуршит листочками. Святые они, божьи. Прошел по земле Господь и благословил их и всех. Всю землю благословил, и вот — благодать Господня шумит за окнами...

Повтор слов («праздники», «память», «свет», «преображение») составляет основу семантической композиции текста. Она, как и внешняя композиция, носит асимметричный характер: в последней части повести («Скорби») развертываются ряды повторяющихся образов, символизирующих зло, несчастье, имеющих фольклорно-мифологическую основу (змеиный цвет и др.). Движение перекрещивающихся семантических рядов завершается концентрацией семантических признаков, связанных с мотивом смерти. Смерть в финале осмысливается как многозначный образ, связанный не только с ретроспекцией (воспоминаниями), но и с проспекцией (гибель любимого с детства мира, потеря Родины).

В то же время, несмотря на отмеченную асимметрию композиции, на уровне внутритекстовых связей в ней выделяется кольцевой повтор: в первой главе повести начинает развиваться мотив очищения, освобождения от земной жизни как преодоления времени (Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается и надо готовиться к той жизни... Надо очистить душу от всех грехов), а завершается он в последней главе словами из заупокойной молитвы. Личной трагедии героя, осознанию им хрупкости и бренности мира противостоит мотив обретения Вечности. Лирические воспоминания о детстве преобразуются, таким образом, в повествование о духовных основах бытия.

Россия для писателя - это прежде всего страна детства и юности, воспоминания о которых насыщены трогательными подробностями и ассоциациями. Это святое место его личной вселенной, иная реальность, отличная от той, в которой проходит его нынешнее существование. Особенностью этих автобиографических произведений является переход авторского повествования о будничной жизни, о повседневном быте к возвышенному рассказу о бытии человеческом и поискам смысла этого бытия. Память, о которой говорит автор, особого рода: о людях, окружавших его в далеком детстве, но главное - о той особой русской национальной религиозности, составлявшей некогда душу народа.

Надежду на возвращение духа православной России, возрождение в человеке утраченного стремления к Богу, Слову Божию И. С. Шмелев высказывает в автобиографической повести "Лето Господне". Еще в начале века он писал: "Я не националист, и если говорю о народе русском и национальности писателя, то говорю в лучшем смысле - дай в общую сокровищницу свое, родное, чего, быть может, мало там, у другой страны", и потому, находясь вдали от Москвы, от России, художник стремится рассказать русскому читателю, живущему в чужой стране, о православных праздниках, о национальных традициях и обрядах, о тонкой, глубоко чувствующей радость и горе душе простого народа. Единство И. Шмелева с людьми, окружавшими его когда-то, не было разрушено временем и расстоянием, поскольку жизнь многих поколений русских людей была глубоко укоренена в православной вере, давшей единство их мировосприятия. Это произведение более чем другие рассчитано на активное соавторство читателя, его постоянное внимание и желание понять рассказчика. Оно обращают читателя к истории богомольной Руси, сокровенным глубинам ее духа, привлекая своим особым, певучим и насыщенным языком, трогательно доверительной интонацией, идущей от самого сердца открытого авторского "Я".

Шмелевская проза многоаспектна и многоассоциативна, в ней сочетаются христианская и фольклорная традиции, миф и реальность. Вместе со своим собеседником-читателем писатель возвращается к духовным, религиозным истокам, к корням русского народа, к жизни предков, страдавших и радовавшихся, грешивших и вместе с тем веровавших и истово молившихся, талантливых и зачастую несчастных. Впрочем, в понимании Шмелева дистанция между праведниками и грешниками ничтожна, поскольку перед Всевышним равны все, и все достойны жалости и участия: "Всем милость, всем прощение... там все по-другому будет... это наша душа короткая...". И грешник редко бывает наказан, так как в большинстве своем, если и грешат персонажи повести. Нравственное несовершенство становится тяжким грехом только тогда, когда оно проистекает из неверия в промысел Божий, от отсутствия милосердия и сострадания к ближнему. Русский человек и кается-то не потому, что боится кары Господней, а потому что покаяние естественно для его души. В "Лете Господне" тесно переплетаются следование христианским нормам и заповедям, призывающим людей творить добро, и естество человека, прислушивающегося к голосу души.

