Читайте также:
|
|
(Согласие противоречий(лат.))
Человек абсолютно не создан для отдыха. Дай ему два-три лишних дня отдыха — он выть начинает, разрушать себя, мечется, как волк в клетке, и при этом изо всех сил старается сделать вид, что отдыхать он любит и очень ему это нравится.
Йозеф Эметс, венгерский философ
Даня сидел на кухне и ссорился со своей родной тетей. Занятие было увлекательное, особенно если учесть, что тетя у него была, чисто по совместительству, молодым кандидатом философских наук. Только что тетя обожгла себе духовкой палец и теперь, держа его под струей холодной воды, доказывала Дане, что мир — иллюзия и его не существует.
- Не надоело? — зевнув, спросил Даня.
Тетя оскорбленно застыла. Несуществование мира было ее излюбленной темой, которую она раскрывала ровно три раза в неделю, читая лекции на курсах повышения квалификации пожарных. Пожарные слушали ее с глубоким пониманием. Они видели на своем веку столько страшных пожаров, что вполне готовы были признать, что мир действительно иллюзия, прах и пепел.
- Что «не надоело»? Не был бы ты так любезен пояснить? — поинтересовалась тетя, поворачивая под струей свой обоженный палец.
- У тебя болевой порог как у поэтессы. У нее побелка на кухне свалилась в кастрюлю с супом, а ей кажется, что она окружена всеобщей ненавистью, — сказал Даня. — И вообще философия как наука состоит из многих отдельных правд, которые все вместе образуют ложь!
Тетя поморгала глазами, отыскивая убийственный аргумент. И она его нашла.
- С карапузами не спорю! — ледяным голосом заявила она, созерцая племянника, который даже сидя почти касался затылком потолка.
Даня не остался бы в долгу, но в этот момент его рука, которой он пытался взять чашку, прошла ее насквозь и сомкнулась на пустом месте. Даня закрыл глаза. Нечто похожее происходило с ним пятый раз за два дня, и он понемногу уже начинал к этому привыкать.
«Спокойно! — подумал он. — Все хорошо. Сейчас получится».
Он попытался взять чашку в третий раз, но вышло даже хуже, чем прежде. Пройдя ее насквозь, пальцы ухитрились материализоваться прямо в наполнявшем чашку кипятке. Даня завопил. Дернул рукой. Чашка упала и разбилась.
Минуту спустя Даня стоял рядом с тетей, пытаясь одновременно с ней держать руку под струей ледяной воды. Оба охали и хихикали — уж больно все это было нелепо. Вскоре у тети зазвонил телефон, и она убежала в коридор. У нее был почти десятилетний роман с женатым человеком, доктором экономических наук, роман чисто телефонный, выражающийся и том, что они по четыре с половиной часа в день выносили друг другу мозг. Когда Даня был на несколько нет моложе и на полметра короче, он любил подслушивать их разговоры, потому что всякий раз узнавал множество новых слов. Причем слов, конечно, не ругательных, а крайне интересных. «Метаморфозы», «деградация», «оскудевание», «лоботомия», «эдипов комплекс» и множество похожих, из которых самым приземленным было слово «подкаблучник».
Сейчас Даня давно уже не подслушивал, поскольку знал уже все умные слова на свете, да и тетя со своим экономистом в затянутости своего тупикового романа еще года два назад начали повторяться и шли теперь по второму или третьему кругу. Когда тетя ушла, Даня еще с минуту постоял у раковины, а затем стал собирать с пола осколки чашки и вытирать чайную лужу с лежащим в ее центре кусочком лимона, похожим на отражение луны. Осколки он собрал вполне себе благополучно, а с лимоном опять началась какая-то потусторонщина.
Даня никак не мог его ухватить: рука все проходила под пол, как у призрака, и не исключено, что даже выглядывала из потолка у нижних соседей, потому что Даня слышал снизу не то хрип, не то неясный крик.
«Ну поехали! Последняя попытка! Соберись!» — велел себе Даня.
Он дал сам себе легкую затрещину (это у него вполне получилось) и, зажмурившись, чтобы ни на что не отвлекаться, опять устремился рукой к лимону. Сжал руку, что-то схватил и, внезапно издав короткий вопль, распахнул глаза.
Лимон продолжал преспокойно украшать собой дно чайной лужи. В руке же у Дани был пучок свежевырванной зеленой травы. Зеленой, сочной, с непередаваемым ощущением сокровенно запрятанного в ней солнца. Той самой травы, что бывает только на двушке у ручья!!!
