Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

XIV. Кто правит миром?. 3 страница

Читайте также:
  1. A) Под наркозом вправить вывих и последующее скелетное вытяжение
  2. B) Направить на хирургическое лечение;
  3. BOSHI женские 1 страница
  4. BOSHI женские 2 страница
  5. BOSHI женские 3 страница
  6. BOSHI женские 4 страница
  7. BOSHI женские 5 страница

Только это наличие двух аспектов в государстве — исходного единства и того широкого плана, к которому оно стремится, — дает нам представление об его природе. Как известно, все попытки дать точное определение нации, в современном значении этого слова, остались безуспешными. "Город-государство" очень ясное понятие, его можно было проверить собственными глазами. Новый тип государственного единства, созданный галлами и германцами, это великое политическое открытие Запада, — гораздо более расплывчатое и неустойчивое понятие. Филолог, историк нашего времени, архаичный по своей природе, стоит перед этим огромным явлением так же растеряно, как Цезарь или Тацит, когда они пытались в римском лексиконе найти определение государствам, которые зарождались по ту сторону Альп и Рейна или к югу от Пиренеев. Они называли их civitas, gens, natio и знали, что ни одно из этих понятий не подходит [ См. Dopsch. Экономические и социальные основы европейского культурного развития от Цезаря до Карла Великого. — Прим. автора ]. Это не civitas просто потому, что это не "город" [ Римляне никогда не называли поселения варваров городами, как бы густо они не были застроены. Они называли их sedes aratorum. — Прим. автора ]. Также невозможно определить их исходя из понятия территории: новые народы с большой легкостью меняли место жительства, распространялись или сжимались. Они и не этнические единства, как gentes или nationes. Насколько мы можем проследить их развитие, новые государства образовались из групп независимого происхождения. Они произошли от слияния групп различной крови. Но что же тогда нация, если она не кровное родство, не заселенная территория, не еще что-нибудь в этом роде?

Здесь, как и везде, самый верный путь — простое признание фактов. Что бросается в глаза, когда мы проследим развитие любой из "современных наций" — Франции, Испании, Германии? Вот что: тот принцип, который в известную эпоху вроде бы лег в основу нации, позже отменяется. Сперва нация кажется племенем, "не-нация" — соседним племенем. Затем она слагается из обоих племен; потом она — "область", немного спустя — графство, герцогство и, наконец, королевство. В Испании "нацией" был Леон, но не Кастилья; потом — Леон и Кастилья, но не Арагония. Ясное действие двух начал; одно — меняющееся и все время преодолеваемое: племя, область, графство, королевство со своим языком или диалектом; другое — постоянное, которое весьма свободно преодолевает все эти границы и включает в свое единство именно то, что первому началу противоположно.

"Филологи" — так зову я всех, кто нынче претендует на звание "историка", — исходят в своих исторических рассуждениях из Европы двух-трех последних веков и представляют себе, что Винценгеторикс или Сид Кампеадор сражались за Францию от Сен-Мало до Страсбурга или Испанию от Финистерре до Гибралтара. Они начинают биографию своих героев с Тридцатилетней войны. Чтобы объяснить нам, как возникли Франция и Испания, они предполагают, что Франция и Испания существовали в глубине французских и испанских душ, как готовые образы. Словно вначале, когда еще не было ни Франции, ни Испании, уже были "французы" и "испанцы"! Словно французов и испанцев не пришлось создавать две тысячи лет!

В действительности современные нации лишь современный аспект того переменного, обреченного на вечное преодоление принципа, о котором мы говорили выше. Этот принцип не кровное родство и не общность языка; во Франции и в Испании оба эти явления были следствием, а не причиной образования единого государства; сегодня этот принцип — "естественные границы".

Вполне понятно, когда дипломаты в словесном поединке пользуются понятием естественных границ в качестве ultima ratio. Но историк не смеет прятаться за него, как за укрытие. Это понятие не постоянно, даже не очень конкретно.

