Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

И возврат побежденных на международную арену

Читайте также:
  1. Аккумулирующие сосуды и сосуды возврата крови к сердцу. Их функции. Временное и длительное депонирование крови.
  2. Возврат долгов
  3. Возвратившись с практики необходимо
  4. Возвратные глаголы
  5. Глава 12. Зачет и возврат излишне уплаченных или излишне взысканных сумм
  6. Глава 14. Механизм Временного Возврата
  7. Для возврата денежных средств по неиспользованным абонементам необходимо иметь при себе удостоверение личности и оригинал неиспользованного абонемента.

 

Согласно всем принципам дипломатии равновесия сил, воплощавшимся в европей­ской практике еще со времен Вильгельма III, Британии и Франции настоятельно тре­бовалось заключить антигерманский союз, чтобы обуздать реваншистские импульсы беспокойного соседа.. В конечном счете Великобритания и Франция по отдельности были слабее Германии — даже побежденной Германии — и могли надеяться противо­поставить ей собственную мощь, лишь заключив коалицию. Но такая коалиция так и не была создана. Великобритания отказалась от одностороннего применения полити­ки обеспечения равновесия сил, характерной для нее на протяжении трех столетий. Она заколебалась между преувеличенной ею же самой необходимостью уравновесить силы Франции и ростом приверженности новому принципу коллективной безопас­ности, воплощения которого на практике не допустила она же сама. Франция же в международных делах следовала политике отчаяния, то пытаясь использовать Вер­сальский договор, чтобы оттянуть возрождение Германии, то пробуя вполсилы успо­коить взвинченного соседа. И случилось так, что государственный деятель, наиболее преуспевший в формировании дипломатического ландшафта 20-х годов, принадлежал не к одной из стран-победительниц, но происходил из побежденной Германии. Это был Густав Штреземан.

Но еще до появления Штреземана Францией была предпринята очередная тщет­ная попытка обеспечить собственную безопасность собственными же усилиями. В конце 1922 года, когда вопрос о репарациях повис в воздухе, когда вопрос разоруже­ний трактовался двусмысленно, когда весомые британские гарантии безопасности оказались недостижимы, Франция в эмоциональном плане дошла до предела, особен­но с учетом германо-советского сближения. Премьер-министром Франции стал Раймон Пуанкаре, ее президент военного времени, и он принял решение в пользу одно­сторонних мер по обеспечению выполнения статьи Версальского договора о репарациях. В январе 1923 года французские и бельгийские войска оккупировали Рур, промышленное сердце Германии, не проконсультировавшись с остальными союзни­ками.

Много лет спустя Ллойд-Джордж заметит: «Если бы не было Рапалло, не было бы и Рура». Но верно также и то, что, если бы Великобритания была готова взять на се­бя гарантию безопасности Франции, той бы не потребовалось пойти на столь отчаян­ный шаг, как оккупация промышленного сердца Германии. И если бы Франция была более готова пойти на компромисс по вопросу о репарациях (и по поводу разоруже­ния), то Великобритания, возможно, охотнее бы отнеслась к формированию союза — хотя насколько осмысленным был бы этот союз с учетом почти что пацифистского настроя британского общественного мнения, — вопрос другой.

По иронии судьбы единственная односторонняя французская военная инициатива продемонстрировала как раз неспособность Франции более действовать в одиночку. Франция взяла под контроль промышленность Рурской области, с тем чтобы восполь­зоваться ее углем и сталью взамен репарационных платежей, в которых Германия от­казывала. Германское правительство отдало распоряжение о пассивном сопротивле­нии и стало оплачивать отказ от работы со стороны рабочих угольной и металлургической промышленности. И хотя эта политика привела германское прави­тельство к банкротству — и породила гиперинфляцию, — она также не позволила Франции добиться поставленной цели, тем самым превращая оккупацию Рура в ги­гантскую французскую неудачу.

Теперь Франция была полностью изолирована. Соединенные Штаты проявили не­удовольствие посредством вывода из Рейнской области собственных оккупационных войск. Великобритания нахмурилась. Германия же усмотрела в расколе между союз­никами возможность к сближению с Великобританией. Пьянящая атмосфера нацио­нального сопротивления французской оккупации даже породила у ряда германских лидеров мечту о возрождении прежних планов англо-германского альянса, что явилось очередным примером прирожденной способности Германии переоценивать соб­ственные возможности. Британский посол в Берлине лорд д'Абернон. докладывал о беседе, во время которой один из ведущих германских государственных деятелей воз­родил ряд аргументов императорской Германии в пользу альянса с Британией, заяв­ляя, что «нынешняя ситуация прямо противоположна ситуации 1914 года. Совершен­но ясно, что если в 1914 году Англия воевала с Германией, чтобы не допустить ее военного господства над Европой, то теперь через несколько лет такого же рода схватка возможна у нее с Францией. И вопрос заключается в том, будет ли Англия сражаться в одиночку, или у нее будут союзники».

Ни один ответственный британский лидер не думал заходить до такой степени да­леко, чтобы помышлять о союзе собственной страны с Германией. Тем не менее 11 августа 1923 года министр иностранных дел Керзон и ответственный сотрудник ми­нистерства иностранных дел сэр Эйр Кроу (автор «Меморандума Кроу» 1907 года) по­требовали, чтобы Франция пересмотрела свои действия в Руре, иначе она бы рискова­ла потерять поддержку Великобритании в будущем кризисе с Германией. На Пуанкаре это не произвело никакого впечатления. Он вовсе не считал британскую поддержку одолжением для Франции, но скорее требованием британских национальных интере­сов: «...В случае, если возникнет ситуация, подобная 1914 году... Англия в своих же собственных интересах примет те же самые меры, какие она приняла в то время».

Пуанкаре оказался прав относительно окончательного выбора Великобритании в случае наступления ситуации, аналогичной 1914 году. Но он неверно оценил срок, в течение которого Великобритания должна была осознать, что она действительно на­ходится перед лицом аналогичного кризиса, а пока что хрупкая версальская система успела рассыпаться в прах.

Оккупация Рура завершилась осенью 1923 года. Франции не удалось создать значи­тельное сепаратистское движение в Руре или даже в Рейнской области, куда, согласно условиям Версальского договора, германская армия не имела права вступать и, следо­вательно, не сумела бы подавить сепаратистское движение. Уголь, добытый во время оккупации, едва покрывал стоимость оккупационных расходов. А пока что Германию разрывали мятежи, возникшие в Саксонии (в связи с действиями левых политических групп) и в Баварии (в связи с действиями правых). Инфляция росла бещеными темпа­ми, угрожая в принципе способности германского правительства выполнить какие бы то ни было из своих обязательств. Настоятельное требование Франции выплатить ре­парации сполна стало невыполнимым из-за французских же действий.

Франция и Великобритания умудрились одновременно дать друг другу шах и мат: Франция — тем, что настаивала на ослаблении Германии посредством односторонних действий и тем самым исключила возможность поддержки со стороны Великобрита­нии; Великобритания — тем, что настаивала на умиротворении, не принимая в расчет соотношения сил и тем самым нанося вред безопасности Франции. Даже разоружен­ная Германия оказалась достаточно сильной, чтобы свести на нет односторонние дей­ствия Франции, — грозное предзнаменование будущего, когда Германия сбросит с се­бя оковы Версаля.

В 20-е годы, как только демократические страны оказывались в тупике, они пред­почитали обращаться к Лиге наций, а не смотреть в лицо геополитическим реалиям. В эту западню угодил даже британский Генеральный штаб. И тот самый меморандум, который цитировался в предыдущей главе и определял Германию как главную угрозу, поскольку Франция будет не в состоянии оказать эффективное сопротивление, ока­зался не свободен от плоских истин: в качестве вывода Генеральный штаб не приду­мал ничего лучше, чем «укреплять» Лигу (что это значит, неведомо) и заключать «союзы по обстоятельствам в таких ситуациях, когда... Германия потеряет голову»4.