Мир в "Лете Господнем" очень насыщенный, овеществленный. Складывается он из простых, понятных и доступных предметов: дом, двор, лужа во дворе, деревья, молоко и хлеб, яблоки и капуста. Вещный мир повестей ясен и обозрим; удален в прошлое, но не оторван от настоящего. Но рассказ о реальных событиях, происходивших когда-то, сочетается с некоторой невольной долей вымысла. Так, например, прозаическое описание рынка, на котором продают капусту, яблоки, грибы, бруснику, свинину, рябчиков, вдруг приобретает возвышенные черты, а сами продавцы, везущие свой товар в Москву, в глазах маленького мальчика, героя повести, вырастают в былинных молодцев, смелых, ловких, сознающих свою удаль, а потому добрых и щедрых: "Мясник, бывало, рубит топором свинину, кусок отскочит, хоть с полфунта, - наплевать! Нищий подберет. Эту свиную "крошку" охапками бросали нищим: на, разговейся! Перед свининой - поросячий ряд, на версту. А там - гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик... Прямо из саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия - без весов, на глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни - большие сани - везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины... Богато жили". Детство героя повести словно окрашено радостью и восторгом, доходящими до экстаза: все восхищает мальчика и влечет его к себе, помогая ему в сотворении своего мира. Художник и в мелочах стремится передать радостное, несмотря ни на что, ощущение жизни, наполняющее душу человека. Через материальный, вещный мир читателю открывается нечто иное, более значительное и масштабное: вся Россия в своей строгой красоте предстает перед ним. Быт и нравы, описанные И. Шмелевым, были вполне типичны для среднего круга московского общества того времени. Они строились на незыблемых традициях: религиозной, нравственной, семейной.

Мифологизирование прошлого влечет за собой динамику повторяемости, которая предопределяет специфические приемы произведения-мифа. Мир автобиографической повести является своеобразным повторным разыгрыванием определенных ролей. Отец мальчика Сергей Иванович Шмелев предстает и как отец, и как сын. Старый филенщик Горкин - наставник не только для его младшего сына Вани, но и для него самого: "Я знаю: отец после дедушки совсем молодой остался. Горкин ему во всем помогал-советовал. И прабабушка наставляла: "Мишу слушай, не обижай". Вот и не обижает. Я беру его за руку и шепчу: "И я тебя всегда-всегда буду слушаться, не буду никогда обижать"". А герой повести мальчик Ваня в то же время - и читатель это понимает - сам автор, Иван Сергеевич Шмелев - отец, потерявший своего единственного сына. Он сейчас много старше своего рано умершего отца. Повторяемость событий, ситуаций и ролей дается писателем как естественный, предначертанный ход жизни.

Детская жизнь сложнее и многограннее, чем это обычно кажется взрослым. Над всеми детскими обидами, ссорами и переживаниями - доброта отца, его любовь и прощение. Только отец может просто и спокойно отвести от детской души все горести и страхи, только ему Ваня может поверить, что теперь все будет хорошо. Русский религиозный философ В. В. Зеньковский писал: "Семья является прообразом простейших этических и религиозных концепций; из нее берет образы не только дитя, но и зрелое человечество, чтобы осмыслить и выразить то, что наполняет душу невыразимым чувством, звучит в ней непередаваемой музыкой. Образ Отца Небесного, который все направляет и все сохраняет, наполняет душу детскую такой тишиной и сладостью - и здесь источник детской радости и беззаботности, здесь питание творческого одушевления, наполняющего дитя". Так же, как Господь - Отец Небесный руководит миром и охраняет его, отец Вани любовно и заботливо создает мир для своих близких. Доверчивое и сердечное обращение маленького мальчика к отцу естественным образом перекликается со столь же искренним обращением к Господу.