До самого вечера Даня скитался по квартире, не находя себе места. Все думал, думал, и даже сам толком не знал о чем. Мысли вертелись и прыгали. В этой круговерти мыслей он порой проходил двери насквозь, пугливо оглядываясь и проверяя, не заметил ли кто. Но никто не замечал. Всем было не до Дани.
Тетя объяснялась со своим поклонником, в десятый раз бросая трубку и требуя больше не звонить. Потом она, впрочем, перезванивала сама.
Папа был на работе. Сидел у себя в отделении банка в душном кабинете, изредка выходя из него и объясняя старушкам, как пользоваться платежным терминалом. Он мог бы этого и не делать, потому что у него были подчиненные, но ему тоже требовались прогулки и хоть какие-то развлечения.
Из родительской комнаты доносились звуки дрели. Это мама сверлила потолок, намереваясь повесить бронзовую люстру с пятнадцатью рожками. До того как оказаться у них в доме, люстра висела в театре. Мама купила ее по Интернету, очень дешево.
Вечером Даня лег очень рано. Не хотел попасться на глаза родителям и объяснять, почему руки у него проходят сквозь стол. Ночью он ворочался, царапал ногтями простыню, а когда утром проснулся и посмотрел на свои пальцы, то едва не закричал. Под ногтями у него были черные каемки земли, а к земле пристали мелкие вытянутые семена. Сам не зная зачем, Даня аккуратно выскоблил семена стержнем от ручки (ручка мазала, и под ногтями появлялись синие каемки) и спрятал их в коробочку из-под рыболовных крючков.
Потом снова повернулся к дивану, на который все это время не смотрел. По подушке ползла большая золотая пчела.
— О! Прилетела! Дня три тебя не видел! — приветливо сказал Даня.
Считая, что это его пчела, он протянул ей руку. Он не был уверен, что рука опять не начнет исчезать, но нее равно попробовать стоило. Пчела преспокойно забралась Дане на палец и по пальцу побежала вверх.
- Ты какая-то не такая! В варенье, что ли, свалилась? — приветливо спросил у нее Даня.
В ШНыре пчелы регулярно падали в варенье. Иногда Суповна даже закатывала их в банки, откуда они потом вылетали прямо через стекло.
И правда, пчела была светлее, чем всегда. На вид даже не золотая, а точно отлитая из меди и натертая замшей. Даня озадаченно разглядывал ее, удивляясь непривычной новизне своей пчелы.
Пчела добежала ему до локтя и хотела бежать дальше, когда откуда-то сверху на руку Дани свалилась еще одна золотая пчела. Эта была уже тусклее, но двигалась решительнее, и вообще ощущалось, что по зрелая, уверенная в себе пчела. Позолота ее была обтершейся, крылья чуть желтоватые, натруженные. Одно даже словно с трещинкой или с подгибом.
По этому крылу Даня и узнал ее. Это была его пчела! Трещинка же возникла оттого, что Макар когда-то от большого ума выстрелил в Данину пчелу пнуфом в упор. Почему-то на своей пчеле проверять действие пнуфа он не стал, а вот на чужой ума хватило.
Эта вторая пчела побежала навстречу первой. Несколько мгновений пчелы ощупывали друг друга усиками, а затем бестолково забегали по слабому бицепсу Дани, толкаясь головами, наскакивая и то и дело подгибая брюшко, чтобы пригрозить жалом.
Даня ничего не понимал. Схватив себя за пижаму, он дернул рукав, резко натянув ткань. Пчелы слетели, заметались в воздухе, а потом обе как свинцовые шарики врезались Дане в лицо. Даня схватился за скулу, отскочил и издали кинул в пчел подушкой.
— А ну пошли отсюда! Вы что, взбесились?.. Кто вообще эта вторая?! — жалобно крикнул он.
Пчелы метались по комнате, стукаясь в стены и ковер. Это было какое-то ослепительное безумие. С каждым мгновением они все больше ускорялись, и вскоре Даня уже почти не различал их. Видел только, что от злости пчелы раскалились так, что воздух в комнате стал горячим. Они врезались в стены, сорвали полки, опрокинули стул, вдребезги разбив его спинку. В стенах появлялись дырочки, похожие на пулевые. Чтобы уцелеть, Даня попытался залезть под диван, но проблема состояла в том, что щель под ним была небольшой. Даня в нее не помещался. Потом с перепугу как-то поместился, но опять услышал вопль и понял, что тело его, ставшее прозрачным, опять частично протиснулось сквозь потолок к бедным соседям.