Эта рекомендация была почти что гарантированным рецептом неудачи. Лига была слишком раздроблена, а к тому моменту, как Германия потеряла голову, организовы­вать альянсы было слишком поздно. Теперь для того, чтобы Германия окончательно обеспечила себе в долгосрочном плане доминирующее положение, — даже более прочное, чем предвоенное, — нужен был государственный деятель, достаточно даль­новидный и терпеливый, могущий уничтожить дискриминационные статьи Версаль­ского договора.

Такой лидер появился в 1923 году, когда министром иностранных дел, а затем канцлером стал Густав Штреземан. Методом, при помощи которого он восстанавли­вал силы Германии, стала политика «выполнения обязательств», что представляло со­бой полный пересмотр прежней германской политики и прекращение дипломати­ческой партизанской войны, которую его предшественники вели против положений Версальского договора. «Выполнение обязательств» базировалось на извлечении пре­имуществ из очевидной неловкости, испытываемой Великобританией и Францией в связи с явным разрывом между собственными принципами и условиями Версаля. В обмен на германские усилия по строгому соблюдению более льготной схемы выплаты репараций Штреземан стремился к освобождению от наиболее тяжких политических и военных условий Версаля по воле самих союзников.

Нация, побежденная в войне и частично оккупированная иностранными войска­ми, имеет в основном два выбора. Она может бросить вызов победителю в надежде сделать претворение в жизнь условий мира наиболее болезненным; либо может со­трудничать с победителем, накапливая силы для новой конфронтации. После военного поражения сопротивление есть испытание сил в момент наибольшей слабости; коллаборационизм несет в себе риск деморализации, поскольку политика, угодная победителю, также содержит в себе тенденцию сбивать с толку общественное мнение в среде побежденных.

До Штреземана Германия следовала политике сопротивления. Конфронтационная тактика помогла ей устоять во время рурского кризиса, но германские обиды вряд ли были сняты уходом Франции из Рура. Странно, но возврат Франции Эльзас-Лотарингии под сомнение не ставился. Однако перекройка германских границ с уступкой Польше значительных участков германской территории вызывала страстное противодействие националистического характера. В итоге широко распространилось движение за уничтожение ограничений на германскую военную мощь. И в Германии существовал почти поголовный консенсус в отношении того, что репарационные тре­бования союзников завышены вне всякой меры.

В отличие от националистов Штреземан понимал, что, независимо от того, до ка­кой степени непопулярен Версальский договор, независимо от того, до какой степени ненавидел его он сам, нужна британская и, в какой-то мере, французская помощь, чтобы сбросить с себя наиболее тяжкие ограничения. Взаимопонимание, достигнутое в Рапалло. оказалось тактически полезным: у западных демократических стран слали нервы. Но поскольку Советский Союз был чересчур ниш, чтобы оказать содействие германскому экономическому возрождению, и слишком изолирован, чтобы оказать помощь и поддержку в большинстве случаев дипломатической конфронтации, реаль­ные последствия этой договоренности стали очевидны лишь тогда, когда Германия стала достаточно сильной, чтобы бросить открытый вызов версальскому урегулирова­нию. В конце концов, для восстановления экономической мощи требовались ино­странные займы, получить которые в атмосфере конфронтации Германии было бы затруднительно. Таким образом, штреземановская политика «выполнения обяза­тельств» отражала в первую очередь реалистическую оценку потребностей германско­го политического и экономического восстановления. «Основополагающая слабость Германии в военном отношении, — писал он, — ставит пределы, определяет характер и методы для германской внешней политики»

И хотя политика выполнения обязательств базировалась на реалистическом подхо­де, этого товара в послевоенной Германии было не более (особенно в консервативных кругах), чем в те времена, когда политика консерваторов столь сильно повлияла на обстановку, что обеспечила саму возможность начала первой мировой войны. Тот факт, что война окончилась в то время, как германские войска находились на терри­тории стран Антанты, позволил лицам, ответственным за вовлечение Германии в вой­ну, избежать ответственности за свое безумное поведение и одновременно возложить вину за это на своих более умеренных преемников. Ллойд-Джордж предвидел подоб­ный результат, когда 26 октября 1918 года докладывал военному кабинету относи­тельно первых попыток Германии договориться о мире:

«Премьер-министр заявил, что индустриальная часть Франции опустошена, а Гер­мания этой участи избегла. Ибо в первый же миг, как только мы оказались в состоя­нии опустить свой бич на спину Германии, та заявила: „Я сдаюсь". И встал вопрос, не следует ли продолжать бичевать ее, как она это делала с Францией».

Коллеги его, однако, сочли, что Великобритания слишком истощена, чтобы следо­вать подобным курсом. Министр иностранных дел Остин Чемберлен устало заметил, что «месть сегодня обходится слишком дорого».

Как и предсказывал Ллойд-Джордж, новая Веймарская республика была с самого начала атакована националистическими агитаторами. Несмотря на то, что ей удалось получить гораздо более льготные условия мира, чем те, что предлагались Генерально­му штабу! Демократические лидеры новой Германии так и не были по достоинству оценены за то, что сохранили самое возможность независимого существования стра­ны в столь трудных обстоятельствах. В политике, однако, мало кто бывает вознаграж­ден за предотвращение ущерба, ибо весьма редко удается доказать, что последствия могли бы быть, гораздо.худшими.

Вспомним: двумя поколениями спустя понадобился американский президент-консерватор, чтобы решиться на «открытие» для Америки Китая. Точно так же лишь Штреземан, лидер с безупречным консервативным прошлым, решился, помыслив, положить в основу германской внешней политики сотрудничество в деле претворения в жизнь ненавистного версальского урегулирования. Сотрудничество пусть даже двусмысленное по сути. Сын торговца пивом, Штреземан родился в Берлине в 1878 году и построил свою политическую карьеру на следовании идеям консервативной партии буржуазно-деловых кругов — национально-либеральной партии. В 1917 году он стал ее руководителем. Человек веселый и общительный, он увлекался литературой и ис­торией, и беседы его были постоянно насыщены ссылками на немецкую классику. Тем не менее его ранние представления о международной политике отражали консер­вативные расхожие истины. К примеру, он был убежден в том, что Германию вовлек­ла в войну Великобритания, ревностно охраняющая свое собственное господство.

Еще в 1917 году Штреземан выступал в пользу обширных завоеваний на Западе, на Востоке и за аннексию французских и британских колониальных владений в Азии и Африке. Он также поддержал решение о неограниченной подводной войне — пагуб­ное по своим последствиям, вовлекшее Америку в войну. Но то, что инициатором по­литики «выполнения обязательств» стал человек, назвавший Версальский договор «величайшим свинством в истории», показалось бы странным разве что не верящим в непреложное: «Realpolitik» способна обучить выгодному применению принципов умеренности.

Штреземан оказался первым послевоенным германским лидером, — и единствен­ным демократическим лидером, — который воспользовался геополитическими пре­имуществами, полученными Германией в результате версальского урегулирования. Он уразумел непрочность франко-английских отношений и воспользовался этим, чтобы углубить разрыв между союзниками военных лет. Он с умом обратил в свою пользу страх британцев перед катастрофическим ослаблением Германии по отношению к Франции и Советскому Союзу. Один официальный британский аналитик рассматри­вал Германию как жизненно важный бастион на путях распространения большевизма, привлекая аргументы, свидетельствовавшие о том, что политика выполнения обяза­тельств делает успехи. Получалось, что германское правительство «поддерживается большинством национальной ассамблеи, является подлинно демократическим, наме­ревается наилучшим способом выполнить требования мирного договора и заслужи­вает откровенной поддержки со стороны союзников». А в отсутствие британской под­держки Германия «неизбежно склонится в сторону большевизма, а в итоге, возможно, вновь станет абсолютной монархией».

