Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Андропов, Косыгин, Кулаков

Читайте также:
  1. Кулаков в Ставрополе

Весьма важными были для меня контакты с Андроповым и Косыгиным.

С Андроповым я познакомился, будучи вторым секретарем крайкома. Августовские события 1968 года, видимо, не позволили ему воспользоваться отпуском в обычное время, и он неожиданно приехал в Железноводск в апреле 1969-го.

А поскольку Андропов деликатно отклонил визит вежливости Ефремова, последний с этой миссией послал меня.

Расположился председатель КГБ в санатории «Дубовая роща» в трехкомнатном люксе. Я прибыл в назначенное время, но меня попросили подождать. Прошло сорок минут. Наконец он вышел, тепло поздоровался, извинился за задержку, ибо «был важный разговор с Москвой».

— Могу сообщить вам хорошую новость: на завершившемся Пленуме ЦК КПЧ первым секретарем избран Густав Гусак.

Это, по мнению Андропова, свидетельствовало, что дело в Чехословакии идет к стабилизации.

Потом мы еще не раз встречались. Раза два отдыхали в одно и то же время: он — в особняке санатория «Красные камни», а я — в самом санатории. Вместе с семьями совершали прогулки в окрестностях Кисловодска, выезжали в горы. Иногда задерживались допоздна, сидели у костра, жарили шашлыки. Андропов, как и я, не был склонен к шумным застольям «по-кулаковски». Прекрасная южная ночь, тишина, костер и разговор по душам.

Офицеры охраны привозили магнитофон. Уже позднее я узнал, что музыку Юрий Владимирович чувствовал очень тонко. Но на отдыхе слушал исключительно бардов-шестидесятников. Особо выделял Владимира Высоцкого и Юрия Визбора. Любил их песни и сам неплохо пел, как и жена его Татьяна Филипповна. Однажды предложил мне соревноваться — кто больше знает казачьих песен. Я легкомысленно согласился и потерпел полное поражение. Отец Андропова был из донских казаков, а детство Юрия Владимировича прошло среди терских.

Были ли мы достаточно близки? Наверное, да. Говорю это с долей сомнения, потому что позже убедился: в верхах на простые человеческие чувства смотрят совсем по-иному. Но при всей сдержанности Андропова я ощущал его доброе отношение, даже когда, сердясь, он высказывал в мой адрес замечания.

Вместе с тем Андропов никогда не раскрывался до конца, его доверительность и откровенность не выходили за раз и навсегда установленные рамки. Он лучше других знал обстановку в стране и чем она грозит обществу. Но, по-моему, считал, как и многие: стоит взяться за кадры, наведение дисциплины, и все придет в норму. Насколько остро Юрий Владимирович реагировал на явления идеологического характера, настолько равнодушен был к обсуждению причин того, что тормозит прогресс в экономике, почему глохнут одна за другой реформы.

С Косыгиным наши отношения складывались несколько по-иному. Несомненно, это был крупный политик и интересный человек. Меня поражала его память — он свободно оперировал обилием цифр, фактов, относящихся к реальной ситуации в стране и мире. Правда, в сельском хозяйстве не очень хорошо разбирался. Тем не менее, приезжая на Ставрополье, встречался с руководителями колхозов и совхозов, проявлял интерес к жизни села. У меня было ощущение, что он стремился понять, в чем дело, почему аграрный сектор хронически отстает.

Терпеть не мог, когда в поездках по краю ему докучало местное начальство, не любил ритуальные встречи. Не было у него склонности к трапезам, к пустопорожней болтовне за столом. Встречи с людьми, работа над документами, чтение, прогулки...

Держался Алексей Николаевич всегда подчеркнуто скромно, я бы даже сказал — жестко, напоминал своим аскетизмом Суслова. Приезжая на отдых, он всегда останавливался не на даче, а в общем корпусе санатория «Красные камни». Это тоже вроде бы свидетельствовало о скромности, хотя несколько своеобразной, ибо в таких случаях он сам и его службы занимали целый этаж. Контактов и общения с другими отдыхающими Косыгин никогда не избегал, вел себя непринужденно.

