Читайте также: |
|
Начался 1945-й год, год Великой Победы советского народа над фашистской Германией. Полк готовился к решающим схваткам со смертельно раненным зверем. Новички вводились в строй, изучали новый район боевых действий. Запоминали по карте населенные пункты, дороги, реки, озера. Предстояло летать в зимнее и весеннее время, и синоптики не обещали солнечной погоды — это не Украина или Кубань...
Проводилась усиленная политическая работа с личным составом.
Майор Пасынок раздобыл в политотделе дивизии данные о материальном ущербе, нанесенном Советскому Союзу немецко-фашистской армией, о зверствах гитлеровских палачей на временно оккупированной территории, роздал их всем штатным и нештатным пропагандистам — до командира звена включительно, просил довести материалы до сознания воинов. Затем собрал весь личный состав полка и предложил мне и капитану Лисицыну рассказать людям об увиденном в Майданеке. Было очень трудно говорить. А когда я дошел до рассказа о детской обувке, горло перехватил спазм. Не закончив, я ушел на свое место, но всем было и так ясно: месть, месть и еще раз месть гитлеровским людоедам за все, что они сотворили.
Все рвались в бой, никто не думал о том, чтобы сохранить свою жизнь в конце войны. Говорю об этом со всей ответственностью. Конечно, мы прекрасно понимали, что войне скоро конец, что хорошо бы остаться живым... Но это не мешало людям воевать как и прежде в полную силу. Теперь мы знаем, что в некоторых частях находились люди, старающиеся любыми способами увильнуть от последних боев. Это зафиксировано и в мемуарах, и в художественной литературе. Но в нашем 812-м полку таких случаев не было, не припомню. И горжусь этим!
4 января 1945 года полк произвел посадку на аэродроме Желехув, ближе к магнушевскому плацдарму, с которого, как мы узнали впоследствии, 1-й Белорусский фронт планировал нанести главный удар. Из-за плохой погоды перелет осуществлялся небольшими группами на высоте 150—200 метров. Все делалось в условиях полного радиомолчания — и выруливание, и взлет, и посадка. Ведь находились под самым носом врага. Перед полком поставили задачи — прикрывать наземные войска на магнушевском плацдарме, воспретить немецкой авиации наносить удары по переправам и вести непрерывную активную воздушную разведку войск противника.
Времени начала наступления мы, конечно, не знали, но с воздуха хорошо замечалось массовое движение наших войск к линии фронта. Так же легко могли заметить это к немецкие воздушные разведчики. Поэтому против них снаряжались специальные группы или пары истребителей, которых наводили на цели наши наземные радиостанции. Одним словом, шла непрерывная напряженная дуэль двух противоборствующих сторон.
8 января мы перелетели на аэродром Ласкажев. Накануне состоялось построение полков с выносом Боевых знамен. Перед строем зачитывались обращение военного совета фронта и письмо командования 16-й воздушной армии к летному составу. В тексте письма говорилось:
«Товарищи летчики! Мы идем в последний и решительный бой! На нас возложена чрезвычайно ответственная задача, как на самый подвижный и могучий род войск. Бейте же, товарищи, врага со всей смелостью, отвагой и жестокостью. Не давайте ему ни двигаться, ни дышать ни в воздухе, ни на земле. Под вашими ударами артиллерия противника должна замолчать, дороги должны замереть, резервы должны быть скованы и уничтожены. Своими подвигами подымайте еще выше славу советской авиации. Вперед, за нашу Родину!»
Мы понимали, что наступательная операция не начнется без авиационной поддержки. Тем более сейчас, когда наша авиация имеет полное превосходство над гитлеровской. И все же 14 января грохот артиллерийской канонады возвестил о начале наступления 1-го Белорусского фронта. Войска рванулись вперед одновременно с магнушевского и пулавского плацдармов. Но мы не проводили авиационной подготовки! И не могли поддержать наземные войска при прорыве обороны противника!.. Что же случилось?
Оказалось, об этом мы узнали позже, наше наступление началось значительно раньше намеченного срока по просьбе союзников, армии которых оказались в сложном положении в результате прорыва немцев в Арденнах. Обратимся к документам истории. Считаю, нелишне еще раз напомнить выдержки из них:
«№ 383.
Личное и строго секретное послание от г-на Черчилля маршалу Сталину.
На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения... Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января...
6 января 1945 года».
«№ 384.
Лично и строго секретно от Премьера И. В. Сталина Премьер-министру г-ну У. Черчиллю.
Получил вечером 7 января Ваше послание от 6 января 1945 года.
...Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам.
7 января 1945 года».
Вот так ответственно Советское правительство выполняло свой союзнический долг. Зная, что наступление без поддержки авиации может привести к излишним потерям как в людях, так и в технике, оно, тем не менее, пошло на столь трудный шаг.
До 16 января летали только наиболее опытные летчики. Но вот погода стала улучшаться, и полк полностью включился в боевую работу. Молодым, правда, было трудновато: только взлетел — облачность; вышел на маршрут — снежный заряд. И так все время. Летчики ругали погоду, «мрачную» Европу с ее туманами и сыростью.
А наземные армии, вгрызаясь в оборону противника, напористо продвигались вперед. Иногда, летая, мы даже не знали, кто под нами. Однажды вылетели с Сухоруковым на прикрытие наших войск и штурмовку отходящих от Варшавы войск противника. Видимость была плохой, высота облачности — около трехсот метров. Вышли на западную окраину Варшавы, смотрим — колонна. Длинная-предлинная. Соблазнительнейшая цель! Движется от города на запад. Просто нельзя было не прочесать ее полновесными очередями из всех огневых точек. Развернулись для атаки. Но что-то удержало от стрельбы.
- «Сто первый»,— говорю Николаю,— давай все же проверим, кто это. Пройдем над колонной без огня.
Прошли. И слава богу, что сделали это: внизу двигалась колонна Войска Польского... Мы покачали полякам крыльями, они приветствовали нас взмахами рук и головных уборов.
Мы поняли, что столица Польши Варшава освобождена от фашистов. Не удержались, чтобы не взглянуть на нее сверху. Развернулись, прошлись над городом, точнее, над тем, что от него осталось,— под нами были сплошные развалины. Гитлеровцы подожгли все, что могло гореть.
Впечатление от увиденного было удручающим. Помню, писал письма родным и Валентине, а перед глазами стояли горящие руины Варшавы, мешали сосредоточиться.
Были и другие необычные случаи, связанные с быстрым продвижением наших войск вперед. Группа капитана Тищенко прикрывала танкистов. Немецких самолетов не встретили и, по обычаю, перед уходом домой «штурманули» аэродром Сохачев, на котором находилось большое количество самолетов противника. Атаковать никто не мешал; Тищенко еще пожалел, что выделил в прикрытие несколько «яков»,— можно было всей группой ударить по аэродрому. Все стреляли вроде хорошо, сам Тищенко целился спокойно, уверенно. Но ни один самолет на аэродроме так и не загорелся. Что бы это могло значить? «Намазали», выходит?..
Докладывая начальнику штаба полка о штурмовке, Тищенко честно признался, что воспламенившихся самолетов противника не наблюдал.
— Так, может, это макеты? — усомнился начштаба.
— Да нет же, боевые машины,— убежденно сказал Александр,— я еще очки не ношу...
Вскоре на аэродром приземлился генерал Савицкий со своим ведомым майором Новиковым. Их встретил начштаба, остававшийся в то время за командира.
— Кто из ваших летчиков докладывал о штурмовке аэродрома Сохачев? — неожиданно спросил Савицкий.
— Капитан Тищенко,— удивился майор Лепилин,— а что, натворил чего-нибудь?
Савицкий не ответил.
— Позовите его ко мне,— проговорил сухо.
Тищенко был недалеко, слышал разговор начальства, не понимая, что случилось, робко доложил генералу о прибытии.
— Ваша группа полчаса назад штурмовала Сохачев? — уставился на него Савицкий.
— Моя, товарищ генерал.
Евгений Яковлевич выжидающе прищурил глаза:
— И сколько самолетов уничтожили?
— Не видел ни одного, товарищ генерал,— опустил голову Тищенко,— «намазали», что ли? Вот ломаю голову...
— А начальнику штаба как доложили?
— Так же. Причин промахов не могу понять.
— Молодец! — неожиданно сказал генерал.— Хвалю за честность. Нам липовые «сводки» о победах не нужны. Докладывать всегда надо правдиво.— Он вытащил из планшета большой лист бумаги, расправил его. На нем были нарисованы все самолеты, находившиеся в тот день на аэродроме Сохачев.— Вот смотрите, ваши попадания,— и показал пальцем отмеченные крестиками места поражения вражеских самолетов.