Аргументы Великобритании в пользу содействия Германии определенным образом напоминают мотивы, выдвигаемые Америкой в пользу оказания помощи России при Ельцине. Ни в том, ни в другом случае не брались в расчет последствия «успеха» предлагаемой политики. Если бы преуспела политика «выполнения обязательств», Германия постоянно становилась бы сильнее и оказалась бы в состоянии угрожать европейскому равновесию. Соответственно, если программа международной помощи России в период после окончания «холодной войны» достигнет цели, то рост россий­ской мощи повлечет за собой геополитические последствия по всей обширной пери­ферии бывшей Российской империи.

В обоих случаях сторонники умиротворения имели перед собой позитивные, даже весьма перспективные цели. Западные демократии поступили мудро, согласившись с штреземановской политикой «выполнения обязательств» и пойдя ей навстречу. Но они ошиблись в том, что не упрочили связи друг с другом. Ибо политика выполнения обязательств непременно должна была приблизить тот день, который так описал ге­нерал фон Сект: «Мы должны вновь обрести силы и уж тогда, естественно, вернем себе то, что потеряли»10. Америка поступила дальновидно, предложив помощь России в период по окончании «холодной войны»; но как только Россия выздоровеет эконо­мически, ее давление на соседние страны обязательно возрастет. Возможно, такую цену стоит заплатить, но было бы ошибкой не замечать, что платить придется.

На ранних этапах политики «выполнения обязательств» конечные цели Штреземана не играли роли. Искал ли он постоянного примирения, желал ли пересмотра су­ществующего порядка — или, что наиболее вероятно, держал в запасе оба вариан­та, — ему прежде всего надо было высвободить Германию из двусмысленного положения в связи с репарациями. За исключением Франции, остальные союзники в равной степени хотели покончить с этим вопросом и наконец получить хоть какие-то репарации. Что же касается Франции, то она хотела выбраться из устроенной ею же самой для себя западни в форме оккупации Рура.

Штреземан умело предложил вынести новый график репарационных платежей на рассмотрение международного арбитража, полагая, что международный форум будет не столь привередлив, как одна Франция. В ноябре 1923 года Франция согласилась с на­значением американского банкира Чарлза Г. Дауэса на роль «беспристрастного арбитра» для рассмотрения вопроса об уменьшении суммы репараций, причитающихся Франции, что явилось верным признаком распада союза военного времени. Рекомендации «комитета Дауэса», согласно которым устанавливался график платежей в ограниченных размерах в течение последующих пяти лет, были приняты в апреле 1924 года.

В течение этих пяти лет Германия выплатила примерно 1 млрд. долларов в форме репараций и получила около 2 млрд. долларов в виде займов, главным образом из Со­единенных Штатов. По существу, Америка оплачивала репарации Германии, а Герма­ния использовала остаток от американских займов для модернизации собственной промышленности. До того Франция настаивала на репарациях, чтобы сделать Герма­нию слабой. Вынужденная выбирать между Германией слабой и Германией, способ­ной платить репарации, Франция предпочла последний вариант, но при этом вынуж­дена была не вмешиваться, видя, как репарации помогали возродить экономическую и в конечном счете военную мощь Германии.

К концу 1923 года Штреземан уже был в состоянии говорить об определенных успехах:

«Все наши меры политического и дипломатического характера, а именно, заранее продуманное сотрудничество с обеими англо-саксонскими державами, отчуждение Италии от ее соседа [Франции], а также колебания в Бельгии, создали в совокупности такую ситуацию для Франции, которую эта страна в течение продолжительного срока выдержать не сможет».

Расчет Штреземана оказался точен. Политика «выполнения обязательств» превра­тилась в квадратуру круга как для Франции, так и для всего европейского порядка. Безопасность Франции требовала определенной доли дискриминации по отношению к Германии в военной области; иначе бы Германия взяла верх благодаря потенциаль­ному превосходству в живой силе и ресурсах. Но без признания за собой равенства — права на производство вооружений, как у любой другой европейской страны, — Германия никогда не приняла бы версальской системы, и выполнение обязательств пре­кратилось бы.

Политика «выполнения обязательств» поставила в трудное положение и британ­ских дипломатов. Если Великобритания не предоставит Германии равенства в воен­ном отношении в качестве quid pro quo за соблюдение Германией графика репараци­онных платежей, Германия вновь станет непримиримой, как прежде. Но равенство в военном отношении, обретенное Германией, будет представлять угрозу Франции. Ве­ликобритания могла бы заключить союз с Францией, чтобы противопоставить его Германии, но она не желала связывать себя с союзами Франции в Восточной Европе или оказаться воюющей с Германией из-за куска польской или чешской территории. Ради „польского коридора", — заявил Остин Чемберлен в 1925 году, перефразируя изречение Бисмарка по поводу Балкан, — ни одно британское правительство не рискнет и не пожелает рискнуть костями одного-единственного британского гренаде­ра». Это заявление, как и бисмарковское, было опровергнуто самим ходом событий: Великобритания все равно вступила в войну, как и Германия в начале века, — причем как раз по тому самому поводу, который и в том и в другом случае столь решительно отрицался.

Чтобы избежать подобной дилеммы, Остин Чемберлен в 1925 году выдвинул идею ограниченного альянса между Великобританией, Францией и Бельгией, который бы гарантировал лишь границы этих стран с Германией, то есть, по сути дела, военного союза на случай германской агрессии на Западе. К тому времени, однако, штреземановская политика «выполнения обязательств» настолько продвинулась вперед, что Штреземан обрел почти что право вето в отношении инициатив Антанты. Чтобы предотвратить отождествление Германии с потенциальным агрессором, он заявил, что пакт без Германии — это пакт против Германии.

Будучи наполовину убежден в том, что страх Германии перед окружением со всех сторон сыграл свою роль в формировании ее столь воинственной предвоенной поли­тики, Чемберлен отступил и решился на заключение курьезно-гибридного соглаше­ния, сочетавшего в себе некий сплав традиционного альянса с новыми принципами коллективной безопасности. Чтобы соблюсти ранее предложенные принципы альянса, новый пакт, подписанный в Швейцарии, в Локарно, гарантировал против агрессии границы между Францией, Бельгией и Германией. Верный принципам коллективной безопасности, документ не конкретизировал ни агрессора, ни жертву, но обещал от­ражение чьей бы то ни было агрессии в любом направлении. «Казус белли» пакта уже не был агрессивный акт конкретной страны, но нарушение юридической нормы лю­бой из стран.

К середине 20-х годов Штреземан, министр побежденной Германии, был ближе к рулю мировой политики, чем Бриан и Чемберлен, представители стран-победительниц. В обмен на отказ от реваншизма в отношении Запада Штреземан до­бился от Бриана и Чемберлена молчаливого согласия на пересмотр ситуации на Во­стоке, определенной Версальским договором. Германия признала западную границу с Францией и Бельгией и постоянную демилитаризацию Рейнской области; Великобри­тания и Италия гарантировали эту договоренность, пообещав содействие в отражении вторжения через границы или в рейнскую демилитаризованную зону в любом направлении. В то же время Штреземан не признал границу Германии с Польшей, которую другие вступившие в соглашение стороны также отказались гарантировать. Германия заключила арбитражные соглашения со своими восточными соседями, обещая мирное урегулирование всех споров. И все же Великобритания не пожелала распространить гарантию и на это обещание. В конце концов Германия дала согласие на вступление в Лигу наций, тем самым приняв на себя обязательство общего характера разрешать все споры мирным путем, что в теории также распространялось и на непризнанные гра­ницы на востоке.

«Пакт Локарно» был встречен с преувеличенным облегчением, как заря нового мирового порядка. Три министра иностранных дел — Аристид Бриан, Франция; Ос­тин Чемберлен, Великобритания; Густав Штреземан, Германия — получили Нобелев­скую премию мира. Но среди всех этих восторгов никто не заметил, что государ­ственные деятели ушли в сторону от настоящих проблем: Локарно было не столько умиротворением Европы, сколько определением поля новых битв.

Успокоение, испытанное демократическими странами, как только Германия фор­мально признала свою западную границу, явилось наглядным проявлением степени деморализации и той путаницы в умах, которая была вызвана смещением старого и нового в международных делах. Ибо свершившийся факт признания молчаливо сви­детельствовал о том, что Версальский договор, которым завершилась победоносная война, сам по себе был неспособен заставить соблюдать условия мира, выдвинутые победителями, а Германия получила право выбора: соблюдать лишь те условия дого­вора, которые она сочтет нужным подтвердить. В этом смысле нежелание Штреземана признать восточные границы Германии было грозным признаком; а отказ Великобритании гарантировать даже арбитражные договоры санкционировал в международном плане существование двух категорий границ в Европе: признанных Германией и гарантированных другими державами, но также — и не признанных Германией, и не гарантированных другими державами.

Еще больше запутывало дело существование трех классов обязательственных от­ношений в Европе. К первому принадлежали традиционные альянсы, обладавшие обычным механизмом штабных переговоров и политических консультаций. Выйдя из моды, они включали в себя лишь французские договоренности с новыми слабыми государствами Восточной Европы — союзы, к которым не захотела подключиться Великобритания. В случае германской агрессии в Восточной Европе Франция очути­лась бы лицом к лицу с нежелательными альтернативами: либо бросить на произвол судьбы Польшу и Чехословакию, либо воевать в одиночку, что преследовало ее, как кошмар, с 1870 года и представлялось крайне нежелательным. Ко второму классу от­носились гарантии особого рода типа локарнских, явно считавшиеся менее обяза­тельными, чем формальные альянсы, чем и объясняется практически беспрепят­ственное их прохождение через палату общин. Наконец, существовали обязательства Лиги наций по коллективной безопасности, девальвированные на практике посред­ством Локарно. Ибо если коллективная безопасность была вещью надежной, не нужно было бы Локарно; а раз Локарно было нужно, Лига наций, само собой разу­меется, на деле не могла обеспечить безопасность даже ее главным членам-основателям. А поскольку ни гарантии по типу Локарно, ни общая концепция коллективной безопасности не идентифицировали потенциального агрессора, ни то, ни другое не позволяло заниматься перспективным военным планированием. Даже если бы была возможность проведения военной акции в форме «концерта» — чему мы не находим ни единого примера за всю историю существования Лиги, — бюрократическая маши­на свела бы все к бесконечным проволочкам, устанавливая факты и отрабатывая про­чие примирительные процедуры Лиги.

Все эти беспрецедентные дипломатические оговорки лишь усугубляли неуверен­ность тех стран, которые считали себя в наибольшей степени находящимися под угро­зой. Италия ограничилась тем, что гарантировала... границы по Рейну, который ни­когда за всю ее историю не ассоциировался с интересами национальной безопасности. Италия в Локарно была в первую очередь заинтересована в том, чтобы ее признали великой державой. Добившись поставленной цели, она более не видела смысла на деле подвергать себя риску — что и продемонстрировала наглядно через десять лет, когда граница на Рейне стала предметом вызова. А для Великобритании Локарно стало первым соглашением, в котором великая держава одновременно давала гарантию давнему союзнику и только что побежденному противнику, изображая бес­пристрастность по отношению к ним обоим.

Локарно представляло собой не столько примирение между Францией и Германи­ей, сколько подтверждение военного исхода недавней войны. Германия была побеж­дена на западе, но одолела Россию на востоке. Так что Локарно на деле подтвердило оба этих результата и заложило основы для окончательной атаки Германией восточно­го урегулирования.

Локарно, восхвалявшееся в 1925 году как краеугольный камень вечного мира, на самом деле явилось началом конца установленного Версалем международного поряд­ка. С той поры различие между победителем и побежденным стало все более и более зыбким — ситуация, которая была бы выгодной, если бы победитель обрел в резуль­тате дополнительную уверенность в собственной безопасности, а побежденный сми­рился с жизнью в изменившихся обстоятельствах. Не произошло ни того, ни другого. Во Франции разочарование и ощущение бессилия росли с каждым годом. Так же об­стояло дело и с националистической агитацией в Германии. Союзники военных лет сняли с себя всякую ответственность: Америка отказалась быть конструктором мира, Великобритания отвергла исторически присущую ей роль регулятора, а Франция сня­ла с себя бремя ответственности за контроль над реализацией версальского плана урегулирования. Лишь Штреземан, лидер побежденной Германии, проводил политику дальнего прицела и неуклонно выводил свою страну на авансцену международной по­литики.

Оставалась единственная надежда на бескровное установление нового мирового порядка: эмоциональный подъем, заключавшийся в самом факте соглашения, и по­рождаемые им ожидания, сводимые в лозунг «дух Локарно», должны были бы переве­сить его явное и скрытое несовершенство. В противовес учению Вильсона, не широ­кие массы обеспечивали эту новую атмосферу, а министры иностранных дел тех самых стран, подозрительность и соперничество которых друг с другом предопредели­ли войну и помешали консолидации сил мира, — Чемберлен, Бриан и Штреземан.

Поскольку для версальского порядка геополитической основы не существовало, средством поддержания его государственные деятели сделали личные отношения — шаг, абсолютно неведомый для их предшественников. Аристократы, проводившие внешнюю политику в XIX веке, принадлежали к тому миру, где под неприкосновен­ным понималось одно и то же. Большинству из них было уютно друг с другом. Тем не менее они не верили в то, что их личные отношения могут повлиять на достижение ими целей, связанных с национальными интересами их стран. Соглашения никогда не оправдывались созданной ими «атмосферой», а уступки не делались для того, что­бы удержать конкретного лидера у власти. Да и руководители не называли друг друга по именам, чтобы на потребу общественному мнению подчеркнуть взаимную распо­ложенность.

Стиль дипломатии после первой мировой войны переменился. С того времени усугубилась тенденция персонифицировать официальные отношения. Когда Бриан приветствовал вступление Германии в Лигу наций, то подчеркивал человеческие ка­чества Штреземана, и Штреземан отвечал тем же. Точно так же личные симпатии Ос­тина Чемберлена по отношению к Франции побудили Штреземана форсировать про­ведение им политики выполнения обязательств и признать западные границы Германии, как только Чемберлен сменил на посту министра иностранных дел в 1924 году более прогерманского лорда Керзона.

Остин Чемберлен происходил из известной семьи. Сын блестящего и деятельного Джозефа Чемберлена, сторонника союза с Германией еще в начале века, он был сводным братом Невилла Чемберлена, будущего творца мюнхенского урегулирования. Как и его отец, он сосредоточивал огромную власть в своих руках, участвуя в коали­ционных правительствах. Но точно так же ни разу не занимал самого высокого поста; более того, он был единственным руководителем консервативной партии в XX веке, который так и не стал премьер-министром. Как заявил один мастер светских острот, Остин «всегда принимал участие в игре и всегда проигрывал». Гарольд Макмиллан так отзывался об Остине Чемберлене: «Он говорил хорошо, но никогда не зажигал сердца остальных. Высказывался четко и ясно, но никогда не проникал в глубь событий... Его уважали, но не боялись».

