Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Начало 1 части 23 страница

Читайте также:
  1. A B C Ç D E F G H I İ J K L M N O Ö P R S Ş T U Ü V Y Z 1 страница
  2. A B C Ç D E F G H I İ J K L M N O Ö P R S Ş T U Ü V Y Z 2 страница
  3. A Б В Г Д E Ё Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я 1 страница
  4. A Б В Г Д E Ё Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я 2 страница
  5. Acknowledgments 1 страница
  6. Acknowledgments 10 страница
  7. Acknowledgments 11 страница

Министром финансов был тот же Ржепецкий. Он в последнем министерстве часто играл роль председателя Совета Министров, и это было далеко не в пользу дела.

Любниский остался как министр здравия.

Кистяковский — был снова министром внутренних дел. Меня спрашивали, почему я его снова взял, хотя сам же знал все его недостатки и сам же содействовал его уходу. Да потому, что положительно никого другого не было, кроме него, который в данную минуту взялся бы за это дело, тем более, что все же Кистяковский был знаком со всем нашим аппаратом министерства внутренних дел, был подвижен, а главное, очень хотел играть снова роль, и этим его можно было держать в руках. В последнем министерстве Кистяковский никакой деятельности не проявлял, он фактически был съеден главнокомандующим [Келлером].

Министр путей сообщения — Лансберг{305}, человек, которого я давно уже искал и очень жалел потом, что познакомился с ним так поздно, на целую голову выше всех бывших членов последнего кабинета, энергичный, знающий дело, спокойный в критическую минуту, прекрасно разбирающийся в обстановке, он был бы мной давно назначен министром путей сообщения, если бы я его знал раньше.

Новым министром иностранных дел был Афанасьев, профессор, самый популярный в Киеве человек, с громадной эрудицией, он имел одни громадный недостаток — он был очень стар. Я помню такую сцену: я видел, что дело идет плохо, и чувствовал, что Entente-a даже в лице Эно не прийдет к нам в Киев. Я вызвал к себе товарища министра иностранных дел и указал ему на положение дел, говоря ему, что Entente-а не прийдет потому-то, потому-то и потому-то, но Афанасьев на реальную обстановку мало обращал внимания и самым решительным образом доказывал, ссылаясь на аргументы, на которые настоящий реальный политик не должен был ссылаться, что я ошибаюсь, так каждый и остался при своем мнении. У него была какая-то слепая вера в то, что Entente-a должна нас всех спасти и спасти Украину от развала, но он не считался со всеми предвходящими условиями. Ему было очень трудно в министерстве. Дорошенко был украинец и набрал всех служащих среди украинцев. Последние ему не доверяли, а он им, выходило qui pro quo. Его уверенность в немедленном приходе Entente-ы отражалась на отношении его к немцам, которые до прихода держав Согласия являлись силой. Оп всюду, где только и когда мог, катал им заносчивые поты и телеграммы, что далеко не содействовало стремлению немцев нам помогать. Я воевал с Гербелем и Афанасьевым за эти ноты, находя их неполитичными. Каждый день он мне сообщал, что Эно приезжает. Бедный старик часами выстукивал по телеграфу, ведя свои разговоры с Одессой.

Рогозу, очень почтенного человека, я с удовольствием сменил на молодого и решительного человека, генерала Шуцкого{306}. Рогозу нужно было давно сменить, по всегда я встречал противодействие у председателя министров, находящего, что голос Рогозы в Совете Министров ему очень нужен. Рогоза, повторяю, был действительно благороднейший человек, далеко неглупый, но слишком доверчивый. Меня предупреждали об этом, я долго не верил, и в этом моя большая ошибка. Конечно, все обвинения в том, что будто бы Рогоза не должен был формировать армии, а обратить главное внимание на хлеборобов, неправильны. Мы должны были именно формировать армию по всем правилам искусства, а не заниматься случайными организациями, которые, кстати, тоже делались министерством внутренних дел, но которые в плохой обстановке не могли принести пользы, они годились только для защиты места их жительства, а не для выступления и борьбы в любом направлении. Все же главные помощники Рогозы, которых он горячо защищал, оказались не на высоте положения в последнюю минуту. Конечно, новый громадный штаб главнокомандующего [Келлера] тоже всячески старался доказать, что раньше было плохо, а теперь вот будет хорошо.