Тищенко с начальником штаба смотрели на лист бумаги и ничего не понимали. Кто успел дать командиру корпуса столь точные сведения? Агент, что ли, на том аэродроме сидит?
Савицкий был явно доволен произведенным эффектом. В его хитроватых глазах скрывалась какая-то тайна.
— Стреляли вы неплохо,— сказал он,— но можно было лучше: нужно с большим углом пикировать. Не учитываете теорию вероятности, рассеивания снарядов по эллипсу. Если стрелять, пикируя вертикально, можно все снаряды вогнать в одну точку. А с малым углом они разбрасываются по ходу движения самолета. Забыли, что ли?
И все же откуда у комкора схема? Савицкий не стал долго мучить летчиков.
— Не ломайте напрасно голову,— сказал примирительно,— я был на аэродроме Сохачев, когда вы по нему стреляли.
—?!
— Да, да,— кивнул генерал,— его наши танкисты освободили, я узнал об этом, и мы с Новиковым там приземлились. А самолеты не загорались, потому что из баков слито горючее. Вот вам и все «колдовство». А у вас, вижу, уже и речь отобрало...
— Да, но ведь мы могли вас...— растерянно пролепетал Тищенко.— И ваши самолеты...
— Могли,— согласился Савицкий,— ну да ладно, обошлось — и хорошо. Однако времена такие наступили, что прежде чем стрелять, надо точно убедиться — по кому. В данном случае я вас не ругаю — аэродром действительно был забит немецкими самолетами.
— Ну, а теперь — к делу. Сегодня к исходу дня,— Савицкий посмотрел на начальника штаба,— ваш полк должен перебазироваться на аэродром Сохачев. Туда же перебрасываем 402-й иап майора Рубахина и 176-й гвардейский подполковника Чупикова. Учтите, на окраине города танкисты еще ведут бои с противником. Наша пехота еще не подошла. Мы с вами даже ее — царицу полей, в порядке исключения, сегодня опередим. Зато фашистам станем костью в горле.
Вечером 18 января мы уже сидели на аэродроме Сохачев, в то время как близлежащий город еще не был полностью освобожден от немецких войск. Садились группами после выполнения заданий по прикрытию войск 2-й танковой армии.
Об этом интересном периоде войны пишут многие мемуаристы. Бывший начальник штаба 2-й танковой армии генерал Радзиевский А. И. в своих воспоминаниях отразил его так:
«Сейчас, перебирая в памяти события прошлой войны, мне не удается вспомнить других случаев, когда бы авиация перебазировалась на захваченные танковыми соединениями аэродромы до выхода общевойсковых армий. Такой маневр был осуществлен в ходе январского наступления частями 3-го истребительного корпуса генерал-лейтенанта авиации Е. Я. Савицкого. В частности, поддерживающая нашу армию 265-я истребительная авиационная дивизия этого корпуса подобным способом перебазировалась на захваченные нами аэродромы в Сохачеве, Любени и Иновроцлаве. Мы восхищались мужеством летчиков и техников 16-й воздушной армии, которые, пренебрегая опасностью, делали все, чтобы обеспечить прикрытие танковых соединений с воздуха»
Приземляясь на аэродроме Сохачев, я заметил несколько пожаров, вспышки недалеко от посадочной полосы, светящуюся сетку трассирующих пуль. Удивился. Внимательно осмотрел стоянки — наши самолеты. Кроме того, я точно знал, что на точке уже находится батальон аэродромного обслуживания. Что означает эта стрельба? Зашел, сел, заруливаю на место, указанное механиком. Вылез из самолета — и оторопел: город и железнодорожная станция горят, кругом пальба из всех видов оружия — пушек, пулеметов, автоматов, винтовок. Идет бой. Все летчики, механики — при оружии, в готовности отразить наземное нападение противника. В таких условиях мы еще не воевали...
— Что здесь происходит? — спросил механика.
— А вон, смотрите, на окраинах аэродрома наши танки. Защищают нас со всех сторон.
И действительно, присмотревшись внимательно, я увидел замаскированные за различными укрытиями танки, ведущие огонь во внешнюю сторону, от аэродрома. Да-а-а, ситуация!
К вечеру бой стих, мы спокойно пошли на ужин. Встретился с Иваном Кожедубом.
— Ну как, тезка? — весело спросил он, уплетая ужин.— Страшновато?
Я кивнул:
— Непривычно...