И все-таки даже тогда, когда мы оставались с Косыгиным вдвоем, он в еще большей мере, чем Андропов, оставался как бы в собственной скорлупе, между ним и собеседником даже при самом откровенном разговоре сохранялась дистанция. Эту его осторожность и сдержанность можно понять: слишком долго он был «наверху», в свое время работал с Вознесенским и Кузнецовым, расстрелянными по «ленинградскому делу». Косыгину, пожалуй, единственному из этой группы видных деятелей, удалось уцелеть. О сталинских временах говорить не любил. Но один разговор на эту тему мне запомнился.

— В общем, скажу вам, жизнь была тяжелой. Прежде всего морально, вернее — психологически. Ведь, по сути дела, осуществлялся сплошной надзор, и прежде всего за нами. Где бы я ни был, — с горечью заключил Алексей Николаевич, — нигде и никогда не мог остаться один.

Это говорил человек, входивший в состав высшего политического руководства страны, в окружение Сталина.

С первых встреч между нами завязалась дискуссия, которая продолжалась все последующие годы. Касалась она уже много раз упоминавшейся мною темы — функционирования экономики, механизмов, стимулирующих деятельность человека.

— Вот я, член ЦК, депутат Верховного Совета, на моих плечах огромная ответственность. А ведь я не имею ни прав, ни финансовых возможностей для решения самых простых проблем. Все налоги от предприятий и населения, за малым исключением, идут в центр. Я не могу даже изменить, скажем, штаты или структуру крайкома и крайисполкома, взять несколько толковых работников на хорошую зарплату, вместо них держу пятнадцать низкооплачиваемых, из которых невозможно создать хорошую команду. И так повсеместно для всех Москва установила жесткие рамки. В конечном счете это приводит к тому, что аппарат управления становится все более некомпетентным, — довольно эмоционально как-то высказался я.

Алексей Николаевич молча выслушивал, иногда улыбался моему задору, но особой готовности разрешить данный вопрос не проявлял. Косыгин вообще умел молчать как-то по-особому. Я видел, что он разделяет мое мнение, и, не услышав в ответ ни слова, был благодарен ему хотя бы за понимание.

Когда мы стали обзаводиться орошаемыми землями, к нам пожаловали корейцы, предложили на условиях подряда выращивать лук. По договору 45 тонн лука с гектара получал колхоз или совхоз, а остальной урожай — бригаде. Формировали эти бригады сами корейцы из людей приезжих. Весь сезон они жили в палатках прямо в поле, работали день и ночь, в любую погоду. Заработки у них были очень высокие. Соблазнившись ими, некоторые из наших ставропольцев пытались подрядиться в эти бригады, но больше недели не выдерживали, уходили. Однако скоро в дело вмешались Прокуратура СССР и Комиссия партийного контроля ЦК КПСС: нарушение принципов социализма, рвачество. Некоторых наших хозяйственников основательно потрепали, наказали. В общем, корейцев выставили, все связи порвали, стали лук выращивать сами.

И как раз после всего этого приезжает отдыхать Алексей Николаевич. Прилетел он утром, часам к двенадцати приехали в Кисловодск. Я предложил позавтракать. Сели за стол, подали овощи, в том числе свеженарезанный лук.

— Как у вас «луковое дело» завершилось? — спросил вдруг Алексей Николаевич.

— Завершилось успешно, — нарочито бодро ответил я. — Теперь у нас полный порядок.

— А что значит порядок?

— А то, что, когда были корейцы, Ставрополье не только обеспечивало свои потребности в луке, но еще 15—20 тысяч тонн отправляло в другие области. Теперь от корейцев освободились, навели порядок. Правда, теперь лук завозим из Узбекистана.