Пришлось вылезать и возвращаться в свою комнату. Пчелы, только что сбившие на пол стопку из десяти книг, немного успокоились и теперь, не теряя друг друга из виду, ползали по стене.
дверь вопросительно стукнули.
- Нельзя! — запоздало крикнул Даня, но в комнату уже заглянула мама. В руках у нее была дрель.
- Да что у тебя тут такое? — спросила она. — Чашки на кухне прыгают!
Даня набрал в грудь побольше воздуха. Он принципиально не врал родителям, а защищался длиной речи в надежде, что к середине его правды собеседник тихо уснет, как обычно и происходило, когда Даня начинал издали озвучивать все резоны. «Во- первых, это не совсем так, — говорил Даня. — Во-вторых, это требует уточнения... в-третьих, мне хотелось бы отметить некоторые предварительные моменты...» Когда он доходил до «в-восьмых» и «в-девятых», самые большие правдоискатели начинали тихо пятиться и удирать. Однако сейчас оказалось, что можно обойтись и без «в-восьмых», потому что его ответ был маме не нужен.
- Я купила карниз для штор, — похвасталась онa. — Хороший карниз. Длина четыре метра десять сантиметров. До ремонта висел в филармонии... Хочешь у тебя повесим, а то мне негде?
- У меня же есть уже шторы!
- Да при чем тут шторы? Ты вообще слушаешь, что я тебе говорю? Карниз!.. Кстати, шторы мы тебе тоже повесим.
- А цель? Я умру, а шторы останутся... — буркнул
Даня.
Этим он хотел выразить, что все материальное никакой ценности для него не имеет и, следовательно, ему все равно. Вешай хоть сто карнизов, только не спрашивай у меня разрешения. Но опять же мама поняла его в другом смысле.
- Ну это да, конечно, — сказала она. — Но туг такой карниз! Представляешь, четыре метра! Натуральный дуб! Он вообще всех переживет! Он и до театра, говорят, где-то висел.
Мама посмотрела мимо сидящих на стене пчел и вздохнула, размышляя, видимо, о карнизе.
- Слушай, а у тебя горелой бумагой пахнет! — рассеянно сказала она и вышла.
Даня, подпрыгивая как тушканчик, кинулся тушить дымящиеся обои. Загорелись они там, где сидели обе разозленные пчелы. До пожара дело не дошло, но большой кусок обоев изменил цвет и даже отчасти обуглился.
Пока Даня колотил по обоям тапками, а затем заливал их найденным на столе вчерашним чаем, пчелы наблюдали за ним со своих мест, а потом обе разом оказались на Дане — одна на правом его рукаве, а другая на левом.
Там они и остались, сердито косясь одна на другую и угрожая жалом, однако в бой больше не вступали. Даня вначале не понимал, что все это значит, а потом сообразил, что силы пчел примерно равны, победы никто не одержал и пчелы, осознав это, решили придерживаться тактики вооруженного нейтралитета.
При этом ни одна из пчел ни на секунду не теряла другую из виду. Стоило одной перебежать на бицепс — и другая перебегала на бицепс, только другой руки. Если перебегала на плечо, и вторая оказывалась на плече, и так сохранялась идеальная симметрия.
- Вы что, поделили меня? — догадался Даня. — Но я против! Я свободная личность!
Пчелы отнеслись к протесту Дани равнодушно. Одна переползла на его правое ухо, а другая на левое, н обе на мгновение застыли на мочках. Вздумай кто-нибудь сфотографировать Даню, его дразнили бы до конца жизни, утверждая, что он зачем-то нацепил тяжелые золотые серьги.
Это было уж слишком. Не выдержав, Даня вороватым движением сбросил пчел и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь. В коридоре он прижался спиной к стене и некоторое время выжидал, последуют за ним пчелы или нет. Пчелы не последовали, хотя дверь препятствием для них не являлась.
Даня успокоился. Почистил зубы, позавтракал и углубился в справочник по медицине катастроф. Он был очень сложный, с таблицами и схемами, что Даню, однако, ничуть не пугало. Справочники он читал всегда внимательно. Даже номер страницы и тот прочитывал, хотя на содержание он вообще никак не влиял.
В свою комнату Даня долго не возвращался, и, воспользовавшись этим, туда просочилась мама с четырехметровым карнизом. Даня вообще не понял, как она его туда затащила, потому что коридор у них был на глаз не больше трех метров. Прямо какое-то чудо со вталкиванием слона в спичечную коробку.