Крупнейшим дипломатическим достижением Чемберлена была сыгранная им роль в процессе формирования «пакта Локарно». Поскольку Чемберлен был известным франкофилом, причем как-то раз он заметил, что «любит Францию, как женщину», Штреземан опасался неизбежности заключения франко-английского союза. И именно эти опасения и побудили Штреземана начать процесс, приведший к Локарно.

Позднее слабость политики, породившей два типа границ в Европе, стала очевид­ной. Но сам Чемберлен рассматривал это как судьбоносное расширение стратегиче­ских обязательств Великобритании, подошедшее к пределу возможной поддержки со стороны британского общества. Вплоть до начала XVII века граница безопасности Великобритании проходила по Ла-Маншу и Па-де-Кале. В течение всего XIX века эта линия безопасности проходила по границе Нидерландов. Остин Чемберлен попытался продвинуть ее на Рейн, где, в конце концов, Англия не стала ее защищать, когда ее нарушила Германия в 1936 году. А гарантии Польше были за пределами мышления британских государственных деятелей 1925 года. А поскольку ни гарантии по типу Локарно, ни общая концепция коллективной безопасности не идентифицировали потенциального агрессора, ни то, ни другое не позволяло заниматься перспективным военным планированием. Даже если бы была возможность проведения военной акции в форме «концерта» — чему мы не находим ни единого примера за всю историю существования Лиги, — бюрократическая маши­на свела бы все к бесконечным проволочкам, устанавливая факты и отрабатывая про­чие примирительные процедуры Лиги.

Все эти беспрецедентные дипломатические оговорки лишь усугубляли неуверен­ность тех стран, которые считали себя в наибольшей степени находящимися под угро­зой. Италия ограничилась тем, что гарантировала... границы по Рейну, который ни­когда за всю ее историю не ассоциировался с интересами национальной безопасности. Италия в Локарно была в первую очередь заинтересована в том, чтобы ее признали великой державой. Добившись поставленной цели, она более не видела смысла на деле подвергать себя риску — что и продемонстрировала наглядно через десять лет, когда граница на Рейне стала предметом вызова. А для Великобритании Локарно стало первым соглашением, в котором великая держава одновременно давала гарантию давнему союзнику и только что побежденному противнику, изображая бес­пристрастность по отношению к ним обоим.

Локарно представляло собой не столько примирение между Францией и Германи­ей, сколько подтверждение военного исхода недавней войны. Германия была побеж­дена на западе, но одолела Россию на востоке. Так что Локарно на деле подтвердило оба этих результата и заложило основы для окончательной атаки Германией восточно­го урегулирования.

Локарно, восхвалявшееся в 1925 году как краеугольный камень вечного мира, на самом деле явилось началом конца установленного Версалем международного поряд­ка. С той поры различие между победителем и побежденным стало все более и более зыбким — ситуация, которая была бы выгодной, если бы победитель обрел в резуль­тате дополнительную уверенность в собственной безопасности, а побежденный сми­рился с жизнью в изменившихся обстоятельствах. Не произошло ни того, ни другого. Во Франции разочарование и ощущение бессилия росли с каждым годом. Так же об­стояло дело и с националистической агитацией в Германии. Союзники военных лет сняли с себя всякую ответственность: Америка отказалась быть конструктором мира, Великобритания отвергла исторически присущую ей роль регулятора, а Франция сня­ла с себя бремя ответственности за контроль над реализацией версальского плана урегулирования. Лишь Штреземан, лидер побежденной Германии, проводил политику дальнего прицела и неуклонно выводил свою страну на авансцену международной по­литики.

Оставалась единственная надежда на бескровное установление нового мирового порядка: эмоциональный подъем, заключавшийся в самом факте соглашения, и по­рождаемые им ожидания, сводимые в лозунг «дух Локарно», должны были бы переве­сить его явное и скрытое несовершенство. В противовес учению Вильсона, не широ­кие массы обеспечивали эту новую атмосферу, а министры иностранных дел тех самых стран, подозрительность и соперничество которых друг с другом предопредели­ли войну и помешали консолидации сил мира, — Чемберлен, Бриан и Штреземан.

Поскольку для версальского порядка геополитической основы не существовало, средством поддержания его государственные деятели сделали личные отношения — шаг, абсолютно неведомый для их предшественников. Аристократы, проводившие внешнюю политику в XIX веке, принадлежали к тому миру, где под неприкосновен­ным понималось одно и то же. Большинству из них было уютно друг с другом. Тем не менее они не верили в то, что их личные отношения могут повлиять на достижение ими целей, связанных с национальными интересами их стран. Соглашения никогда не оправдывались созданной ими «атмосферой», а уступки не делались для того, что­бы удержать конкретного лидера у власти. Да и руководители не называли друг друга по именам, чтобы на потребу общественному мнению подчеркнуть взаимную распо­ложенность.

Стиль дипломатии после первой мировой войны переменился. С того времени усугубилась тенденция персонифицировать официальные отношения. Когда Бриан приветствовал вступление Германии в Лигу наций, то подчеркивал человеческие ка­чества Штреземана, и Штреземан отвечал тем же. Точно так же личные симпатии Ос­тина Чемберлена по отношению к Франции побудили Штреземана форсировать про­ведение им политики выполнения обязательств и признать западные границы Германии, как только Чемберлен сменил на посту министра иностранных дел в 1924 году более прогерманского лорда Керзона.

Остин Чемберлен происходил из известной семьи. Сын блестящего и деятельного Джозефа Чемберлена, сторонника союза с Германией еще в начале века, он был сводным братом Невилла Чемберлена, будущего творца мюнхенского урегулирования. Как и его отец, он сосредоточивал огромную власть в своих руках, участвуя в коали­ционных правительствах. Но точно так же ни разу не занимал самого высокого поста; более того, он был единственным руководителем консервативной партии в XX веке, который так и не стал премьер-министром. Как заявил один мастер светских острот, Остин «всегда принимал участие в игре и всегда проигрывал». Гарольд Макмиллан так отзывался об Остине Чемберлене: «Он говорил хорошо, но никогда не зажигал сердца остальных. Высказывался четко и ясно, но никогда не проникал в глубь событий... Его уважали, но не боялись».

Крупнейшим дипломатическим достижением Чемберлена была сыгранная им роль в процессе формирования «пакта Локарно». Поскольку Чемберлен был известным франкофилом, причем как-то раз он заметил, что «любит Францию, как женщину», Штреземан опасался неизбежности заключения франко-английского союза. И именно эти опасения и побудили Штреземана начать процесс, приведший к Локарно.

Позднее слабость политики, породившей два типа границ в Европе, стала очевид­ной. Но сам Чемберлен рассматривал это как судьбоносное расширение стратегиче­ских обязательств Великобритании, подошедшее к пределу возможной поддержки со стороны британского общества. Вплоть до начала XVII века граница безопасности Великобритании проходила по Ла-Маншу и Па-де-Кале. В течение всего XIX века эта линия безопасности проходила по границе Нидерландов. Остин Чемберлен попытался продвинуть ее на Рейн, где, в конце концов, Англия не стала ее защищать, когда ее нарушила Германия в 1936 году. А гарантии Польше были за пределами мышления британских государственных деятелей 1925 года. А как только проблема разоружения вышла на авансцену международной полити­ки, угроза замаячила все ближе. Требуя равенства в политическом отношении, Герма­ния осторожно готовила подходящий политический климат, чтобы позднее настойчи­во добиваться равенства в военном отношении. Франция отказывалась разоружаться, не получив дополнительных гарантий собственной безопасности; Великобритания, единственная страна, способная их предоставить, отказалась гарантировать урегулиро­вание на Востоке и не шла далее Локарно в отношении урегулирования на Западе, тем самым подчеркивая тот факт, что Локарно является в меньшей степени обяза­тельством, чем союзом.