Остальные министры частью были из старых, частью вновь назначены, но они никакой роли не играли в это время в общей политике. Разве что новый министр просвещения был особо выдающимся лицом в новом кабинете. Человек очень культурный, известный педагог умеренных взглядов и любивший Украину. Только шовинизм наших украинцев заставил не узнать Шумейко должным образом и пренебрегать таким человеком, в деятельности которого Украина так нуждалась, ибо педагогов вообще, и в России хороших не было. А Науменко действительно выдающийся человек в своей специальности. Оп с большой энергией взялся за некоторые реформы, оздоровляющие нашу учебную деятельность. Кроме того, он хотел создать образцовую украинскую гимназию. Я всегда очень любил его доклады, так как видел в нем светлую идейную личность, что так редко встречается в наше время.

Но, к сожалению, мне в ноябре месяце было уже не до министерства народного образования. В Киеве все считали, что Петлюра будет разбит, по я с каждым днем чувствовал, что дело более и более осложняется и почва уходит из-под ног. Все русское шло наперекор мне, все те деятели, которые еще так недавно обсуждали со мной все дела и теснились в приемной, перекочевали или к Петлюре, или к Долгорукову. В моем штабе, за исключением моей ближайшей свиты, ближайших офицеров и казаков охраны, уже чувствовалось раздвоение. С одной стороны, Директория и сочувствующие ей успешно распространяли сведения, что я изменил Украине, с другой стороны, среди русского офицерства распространялись толки, что я вхожу в тайные переговоры с Петлюрой для того, чтобы предать офицерство. Долгоруков, который как честный человек, поняв мою задачу, договорившись со мной, действовал вполне лояльно, не нашел в себе силы воли для того, чтобы избавиться от всей той атмосферы, которую он получил от Келлера. Все господа, игравшие далеко не красивую роль при старом режиме, снова начали выплывать. Каждый день меня предупреждали о всевозможных каверзах против меня, наконец, дело дошло до того, что ко мне уже пришел один близкий мне человек и совершенно откровенно мне рассказал о плане моего ареста какой-то группой офицеров. Будучи своевременно извещен, я принял заблаговременно меры для противодействия.

Немцы уже открыто говорили, что это не авантюра кучки людей, а что это всеобщее народное восстание. Кстати, их солдатский совет все более и более левел и становился во враждебное к нам отношение. Но с солдатскими советами мы кое-как уладились, главное, что «Оберкомандо», где уже не было прежних выдающихся людей, совсем не понимало обстановки, а может быть, и не хотело ее понять ради целей «высшей» политики. Положение становилось тяжелым, а мне все пели, что Эно едет. Додумались уже до того; что для того чтобы обезопасить путь Эно, впереди его поезда пойдет поезд отборных немцев, вооруженных с головы до йог, а на коротком расстоянии сзади пойдет его поезд с французской охраной. Он согласился, а потом мне сообщили, что он не едет. Тут уже начали приходить сведения, что Эно совсем не имеет тех полномочий, о которых он заявлял игЫ сі отЫ[80]

На фронте шли бои{307}. Наши части отступили до Волынского поста, что уже под самым Киевом, и окапывались. Шла ежедневная артиллерийская стрельба. В один прекрасный день какая-то незначительная часть петлюровцев со стороны Подола ворвалась в юрод, но была остановлена немцами и отошла. Это мне доказало, насколько непрочно наше положение, когда, имея такую массу, казалось, своих бойцов, пришлось обратиться к немцам. Долгоруков же верил своим войскам, я же им не верил. Только действительно выдающееся офицерство было на фронте, но в незначительном количестве, да и там была рознь. Кроме Киева, приходилось отражать еще наступление полка украинцев, сформированных австрийцами{308}, и Болбочана, шедшего с Харькова. Сердюцкая дивизия почему-то была еще Келлером разбросана, по держалась хорошо, и кроме небольших случаев перехода на сторону Директории, как оказалось, из-за нескольких негодных подпрапорщиков, остальная молодежь, когда приспособилась к артиллерийской стрельбе, держалась хорошо. Не надо забывать, что все это были новобранцы. На фронте выдающимся командующим был генерал Копцеров, исполнивший свой долг до конца. Вот человек, который, я убежден, еще себя когда-нибудь блестяще проявит для пользы Родины. Все остальное офицерство заседало в штабах, разведках и в кафе всякого разбора.