Мы не должны забывать, в чем, строго говоря, наша проблема. Речь идет о том, чтобы дать точное определение национального государства — того, что мы сегодня называем нацией — в отличие от других форм государства — города-государства и его антипода, империи Августа [ Как известно, империя Августа противоположна тому, что хотел создать его приемный отец, Цезарь. Август пошел по стопам Помпея, врага Цезаря. Лучшая книга по этому предмету — Эдуарда Майера: "Монархия Цезаря и Принципат Помпея" (Внутренняя история Рима с 66 по 44 г. до Р.Х.), Штутгарт, 1918). — Прим. автора ]. Скажу яснее и конкретнее: какая реальная сила объединила под единой верховной общественной властью миллионы людей, которые мы сейчас называем Францией, Англией, Испанией, Италией, Германией? Не кровное родство, так как в этих коллективных организмах течет различная кровь. Не единство языка: народы, соединенные в одном государстве, говорят или говорили на разных языках. Относительное однообразие расы и языка, которого они сейчас достигли (если это можно считать достижением), — следствие предыдущего политического объединения. Таким образом, не кровь и не язык — основа национального государства; наоборот, это оно сглаживает первичные различия кровяных шариков и членораздельных звуков. И так было всегда. Границы государства почти никогда не совпадали с границами племенного или языкового расселения. Испания — национальное государство не потому, что там говорят по-испански [ Да и фактически неверно, что все испанцы говорят по-испански, все англичане — по-английски, все немцы — по-немецки. — Прим. автора ]. Каталония и Арагония не потому были национальными государствами, что в какой-то определенный день их границы совпадали с границами распространения каталонского или арагонского языка. Мы будем, во всяком случае, ближе к истине, если скажем так: каждое языковое единство, которое охватывает известную область, почти всегда бывает результатом предшествующего политического единства. Государство всегда бывало замечательным толмачом.

Это давно и хорошо известно, и потому удивительно то упорство, с каким кровь и язык до сих пор считают основами национальности. В таком взгляде столько же неблагодарности, сколько непоследовательности. Сегодняшний француз обязан сегодняшней Францией, испанец — Испанией, принципу "Х", который и состоит в преодолении узкой общности, основанной на языке и крови.

Подобную же ошибку совершают те, кто основывает идею нации на территориальном принципе, и хочет найти объяснение единства в географической мистика "естественных" границ. Мы стоим здесь перед таким же оптическим обманом. Случайно в данный момент так называемые нации занимают определенные части материка и близлежащие острова. Из этих сегодняшних границ хотят сделать что-то абсолютное и метафизическое. Их называют "естественными границами", а под "естественностью" понимают какое-то магическое предопределение истории, связанное с очертаниями суши. Но миф тотчас же распадается, как только мы подвергнем его такому же анализу, какой доказал несостоятельность крови и языка, как источников нации. Если мы оглянемся на несколько столетий назад, мы увидим на месте Франции и Германии мелкие государства, разделенные своими, непременно "естественными", границами. Правда, эти границы были не так значительны, как сегодняшние Пиренеи, Альпы, Рейн, Ламанш, Гибралтар и т.д.; но это только доказывает, что "естественность" границ относительна. Она зависит от военных и экономических средств эпохи.

Историческая реальность пресловутых "естественных" границ просто в том, что они мешают одному народу завоевать другой. Затрудняя одним и общение, и вторжение, они защищают других. Идея "естественных границ" предполагает, таким образом, еще более естественную возможность распространения и слияния народов. Только материальные преграды, по-видимому, могут этому воспрепятствовать. Вчерашние и позавчерашние границы кажутся нам сегодня не опорой государств, а препятствием, на которое натыкается национальная идея, стремясь объединить нацию. Несмотря на это, мы пытаемся придать сегодняшним границам окончательное и решающее значение, хотя новые средства сообщения и новое оружие уже свели к нулю роль этих препятствий.

Какую же роль играли границы при образовании государств-наций, если они эти государства не создали? Ответ ясен и очень важен, чтобы понять основное различие между государством-нацией и государством-городом. Границы служили тому, чтобы упрочить уже достигнутое государственное единство. Следовательно, они не были началом, толчком к образованию нации; наоборот, в начале они были тормозом, и лишь в последствии, когда их преодолели, они стали материальным средством к обеспечению единства.