Чтобы исключить, или хотя бы отдалить, наступление того дня, когда будет объяв­лено формальное германское равенство, Франция начала игру в разработку критериев уровней разоружения при содействии экспертов Лиги наций по вопросам разоруже­ния. Она представила аналитический доклад в Подготовительную комиссию Лиги, где излагались данные о соотношении реальной и потенциальной мощи с учетом наличия обученных резервов и демографических тенденций, а также сравнения уже имеющегося оружия со скоростью технологических изменений. Но ни одна из пре­лестно сотканных теорий не могла обойти основной факт, заключавшийся в том, что при равном, даже предельно низком, уровне вооружений безопасность Франции на­ходилась под угрозой как раз вследствие наличия у Германии более обширного моби­лизационного потенциала. Чем более Франция, казалось бы, соглашалась с рекомен­дациями Подготовительной комиссии, тем большим становился оказываемый на нее нажим. В конце концов все предпринятые Францией маневры различного характера лишь убедили англо-саксонские страны в том, что Франция является истинным пре­пятствием на пути разоружения, а следовательно, и обеспечения мира.

Горечь стоявшей перед Францией дилеммы заключалась в том, что после Локарно Франция была более не в состоянии следовать собственным убеждениям и вынуждена была соглашаться на урегулирование, чтобы победить собственные страхи. Француз­ская политика все в большей степени стала обретать черты оборонительного реагиро­вания. Символичным для подобного рода состояния умов было начало строительства Францией «линии Мажино», когда еще не прошло и двух лет после Локарно, — то есть тогда, когда Германия все еще была разоруженной, а независимость новых госу­дарств Восточной Европы зависела от способности Франции прийти им на помощь. А в случае германской агрессии Восточная Европа могла бы быть спасена только в том случае, если Франция изберет наступательную стратегию, стержнем которой будет ис­пользование рейнской демилитаризованной зоны в роли своеобразного заложника. И все же строительство «линии Мажино» доказывало, что Франция намеревается внутри собственных границ придерживаться оборонительной тактики, тем самым развязывая руки Германии, с тем чтобы та могла диктовать свою волю на Востоке. Политическая и военная стратегия Франции окончательно разошлись.

У растерянных лидеров игра на публику нередко приводит к потере ориентации. Одержимый желанием прослыть деятелем, не сидящим сложа руки, Бриан воспользо­вался десятой годовщиной вступления Америки в войну и представил в Вашингтон в июне 1927 года проект договора, согласно которому оба правительства отвергли бы войну в отношениях друг с другом и согласились бы на урегулирование всех споров мирным путем. Американский государственный секретарь Фрэнк Б. Келлог даже не знал, как ответить на документ, который утверждал то, что считалось само собой ра­зумеющимся, и отвергал то, чего никто не опасался. Однако приближение 1928 года, года выборов, добавило Келлогу ясности ума; «мир» был популярен, а проект Бриана имел то преимущество, что из него не проистекало никаких практических послед­ствий.

В начале 1928 года государственный секретарь Келлог прервал молчание и выразил согласие с проектом договора. И даже предложил Бриану лучший вариант, пореко­мендовав сделать его открытым для максимального числа наций, которые бы пожела­ли осудить войну как средство решения международных споров. Предложение оказа­лось столь же неотразимым, сколь и бессмысленным. 27 августа 1928 года Парижский пакт (ставший широко известным как «пакт Бриана — Келлога»), отвергающий войну как средство ведения национальной политики, был подписан с большим шумом пят­надцатью странами. Его быстро ратифицировали практически все страны мира, вклю­чая Германию, Японию и Италию, то есть те нации, чья агрессия сотрясет последую­щее десятилетие.

Стоило, однако, лишь подписать этот пакт, как государственные деятели в разных странах мира призадумались. Франция уточнила первоначальное предложение, вклю­чив оговорку, легализующую войны, носящие характер самообороны, войны во ис­полнение обязательств, проистекающих из Устава Лиги и локарнских гарантий, а также войны, связанные со всеми союзными обязательствами Франции. Вопрос, та­ким образом, вернулся к исходной точке, ибо исключения вбирали в себя все практи­чески возможные ситуации. Затем Великобритания стала настаивать на свободе дей­ствий в деле защиты империи. Американские оговорки носили самый всеобъемлющий характер: сюда вошли «доктрина Монро», право на самооборону и заявление о праве каждой нации самостоятельно определять критерии самозащиты. Заткнув все возможные прорехи, Соединенные Штаты отказались также от участия в любых акциях принуждения.

Давая свидетельские показания перед сенатским комитетом по иностранным де­лам, Келлог через несколько месяцев после этого выдвинул невероятнейшую теорию, будто бы Соединенные Штаты согласно пакту не несут никаких обязательств по ока­занию помощи жертвам агрессии, ибо сам факт агрессии делает пакт недействитель­ным. «Предположим, что какая-либо иная нация разорвет этот договор; с какой стати мы должны проявлять интерес к этому?» — спросил сенатор от штата Монтана Уолш. «Для этого нет ни малейшей причины», — ответил государственный секретарь16.

Келлог свел договор к тавтологии, будто бы Парижский пакт сохраняет мир до тех пор, пока он сохраняется. Война была запрещена при всех обстоятельствах, кроме предусмотренных. Неудивительно, что Д.В.Броган высказался по поводу пакта Бриа­на — Келлога следующим образом: «Соединенные Штаты, покончившие при помощи восемнадцатой поправки со злом выпивки, призвали мир покончить с войной при помощи клятвенного обещания. Мир, не рискуя ни поверить в это, ни усомниться в этом, повиновался».

И потому получилось так, что первоначальная идея Бриана была превращена дав­ними союзниками Франции в средство нажима на нее же. В самом широком плане утверждалось, будто бы, поскольку война объявлена вне закона, Франция обязана ускорить собственное разоружение. Как символ наступления эры доброй воли, союз­ные державы прекратили оккупацию Рейнской области в 1928 году, за пять лет до срока.

В свою очередь, Остин Чемберлен довел до всеобщего сведения, что, с точки зре­ния Великобритании, польская граница Германии может, а по существу, должна быть скорректирована, если только Германия проявит в этой связи цивилизованный подход:

«Если она [Германия] вступит в Лигу и сыграет там свою роль в духе дружбы и примирения, то я лично верю, что в пределах разумного количества лет она достигнет такого положения, когда ее торгово-экономическая поддержка окажется для Польши необходимой, а политическая дружба весьма желательной, так что она, не обращаясь к механизму Лиги, сможет в дружественном порядке договориться обо всем непосред­ственно с поляками... И если германская публика и пресса проявят сдержанность и не будут говорить слишком много о восточных границах, то решение может быть до­стигнуто гораздо быстрее». Штреземан весьма умело воспользовался вступлением Германии в Лигу наций, повысив, с одной стороны, свои шансы на дальнейшее сближение с Советским Союзом и, с другой стороны, усилив германское давление на Францию в целях достижения паритета в области вооружений. К примеру, Штреземан запросил и получил разрешение на неучастие Германии в миротворческих мероприя­тиях, предусмотренных Уставом Лиги наций (статья 16), базируясь на том, что раз­оруженная Германия не рискует применением к ней санкций. Затем, вполне в стиле Бисмарка, Штреземан уведомил Москву, что просьба о предоставлении подобного разрешения связана с нежеланием Германии присоединяться к каким бы то ни было антисоветским коалициям.

