|
Читайте также: |
Кафка не говорит о самовластной жизни, но, наоборот, считает, что жизнь в самых прихотливых проявлениях невероятно скучна. В "Процессе" и "Замке" эротизм лишен любви, желания и силы, это опустошенный эротизм, которого надо бежать любой ценой*. Но все запутывается. В 1922 году Кафка пишет в "Дневнике": "Когда я был доволен, мне хотелось быть неудовлетворенным и всеми возможными традиционными способами нашего столетия я все глубже погружался в неудовлетворенность: теперь я желал бы вернуться к моему изначальному состоянию. Я был всегда неудовлетворен даже своей неудовлетворенностью. Странно, что у этой комедии при некоторой систематизации смогла появиться определенная реальность. Мой духовный упадок начался с детской игры, честно говоря, осознанно детской. Например, я прикидывался, что у меня дергается лицо, или прогуливался, заложив руки за голову, - отвратительное ребячество, но имевшее успех. Также развивалось и мое литературное самовыражение, к несчастью, позже прервавшееся. Если было бы возможно вынудить несчастье произойти, это было необходимо сделать"**. Вот еще один отрывок без даты: "... я жажду не победы, меня радует не борьба, она может доставить мне радость только как единственная вещь, которую надо сделать. Борьба как таковая действительно наполняет меня радостью, переливающейся через край моей способности радоваться и проявлять себя, и я в конце концов склоняюсь скорее не к борьбе, а к радости"***.
Ему хотелось быть несчастным, чтобы себя удовлетворить: в
* Carrouges. Ор cit. P. 26-27.
** "Journal...". P. 203.
*** Ibid. P. 219-220.
укромном уголке этого несчастья была спрятана такая неуемная радость, что он говорил, что умрет от нее. Вот следующий отрывок:
"Он склонил голову набок: на обнажившейся шее - дымящаяся плоть и кровь - рана, нанесенная все еще сверкающей молнией". В разряде ослепительной молнии, длящемся во времени, больше смыс-ла, чем в предшествующей ей долгой депрессии. В "Дневнике" (1917) есть удивительный вопрос: "Никогда не мог понять, как почти любой человек, умеющий писать, может, испытывая боль, выразить ее и сделать это настолько удачно, что, например, страдая, с головой, раскалывающейся от горя, я могу сесть и сообщить кому-либо в письме: я несчастен. Идя далее, я могу, в зависимости от степени моей одаренности, не имеющей никакого отношения к горю, импровизировать всячески на данную тему, выражаясь просто, антитезами или целыми сочетаниями ассоциаций. Это не ложь и не снятие боли, это излишек сил, дарованный благодатью в тот миг, когда боль истощила мои последние силы и продолжает мучить меня, сдирая шкуру живьем. Что же это за излишек?" Повторим вопрос: что это за излишек?
"Приговор" - одна из самых интересных притч Кафки:
"Сию историю, - гласит дневниковая запись от 23 сентября 1912 года, - я написал на одном дыхании в ночь с 22 на 23, между 10 часами вечера и 6 часами утра. Я еле-еле вытащил из-под себя затекшие ноги. С невероятным напряжением и радостью я видел, как передо мной разворачивается сюжет, будто я рассекаю волны. В течение ночи я неоднократно ощущал свой вес на собственной спине. Каким образом может быть выражена любая вещь, каким образом готовится огромный костер, где исчезают и возрождаются все мысли, пришедшие в голову, самые страшные идеи..."*
"Эта притча повествует, - как пишет Карруж, - о молодом человеке, который поссорился с отцом из-за друга и который потом в отчаянии кончает с собой. В нескольких строчках, гораздо более лаконичных, чем долгое описание ссоры, автор рассказывает нам о смерти молодого человека: "Выскочив из калитки, он перебежал через улицу, устремляясь к реке. Вот он уже крепко, словно голодный в пищу, вцепился в перила, перекинул через них ноги, ведь в юношеские годы, к великой гордости родителей, он был хорошим гимнастом. Держась слабеющими руками за перила, он выждал, когда появится автобус, который заглушит звук его падения, прошеп-
* "Journal...". Р. 173. 113
тал: "Милые мои родители, и все-таки я любил вас", - и отпустил руки. В это время на мосту было оживленное движение"*.