Точно такую же роль играли раса и язык. Вовсе не природная общность расы и языка создавала нацию, наоборот: национальное государство в своей тяге к объединению должно было бороться с множеством "рас" и "языков". Лишь после того, как эти препятствия энергично устранили, создалось относительное однообразие расы и языка, которые теперь со своей стороны укрепляли чувство единства.

Итак, нам не остается ничего иного, как исправить традиционное искажение идеи национального государства и свыкнуться с мыслью, что как раз те три основы, на которых оно якобы покоится, были главными препятствиями его развитию. Конечно, исправив искажение, я покажусь тем самым, кто его совершил.

Секрет успеха национального государства надо искать в его специфически государственной деятельности, планах, стремления, словом, в политике, а не в посторонних областях, биологии или географии.

Почему в конце концов для объяснения чудесного расцвета национальных государств стали прибегать к расе, языку, территории? Да просто потому, что в этих государствах мы находим тесную связь и единство интересов отдельной личности с общественной властью, чего не было в античном государстве. В Афинах и в Риме лишь немногие из жителей были государством; остальные — рабы, наемники, провинциалы, колоны — были только подданными. В Англии, Франции, Испании, Германии никогда не было просто "подданных"; каждый был членом, участником единства. Формы государственного единства, особенно юридические, очень различны в разные эпохи. Были крупные различия в рангах и в личном положении, были классы привилегированные и классы обездоленные; но, учитывая реальную политическую ситуацию каждой эпохи, принимая во внимание дух ее, мы приходим к неоспоримому заключению, что каждый "подданный" был активным членом государства, соучастником и сотрудником его.

Любое государство — первобытное, античное, средневековое или современное — это всегда призыв, который одна группа людей обращает к другим группам, чтобы вместе что-то делать. Дело это, каковы бы ни были его промежуточные ступени, сводится к созданию какой-то новой формы общей жизни. Государство неотделимо от проектов жизни, программы дел или поведения. Разные государственные формы возникают из тех разных форм, в которых инициативная группа осуществляет сотрудничество с другими. Античному государству никогда не удавалось слиться с этими "другими". Рим правит Италией и ее провинциями, он воспитывает их население, но он не поднимает их до себя, не объединяется с ними. Даже в самом Риме дело не доходит до политического слияния граждан. Не надо забывать, что в эпоху республики, строго говоря, было два Рима: сенат и народ. Государственное единство никогда не шло дальше внешнего объединения отдельных групп, которые оставались разъединенными и чуждыми. Поэтому Империя перед лицом внешней угрозы не могла рассчитывать на патриотизм "остальных", присоединенных групп — и вынуждена была обороняться только бюрократическими и военными методами.

Неспособность всех греческих и римских групп к слиянию с другими группами имеет глубокие причины, которые мы здесь не можем исследовать; они сводятся к тому, что античный человек слишком элементарно и грубо представлял себе сотрудничество государства с населением; для него оно сводилось к взаимоотношению правителей и подчиненных. Риму дано было повелевать, а не подчиняться, всем прочим — подчиняться, но не повелевать. Новые народы приносят с собой новое, менее материальное понятие государства. Поскольку государство — призыв к совместному делу, то сущность его чисто динамическая; оно — деяние, общность действия. Каждый, кто примыкает к общему делу, — действующая частица государства, политический субъект. Раса, кровь, язык, географическая родина, социальный слой — все это имеет второстепенное значение. Право на политическое единство дается не прошлым — древним, традиционным, фатальным, неизменяемым, а будущим, определенным планом совместной деятельности. Не то, чем мы вчера были, но то, чем все вместе завтра будем, — вот что соединяет нас в одно государство. Отсюда та легкость, с какой на Западе политическое единство переходит границы, в которых было заковано государство античное. Ведь европеец, в противоположность человеку античному, обращен лицом к будущему, сознательно живет в нем и к нему приноравливает свое поведение.