Концентрация действия вокруг маленького мальчика, который только познает мир, символична. Чистота, наивность и искренность ребенка, согласно евангельскому учению, есть знак высшей жизни и пример для взрослых. Как справедливо утверждал тот же В. В. Зеньковский, "в свете понятий христианской антропологии для нас ясно, что духовное начало в ребенке есть образ Божий в нем, то есть начало личности, укорененное в Боге-Творце, связывающее дитя во всей тварной Софией, то есть идеальной основой тварного мира". Детское мировосприятие и патриархальность окружающего мира предстают у художника в неразрывном единстве. По мнению Г. Гачева, "ясные глаза наивного сознания, будь то сознание ребенка или патриархального в недавнем прошлом народа, умеют останавливать взгляд на самых первичных "почему?" - и тем самым заставляют задуматься над такими коренными вещами, к которым множество мудрых, культурных и ученых людей уже притерпелось". Дети живут в своем, особом мире, и порой их воображаемый мир гораздо значительнее реального. В этом мире происходят чудеса, ребенок, придумывая их, искренне в них верит. Это близкий и понятный ребенку мир, в котором нет еще ясных границ между реальным и нереальным, - словно долгая, добрая сказка с непременными ее героями.

Своеобразие художественного космоса "Лета Господня" в том, что в этой автобиографической повести по воле автора объединены два, казалось бы, взаимоисключающих типа повествования: объективный, связанный с тем, что здесь рассказывается о действительных событиях, и субъективный, потому что художник несколько по-иному осмысливает происходившее когда-то, дает ему свою оценку. Сюжетно значимыми в произведении являются те события, которые может непосредственно наблюдать маленький Ваня, поэтому все происходящее разграничено в зависимости от его понимания: "Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и на погребице, и везде. В черном крестике от моей свечки - пришел Христос. И все - для него, что делаем. <...> Необыкновенные эти дни - страстные, Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями - и ничего, потому что везде Христос".

В связи с двумя типами повествования в произведении сочетаются две концепции времени, представлены два типа его восприятия. Для маленького героя, чья точка зрения доминирует в структуре текста, разные временные планы совмещаются: снимаются различия между далеким прошлым, недавними событиями и историческими или мифологическими ситуациями. Время этого героя, включенного в православный круг бытия, циклически замкнуто, для взрослого же повествователя оно трансформируется в линейный исторический ряд, делающий возможным противопоставление «тогда — теперь», «прошлое — настоящее»: Где они все? Нет уже никого на свете.

А тогда, о как давно-давно — в той комнате с лежанкой, думал ли я, что все они ко мне вернутся, через много лет из далей......совсем живые, до голосов, до вздохов, до слезинок, — и я приникну к ним и погрущу! («Обед для "разных"»); Теперь потускнели праздники, и люди как будто охладели. А тогда... всё и все были со мною связаны, и я был со всеми связан, от нищего старика на кухне, зашедшего на «убогий блин», до незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном («Масленица»).

Это временное противопоставление находит отражение в развертывании в тексте частных пространственных оппозиций: Москва — зарубежье, Кремль — Эйфелева башня, здесь (Париж) — у нас (на родине) и т.д. Повествование при этом приобретает парадоксальный характер: «эгоцентрические» элементы «наше, у нас» и др., обычно выделяющие настоящее субъекта речи («я — здесь — сейчас»), в «Лете Господнем», как правило, указывают на прошлое. Взаимодействие в структуре повествования разных точек зрения и различных временных планов обусловливает сочетание в тексте двух контрастных эмоциональных тональностей: восторженной радости, умиления (позиция маленького героя) и грусти (позиция ребенка, прогнозирующая будущее, или позиция взрослого повествователя). Для текста повести характерно параллельное или контактное употребление слов, обозначающих взаимодействие положительных и отрицательных эмоций и эмоциональных состояний.

В большинстве случаев, точки зрения ребенка и взрослого повествователя дифференцируются в тексте. Традиционное для автобиографического повествования противопоставление «прошлое — настоящее» («теперь — тогда») в повести «Лето Господне» преобразуется в оппозицию по характеру модальности: высшей степенью реальности во временной структуре текста обладает прошлое, «утраченный рай» детства, Родины. Минувшее является для повествователя более «живым», чем его настоящее. Настоящее же, которое отражено в немногочисленных контекстах произведения, оказывается лишенным конкретности и представляется почти ирреальным. Поэтому основное содержание повествования — воспоминания, которые призваны воскресить прошлое. Для его изображения выбрана внутренняя точка зрения: в структуре повествования, как уже отмечалось, последовательно используется именно угол зрения ребенка. Перевоплощаясь в него, повествователь вновь возвращается в счастливый мир детства, в результате сама структура «Лета Господня» приобретает оценочный характер, оказывается значимой.