Некоторое время мама донимала Даню требованием держать карниз, опуская его то выше, то ниже, по потом рассердилась, что он хотя и помогает, но лицо имеет вялое, незаинтересованное в конечном результате.
- Видеть тебя не могу! Пошел бы ты погулять! — сказала она и позвала папу, который уже вернулся домой.
Папа тоже имел лицо вялое и незаинтересованное, но он был хотя бы привычной жертвой. Мама могла, сверля стену, высверливать ему заодно и мозг, жалуясь, что ей никто не помогает улучшать их общее жилище.
Даня некоторое время потоптался в коридоре, разбираясь в своих желаниях, а затем воспользовался советом мамы и отправился пройтись.
* * *
Даня шел и думал. Невесть откуда взявшиеся пчелы шевелились у него под курткой, причем шевелились удивительно синхронно, хотя, по идее, куртка должна была мешать им видеть друг друга. Изредка Дане это надоедало. Он начинал чесаться и бить себя по куртке ладонью, требуя у пчел перестать по нему ползать.
- Чего чухаешься? Блохи заедают? — флегматично спросил у него пенсионер, гулявший с собакой.
Даня негодующе подпрыгнул и, перешагнув заборчик, через который любому другому пришлось бы перелезать, проследовал дальше. Он тек по городу, точно по кровеносным сосудам, перемещаясь из узких сосудиков в основные артерии.
Узкий проулочек вливался в улицу пошире, а та совсем уже в широкую и важную улищу. Даня не дошел еще до важной «улищи», когда рядом остановилась машина. Это был невообразимый рыдван алого цвета. Низкий, хищный, спортивный, двухдверный. На капоте — пятна ржавчины. К тому же рыдван одноглазый — вторая фара у него была разбита.
- Гуляем? Садись, подкину! — крикнул кто-то.
В окно машины высунулась голова. Крепкая, с небритыми колючими щеками. Волосы светлые, жесткие, как щетина на зубной щетке. Бровки тоже светлые, щеточками. Мясистые уши торчат. Массивный круглый подбородок, напоминающий проклюнувшуюся не на месте пятку, и неожиданный задиристый нос.
Прямо из машины Дане протянули руку. Точнее было бы сказать — лапу. Лапа эта была как клешня у краба. Боцманская такая лапень. Пальцы невероятно короткие, но, кажется, ржавые гайки могут откручивать.
Даня находился в такой растерянности, что состыковать лицо, рыдван и клешню сумел не сразу. Лишь увидев втиснувшиеся в пальцы голубоватые буквы «кулак», он все мгновенно понял и вышел из своего чумана.
- Кузепыч! — воскликнул он пораженно.
- Угу, он самый, — сказал Кузепыч. — Садись давай! А то тут останавливаться нельзя!
Даня не стал отказываться. Он обошел рыдван с противоположной стороны, открыл невероятно тяжелую дверь и плюхнулся на сиденье.
- Никогда с вами здесь не ездил! — сказал Даня.
- Я сам, грустный пень, с собой тут редко ездил... Стоит, понимаешь, в сарае под брезентом, и все дела, — признал Кузепыч и, точно извиняясь, погладил рыдван по рулю. — Старый, конечно, зато мощь какая! Двигатель четыре литра! Четыре! Как по газу вдарил — ни один берсерк не догонит... Ну если не заглохнет.
За его спиной кто-то завозился. Даня обернулся и увидел чью-то спину. На тесном заднем сиденье, подогнув колени к груди, спал человек.
- Кто это? — спросил Даня с тревогой.
- Да Витяра же! — сказал Кузепыч с досадой. — Мне его, ясельный пень, дали тебя уговаривать. На усиление меня как бы. А он, елки зеленые, взял и задрых!
- Уговаривать меня на что? — спросил Даня тревожно.
Кузепыч не ответил. Он выезжал с улицы на серьезную улищу. Оказавшись нa улище, он понесся и метров через семьсот засел в пробке на пересечении улищи с важным проспектом. Когда-то Афанасий рассказывал Дане, будто Кузепыч никогда не добирается в одно и то же место одной дорогой. Он любит искать новые. Поэтому порой выходит, что пешком идти двадцать минут, а Кузепыч па машине добирается два с половиной часа через какое-нибудь Щелково.
Оказавшись в пробке, Кузепыч откинулся на спинку сиденья и вытер красное лицо платком. Потом в тот же платок и высморкался, причем с такой энергией, что платок аж раздувало от его дыхательных сил.