Мишель Карруж недаром заостряет внимание на поэтической ценности последней фразы. Сам Кафка, беседуя с набожным Максом Бродом [2], вкладывал в нее иной смысл: "Ты знаешь, - говорил он, - что означает последняя фраза? Когда я писал ее, я думал об обильной эякуляции"**. Подобное "потрясающее заявление" может быть приоткрыло бы "эротический задний план" или выделило бы "в акте сочинительства некую компенсацию за проигранную у отца партию и нереализовавшуюся мечту переделать свою жизнь"***. Не знаю, но в свете этого "заявления" вновь прочитанная фраза означает самовластность радости, переход самовластности бытия к некоему ничто, тому, чем в его понимании являются все остальные.
Самовластность радости оплачивается самим фактом смерти****. Самовластности предшествовала тревога как осознание неизбежности такого выхода - и уже как боязнь пьянящего момента осуждения, боязнь освобождающего головокружения смерти. Несчастье - не только наказание. Смерть Георга Бендемана [3] для Кафки - его двойника - означала высшее блаженство: добровольное осуждение было продолжением потерянного чувства меры, его вызвавшего;
однако оно гасило тревогу, окончательно даруя отцу любовь и уважение. У него не было другого способа оказать глубочайшее почтение и осознанно отказаться от выражения такого почтения. Такова цена самовластности, она никогда не действует и не требует прав, принадлежащих одному лишь действию, ибо действие никогда по-настоящему не обладает самовластностью, поскольку в нем заложен рабский смысл, присущий поиску результатов и действию, всегда чему-то подчиненному. Могло ли быть в сообщничестве смерти и наслаждения нечто непредвиденное? Наслаждение, получаемое бескорыстно и против всякой корысти, будучи принадлежностью или признаком
* Carrouges. Op. cit. P. 27 - 28.
** Ibid. P. 103.
*** Ibid.
**** Я, видимо, должен процитировать здесь одну фразу, написанную для другого издания: "Мы совершенно напрасно уделяем пристальное внимание переходу от бытия одной формы к другой. В силу своей ущербности мы познаем других, как если бы они были лишь снаружи, а они такие же, как мы изнутри. Когда мы представляем себе смерть, мысль об остающейся за ней пустоте начинает нас преследовать, однако мир состоит из заполненностей. Оставляя ощущение пустоты, нереальная смерть нас и тревожит и манит, поскольку эта пустота существует под знаком полноты бытия. Ничто, пустота или другие одинаково соотнесены с безличной - непознаваемой - полнотой.
существа самовластного, наказывает смертью, которая тоже является способом получить наслаждение.
Все уже сказано. Вспышка молнии и радость возникают не в эротические моменты. Если эротизм и есть, то для того чтобы усугубить беспорядок, подобно тому как в детстве Кафка понарошку "дергал" лицом, чтобы "спровоцировать несчастье". Ибо только переживаемое вдвойне несчастье и жизнь, которую решительно невозможно защитить, делают необходимыми борьбу и сжимающую сердце тревогу, без которой невозможны ни избыток чувств, ни благодать. Несчастье и грех - борьба уже в них самих; если смысл борьбы - добродетель, то ей неважен результат. Без тревоги борьба не была бы "единственной вещью, которую надо сделать". Так, в несчастьи Кафка "наполнен... радостью, переливающейся через край [его] способностей радоваться и проявить себя", радостью настолько полной, что именно от нее, а не от борьбы он ждет смерти.
Дата добавления: 2015-12-08; просмотров: 98 | Нарушение авторских прав