В структуре повествования, таким образом, взаимодействуют два субъектных плана, соответствующие разным ипостасям «я»: план маленького героя и план взрослого повествователя. Коммуникативная ситуация «рассказа» сочетается с воспоминаниями.

Непосредственное чувство Бога, живое ощущение Его близости, переживание встречи души с Богом естественно для ребенка. Окружающее воспринимается им как мир настолько, насколько оно открывается как мир священный. Религия имеет глубокие корни в душе человеческой, но особенно тянется к ней, ищет ее детская душа, поскольку движущая сила духовной жизни в чувствах. Между тем, что касается мальчика непосредственно и не требует никаких объяснений со стороны взрослых и всё знающих людей, и тем, что существует независимо от его желаний и понимания, существует довольно прочная взаимосвязь, и это создает единство бытия.

Точно так же распределены вокруг героя и все действующие лица. Существует круг персонажей, с которыми Ваню объединяет полное взаимопонимание и любовь и которым он верит безгранично, восхищается их мудростью и добротой. К таким людям относятся его отец, плотник Горкин, приказчик Василь Василич Косой, кучер Антипушка, крестница Горкина горничная Маша, богомольная Домна Панферовна, лавочник Трифоныч и многие другие. Но мальчика окружают также и те, к кому он испытывает неприязнь, и хотя душа его по-детски отходчива и отзывчива, он все-таки не может заставить себя любить и уважать таких, как "прогорелый барин" Энтальцев, брат отца дядя Егор, Кашин-крестный. Есть еще один круг персонажей, не имеющих прямого отношения к главному герою, - так называемые случайные люди, которых он встречает в своей жизни. Но и они тоже разделяются на тех, к кому Ваня сразу проникается симпатией: банщики Антон Кудрявый и Левон Умный, лихой катальщик Сергей, сторожиха Анна Ивановна, бойкая красивая Поля, ловкий солдат Денис, влюбленный в добрую и смешливую Машу, каретник Гаврила, Федя-бараночник, послушник Саня Юрцов, знаток птиц Солодовкин, и тех, кого не может принять его доверчивое сердце: повара Гараньку, англичанина Кинга, дворника Гришку - "пустобреха-охальника".

Детское сознание неизменно антропоцентрично: сам ребенок и его близкие находятся в центре всего, и толкование жизни зависит от того, как понимает он людей. Для мальчика связь с обществом воспринимается не столько как зависимость от взрослых, сколько как необходимое психологическое единство. Для близких Ване людей - отца, плотника Горкина и других - бытовое время неотделимо от времени духовного. Как верно утверждает В. Н. Топоров, "потому-то и лето - Господне, что весь год люди хотят и стараются - при всех отклонениях, прегрешениях, срывах - жить с Богом, или даже в Боге, возлагать свою надежду на Него, вспоминать о своем Богоподобии". Видимый, реальный мир словно держится невидимым. Каждый миг времени духовного уникален. Молитва объединяет домочадцев, озаряет это единство особым духовным светом. Молитва - это общение души человека с Богом, соприкосновение его с Небесным миром. Молитва дает силы и надежду на милосердие Божие, защиту Всевышнего и совершение чуда. Мальчиком она воспринимается не как монолог, но как живой диалог с Господом. Чистота ребенка и отсутствие у него самолюбования, которое во многом является причиной одиночества, роднит его с миром. Перед читателем вырастает идеальная модель мира-общины, не знающего трагического противостояния "личность - мир". В Церкви люди, не связанные между собой кровным родством или дружбой, становятся близки во Христе. Перед Господом все равны, и в вере преодолеваются все различия, падают все стены, разделяющие людей, в этом проявляется соборность, присущая православной церкви. Благодатная сила церкви возвращает людей к самим себе. Ребенок входит в этот гармоничный мир, постигая человеческие отношения и то, что над человеком: мир нравственный, духовный.