- Короче, тебе надо возвращаться в ШНыр! Прямо сейчас, — пропыхтел наконец Кузепыч. — Как тебя уговорить, я не знаю. Поэтому или сам уговаривайся, или этого вот буди!.. Эй ты, подъем!
И он мотнул головой, указывая подбородком на спину Витяры.
- Не надо, — сказал Даня.
- Вот и я о том же, что не надо!.. Да чего ж этот тормоз встал! Проезжай давай! — крикнул Кузепыч и загудел, требуя у водителя впереди стоящей машины провалиться под асфальт. Тот в ответ тоже стал сигналить, объясняя, что под асфальт проваливаться отказывается.
- Как же я вернусь в ШНыр? Я же закладку взял? — спросил Даня испуганно.
- А я уж не знаю, как ты вернешься. А только велено нам, чтобы тебя вернуть! — строго произнес Кузепыч. «ВеленО» он ударил на последний слог, и это вышло невероятно убедительно.
- А закладка? — опять спросил Даня.
Кузепыч засопел:
- Пчела ж к тебе прилетала?
- Да, — испуганно подтвердил Даня.
- Ну так чего ж тогда? Если пчела прилетала, то, ясельный пень, проход в ШНыр для тебя милости просим. Вот те и вся музыка! А если еще какие-нибудь уговоры нужны, то буди «от-ты-дусю»!
И Кузепыч опять стал порываться толкать Витяру в спину. Даня удержал его за руку.
- Не надо! — всполошился он. — Жалко!
- Жалко? — переспросил Кузепыч. — Жалко знаешь у кого бывает?..
И он расхохотался, причем так, что лбом уперся в гудок. Видимо, ему показалось невероятно смешным, что жалко бывает у пчелки и к Дане тоже прилетела пчела. И вообще куда ни посмотри и чего ни скажи — всюду одни пчелы.
- Хорошо, — покорно согласился Даня. — Я поеду в ШНыр. Но у меня теперь вообще-то, если вас не смущает, две пчелы!
- Ну че тебе сказать по этому поводу? Поздравляю. У кого-то и одной нет, а у тебя, ясельный пень, две! — отозвался Кузепыч.
- А вещи? — Даня сообразил, что с каждой секундой уезжает все дальше от своего дома, а возвращаться Кузепыч явно не собирается.
- Вещи потом возьмешь. А то вон за мной ведьмарики пристроились! Ту машину видишь?
Даня пугливо обернулся:
- Красную?
- Нет. За ней которая. Желтоватая такая, невзрачная... Давно уже за нами тащится... Да только далеко не утащится! — с предвкушением произнес Кузепыч и, воспользовавшись тем, что они выехали на проспект, так вдавил газ, что Даня едва не влип спиной в сиденье.
Желтоватая машина сразу отстала.
- Вот! — хмыкнул Кузепыч. — И я о том же! Только как бы нам опять в пробке не залипнуть... Достань- ка па всякий случай шнеппер! В бардачке там!
Даня дернул ручку на себя, попутно осознав, от какого слова бардачок именуется бардачком. На колени ему хлынула целая вселенная предметов, среди которых были здоровенные садовые ножницы, две-три окаменевшие булки со следами зубов, охотничий нож без ножен и шнеппер. Когда Даня доставал шнеппер, в недрах бардачка запиликал телефон.
Даня даже вздрогнул от смешного пиликанья этого телефона. Мобильник у Кузепыча был древний, примерно как машина. В любом салоне связи стали бы тихо хихикать, если бы у них попросили подыскать к нему, допустим, зарядку. Но одного у телефона нельзя было отнять: он был настолько громким, что Даня слышал в трубке голос Кавалерии едва ли не сквозь голову самого водителя.
- Алоу! — басом рыкнул Кузепыч, тыкнув пальцем стершуюся кнопку.
- Даню нашли?
- Есть такое дело про «нашли», — подтвердил Кузепыч.
- Витяра помог?
- Угу. Прямо соловьем разливался. Теперь вот тут лежит.
- Кто лежит? — озадачилась Кавалерия.
- Ну этот... соловей... храпит тут...
Кавалерия вежливо помолчала, видимо даже не пытаясь что-то понять о храпящих соловьях.
- Приезжайте скорее. Есть новости о Родионе, — сказала она.
- От Родиона? — переспросил Кузепыч.
- О Родионе!.. — строго повторила Кавалерия, и что-то такое прозвучало в ее голосе, что Дане стало жутко.
Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав