Режиссер – Гжегож Яжина

Е.С.: Как актеры должны существовать в Вашей декорации и в сложносочиненной пьесе Дороты Масловской?

Г.Я .: Текст Д. Масловской, действительно, необычен: он отличается от С. Мрожека или Я. Гомбровича. Для его постижения артистам необходима специфическая техника. Это уже второй опыт работы труппы с материалом Масловской, так что навык у нас есть. Мы обсуждаем, отбираем то, что нравится, что хотим развивать. Я считаю, текст должен произноситься легко, без тяжести; не надо акцентировать каждое слово, а то получится дурной театр, кабаре… В то время, как наша задача - будоражить зрителя, будить его воображение, вскрывая многозначность и красочность пьесы.

Поскольку я работаю простым методом - актеры учат текст, а потом разыгрывают его так, как чувствуют, - они могут добиться легкости через импровизацию. Фото – С. Левшин Потом я добавляю свет, звук, определяю все тонкости концепции.

Е.С.: Если говорить о концепции, то нельзя не спросить о Польше и о том, какие проблемы Вашей страны вы разбираете в спектакле?

Г.Я.: Наша самая большая боль - прошлое, от которого мы еще не отстранились и не проанализировали. Мы только-только начали этим заниматься, что странно и даже непонятно, ведь Польша воевала наравне с другими, и было много жертв, несправедливостей. В спектакле много говорится о том, что необходимо переживать, изживать проблемы Истории.

ПУТЬ В НИКУДА, ИЛИ У НАС ВСЕ ХОРОШО

Режиссер – Гжегож Яжина

(театр TR Warszawa, Польша)

Я сижу в темноте, и она не хуже

В комнате, чем темнота снаружи.

И. Бродский

В черной-черной комнате, где черный-черный потолок даже и не отражается в черном-пречерном полу, живут серые-серые люди. Люди эти плоские, бесцветные, похожие не то на тени, не то на образы, сошедшие со старых засаленных фото (не случайно вначале мы видим всех героев, выстроившихся в линейку, точно на групповом семейном портрете). Они добровольно заперты в аскетичном пространстве, где нет ничего, кроме двух белых дверей по бокам, стола в центре, пары стульев и лампового телевизора.

Фото – Д. Пичугина

Три поколения - Бабушка, Мама, Внучка, - застрявшие в безвременье, говорят ни о чем, путешествуют в никуда, поглощают ничто. Собственно серой из трех является лишь Мама, названная в пьесе Дороты Масловской Галиной. Облаченная в линялые колготы, растянутую водолазку, на которую надет изрядно поношенный пиджак и бесформенную юбку до щиколоток, она появляется на сцене, прервав диалог младшего и старшего поколений. В отличие от девочки и старушки, Галине нечего сказать: у нее нет своей истории, она вся в настоящем, потому ее «царство» - готовка и уборка. Но фокус в том, что никакого настоящего нет. Потому – готовить, как и есть, нечего; убирать, в общем-то, тоже. Остается тоскливо смотреть в черно-белый ламповый телевизор, транслирующий происходящее в доме, общаться на заезженные «диетические» темы с соседкой Боженой по прозвищу «Жирная свинья», да разгадывать уже кем-то заполненный кроссворд. Итак, настоящее равно нулю. Вместо него – дырка. Зато есть прошлое – Вторая мировая. Есть будущее – воспоминание о Второй мировой, ее каждодневное воскрешение путем рассматривания, изучения мельчайших деталей сквозь увеличительное стекло. Бабушка и Внучка не просто собеседницы, они отражения друг друга. Заплетенные (у каждой подве косички на прямой пробор) и одетые почти одинаково (с той лишь разницей, что у Бабушки в «нарядах» белый цвет доминирует), они не выходят – выкатываются к зрителю: девочка на велосипеде, старушка в инвалидном кресле. Фото – Д. Пичугина

Не слушая друг друга, даже не пытаясь понять, они, оказывается, говорят об одном: о фашизме, смерти, терроре 40-х годов прошлого века, одиночестве и отчуждении. Бабушка со знанием дела, вспоминая и переживая. Внучка – наугад, цинично, нарочито бесчувственно. Их односложные реплики, обрываясь, повисая в воздухе, не складываются в стройные фразы. На место слова приходит ощущение невосполнимой потери, чудовищного проигрыша, собственной никчемности, бесконечности тупика. Апофеозом становится сцена, в которой девочка говорит о пустоте современного поляка, о его нулевой значимости, поскольку «у англичан есть Англия, у французов – Франция, а у поляков – лишь Польша». То есть то, чего в настоящем, том самом, европейско-союзном, абсолютно стерильном, безгранично-безвизовом, нет. Да и никаких героинь нет. Все это не более, чем плод больной режиссерской фантазии, его изрядно кокаинизированного сознания, подпитанного ядовитыми парами реалити и ток-шоу, Режиссер, организатор сего действа, бессловесно маячивший на заднике с самого начала, в какой-то момент берет инициативу в свои руки, вырастая из безымянной тени, обретая объем, он выходит на сцену, разогнав бедных женщин. Становится очевидно: существование четырех пани столь же возможно, сколь возможны внезапно возникающие, скачущие по экрану лошади; как съемки фильма «Конь, который ездил верхом», собравшего награды на всех фестивалях; как живой хлеб в условиях тотальной генной модификации; как жизнь, истребленная более полувека назад; как свобода при тюремном заключении.

Режиссер Гжегож Яжина, заказавший пьесу драматургу Дороте Масловской, во всем согласен с автором. Однако, работая над постановкой «У нас все хорошо», польский нон-конформист от театра, основной целью видел не просто указать обществу на его больное место, но сделать это играючи, просто, безболезненно. Потому время от времени, на заднике появляются забавные мультяшные проекции, индустриальные виды Варшавы, а стены меняют цвет, наливаясь солнечно-желтым, закатно-розовым, винно-бардовым, травянисто-зеленым тонами. Трюк удался. При всей серьезности затрагиваемых тем, материал смотрится легко, на одном дыхании. Зрители не устают, напротив, активно реагируют, хлопают, много смеются. Но смех этот странного свойства: чем больше артисты говорят, тем очевиднее: освободиться героям уже вряд ли удастся. Мысль о войне, превратившись в миф, поглотила и время и пространство. Она крепко засела в сознании: любая попытка преодолеть страх, подняться над настоящим, осмыслить и понять его, ведет к еще большей мифологизации, вознося на бесконечную высоту заблуждений: последний монолог Бабушка читает на фоне голубого, в белых кучерявых облаках, неба. Предыдущее поколение взлетело в мечтах слишком высоко. Современный человек, разорвав связи, пал так низко, что превратился в фантом, бесплотное нечто, питающееся уже не подобием, пусть плесневелого, с добавками сои и глютамата, хлеба, но звуком произнесенного слова «хлеб». В финале девочка, одетая в милое белое с розовыми цветочками платьице, истошно кричащая «Хлеба! ХЛЕБА!», остается в одиночестве; тонет в тишине; растворяется, захлебывается молчаливой угрюмой и безысходной чернотой небытия.

Яна Постовалова

НИЩИЕ ДУХОМ «БЕДНЫЕ РУМЫНЫ»

Дата добавления: 2015-11-26