В повестях все персонажи характеризуются только по их нравственным качествам, нет противопоставления по социальной сущности. Это происходит потому, что, во-первых, все события и действующие лица показаны глазами ребенка и, во-вторых, вдали от России писателю все видится несколько по-иному, чем было в действительности. "Лето Господне", таким образом, заключает в себе двойную точку зрения: ребенка, который переживает события и не всегда может их понять, и другую - взрослого человека, память которого избирательна. Но взрослый рассказчик никак не оценивает происходящее, напротив, он старательно воссоздает особенную трогательную наивность детского видения. События в произведении - это не только объективно происходящее, но и детское впечатление об окружающей его жизни, об этих событиях.

По отношению к главному герою существуют два мира: мир его мечты, воображения, в котором все гармонично и совершенно, и мир реальный, который, хотя и приносит много радостей, зачастую оказывается горше и жестче, чем воображаемый: "Все знают, что нет никакой надежды: отец отходит. У нас и слез не осталось, выплакались. Все без дела бродим, жмемся по уголкам, а к ночи всем делается страшно: тут она где-то близко, Последние ночи спим вместе, на полу, в гостиной, чтобы быть ближе к отцу при последнем его дыхании". В душе шестилетнего ребенка противостоят и борются друг с другом надежда и горькое осознание действительности. Ребенок впервые видит смерть и не может поверить в кончину близкого человека: он смотрит на умершего отца - горячо любимого "папашеньку" - и не узнает его: "Я не могу смотреть. И вижу желтеющее пятно на белом, глубоко вдавившееся в сморщившуюся подушку... -лицо?.. Маленькое какое, желтое!.". Мистические страхи детства - это и есть ощущение ребенком близости "темных сил". То, что чувствует дитя, часто уже непонятно взрослому, но ведомый автором читатель оказывается впереди героя по времени и потому знает, что произойдет, несколько раньше его, и это знание усиливает сопереживание. Вместе с писателем он имеет возможность, пребывая в пределах художественного времени произведений, знать будущее, которое неведомо герою.

Для автора, независимо от того, ведет ли он свое повествование от лица маленького мальчика или взрослого, умудренного опытом человека, Бог и Природа слиты воедино. Как справедливо замечает М. Элиаде, "религиозному человеку Природа никогда не представляется полностью "естественной": она всегда имеет для него определенную религиозную значимость. И это вполне объяснимо, ведь Космос - это божественное творение". Шмелев в своём произведении показывает нам религиозное восприятие природы, когда человек ощущает ее как Божий дар, живую силу Бога и Его милость: "И кругом уже все - такое. Серое небо, скучное. Оно как будто ниже и все притихло: и дома стали ниже и притихли, и люди загрустили, идут, наклонивши голову, все в грехах. Даже веселый снег, вчера еще так хрустевший, вдруг почернел и мякнет, стал как моченые орехи, халва халвой - совсем его развезло на площади. Будто и снег стал грешный. По-другому каркают вороны, словно их что-то душит". Даже неживым и неподвижным вещам мальчик приписывает те же чувства, те же стремления, какие находит у себя. Природа здесь не только то, что называется окружающей средой. Она скорее не вне человека, но внутри его. Если человек неотделим от мира природы, в котором все взаимосвязано, то и смерть при всем ее трагизме органично вписана в этот жизненный круговорот: умерший человек, его душа сливаются с природой, возвращаясь к своему первоначальному состоянию; жизнь людей и природы соединена неразрывно и может рассматриваться только в своей целостности.

Феномен "эмигрантской" прозы Шмелева в том, что он пытается соединить бытовую жизнь и жизнь Духа. Вся среда повести, наполненная игрой солнечных пятен, бликами воды, живая, пульсирующая. Начиная от двора дома Шмелевых в Замоскворечье и лужи в этом дворе до улиц и переулков Москвы, стен Кремля, московских храмов, дороги в Троице-Сергиеву Лавру, все естественное, обжитое, настоящее. И нигде оно не оборачивается лишь застывшей ностальгической тоской. Все включено в живой, подвижный поток жизни - большой мир природы, вечный по отношению к человеку. Но у героя повести есть еще и свой, малый мир, и Шмелев описывает то, что соответствует "пейзажу души". Рассказчик словно становится героем "Лета Господня". Но не в образе маленького Вани, а в своем нынешнем облике много прожившего и пережившего человека.

