После митинга я решил, не привлекая внимания окружающих, встретиться с Танимото и извиниться. И вот через несколько дней мне удалось подойти к нему под покровом темноты.

— Прости! — выдохнул я едва слышно. — Тогда я не смог вымолвить ни слова в твою защиту и даже пел вместе со всеми.

— Ничего не поделаешь, пока мы в этом сумасшедшем доме, — утешал меня великодушный Танимото.

Чем объяснить весь этот идиотизм? Рабской натурой японцев, лишенных критического духа? Или сознательным насаждением идиотизма в среде японских военнопленных? Полагаю, и тем, и другим.

На стене нашего «общежития» висел рисунок, изображавший море и маяк. Его убрали по распоряжению сотрудников политотдела, видимо, потому, что пейзаж напоминал нам о родине.

Таким же образом исчезла копия известной советской картины Е. Кибрика, изображающей Ленина и Сталина в тот момент, когда в день Октябрьской революции в сопровождении вооруженных рабочих они входят в вестибюль Смольного. Политотдельцу показалось, что японский копиист нарисовал Сталина слишком коротконогим.

Из «общежития» убрали лозунг Компартии Японии: «Или победа демократии или покорность фашизму». Пленным объяснили, что такая постановка вопроса неправильна, поскольку подчинения фашизму быть не может.

Массовое движение, в котором господствует дух такой нетерпимости, в конце концов рождает мир идиотской лжи и безграничного страха. Это ведь так естественно, не правда ли?

Дело дошло до сбора подписей под благодарственным письмом генералиссимусу Сталину и массового «выяснения пригодности к вступлению в КПЯ». Ложь громоздилась на ложь, страх порождал ужас. Я просто не в силах описывать дальше эти подробности лагерной жизни. Большее издевательство над человеческим разумом, над совестью трудно вообразить.

Вырваться из этого мира лжи и страха хотелось нестерпимо. Но куда я мог бежать? Где обрести покой? Я не мог представить, что где-то в послевоенном мире, в котором все оказалось предельно политизированным, есть страна, сохраняющая в классической форме «свободу сказать “нет” любой власти». Не таким уж я был примитивным оптимистом, чтобы уверовать в существование подобной страны.

Наряду с антиамериканскими фильмами, созданными в СССР, нам показали и картину с русским названием «Дорога бедности», снятую в США. Я выяснил, что это была экранизация романа Джона Стейнбека «Гроздья гнева». Судьба крестьянина, изгнанного из родных мест банками и компаниями по операциям с недвижимостью, продавшего обжитой дом и скот, купившего автомобиль-развалюху, перебравшегося в Калифорнию — эту землю обетованную и столкнувшегося там с безработицей и голодом, эта судьба была одной из реалий Америки, отображенная безусловно верным сыном своей страны. Еще один сын Америки — Эптон Синклер — в романах «Медная марка» и «Гусиный шаг» разоблачил перед нами манипулирование общественным мнением и махинации в сфере образования своей страны.

Я отнюдь не собирался опровергать все это. Но меня терзала мысль о том, что существует же где-то мир совести и разума, по крайней мере, свободный от атмосферы лжи, идиотизма и страха, окружавшей нас в лагере. Я не мог распрощаться с надеждой на то, что где-то должен быть мир, менее политизированный и более свободный, чем тот, в котором я находился. И не таким уж я был пессимистом, чтобы не верить в его существование. Если бы такой мир оказался невозможным, я бы дошел до полного отчаянья.

Однажды, глубокой ночью, когда я дежурил по «обжещитию», из приоткрытого окна донесся свист. Я прислушался и не поверил своим ушам — кто-то шел по площади и насвистывал мелодию песни «Хорст Вессель». В годы войны пластинку с этой песней заиграли до дыр в токийском пивном баре «Мюнхен», расположенном в переулке на Гиндзе. Гимн нацистской партии начинался словами: «Выше знамя, теснее ряды! Штурмовой отряд наступает!»

Ошеломленный, я высунулся из окна. По освещенной луной площади двигалась черная тень человека, не подозревавшего о том, что его слышат. Я не мог поверить, что спустя четыре года после разгрома фашизма кто-то из японцев все еще упорно верит в его идеологию. Быть может, он не знал смысла песни, мелодию которой насвистывал; скорее всего, в столь экстравагантную форму было облечено стремление к свободе, к маленькой, мимолетной свободе в предельно заорганизованном мире лжи и страха.

Песня «Хорст Вессель» в ту минуту наверняка была для него символом протеста против идиотизма, символом свободного от него духа. Здесь, конечно, сгодилась бы любая другая песня, лишь бы она была враждебна обстановке. К примеру, вне всякого сомнения хорошо прозвучало бы «О дайте, дайте мне свободу!»

Убедившись, что, вопреки всем моим опасениям, ничего, как будто, не стряслось, я тихо рассмеялся:

— Ну и смельчак!

Дата добавления: 2015-10-16