Косыгин долго с аппетитом жевал лук и вопросов больше не задавал. Они и не нужны были. Он знал, что запретами проблемы экономики не решают. Понимал, что не о диком «корейском способе производства» сожалею я, а думаю 6 том, как найти столь же действенные, но более цивилизованные стимулы для труда.

Иногда беседы наши приводили и к кое-каким практическим последствиям. Он хотел познакомиться с Невинномысским химическим комплексом, приехали на комбинат, походили, потом собрались в узком кругу специалистов. И здесь на председателя союзного правительства невинномысцы основательно поднажали — особенно за негативное отношение министра химической промышленности к внедрению опыта «щекинцев». Когда мы возвращались, я продолжил тему применительно к другим сферам народного хозяйства.

— Вы посмотрите на здравоохранение. При такой мизерной оплате, которую узаконили сверху, в поликлиниках и больницах не хватает врачей, медсестер, санитарок. Некому ухаживать за больными. Дайте право руководителям больниц в рамках установленного фонда заработной платы самим решить вопрос о зарплате медицинских работников, и они снимут эту проблему.

Спустя несколько месяцев, во время приезда в Москву, я зашел к Косыгину по какому-то делу.

— А знаете, — улыбаясь, сказал он, — вот здесь, у меня в кабинете, недавно сидели два московских врача, мужчина и женщина, оба — руководители крупных больниц. Я спросил их: ваш министр ставит вопрос о повышении зарплаты среднему медперсоналу на 10—20 рублей, но есть и другое мнение: дать возможность главным врачам самим решать вопрос о штатном расписании и окладах в пределах фонда заработной платы. Какой вариант вы бы предпочли? Женщина-врач сразу же высказалась за второй, да и мужчина, поразмыслив, присоединился к ней. Оказывается, ежегодный недокомплект персонала у них составляет 25 процентов и фонд зарплаты они никогда не использовали полностью. Я уже разговаривал с секретарем горкома Гришиным, и мы попытаемся реализовать такого рода подход в Москве.

Я видел, что он искренне радовался этой маленькой победе хотя бы в рамках столицы. Общее постановление на сей счет так и не вышло. И это в здравоохранении! Что уж тут говорить о химической промышленности, тесно связанной с всемогущим военно-промышленным комплексом. Но в чем корни беспомощности союзного правительства? Очевидно — в боязни вызвать цепную реакцию. А этого система не допускала.

И еще один разговор запомнился. Речь зашла о производительности труда. Я рассказал о том, что наблюдал во-Франции при посещении предприятия: в аналогичном нашему подразделении работает вдесятеро меньше специалистов.

— Мы проигрываем не у станка, — сказал Косыгин. — У меня есть данные, что наш станочник мало уступает зарубежному на сопоставимых предприятиях. Но теряем из-за плохой организации внутризаводского транспорта, складского хозяйства, общей культуры производства. Главное — механизация вспомогательного и инженерного труда. А это требует больших перемен. Вот в чем дело.

Тут у меня сорвался «роковой» вопрос:

— Так почему же вы уступили, дали похоронить реформу? Алексей Николаевич помолчал, а потом ответил встречным вопросом:

— А почему вы, как член ЦК, не выступили на Пленуме в защиту реформы?

—??

На том разговор и кончился. К этой теме я потом возвращался не раз, она все больше и больше забирала меня. Вот почему, когда осенью 1977 года после пятичасовой дискуссии Кулаков предложил написать для Политбюро записку о проблемах аграрной политики, я согласился и выбрал главную проблему — экономические взаимоотношения сельского хозяйства с другими секторами экономики.

Даже человеку, далекому от экономики, ясно, что, если между производителями не установить паритета цен, ущемленной стороне грозит разорение. Это и происходило с сельским хозяйством. Закупочные цены были таковы, что чем больше продукции производили колхозы и совхозы, тем большие они несли убытки.