Время. "Лето Господне" представляет интерес в отношении изучения художественного времени и пространства. Категория времени - ключевая в автобиографической прозе И. Шмелева. Все то, о чем рассказывает автор, - время прошлое: " Масленица... Я и теперь чувствую это слово, как чувствовал его в детстве: яркие пятна, звоны - вызывает оно во мне; пылающие печи, синеватые волны чада, в довольном гуле набравшегося люда, ухабистую снежную дорогу, уже замаслившуюся на солнце, с ныряющими по ней веселыми санями, с веселыми конями в розанах, в колокольцах и бубенцах, с игривыми переборами гармоньки", однако это настолько живо в памяти художника, что читатель чувствует себя участником происходящего. Далекое прошлое, о котором рассказывается в повести, естественным образом переплетается с настоящим автора и предполагаемого слушателя, и в то же время И. С. Шмелев обращается в будущее, к поколениям, желающим постичь этот волшебный, незнакомый им мир, к сожалению, ушедший безвозвратно. Время в повестях то течет медленно и неспешно в моменты радости и счастья, давая возможность рассмотреть мельчайшие детали происходящего, то летит неудержимо, обрушивая на неокрепшую душу горести и страдания. Сама по себе связь течения времени с заполняющими его переживаниями воспроизводит в какой-то мере ситуацию мифа-сказки, где время зависимо от наполняющих его действий героя. Память, которая в нашем трехмерном мире заменяет четвертое измерение, позволяет времени течь в любую сторону, как, увы, никогда не течет оно в реальности.

В "Лете Господнем" есть несколько различных по содержанию потоков времени. В первую очередь, это ощущаемая и читателем, и рассказчиком смена дней и лет: "Завтра - Преображение, а послезавтра меня повезут куда-то к Храму Спасителя, в огромный розовый дом, в саду за чугунной решеткой, держать экзамен в гимназию. "Завтра" - это только так говорят, а повезут годика через два-три, а говорят "завтра" потому, что экзамен всегда бывает на другой день после Спаса Преображения", т.е. реальное время, прошлое и настоящее. Другой поток - время "нравственное": в этот период происходит духовное развитие маленького Вани, а также изменение внутреннего мира окружающих его людей: филенщика Михаила Панкратовича Горкина, отца и матери, старшего приказчика Василь Василича Косого, кучера Антипушки, портомойщика Дениса, горничной Маши и других персонажей.

В произведении есть также совершенно особое, пожалуй, впервые выведенное в русской литературе, религиозное время, которое накладывается на время историческое. Христианская религия давала особую эстетическую модель времени, которая основывалась на двух этапах жизни Спасителя: Рождестве Христовом и Христовом Воскресении. Смена дней и лет переплетается с православным времяисчислением: встречей Рождества, Крещения Господня, Сретения, Пасхи, Троицы и других религиозных праздников. И. А. Ильин справедливо отмечает, что "в русской литературе впервые изображается этот сложный организм, в котором движение материального солнца и движение духовно-религиозного солнца срастаются и сплетаются в единый жизненный ход". Эти два потока времени неотделимы друг от друга и в человеческом сознании становятся единым целым. У русского человека есть свои трогательно-задушевные названия религиозных праздников: Святки, Прощеное Воскресение, Чистый Понедельник. Вера определяет нравственные ценности и поведение человека. Память о прошлом оживает именно в ритуалах религиозных праздников. Религиозное - священное время предстает как круговое, обратимое и восстанавливаемое: так, например, Пасха была не только вестью о Воскресении Христа, но давала верующему человеку освобождение от грехов, надежду на новую, просветленную жизнь.

Характерной особенностью повествования Шмелева является расширение (по сравнению с другими автобиографическими произведениями) мотивов припоминания с мотивавми чувственного восприятия, выделяющих позицию взрослого повествователя. Традиционные «помню», «как теперь вижу» дополняются словами, связанными с различными сферами чувственного восприятия: это прежде всего глагол «слышу», вводящий описания звуков или запахов; тем самым внутреннее зрение повествователя сочетается с внутренним слухом или обонянием.: Подымается кислый пар, — священный. Я и теперь его слышу из дали лет.