Было неважно. Немцы находили мое положение плохим и предложили мне улететь на аэроплане в Одессу, так как пути все были отрезаны окончательно, и Воронович, которою Совет Министров послал в Яссы, был перехвачен где-то на пути. Я отклонил это предложение, считая, что я должен досидеть до конца здесь, где правительство и войско, несмотря на их отношение ко мне. Наконец, видя, что войско Директории наступает, немцы решили их остановить, и перешли в энергичное наступление одним полком с сильной артиллерией. Кавалерия же их должна была зайти глубоко им в тыл. Наши же части должны были наступать с фронта. Наступление немцев велось севернее Житомирского шоссе в обход Жулян. Это. — происходило в последних числах ноября. Вначале наступление шло хорошо, казалось, что дело вот-вот завершится блестяще, по перед самым нанесением решительного удара во фланг я получил сведение, что немцы наступление приостановили.

В чем дело? Немецкие солдаты решили добиться разрешения вопроса переговорами, Я понял, что дело проиграно. Так и случилось. Дальше уже бои прекратились, и завершилось все это тем, что немцы заключили перемирие и отошли в город. Долгоруков отошел снова к Волынскому посту, а войска Директории отошли значительно на запад. Это перемирие дало только возможность Директории всякими правдами и неправдами значительно усиливаться за счет военнопленных и обещаниями даровой раздачи земли, грабежа Киева — набрать себе массу всякого народа. Долгоруков все считал, что немцы хотят его предать, и совершенно им не верил. На самом деле, это перемирие было результатом комитетских порядков в немецкой армии.

Перемирие было заключено. Долгоруков считал снова его нежелательным, я же его считал далеко невыгодным при условии, что немцы наступали бы, но так как немцы не хотели драться, считал его спасительным. В это время, нельзя забывать, что ежедневно я получал и прямо, и косвенно, и официально, и неофициально извещения, что войска Entente-ы вот-вот придут, и всякая затяжка нас окрыляла надеждой, а не будь перемирия, я понимал, что через два часа после перемирия, если немцы не поддержат, Киев будет взят.

В дни наступления немцев я считал, что все дело может быть еще налажено. Ведь; повторяю, простой народ и весь интеллигентный класс совсем не хотели этой Директории. Я уже говорил, что буржуазные украинские партии, даже несмотря на федерацию, участия в этом деле не принимали. Газеты были на пашей стороне все время. В это же время я узнал, что к Одессе и Крыму начали подходить броненосцы Entente-ы. Видимо, и у Директории не было уверенности.

Приехал парламентером начальник Сечевиков Коновалец и хотел меня видеть. Я не согласился, и, может быть, напрасно, и послал его к Петру Яковлевичу Дорошенко, по, видимо, у них ничего не вышло. Была большая ошибка с моей стороны, что я его не принял{309}.

Время перемирия плохо было использовано нашими войсками. Хотя была объявлена общая мобилизация, по эта мобилизация дала мало действительно убежденного элемента, который бы дрался. Уже по началу было видно, что вся буржуазия относилась индифферентно и как-то выжидательно. Интересно бы знать, не жалеет ли она теперь свою тогдашнюю точку зрения, когда ее основательно пограбили, сначала войска Директории, а затем и сама Директория некоторыми распоряжениями, мало чем отличающимися от большевистских, как, например, конфискацией всего серебра и золота во всех ювелирных магазинах, наложением запрещений на все текущие счета и т. д., а потом пришли большевики. Если бы не было восстания, северный большевизм к нам никогда бы не проник, а с внутренним можно было бы справиться средствами министерства внутренних дел. Ну, да теперь поздно об Этом говорить, ошибки были со всех сторон. Приблизительно в первых числах декабря всякое телеграфное сообщение с Одессой было прервано, оставалось только радио, которое очень ненадежно действовало. Мы были окончательно отрезаны со всех сторон.

В доме у меня все было совершенно спокойно, у всех было убеждение, что дела наладятся. Я по-прежнему принимал доклады и просителей, вечером заседал, в Совете Министров. В это время министры жили и прислушивались к тем людям, которые заявляли, что они в связи с деятелями Entente-ы. Сначала курс поэтому был направо, так как обыкновению люди, которые больше всего, казалось, имели связь с Entente-й, это были принадлежащие к правым партиям, по потом как-то прорвался, я забыл, как его фамилия, какой-то инженер, который приехал из Одессы и видел там участников, бывших на совещании в Яссах. Он доложил Совету Министров, что Entente-а и даже французы совсем не так уж льнут к правым и совсем не собираются спасать и восстанавливать помещиков. Тут уж, я вижу, и у министров курс совсем переменился. Несчастье было, что все хотели схватить топ камертона Entente-и, а не шли своей дорогой. Спокойствие в доме было чрезвычайное, я старался виду не подавать, что считал дни Гетманства сосчитанными.