Политический импульс такого рода неизбежно побуждает к образованию все более обширного единства, и в принципе ничто не может удержать его. Способность к слиянию безгранична, не только у народов, но и у социальных классов внутри национального государства. По мере того, как растут территория и население, совместная жизнь внутри страны унифицируется. Национальное государство в корне своем демократично, и это гораздо важнее, чем все различия форм правления.

Любопытно, как каждое определение, которое выводит нацию из какой-то общности в прошлом, в конце концов приводит к формуле Ренана, потому что в ней к расе, языку и общности традиций присоединяется еще один признак: нация это "ежедневный плебисцит". Но правильно ли понимают эти слова? Не можем ли мы сейчас вложить в него содержание со знаком, противоположным тому, который дал ему Ренан, и притом гораздо более истинное?

8.

"Общая слава в прошлом, общая воля в настоящем; воспоминание о великих делах и готовность к ним — вот существенные условия для создания народа... Позади — наследие славы и раскаяния, впереди — общая программа действий... Жизнь нации — это ежедневный плебисцит".

Такова знаменитая формула Ренана. Как объяснить ее необычайный успех? Без сомнения, красотой последней фразы. Мысль о том, что нация осуществляется благодаря ежедневному голосованию, освобождает нас. Общность крови, языка, прошлого — неподвижные, косные, безжизненные, роковые принципы темницы. Если бы нация была только этим, она лежала бы позади нас, нам не было бы до нее дела. Она была бы тем, что есть, а не тем, что "делается". Не было бы смысла даже защищать ее, если бы на нее напали.

Наша жизнь, помимо нашего желания, всегда связана с будущим; от настоящего момента мы всегда устремлены к грядущему. "Жить" — это "делать", без отдыха и срока. Почему мы не думаем о том, что "делать" всегда значит "осуществлять будущее"? Даже когда мы отдаемся воспоминаниям, мы вызываем их в данный момент, чтобы в следующий достигнуть чего-то, хотя бы удовольствия. Это простое, непритязательное удовольствие показалось нам секунду назад желаемым будущим; вот мы и "делаем" что-то, чтобы его получить. Итак, запомним: ничто не важно для человека, если не направлено в будущее [ Следовательно, человек — "футуристическое" существо, т.е. он живет прежде всего в будущем и для будущего. Однако я противопоставил античного человека современному европейцу и утверждал, что первый был относительно замкнут для будущего, а второй относительно открыт для него. Это кажется противоречием; но оно легко рассеивается, если вспомнить, что человек — существо двойственное: с одной стороны, он то, что он есть; с другой стороны, он имеет о себе самом представления, которые лишь более или менее совпадают с его истинной сущностью. Наши мысли, оценки, желания не могут уничтожить наших прирожденных свойств, но могут изменить их и усложнить. Античные люди были так же связаны с будущим как и мы, современные европейцы; но они подчиняли будущее заповедям прошлого, тогда как мы отводим будущему первое место. Этот антагонизм — не в бытии, но в предпочтении — дает нам право определить современного человека как "футуриста", античного — как "архаиста". Знаменательно, что современный европеец, как только он подрастет и становится на собственные ноги, говорит о своей жизни как о "новом времени". Под этим подразумевается то, что вытесняет старые обычаи. Уже в XIV веке начинают подчеркивать новое как раз в тех вопросах, которые особенно глубоко волновали ту эпоху; так было создано понятие devotio moderna, нечто вроде авангарда в мистическом богословии. — Прим. автора ].

Если бы нация состояла только из прошлого и настоящего, никто не стал бы ее защищать. Те, кто спорит с этим, — лицемеры или безумцы. Но бывает, что прошлое закидывает в будущее приманки, действительные или воображаемые. Мы хотим, чтобы наша нация существовала в будущем, мы защищаем ее ради этого, а не во имя общего прошлого, не во имя крови, языка и т.д. Защищая наше государство, мы защищаем наше завтра, а не наше вчера.