Повествование в повести Шмелева «Лето Господне», таким образом, носит во многом контаминированный характер: повествование от первого лица, ориентированное на книжную речь и передачу воспоминаний повествователя о прошлом, сочетается со сказом, причем сказом двух типов. Точка зрения ребенка (временная, пространственная, оценочная, психологическая) взаимодействует в структуре текста с точкой зрения взрослого рассказчика. В результате повествование приобретает динамичный характер.

Сумеречное небо, тающий липкий снег, призывающий благовест... Как это давно было! Теплый, словно осенний, ветерок... — я и теперь его слышу в сердце...

Я радостно прижимаю горящую вязочку к груди, у шеи. Пышет печным жаром, баранками, мочалой теплой. Прикладываю щеки — жжется. Хрустят, горячие. А завтра будет чудесный день! И потом, и еще потом, много-много, и все чудесные.

Есть в книге "Лето Господне" значительная часть, касающаяся приобретения религиозного опыта, постижения Божественной Истины. Особенность переживания религиозных чувств, понимания Слова Божия, осознания его Благостности в повести заключается в том, что И. С. Шмелев показывает это через восприятие ребенка - шестилетнего Вани, который своей тонкой и ранимой душой ловит земные лучи и видит в них неземные; любовно чует малейшие колебания в настроении других людей; ликует от прикосновения к святости; ужасается от греха и неустанно вопрошает все вещественное о скрытом в нем таинственном и высшем смысле. По-детски наивно воспринимая наставления Горкина, ребенок чувствует священный трепет своего собеседника, учится у него благостному всепрощению, видит как светлы и торжественны люди, окружающие его. Писатель показывает, как православная вера, светлая надежда на Божью милость зарождается в сердце маленького мальчика. Вера в Бога возвышена душой ребенка, его восторженным восприятием, искренней надеждой, упованием на доброту и справедливость Всевышнего. "Лето Господне" продолжают христианскую традицию древнерусской литературы на воцерковление человека.

Своеобразие повести, как уже говорилось ранее, в двойном видении, основа которого - мироощущение мальчика Вани, восприятие ребенка, память детства. С этим взглядом сосуществует видение немолодого уже человека - писателя Ивана Шмелева. С ребенком на страницы произведений приходят рассказы плотника Горкина, семейные предания, сказы: "Что во мне бьется так, наплывает в глаза туманом? Это - мое, я знаю. И стены, и башни, и соборы... и дымные облачка за ними, и эта моя река, и черные полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов... - были во мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром - я знаю. И щели в стенах - знаю. Я глядел из-за стен... когда?.. И дым пожаров, и крики, и набат... - все помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны... - все мниться былью, моею былью... -будто во сне забытом". Этот мотив неразрывной связи с прошлым, с жизнью семьи и всего рода чрезвычайно важен в автобиографической прозе Шмелева. Детские понятия о несовместимости добра и зла, правды и лжи вплетаются в понятие родовой семейной нравственности.

Ваня по-детски, вопреки всему верит, что его отец, долгое время болеющий после падения с лошади, выздоровеет, не умрет. Идиллическое видение мира сближает его с Горкиным, своеобразным "народным святым", являющимся хранителем патриархальных обычаев и верящим в благостность жизни. Высший авторитет и старший товарищ Вани, он умеет просто и убедительно отвечать на вопросы ребенка. Мальчик ни на секунду не сомневается, что Горкин - святой, и с умилительным простодушием спрашивает его об этом:

- Ты будешь преподобный, когда помрешь? -спрашиваю я Горкина.

- Да ты сдурел! - вскрикивает он и крестится, и в лице у него испуг. - Меня, может, и к раю-то не подпустят... О Господи... ах ты, глупый, глупый, чего сказал. У меня грехов...

- А тебя святым человеком называют! И даже Василь Василич называет.