— Будем привыкать,— согласился Кожедуб.— Зато рядом с танкистами, прикрывать их удобно. Еще бы вот только погода, паршивка, немного улучшилась, высоты нет, в воздухе драться невозможно.
Кожедуб был истинным асом, и каждый потерянный фронтовой день был для него непоправимым бедствием.
— Буду молиться, авось услышит,— указал он пальцем в потолок.
И надо же — на следующий день погода резко изменилась к лучшему. Можно было вылетать большими группами. Потом мы с Иваном Никитовичем смеялись, жалели, что он не помолился хотя бы на недельку раньше — сколько фашистских самолетов за это время пустили бы в расход!
Трудный боевой вылет пришелся на долю нового командира 1-й эскадрильи Давида Васильевича Джабидзе. Сам-то он был в то время уже опытным воздушным бойцом, да вот летчики его эскадрильи почти все шли в свой первый в жизни бой. Им было приказано сопровождать две группы штурмовиков Ил-2 по восемь самолетов в каждой. Недалеко от цели на «илов» обрушились десять «фокке-вульфов». Истребители смело вступили в бой с противником. Завертелась карусель. Джабидзе переживал за своих орлят, но все дрались храбро. Мало того — два «фоккера», замарав пространство черным ядовитым дымом, рухнули на землю. В какой-то момент фашистам все же удалось прорваться к штурмовикам, но тут на их пути встал молодой пилот А. И. Филипов. У него уже не осталось снарядов и патронов, и он бесстрашно бросился «фоккерам» наперерез, подставляя свой самолет под удар. В небе раздался взрыв, обломки двух машин посыпались на землю. Из «яка» вывалился летчик и открыл парашют. Штурмовики потерь не имели.
В конце напряженного боевого дня командир полка майор Власов выстроил полк и вывел вперед всю 1-ю эскадрилью.
— Вот, смотрите,— показал он рукой в сторону молодых героев,— кто сказал, что в первом воздушном бою летчик чувствует себя слепым котенком? Не верьте этому! Сегодня это напрочь опровергла первая эскадрилья. Молодцы, летчики! Так держать до полной победы над врагом!
Особенно он отметил лейтенанта Филипова, который, рискуя жизнью, совершил таран.
— Вы на «отлично» выдержали первый экзамен в грозном военном небе,— заключил командир полка.— Благодарю вас.
22 января мы сели на аэродром Любень — в 120 километрах западнее Варшавы. Погода продолжала играть на нервах. Взлететь-то взлетаешь, а вот удастся ли благополучно сесть — не знаешь. Некоторым приходилось после выполнения задания приземляться на соседние аэродромы. Были случаи и тяжелые, когда подламывали самолеты, а порой случались даже трагедии. Так, 23 января при заходе на посадку в сложных метеорологических условиях погиб отличный летчик и прекрасный человек командир звена нашей эскадрильи лейтенант Белкин Семен Викторович.
Он прибыл в наш полк перед Белорусской наступательной операцией в июне 1944 года. Высокий, стройный белокурый паренек из ceлa Юрьевка Красноярскго края сразу понравился всем какой-то жадностью к полетам. Так получилось, что почти все его схватки с противником происходили при численном перевесе врага. Но всегда Белкин выходил из боя победителем. На его счету воздушный таран — одно лишь это говорит о твердом характере летчика, не дрогнувшего в трудную минуту боя. Жажда победы над врагом была главным устремлением в его короткой боевой жизни.
Мы похоронили героя со всеми воинскими почестями в сквере фольварка, где размещался в те дни летный состав. Долго стояли над могилой, прощаясь с боевым другом. Обидно терять летчиков в бою, но еще обиднее — вот так, как потеряли Семена.
24 января полк перелетел на аэродром Иновроцлав. В тот же день к нам прибыл неугомонный Савицкий. Погода была очень плохой, и когда над посадочной полосой появился самолет, все поняли — он. Кого еще принесет на чужой аэродром при такой отвратительной видимости?
После ужина генерал собрал руководящий состав полка, рассказал о положении на фронте. Оно не простое. Танковая армия имеет задачу выйти к Одеру, но нет точных разведданных о противнике, а лезть на рожон вслепую — не дело. Командующий фронтом маршал Жуков не из тех полководцев, которые бросают войска вперед, не зная, кто перед ними и в каком количестве. Нужна тщательная разведка дорог Шнейдемюль-Ландсберг-Кюстрин, районов Кюстрин, Франкфурт-на-Одере, откуда, возможно, подходят крупные подкрепления фашистов.