Это и звучит в формуле Ренана: нация, как великолепная программа будущего. Народное голосование решает, каким ему быть. То, что в этом случае будущее — лишь продолжение прошлого, ничего не меняет; только показывает, что и само определение Ренана слегка архаично.

Поэтому национальное государство, как политический принцип, больше приближается к чистой идее государства, чем античный "город" или "государство-племя" арабов, построенные на кровном родстве. В действительности, идея "нации" тоже не свободна от предрассудков расы, земли и прошлого; но в ней все же торжествует динамический принцип объединения народов вокруг программы будущего. Более того: я бы сказал, что балласт прошлого и некоторое увлечение осязаемыми началами коренились и коренятся не в душе западного мира; они заимствованы из искусственных построений романтизма, который внес эти элементы в идею нации. Если бы Средневековье имело ту же национальную идею, что и XIX век, то Англия, Франция и Германия никогда бы не появились [ Идея национального государства родилась — как первый симптом романтизма — в конце XVIII века. — Прим. автора ]. XIX век смешивает движущие и образующие силы нации с силами, лишь охраняющими и поддерживающими ее. Скажем прямо: неверно, будто нацию создает патриотизм, любовь к отечеству. Те, кто так думает, впадают в сентиментальное заблуждение, о котором мы уже говорили; даже Ренан в своем замечательном определении не избежал его. Если для существования нации необходимо, чтобы группа людей не спускала глаз с общего прошлого, как же должны мы назвать их? Ведь очевидно, что былая форма жизни кончилась в тот момент, когда они сказали себе: мы — нация. Не наталкиваемся ли мы здесь на профессиональный порок всех филологов-архивариусов, на их слепоту, которая мешает им видеть действительность до тех пор, пока она не станет прошлым? Филолог, в силу своей профессии, действительно нуждается в прошлом; филолог, но не нация. Наоборот: прежде чем иметь общее прошлое, нация должна была создать совместное существование, а прежде чем создать его, она должна была к нему стремиться, мечтать, желать, планировать его. Для существования нации достаточно, чтобы кто-то имел ее перед собой как цель, как мечту. Даже если попытка и не удалась, как это часто бывает, тогда мы говорим о неудавшейся нации; например, Бургундия.

Народы Центральной и Южной Америки имеют с Испанией общее прошлое, общую расу и язык, однако они не составляют с ней одну нацию. Почему? Не хватает лишь одного, очевидно самого существенного: общего будущего. Испания не сумела создать общей программы будущего, которая могла бы увлечь эти биологически родственные группы. Поэтому, "плебисцит", взвесив будущее, решил не в пользу Испании. И все архивы, воспоминания, предки и "отечество" оказались бессильными. Весь этот реквизит хорош для консолидации, но лишь при наличии плебисцита; без него он нуль [ Пример — гигантский и ясный, как лабораторный опыт — разыгрывается на наших глазах: Англии предстоит показать, сумеет ли она удержать отдельные части империи под своим суверенитетом при помощи убедительной программы совместной деятельности — Прим. автора ].

Таким образом, "государство-нация" — такая историческая форма государства, для которой типичен плебисцит. Все прочее имеет лишь преходящее значение и относится и относится только к содержанию, форме и гарантиям, которых плебисцит требует. Ренан нашел магическую формулу, излучающую свет; она позволяет нам проникнуть во внутреннюю структуру нации. Два момента различаем мы при этом: во-первых, проект совместной жизни в общем деле; во-вторых, отклик людей на этот проект. Всеобщее согласие создает внутреннюю прочность, которая отличает "государство-нацию" от древних форм, где единство достигалось и поддерживалось внешним давлением государства на отдельные группы, тогда как в нации сила государства проистекает из глубокой внутренней солидарности подданных. В сущности эти подданные сами и есть государство и потому — в этом чудо, в этом новизна нации — не могут ощущать государство, как нечто им чуждое.