Старый плотник и шестилетний ребенок представляют собой как бы разные ипостаси души народной. И в конечном итоге наивная безыскусная вера оказывается мудрее разумно-расчетливого взгляда на жизнь. Характерно, что уже в архаических мифологических системах делается акцент на образе ребенка (архетип божественного младенца), стоящего как бы на границе сакрального и обыденного времени. В христианском мироосознании это получает новое осмысление: младенец Иисус становится знаком мировой мудрости. По справедливому утверждению В. Зеньковского, "господство эмоций создает действительно своеобразную и другим способом недостижимую внутреннюю свободу, - и оттого психический тип ребенка, по евангельскому учению, остается типом высшей жизни: здесь евангельское учение отвечает глубочайшему нашему опыту". Вера мальчика и пожилого человека становится источником познания мира и, в свою очередь, "ключом" к пониманию художественного космоса произведений. Без учета духовного православного подтекста "Лета Господня" невозможно объяснить такую особенность поэтики, как отличие совершенного мира детства от реальной действительности. Здесь нет атрибутов чужого пространства, поскольку весь мир является домом, и Москва лишь продолжение того же дома, в котором возникает новое - во Христе - благодатное единение людей. В центре этого ценностного мира отчий дом. К теме отчего дома И. С. Шмелев обратился, отдалившись от него на многие километры и на временную дистанцию.

В период написания "Лета Господня" Шмелев ни в коей мере не ощущал себя писателем вне времени и пространства, хорошо понимая, что живет в эпоху катастроф. Положение некогда известного в России прозаика, лишенного в данный момент привычной читательской аудитории, да и просто хлеба насущного и душевного спокойствия, тем более заставляло осмыслить свою позицию. Находясь в дали от России, Шмелев пишет истинно русскую прозу, на которой лежит отпечаток усталости, свойственный всякой старости и тем более изгнанничеству, и в то же время детской чистой мечты, щемящей грусти по ушедшему, наивной веры и мудрой иронии. Реалистические произведения, с которыми писатель дебютировал, страшная в своей правоте и откровенности эпопея "Солнце мертвых" - все это было во многом лишь предтечей "Лета Господня".

Шмелев в своих произведениях совершает воображаемое путешествие в Россию, в город своего детства - Москву. Его мечта о возвращении на Родину, материализованная силой таланта, становится реальностью. В народной религиозной традиции есть представление о том, что человек может испросить прощения и милости у Господа для ближнего своего. Книги-воспоминания Шмелева - это словно просьба о прощении у России и для России, стремление силой своей памяти и своей любви вернуть тот единый в соборном устремлении мир высоконравственного бытия, который, по убеждению писателя, некогда существовал. Идеализируя православную Россию, он утверждает необходимость возрождения страны на основе религиозной, что является для писателя синонимом высокой нравственности. Большая часть русского литературного зарубежья "старшего поколения" видела в эмиграции особую миссию сохранения традиций русской культуры, самобытной духовности и религиозной нравственности. В этом была одна из причин неизменного интереса к шмелевским произведениям. Для самого писателя прошлое вневременно, оно живет рядом с настоящим как неизменная и словно приподнятая над суетой реальность. Память, как мы видим, у Шмелева - категория духовная: именно силой памяти прожитое обретает подлинную жизнь, и эта жизнь вечна. Тема возвращения к прошлому, паломничества к истокам Святой Руси задает особую направленность автобиографической прозе И. С. Шмелева – книге "Лето Господне". Это произведение - восторженный гимн былой России, её славе и богатству, доброте, щедрости, удали, силе и жизнелюбию русского народа. Шмелев воскрешает красоту, уют и хлебосольство старой Москвы. Не случайно И. Ильин считал, что творчество Шмелева, прочно связанное с духовной жизнью русского человека, насыщенное "трепетом сердца", недоступно только рациональному пониманию. В "Лете Господнем" не просто рассказывается о жизни замоскворецкой семьи, но утверждается бытие Православной Руси, и книга эта носят даже не автобиографический, а исповедальный характер.

Годы непоявления в русской литературе произведений художника, годы его насильственного отлучения от Родины в момент, пожалуй, высшего взлета сил не прошли даром: не только И. С. Шмелев был лишен своего читателя, но и отечественный читатель был лишен умной, тонкой прозы талантливого автора. Судьба "Лета Господня", не запрещенного официально, но и не разрешенного вполне, была по-своему драматична. Эта книга - определенная веха не только в творческой биографии конкретного писателя, но в развитии литературы русского зарубежья, когда на первый план выдвигается концепция "особого" пути развития России, вера в ее возрождение, обращение к основам духовного бытия.

Дата добавления: 2015-10-16