Намек Москвой был понят. Не прошло и года с момента подписания «пакта Ло­карно», как в апреле 1926 года в Берлине был подписан договор о нейтралитете между Советским Союзом и Германией. Каждая из сторон согласилась оставаться нейтраль­ной, если на другую сторону будет произведено нападение; каждая из сторон согласи­лась не присоединяться ни к какому политическому объединению или экономи­ческому бойкоту, направленному против другой стороны, — похоже, независимо от повода. На деле это означало, что эти две страны в отношениях друг с другом выво­дили себя из системы коллективной безопасности. А Германия уже исключила себя из системы санкций против кого бы то ни было. Берлин и Москва были едины в сво­ем враждебном отношении к Польше, и германский канцлер Вирт так заявлял своему послу в Москве Ульриху фон Брокдорф-Ранцау: «Одно скажу вам откровенно Польша должна быть ликвидирована... Я не заключаю никаких договоров, которые могли бы усилить Польшу».

Тем не менее французские лидеры, особенно Бриан, сделали вывод, что политика «выполнения обязательств» остается для Франции единственным реалистическим ва­риантом. Если же оправдаются худшие опасения Франции и Германия вернется к во­инственной политике, надежда со временем обрести британскую поддержку и сохра­нить добрую волю со стороны Америки, безусловно, могла бы рухнуть, если бы Францию можно было бы упрекнуть в срыве политики примирения. Постепенно европейский центр тяжести перемещался в Берлин. Странно, осо­бенно в ретроспективе, выглядит то, что в этот период положение Штреземана внутри страны постоянно ухудшалось. Преобладание национализма просматри­валось в отношении к «плану Юнга», который был предложен союзниками по исте­чении в 1929 году срока действия «плана Дауэса». По «плану Юнга» германские ре­парации в очередной раз урезались и устанавливалась конечная, пусть даже весьма отдаленная, дата их выплат. В 1924 году «план Дауэса» был принят при поддержке германских консерваторов; в 1929 году «план Юнга», содержавший в себе гораздо более выгодные условия, подвергся яростным атакам со стороны германских кон­сервативных кругов, поддержанных выходящей на поверхность нацистской партией и коммунистами. Он был окончательно принят рейхстагом с перевесом всего в

двадцать голосов.

В течение нескольких лет выражение «дух Локарно» знаменовало собой надежды на добрую волю бывших противников по первой мировой войне. Но в немецком язы­ке слово «дух» означает также «носитель потустороннего зла», «злой призрак», так что к концу десятилетия стало модным в националистических кругах делать заявления по поводу «злого призрака Локарно». Столь циничное отношение к первооснове версаль­ского международного порядка существовало еще в золотые дни германского эконо­мического возрождения, пока депрессия не повлекла за собой необратимую радикали­зацию германской политики.

Штреземан умер 3 октября 1929 года. Он оказался незаменим, ибо у Германии не было другого столь же талантливого лидера, обладавшего такой же тонкостью подхо­да, тем более реабилитация Германии и умиротворение Европы в значительной части были обязаны верой западных держав в его личность. В течение длительного времени превалировало то мнение, что Штреземан будто бы воплощает в себе все качества «хорошего европейца». В этом смысле он трактовался как своего рода предтеча Конрада Аденауэра, великого политика, признававшего, что на деле Францию и Гер­манию объединяет общность судьбы, представляющая собой мост через пропасть ис­торического соперничества.

И все же когда записки Штреземана стали достоянием гласности, они, похоже, находились в противоречии с благостным о нем представлением. В них просматривал­ся расчетливый практик, следовавший принципам «Realpolitik», добивавшийся осу­ществления германских национальных интересов с беспощадной настойчивостью. Для Штреземана эти интересы представлялись прямолинейно: вернуть Германию к состоянию до 1914 года, сбросить финансовое бремя репараций, добиться военного па­ритета с Францией и Великобританией, пересмотреть вопрос о восточной границе Германии и добиться объединения (аншлюсса) Австрии с Германией. Эдгар Штерн-, Рубарт, один из помощников Штреземана, описывает задачи, поставленные перед собой его шефом, следующим образом:

«Заветной мечтой Штреземана, как он однажды признался мне, было: освободить Рейнскую область, вернуть Эйпен-Мальмеди и Саар, тщательно организовать ан-; шлюсс с Австрией и получить по мандату или иным образом африканскую колонию,; |где можно было бы раздобыть жизненно важное тропическое сырье и куда можно было бы направить избыточную энергию молодого поколения». Штреземан, таким образом, явно не был «хорошим европейцем» в том смысле, как это стало пониматься после второй мировой войны, правда, такого критерия тогда еще не существовало. Большинство государственных деятелей Запада разделяли точку зрения Штреземана, что версальские соглашения требуется пересмотреть, особенно касательно Востока, и что Локарно является лишь этапом этого процесса. Для Фран­ции, конечно, было невыносимо больно иметь дело с Германией, возродившейся пос­ле той самой войны, в которую Франция вложила всю себя. И все равно это было точным отражением нового соотношения сил. Штреземан понимал, что даже в рамках Версаля Германия потенциально является самой сильной нацией Европы. Из этого умозаключения он сделал вывод в духе «Realpolitik», что у него появилась возмож­ность восстановить Германию, по меньшей мере, на уровне 1914 года, а то и продви­нуться дальше.

Однако в противоположность своим националистическим критикам — и абсолют­но вопреки нацистам — Штреземан полагался на терпение, компромисс и благосло­вение со стороны европейского консенсуса для достижения поставленных перед со­бою целей. Живой ум позволял ему торговаться при помощи бумажных уступок — к примеру, по столь чувствительному и символическому вопросу; как репарации, — ра­ди того, чтобы покончить с военной оккупацией Германии и добиться в перспективе перемен долгосрочного характера, которые обязательно вывели бы его страну на са­мые передовые рубежи. Но, в отличие от германских националистов, он не видел не­обходимости в ревизии Версаля при помощи насилия.

Возможности следовать подобной политике были для Штреземана обусловлены ресурсами и потенциалом Германии. Война не сломила германской мощи, а Версаль улучшил ее геополитические позиции. Даже гораздо более катастрофическое пораже­ние во второй мировой войне не дало своим результатом уменьшение германского влияния в Европе. Штреземан вовсе не был предшественником нацистов, атако­вавших западные ценности, — было бы точнее рассматривать нацистские эксцессы как разрыв со штреземановской постепенной и, безусловно, мирной политикой до­стижения для своей страны решающей роли в Европе.

Со временем тактика для Штреземана могла обратиться в стратегию, а необходи­мость в убежденность. В нынешние времена первоначальным мотивом сближения пре­зидента Садата с Израилем наверняка являлась его попытка подорвать свой сложив­шийся на Западе имидж воинственного араба и психологически поставить Израиль в положение обороняющегося. Как и Штреземан, Садат попытался построить барьер между своим противником и его друзьями. Выполнив разумные требования Израиля, он надеялся ослабить его постоянную решимость не возвращать арабские, а особенно египетские, земли. Но шло время, и Садат и на деле стал апостолом мира и сторонни­ком ликвидации пропастей в международных отношениях, что первоначально, воз­можно, было всего лишь позой. Со временем стремление к миру и поиск примирения перестали для Садата быть просто инструментом политики достижения национальных интересов и стали самодовлеющими ценностями. Не шел ли Штреземан по тому же пути? С безвременной кончиной его еще на одну загадку истории стало больше.