Наконец, кажется 8-го, [приехал] новый начальник штаба немцев, полковник Netche, оставивший у всех нас по себе очень скверную память, скажу в скобках, уехал на переговоры с Директорией, туда же поехал немецкий майор, заведующий передвижением войск. Они были в Виннице и там сговорились с членами Директории. В результате оказалось, что они заключили условия с Директорией, по которым немцы обязались быть нейтральными, были там еще какие-то второстепенные условия, но они значения не имели, да я их и не помню. 10-го декабря я это узнал, Я понимал, что наступил конец и что нашими войсками Киев не мог быть удержан.

Нужно было как-нибудь ликвидировать дело. Я начал с того, что послал в Одессу Рауху, кажется, последнюю радиотелеграмму, в которой указывал, что неприезд Эно влечет за собой гибель Украины и предание ее анархии и большевизму. Как я узнал уже много позже, читая газеты Директории, эту телеграмму перехватили, и генерал Греков. которому я поверил как георгиевскому кавалеру и назначил начальником Главного штаба, около 10-го числа декабря перебежал к Петлюре, где стал во главе войск. Оп же в самой пошлой форме Ответил мне на эту, перехваченную телеграмму, и я понял, что это за личность. Затем я позвал Долгорукова и спросил его, может ли он удержать Киев. 10-го числа он сказал, что может, но уже 14-го числа я видел, что он колеблется и начал заговаривать о том, как быть с офицерами, что нужно. выговаривать им разрешение ехать на Дон с оружием в. руках. Я и сам так думал уже давно и лишь ради этого не имел еще права отказаться от власти. Явился тут майор Ярош. Долгоруков, горячий человек, с ним страшно поругался, и это лишь осложнило дело, а пользы не принесло. — Видя нерешительность Долгорукова, решил уже самостоятельно послать пока Удовиченка, преданного мне человека, по вместе с тем щирого украинца, повести переговоры с Директорией о том, чтобы офицерам дано было право на выход с оружием. Когда я отдал приказание, Долгоруков со мной согласился. Долгоруков ни в каком случае не хотел какого бы то ни было условия о том, чтобы офицеры сдал» оружие, и я его понимал, это было бы рискованно и недопустимо с точки зрения этики. Между тем немцы предупредили, что войска Директории перейдут в наступление 14-го. Долгоруков принял всевозможные меры, артиллерия была значительно усилена, по с чем он не хотел согласиться — это с тем, что и произошло, что взрыв-восстания одновременно начнется и в самом городе.

Ко мне явилась депутация немецких зольдатенратов[81] во главе с их представителем Кирхнэром, который просил, чтобы не было кровопролития зря, что необходимо, чтобы офицеры сдались. Я призвал Долгорукова, он повторил, и я взял его сторону, что это отвращение кровопролития возможно при условии разрешения офицерам ехать с оружием в руках на Дон. Удовиченко не вернулся, кстати, ему на помощь был послан помощник французского консула Monlain, единственный представитель Франции в Киеве. Он часто бывал у меня и прекрасно понимал всю обстановку и никак не мог понять, почему его компатриоты так относятся к моим просьбам, которые, казалось, шли в полном согласии с выгодами французов. Он был прекраснейшая личность и далеко не глуп. Жаль, что его компатриоты мало оценили его и не воспользовались его знаниями местных условий этой громадной страны. Он тоже поехал с Удовиченко вырабатывать условия перемирия.