И, однако, Ренан сводит почти на нет свою идею тем, что он придает плебисциту ретроспективное содержание, применяя его к готовому государству, которое плебисцит должен лишь утвердить. Я дал бы этому плебисциту обратное направление и предоставил бы ему решать, какой будет рождающаяся нация. Только так можно смотреть, ибо в действительности нация никогда не бывает "готовой", законченной — в этом ее отличие от других типов государства. Она всегда или созидается, или распадается. Tertium non datur. Она либо приобретает приверженцев, либо теряет их, в зависимости от того, есть ли у нее в данный момент жизненное задание.

Было бы поэтому крайне поучительно проследить историю тех идей и проектов, которые поочередно воспламеняли сообщества Западной Европы. Мы увидели бы, что европейцы переживали эти стремления не только в общественной жизни, но и в личной, в быту; увидели бы, как "исправлялись" они или портились в зависимости от того, была ли у них общая цель.

И еще одно могло бы выясниться в результате этого исследования. В древнем мире возможность экспансии государства была фактически ничем не ограничена: во-первых, потому, что группы не соприкасались одна к другой; во-вторых, потому что каждое "государство" состояло всего из одного племени или города. Поэтому воинственный народ — персы, македоняне, римляне — мог подчинить своему господству, "объединить" сколько угодно земель. Так как подданного, внутреннего, организованного единства не было, судьба народов зависела целиком от военных и административных способностей завоевателя. На Западе процесс объединения нации неизбежно должен был проходить через промежуточные стадии. Стоило бы серьезно задуматься над тем, что в Европе оказалось невозможно образовать огромную империю наподобие империй Кира, Александра Македонского или Октавиана Августа.

Процесс образования европейских государств-наций всегда протекал в таком ритме:

Первая стадия: особый инстинкт Запада, побуждающий видеть государство как слияние разных народов в единую политическую и духовную общину, проникает в группы, близкие друг другу по месту, племени и языку — не потому, чтобы эта близость сама по себе была основой нации, а потому, что различия между соседями вообще преодолеваются легче.

Вторая стадия: период консолидации, в течение которого другие народы, вне нового государства, рассматриваются как чужие и более или менее как враги. Процесс национального развития работает "на исключительность", стремится замкнуться в пределах одного государства; короче говоря, это период национализма. Но воспринимая соседей политически, как чужаков и соперников, новое государство в действительности — экономически, умственно и духовно — живет совместной с ними жизнью. Национальные войны приводят к выравниванию технических и духовных различий. "Исконные враги" становятся все более похожими друг на друга. Мало-помалу появляется сознание, что враждебные народы принадлежат к тому же миру, что и собственное государство. Однако их еще по-прежнему считают чуждым и враждебным элементом.

Третья стадия: государство упрочилось. Теперь перед ним встает новая задача — объединение с народами, которые вчера еще были врагами. Растет убеждение, что они родственны нам по духу и практически, и что вместе мы образуем одно национальное целое, противостоящее другим, более далеким и чуждым группам. Таким образом созревает новая национальная идея.

Поясню свою мысль примером. Обычно утверждают, что Испания, как национальная идея, существовала уже во времена Сида Кампеадора (XI век), и, чтобы подкрепить это утверждение, добавляют, что за несколько столетий до того святой Исидор говорил о "матери Испании". По-моему, такой взгляд грубо искажает историческую перспективу. Во времена Сида началось объединение Леона и Кастильи в одно государство; они и было национальной, политически действенной идеей той эпохи. Слово "Испания" (Spania) было в те времена лишь ученым, литературным выражением; в крайнем случае — одной из плодотворных политических идей, зароненных Римской Империей на почву Западной Европы. "Испанцы" за время римского владычества привыкли считать себя административной единицей Рима, диоцезой Империи. Но это географически-административное понятие было навязано извне, за ним не было внутренней силы, устремления в будущее.

Как бы ни пытались приписать этой идее действенную силу уже в XI веке, надо признать, что она никогда не достигала той определенности, какой идея Эллады достигла уже в IV веке до Р.Х. Однако Эллада никогда не была подлинной национальной идеей. Подлинное историческое соотношение можно выразить так: "Эллада" была для греков IV века, "Испания" для "испанцев" XI и даже XIV века тем же, чем "Европа" для европейцев XIX века.