На моей памяти ситуацию пытались выправить дважды — в 1953 году после смерти Сталина и в 1965 году вскоре после смещения Хрущева. Как только колхозы и совхозы получали большую самостоятельность, а закупочные цены приближались к реальным издержкам, производство сельскохозяйственной продукции шло в гору. Но и в том и в другом случае импульсы оказались кратковременными. Проходили год-два, от силы три-четыре, эквивалентный обмен нарушался, крестьяне за бесценок продавали продовольствие и втридорога платили за промышленные изделия. Экономика колхозов и совхозов катилась вниз, хирела.

Я привел в записке подробные расчеты, из которых было видно, что за десять лет (1968—1977 гг.) цены на горючее повысились на 84 процента, трактора, сеялки стали стоить в 1,5—2, а то в 4 раза больше, закупочные же цены на продукцию сельского хозяйства остались прежними. В результате, несмотря на повышение урожайности, сокращение трудовых затрат и расхода горючего в натуре, себестоимость зерна, животноводческих продуктов резко повысилась, большинство хозяйств превратилось в низкорентабельные и убыточные.

Но даже в такой ситуации не пошли на кардинальные меры, а чтобы удержать людей от бегства из деревни, ввели гарантированную денежную оплату. Это окончательно разрушило остатки экономических, хозрасчетных отношений на селе и подорвало стимулы к труду.

Пафос записки состоял в необходимости изменить укоренившийся взгляд на село как на «внутреннюю колонию», иначе не избежать катастрофических последствий для страны. Реакция Косыгина на мою записку была многозначительной: «Это же бомба!»

В процессе работы над запиской многие доброхоты советовали мне «не связываться», «не лезть на рожон». Я не послушал их. Считал: разговор на Пленуме нужен серьезный, по существу. Ожидания не оправдались, первоначальный замысел был выхолощен до предела. Решения свелись к очередным заданиям по выпуску сельхозтехники, а экономическая сторона осталась без внимания. Гора родила мышь.

Пленум закончился 4 июля, а 17-го — Федор Давыдович Кулаков умер.

Как раз сразу после Пленума, 5 июля, семья Кулаковых на загородной даче отмечала 40-летие свадьбы. Мы с Раисой Максимовной были приглашены на это торжество. Было в тот вечер все как обычно. Строго выдерживая субординацию, каждый из присутствовавших произносил тост в честь хозяйки и хозяина, который, как правило, заканчивался категорическим требованием «пить до дна». Здоровье Федора Давыдовича уже не выдерживало его образа жизни и связанных с ним нагрузок (в 1968 году ему удалили часть желудка).

Он умер неожиданно: остановилось сердце. Мне рассказывали, что в последний день в семье произошел крупный скандал. Ночью рядом с ним никого не было. Факт смерти обнаружили утром.

Кулаков ушел из жизни, когда ему исполнилось 60 лет. Это была большая утрата. Тем удивительнее решение Брежнева и других членов Политбюро не прерывать отпуск для прощания с коллегой. Тогда я, может быть, впервые понял, как невероятно далеки друг от друга эти люди, которых судьба свела на вершине власти.

Я счел своим человеческим долгом быть на похоронах Кулакова, сказать у гроба слова прощания. На мой запрос последовало согласие, но при этом секретарь ЦК Михаил Зимянин попросил подготовить заранее текст моего выступления, «дабы избежать повторений и расхождений в оценках с другими, кто будет говорить на митинге». Смысл был предельно ясен — текст своего выступления я передал через стенографистку ЦК. Похороны Кулакова состоялись 19 июля у Кремлевской стены. Впервые я поднялся на Мавзолей и, волнуясь, сказал прощальные слова человеку, к которому питал теплые чувства, выразил искреннее соболезнование его родным и близким.


Дата добавления: 2015-09-05; просмотров: 159 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: Кулаков в Ставрополе | Очередной опальный | Секретарь Ставропольского горкома | Аппаратные игры | Второй секретарь | Поражение реформаторов | Феномен особого рода | Дать шанс | В секретарском корпусе | В условиях командной экономики |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Поездки по стране| Острая схватка

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.009 сек.)