Тринадцатого декабря я спросил Долгорукова: «Сколько Ты можешь выдержать?» — «Два дня». — «Ну, — сказал я, — за это время мы успеем выторговать все, что нужно для офицеров». На фронте было тихо, и в Киеве не слышно было, как обыкновенно в дни боев, грохота пушек. Того же числа вечером Долгоруков хотел послать от себя парламентеров, а Совет Министров вызвал Шелухипа и других украинцев, имевших связь с Директорией, также для переговоров с пей, но из всего этого ничего не вышло. Помню, я потом вызвал их к себе и говорил с ними. О Шелухине я до конца остался мнения, что это цельная, убежденная и хорошая личность. О некоторых других я думал, как это люди не понимают, что гибнет то, что, казалось, им хотелось, чтобы существовало. Ведь они прекрасно знали мою точку зрения, они знали, что я не изменил Украине, они знали, что у меня было решено с Гербелем, что с первым появлением Entente-ы и существующий кабинет уходит и что я поручил Петру Яковлевичу Дорошенко с ними же вести переговоры о составлении нового украинского кабинета, конечно, не крайнего, по поддерживающего интересы Украины. Они же должны были понять уже по примеру Центральной Рады, к какому развалу поведет Директория. Я предупредил кое-кого из них: «Директории тут меры останется шесть недель, потом тут и духом ее пахнуть не будет, туг будет большевизм». Я ошибся: Директория в Киеве сидела всего лишь три педели, но с первого же дня готовилась к бегству.

Вечером я еще занимался делами. Впоследствии я узнал, многие люди думали, что у меня было что-то готово к бегству, по это неверно. У меня ничего не было приготовлено, и с немцами никакого сговора не было. Я просто верил в свою судьбу и знал, что так или иначе — выскочу. Единственное мое распоряжение было то, что я свою жену просил уехать ночевать из дома к знакомым, так как ходили слухи, что у меня же в доме есть люди, которые злоумышляют на меня. Зная, что еще два дня Киев может держаться, я думал, что успею впоследствии о себе позаботиться. Единственно, что я приказал, это чтобы проходной двор в доме № 14 по Левашевской улице, недалеко от моего дома, был открыт, дабы я имел возможность внутренним двором, в случае надобности, пройти в штаб Долгорукова, а кроме того, на всякий случай, в одну знакомую квартиру, невдалеке от этого двора, приказал снести доху. Вечером я все же сказал некоторым близким, чтобы они позаботились о том, куда им в случае надобности можно будет спрятаться. Между прочим, сказал это и генералу Аккерману, который мало понимал положение вещей и часто видел опасность там, где ее на самом деле не было, и, наоборот, не остерегался того, что в сущности могло явиться большой угрозой нашему существованию. Я узнал, что бедного Аккермана потом арестовали на третий день после того, как я уже сошел со сцены, причем он был в претензии на меня. Меня это очень удивило. Что же еще я должен был сказать кроме того, что я ему сказал, когда спросил его: «Имеете ли Вы, Александр Федорович, куда спрятаться в случае нужды, ведь дело, между нами сказать, плохо?» Я считаю, что я сказал и больше того, что был обязан сказать, и сделал это лишь потому, что видел, что он недостаточно отдает себе отчет в общем положении.

Вечером я лег спать как обыкновенно. Ночью я получил часа в три телеграмму, в которой Винниченко тоном Наполеона требовал полной ликвидации Гетманства. Прочтя, я снова заснул и в 7 часов встал. Слышался сильный гул орудий, я вызвал дежурного офицера, который мне доложил, что части, защищающие Киев, «отходят на вторые позиции». Я понял, что это за вторая позиция, и подумал себе: «Вот тебе и два дня удержания Киева, и трех часов не удержат!»

Оделся. Ко мне явился комендант Прессовский и просил разрешения отпустить небольшую часть отдельного дивизиона, охранявшего меня, для выручки самого дивизиона, который ночью обезоружили. Я вышел на подьезд, поговорил с этим взводом и отпустил его. Мне было ясно, что дело идет к развязке. Отдельный дивизион считался лучшей частью, которую я приберег для последнего удара. Она состояла из великорусских офицеров, ее всегда мне хвалили. Я оставил этот дивизион в своем распоряжении и давал его только для специальных задач на фронте, а тут его обезоружили. Скандал! У меня больше никого не оставалось. Сведения становились псе тревожнее. Наконец, я получил уведомление, что арсенал взят, что военное министерство занято, следовательно, повстанцы были уже недалеко от нашего квартала.

Я пошел к себе, собрал свои бумаги, которым придавал значение, и в это время мне доложили, что меня зовет к телефону министр иностранных дел. Я подошел. — «Пап Гетман, пан Гетман, Эно приехал, я послал за ним автомобиль», — прокричал мне радостный голос Афанасьева. Вот, подумал я себе, бедный старик рехнулся, наверно, какой там к черту Эно, тут все уже рушится, и захлопнул телефон. Больше я голоса не слышал. Но этот знаменитый Эно прямо-таки опереточная личность.

