Поэзия всегда в некотором смысле противоположна поэзии

Я думаю, что нищета поэзии верно показана в сартровском образе Бодлера. Поэзии внутренне присуща обязанность создавать из неудовлетворенности застывшую вещь. Повинуясь какому-то первому побуждению, поэзия разрушает пойманные ею объекты, путем разрушения возвращает их к неуловимой текучести существования поэта, - и именно такой ценой надеется вновь отыскать тождество мира и человека. Но отторгая, она в то же время пытается схватить само отторжение. Она способна лишь заменить отторжением схваченные вещи сокращенной жизни: сделать так, чтобы отторжение не занимало их место, она не в силах.

Тут возникает затруднение, похожее на затруднение ребенка, свободного при условии, если он отрицает взрослого, но не имеющего возможности сделать это, не став в свою очередь взрослым и не потеряв тем самым свою свободу. Однако Бодлер, так никогда и не признавший прерогатив хозяев, Бодлер, которому свобода гарантировала неутолимость до конца, все же вынужден был соперничать с теми, кого он отказался замещать [13]. Он, правда, искал себя, не терял себя, никогда о себе не забывал и смотрел на себя смотрящего;

возмещение бытия действительно было, как указывает Сартр, объектом его гения, его напряжения и его поэтического бессилия. Вне всякого сомнения, в основе судьбы поэта лежит некая уверенность в единичности, в избранности, без которой затея свести мир к себе или затеряться в мире не имела бы смысла, какой она имеет. Сартр видит тут изъян Бодлера, результат уединения, последовавшего за вторым замужеством его матери. О "чувстве одиночества с самого детства", об ощущении "вечно одинокой судьбы" поэт действительно писал [14]. Но, наверно, точно так же он раскрыл себя в противопоставлении другим, говоря: "Совсем еще ребенком я ощутил в душе два противоречивых чувства: ужас жизни и восторг жизни" [15]. Невозможно было бы преувеличить здесь значение уверенности в незаменимой единичности, составляющей основу не только поэтического гения (Блейк считал эту уверенность общим для всех людей моментом, благодаря которому они похожи), но и любой религии (любой Церкви), и любого отечества. Чистая правда, что поэзия всегда отвечает желанию возместить, сделать застывшим в осязаемой форме внешнего мира единичное существование, поначалу бесформенное и если ощутимое, то лишь внутри индивида или группы. Сомнительно, однако,

чтобы эта обманчивая ценность единичности не была обязательно присуща нашему осознанию существования: индивид находит ее либо в принадлежности к городу, к семье или даже к паре (по Сартру, так было у Бодлера-ребенка, связанного с телом и сердцем своей матери), либо в собственном "я". По-видимому, в наше время этот последний случай наиболее точно соответствует ситуации поэтического призвания - заставляющего обратиться к форме словесного творчества, где поэма является возмещением индивида. Таким образом, мы имели бы право сказать, что поэт есть часть, принимающая себя за целое, индивид, ведущий себя как коллектив. И состояния неудовлетворенности, объекты, разочаровывающие и обнаруживающие некое отсутствие, в определенный момент оказываются единственными формами, в которых напряжение индивида могло бы вновь отыскать свою разочаровывающую единичность. Город в крайнем случае дает ей застыть в своих движениях, но то, что может и должен сделать город, уединенному существованию придется делать не имея на это сил. Сколько бы ни уверял Сартр, будто самое заветное желание Бодлера - "быть, как камень, как изваяние, в отдохновением спокойствии незыблемости"*; сколько бы ни указывал он на поэта, с жадностью извлекающего из туманов прошлого какой-либо образ, способный окаменеть, - образы, которые оставил Бодлер, участвуют в его жизни, открытой и, по Сартру, бесконечной в бодлеровском смысле, то есть неудовлетворенной. А значит, мы выразимся неверно, если скажем, что Бодлер хотел невозможного изваяния, каковым он был не в силах стать, и не добавим при этом, что изваяния он хотел меньше, чем невозможного.

Более разумно - и более корректно - попытаться, "начиная оттуда", уловить результаты ощущения единичности (осознания, возникшего у Бодлера-ребенка: ему придется одному быть восторгом и ужасом жизни, и ношу его облегчить нельзя; и все последствия - "эта нищая жизнь..."). Однако утверждение Сартра, согласно коему Бодлер хотел того, что представляется нам крушением надежд [16] имеет под собой основание. Он хотел этого уже постольку, поскольку желание невозможного фатально: хотеть невозможного значит стремиться воплотить желаемое и одновременно мечтать, чтобы оно оказалось химерой. Отсюда - его томительная жизнь дэнди, жадного до работы и горько увязшего в бесполезной праздности. Но поскольку, по признанию Сартра, его вооружало "ни с чем не сравнимое напря-

*J.-Р. Sartre. Baudelaire. P. 196.

жение", он извлек из неудобной позиции всю возможную выгоду:
совершенное движение восторга и ужаса, смешавшихся друг с другом, дает его поэзии некую полноту, постоянно удерживаемую на границе свободной чувствительности*, изнуряющие разреженность и стерильность, - от которых Сартру становится неуютно (это атмосфера греха, отказа, ненависти) и которые соответствуют напряжению воли, отрицающей - как атлет отрицает вес штанги - принуждение Добра [17]. Правда усилие тщетно, а стихотворения, где окаменевает упомянутое движение (стихотворения, сводящие существование к бытию), создали из бесконечных греха, ненависти и свободы знакомые нам формы, послушные, спокойные и незыблемые. Правда, поэзия, продолжающая жить, всегда противоположна поэзии, ибо, имея целью обреченное на гибель, она превращает его в вечное. И неважно, если игра поэта, основная задача которой - присоединять к субъекту объект стихотворения, непременно присоединяет этот объект к поэту, разочарованному, униженному неудачей и неудовлетворенному. Объект - несократимый, непокорный мир, воплощенный в гибридных созданиях поэзии и искаженный стихотворением, - не затронут нежизнеспособной жизнью поэта. В крайнем случае, лишь долгая агония поэта обнаруживает наконец аутентичность поэзии, - и Сартр, как бы он ни относился к этому, помогает нам убедиться, что конец Бодлера, предшествовавший славе, которая одна могла превратить его в камень, соответствовал его желанию: Бодлер хотел невозможного до конца.

Дата добавления: 2015-12-08