Как видим, задачи и попытки национального объединения следуют во времени подобно звукам в мелодии. Вчерашнее простое тяготение может завтра стать вспышкой оформленных национальных чаяний. И можно не сомневаться, что эта вспышка неизбежно угаснет.

Сейчас для европейцев приходит время, когда Европа может стать национальной идеей. Вера в это будущее гораздо менее утопична, чем предсказания XI века о единстве Испании или Франции. Чем тверже будет "Национальное Государство Запада" отстаивать свою подлинную сущность, тем вернее оно превратится с огромное государство-континент.

9.

Когда государства-нации Запада стали обретать свои теперешние границы, позади них, подобно экрану или фону, начал обрисовываться силуэт "Европы". Уже со времен Ренессанса европейские нации живут и движутся на этом фоне; сами его создают, и незаметно для себя начинают остывать от былого воинственного задора. Франция, Англия, Испания, Италия, Германия сражаются друг с другом, составляют лиги и союзы и разрывают их лишь для того, чтобы заключить их снова, в ином составе. Но все это — как война, так и мир, — совместная жизнь равных с равными, какой не могло быть между Римом, с одной стороны, и кельто-иберами, галлами, бриттами и германцами — с другой. Историки обычно выдвигают на первый план конфликты, войны, вообще "политику"; так, якобы подготавливается почва для будущих всходов единства. В действительности когда на одном поле разыгрывается битва, на сотнях других "враги" мирно торгуют, обмениваются идеями, видами искусства, священными предметами. Битва гремит, так сказать, на авансцене, а позади, за занавесом, идет мирное сотрудничество, которое тесно сплетает судьбы враждующих народов. С каждым новым поколением духовная близость и сходство увеличиваются. Говоря точнее и осторожнее: души французов, англичан и испанцев были, есть и будут сколь угодно различны; но у них одна и та же структура, и сверх того — они все более сближаются. Религия, наука, право, искусство, принципы — социальные и этические — становятся все более общим достоянием. А ведь именно этими духовными ценностями люди и живут. Стало быть, однородность еще больше, чем если бы все души были одинаковы.

Если бы мы подытожили наш духовный багаж — верования и нормы, желания и мнения, — то оказалось бы, что большая часть их обязана своим происхождением не своему отечеству, но общеевропейскому фонду. В каждом из нас европеец значительно преобладает над немцем, испанцем, французом. Если бы мы попытались жить только тем, что в нас есть "своего", "национального", если бы мы, например, захотели лишить среднего француза или немца всех тех привычек, мыслей, чувств, слов, которые он заимствовал от других народов, мы были бы поражены, ибо оказалось бы, что это просто невозможно: четыре пятых нашего внутреннего богатства — общеевропейское достояние.

Мы, населяющие эту часть планеты, должны наконец выполнить то задание заключенное в слове Европа, к которому нас обязывает история последних четырех столетий. Этому препятствует только предрассудок старых "наций", идея нации, связанной своим прошлым. Нам предстоит показать, что европейцы происходят не от жены Лота и не собираются делать историю, глядя назад, в прошлое. Пример Рима и античного человека должен послужить нам предостережением: определенному типу людей очень трудно расстаться с идеей государства, ими усвоенной. К счастью, идея "государства-нации", которую европеец сознательно или бессознательно принес в мир, вовсе не совпадает с той схоластической идеей, которую проповедовали ему филологи {о том, кого в настоящей работе Ортега-и-Гассет определяет как филологов, см. XIV, п.7}.


Дата добавления: 2015-08-09; просмотров: 87 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: V. Статистический факт. | VI. Анализ человека массы. | VII. Жизнь благородная и жизнь пошлая, или энергия и косность. | VIII. Почему массы во все лезут и всегда с насилием?. | IX. Примитивизм и техника. | Х. Примитивизм и история. | XI. Эпоха самодовольства. | XII. Варварство специализации. | XIII. Величайшая опасность — государство. | XIV. Кто правит миром?. 1 страница |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
XIV. Кто правит миром?. 2 страница| XIV. Кто правит миром?. 4 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.012 сек.)