К моменту смерти Штреземана вопрос репараций был почти рещен, а германская западная граница стала постоянной. Германия оставалась реваншистской лишь в отношении восточных границ и пересмотра условий разоружения по Версальскому до­говору. Попытка оказать давление на Германию посредством оккупации ее террито­рии не увенчалась успехом, а более соответствующий веяниям времени локарнский подход на основе принципа коллективной безопасности не приглушил германского требования паритета. Государственные деятели Европы находили, теперь утещение в беззаветной преданности идее разоружения, в которой им виделась самая верная на­дежда на мир.. :

Право Германии на паритет надежно угнездилось в умах британцев. Еще во время первого срока пребывания на посту премьер-министр лейбористского правительства Рамсей Макдональд объявил разоружение задачей первостепеннейшей важности. Во время второго срока, начавшегося в 1929 году, он приостановил строительство воен­но-морской базы в Сингапуре и сооружение новых крейсеров и подводных лодок. В 1932 году его правительство объявило мораторий на строительство аэропланов. Глав­ный советник Макдональда по этому вопросу Филип Ноэль-Бейкер заявил, что толь­ко разоружение может предотвратить новую войну.

Главное противоречие между паритетом для Германии и безопасностью для Фран­ции так и осталось неразрещенным, причем скорее всего потому, что было изначаль­но неразрешимым. В 1932 году, за год до прихода Гитлера к власти, французский премьер-министр Эдуард Эррио пророчески заявлял: «У меня нет иллюзий. Я убеж­ден, что Германия желает вновь вооружиться... Мы находимся на поворотном пункте истории. Пока что Германия следовала политике подчинения... Теперь она начинает следовать политике самостоятельной постановки вопросов. Завтра это будет политика " территориальных требований». Самым замечательным аспектом этого заявления яв­ляется его пассивный, отрещенный тон. Эррио не сказал ничего о французской ар­мии, которая оставалась сильнейшей в Европе; о Рейнской области, демилитаризо­ванной в соответствии с Локарно; о все еще разоруженной Германии; не сказал и об ответственности Франции за безопасность Восточной Европы. Не желая воевать за свои убеждения, Франция просто ожидала решения собственной участи.

Великобритания рассматривала события на континенте с совершенно иной точки зрения. Желая умиротворить Германию, она неустанно оказывала давление на Фран­цию, чтобы та согласилась на германский паритет в области вооружений. А эксперты по вопросам разоружения печально известны своими способностями сочинять планы, которые формально отвечают требованиям безопасности, но не затрагивают ее сущ­ности. Так, британские эксперты разработали предложение, дающее Германии пари­тет, но не разрешающее введение всеобщей воинской повинности, тем самым теоре­тически отдавая предпочтение Франции с ее значительными обученными резервами (словно Германия, если зайдет достаточно далеко, не найдет способа обойти это по­следнее, по существу, незначительное препятствие).

В тот же самый судьбоносный год перед приходом Гитлера к власти демократиче­ское германское правительство сочло возможным уверенно покинуть конференцию по разоружению в знак протеста против, как было сказано, дискриминации со сторо­ны Франции. Его умоляли вернуться на заседания, обещая «равенство прав в системе, обеспечивающей безопасность для всех наций» 2, — что является обтекаемой фразой, объединяющей теоретическое право на паритет с оговорками относительно «безопасности», что делало и то и другое труднодостижимым. Но общество этих тон­костей не различало. Газета «Нью стейтсмен», орган лейбористской партии, привет­ствовала эту формулу как «не ограниченное ничем признание принципа равенства го­сударств». По другую сторону британского политического спектра «Тайме» с одобрением отзывалась о «своевременном отказе от неравенства»23.

Формула «равенства в рамках системы безопасности» была, однако, противоречива по сути. Франция была уже не в силах защититься от Германии, а Великобритания продолжала отказывать Франции в военном союзе, что дало бы лишь грубое прибли­жение к геополитическому равенству (однако, исходя из опыта войны, даже это нахо­дилось под вопросом). Даже когда Англия настаивала на определении равенства тер­минами сугубо формального свойства, чтобы покончить с дискриминацией Германии, она хранила молчание по поводу влияния подобного равенства на европейское равно­весие. В 1932 году отчаявшийся премьер-министр Макдональд заявил французскому министру иностранных дел Поль-Бонкуру: «Французские требования всегда создают затруднения, ибо от Великобритании ожидается принятие на себя новых обязательств, а такое в настоящий момент не предвидится». Это тупиковое состояние деморализа­ции продолжалось до тех пор, пока Гитлер в октябре 1933 года не ушел с переговоров о разоружении.

После десятилетия, когда фокусом дипломатической деятельности была Европа, вдруг — неожиданно — Япония, и именно она, продемонстрировала пустоту и бессо­держательность концепции коллективной безопасности, да и деятельности Лиги в це­лом, начав в 30-е годы десятилетие роста насилия.

В 1931 году японские вооруженные силы оккупировали Маньчжурию, формально являвшуюся частью Китая, хотя власть китайского центрального правительства не осуществлялась здесь уже многие годы. Интервенция такого масштаба за время суще­ствования Лиги производилась впервые. Но Лига не обладала механизмом принужде­ния даже применительно к экономическим санкциям, предусмотренным статьей 16. Сомнения и колебания Лиги отражали фундаментальную дилемму системы коллек­тивной безопасности: ни одна из стран не была готова вести войну против Японии (точнее, не была в состоянии сделать это без американского участия, поскольку в азиатских водах господствовал японский флот). Даже если бы существовал механизм экономических санкций, ни одна из стран не пожелала бы ограничивать торговлю с Японией в период депрессии; но также ни одна из стран не желала смириться с окку­пацией Маньчжурии. Никто из членов Лиги не знал, как преодолеть эти возникшие сами собой противоречия.

Наконец была запущена машина совершенного ничегонеделания. Командировались миссии по установлению фактов — стандартный дипломатический прием, когда подается сигнал что желанным исходом является бездействие. Такого рода комиссии вначале формируются, потом они занимаются изучением предмета, потом добиваются консенсуса, и к этому времени, если повезет, предмет изучения может вовсе перестать существовать. Япония чувствовала себя до такой степени уверенно, что сама взяла на себя инициативу рекомендовать такого рода проработку вопроса. И созданная таким манером так называемая «комиссия Литтона» доложила, что Япония имела вполне обоснованные претензии и обиды, но совершила ошибку, не исчерпав первоначально все мирные средства восстановления справедливости. Но даже этот легчайший из выговоров в связи с оккупацией территории, превышающей площадь собственной страны, оказался для Японии чрезмерным, и она ответила на это уходом из Лиги на­ций. Это оказался первый шаг к развалу самого института.

В Европе весь этот инцидент трактовался как своего рода аберрация, характерная для дальних континентов. Переговоры по разоружению продолжались, словно и не было маньчжурского кризиса, превращая дебаты относительно противопоставления безопасности паритету в сугубо церемониальный акт. Затем, 30 января 1933 года, в Германии пришел к власти Гитлер и продемонстрировал, что версальская система и на самом деле являлась карточным домиком.

 


Дата добавления: 2015-10-26; просмотров: 102 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: Новый мировой порядок | Теодор Рузвельт или Вудро Вильсон | От универсальности | Великобритания, Австрия и Россия | Наполеон III и Бисмарк | Realpolitik» оборачивается против самой себя | Перед первой мировой войной | В пучину водоворота: военная машина Страшного суда | Новое лицо дипломатии: Вильсон и Версальский договор | Сталинский базар |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Дилеммы победителей| Конец иллюзии: Гитлер и разрушение Версаля

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.03 сек.)