В это время пришел ко мне Берхем. — «Чего же Вы ждете, ведь Вы погибнете!» — «Да мне некуда идти». — «Идите ко мне». Я решительно не хотел идти к нему. и отказался. Мне еще хотелось пойти к Долгорукову, и я вспомнил о проходном дворе на Левашевской. Выйдя из дому, я был в твердой уверенности, что туда еще вернусь, по, подойдя к воротам, я увидел, что они заколочены. Мое распоряжение о том, чтобы они были открыты, не было по халатности исполнено. Тогда мне ничего не оставалось другого, как, взявши адъютанта Данковского, зайти за дохою, надеть ее, взять извозчика и проехать кругом к Долгорукову на Банковую улицу через Институтскую. Меня никто не узнал. Приехав к Долгорукову, я увидел, что у самого дома стоит пушка, которую заряжают, и стоят несколько офицеров его штаба, который, сознаюсь, был мне ненавистен. Я не хотел с этими господами вступать в необходимый для пропуска разговор и приказал Данковскому взять меня к себе на квартиру. Приехавши туда, он мне заявил, что долго тут оставаться нельзя, так как хозяева его меня, наверно, выдадут.

Думали, думали, куда поехать, и я решил, что лучше всего, к турецкому посланнику. Я поехал к последнему, а Данковскому приказал поехать к Долгорукову и передать ему, что если нужно, я сейчас приеду.

Ахмед Мухтар-бей жил в гостинице «Паласт», в двух комнатах. Сама гостиница была набита всякими людьми, которые сновались по коридору. Меня в дохе никто не узнал. В это время приехали, узнав мое местопребывание, несколько верных офицеров, которые мне сообщили совершенно безотрадную картину, что в сущности все уже копчено, но что местами еще дерутся. Данковский вернулся и сообщил, что Долгорукову обо мне доложил, по что Долгоруков ничего ему не ответил. Данковский тоже подтвердил, что всякое сопротивление сломано. Я сознавал, что все пропало. У меня была на душе тяжесть. Я думал, должен ли я все-таки отказаться от власти, или не следует этого делать. На меня повлияла раздающаяся где-то вдали пулеметная трескотня, и я подумал… вероятно, есть честные люди, которые дерутся до тех пор, пока они не получат сведения, что они освобождены от своих обязанностей и от присяги, и написал тут же на месте свое отречение от власти{310}. А затем приказал начальнику штаба сдать таковой полковнику Удовиченко. Офицер повез эти две бумаги в штаб Долгорукова. Это приблизительно было около двух часов дня, но штаба

Долгорукова уже не было, он рассеялся, и там уже примащивался штаб Директории. У моего офицера отняли бумаги, и он еле-еле сумел избежать ареста, только благодаря случайности он спасся.

Мне очень тяжело было сознание, что вся работа, все те переживания, через которые пришлось пройти в течение этих долгих восьми месяцев, такого непонимания меня, столько злобы, которая меня окружала, и быть так близко от того, чтобы выйти на плодотворную работу для спасения Родины, и все это рухнуло, и так бессмысленно.

… «Эно приехал», — вспомнил я старческий голос Афанасева и расхохотался.

Я вспомнил также, как восемь месяцев тому назад я, прожив 44 года на свете, еще мало знал жизнь, когда у памятника Владимира с такой доверчивостью пошел на эту каторгу, веря, что меня поймут. За мной не пошли, по я остался глубоко убежденным, что Великая Россия восстановится на федеративных началах, где все народности войдут в состав великого государства, как равное к равному, где измученная Украина может лишь свободно расцвести, где жизнь не будет пронизана насилием и справа, и слева, как до сих пор, что только тогда наступит покой, только тогда мы дойдем до периода нового, совместного, народного творчества, и нам не страшны будут ни Центральные Государства, ни Entente-ы того времени.


Дата добавления: 2015-10-16; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: Начало 1 части 12 страница | Начало 1 части 13 страница | Начало 1 части 14 страница | Начало 1 части 15 страница | Начало 1 части 16 страница | Начало 1 части 17 страница | Начало 1 части 18 страница | Начало 1 части 19 страница | Начало 1 части 20 страница | Начало 1 части 21 страница |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Начало 1 части 22 страница| Павел Скоропадский Мое детство на Украине

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.01 сек.)