Савицкий закончил информацию, спросил:
— Кто сможет завтра разведать эти районы?
Все молчали. За окном шел снег, и выскакивать со своей показной храбростью никто не решался — куда полетишь в такую непогодь и что разведаешь? Причем для самого Жукова...
Паузу нарушил командир корпуса:
— А что думают наши лидеры разведки Федоров и Тищенко?
Мы с Александром поднялись и почти в унисон ответили:
— Раз нужно, товарищ генерал, полетим.
— Ну что ж,— удовлетворенно кивнул Савицкий,— я от вас другого ответа и не ждал.
Он отпустил летчиков отдыхать, попросил остаться руководство полка и командиров эскадрилий. Развернул на столе полетную карту, нагнулся над ней и, ни к кому не обращаясь, проговорил:
— Конечно, полет почти невозможен. Понимаю. Но почти — это значит возможен... А вдруг? Не сидеть же сложа руки.
Видимо, он и сам не был уверен в успехе и, вопреки своему правилу, не скрывал этого. Сейчас я думаю, что он специально играл на нашем честолюбии — не приказывая, невольно заставлял сделать все возможное и невозможное для выполнения задания военного совета фронта.
Не поднимая головы от карты, Савицкий спросил:
— Как думаете, Федоров, построить маршрут?
Я уткнулся в карту, повел мысленно линию от аэродрома до района разведки и обратно. Искал крупные ориентиры — без них вообще нет смысла подниматься в воздух. Через минуту сказал:
— Вначале зацеплюсь за дорогу Иновроцлав — Познань, потом за реку Варту, за Одер — до Франкфурта...— Так я прокомментировал весь маршрут — туда и обратно. Добавил, что можно лететь и в противоположном направлении — тоже получится.
Генерал молчал, кусая тупой конец карандаша. Затем, не выражая своего отношения к моему плану, спросил:
— А Тищенко как думает?
— С маршрутом можно согласиться,— осторожно сказал Александр,— но нужно рассчитать, хватит ли горючего — далековато...
— Полетите на Як-9Д,— заметил Савицкий.
— Разрешите,— продолжил Тищенко,— есть еще один вариант: взлет парой, после Познани один разведчик идет южнее реки Варта, а другой — севернее реки Нетце. Охватим больший район разведки.
— Тоже неплохо,— согласился комкор.— Готовьте последний вариант.— Он выпрямился, оглядел всех и неожиданно торжественно произнес:
— Есть еще одно задание — политическое. Нужно, наконец, показать красные звезды на крыльях советских истребителей — именно истребителей! — жителям Берлина.— Глаза его засверкали, он улыбнулся: — А? Как вам нравится задание?
Мы стояли, обрадованные и взволнованные, и каждый мечтал, чтобы такая задача выпала именно ему. Но генерал сказал:
— Поручаю эту важную миссию майору Новикову, капитанам Тищенко и Машенкину. Готовьтесь. Как только позволит погода — пройдите над крышами фашистской столицы, сообщите берлинцам: мы пришли! Есть листовки, сбросьте их прямо над центром, над рейхстагом. Пусть читают, ждут. Наступил и наш черед!
Евгений Яковлевич произнес эти слова так, что у нас мурашки прошли по коже. «Мы пришли!» Мне показалось, что, когда он произносил эти слова, из души его вырвался крик — так долог и труден был наш путь к воротам черной фашистской Германии.
— Вылетать будете по моей команде,— уже спокойно сказал Савицкий.— Дело серьезное. Центральная часть Берлина, рейхстаг наверняка прикрыты сильными зенитными средствами всех калибров, аэростатами заграждения. Вы не должны своей гибелью доставить радость фашистам.
Вот так прямо говорили мы тогда о долге и чести, о жизни и смерти, и это было в порядке вещей. А зачем лукавить, когда кругом — огонь, кровь и смерть?
Погода на следующий день не улучшилась. Мы взлетели, почти наугад выдерживая направление на разбеге, и, как только оторвались от земли, сразу же попали в снежный заряд. Белая земля сливалась с низкой облачностью, горизонт вообще не просматривался, и самым трудным было — не потерять пространственную ориентировку. Временами мы выскакивали в небольшие просветы, и тогда земля, хоть и слабо, но все же была видна. Мы выдерживали курс, отсчитывая минуты расчетного времени полета по железной дороге. Но вот путь преградил очередной снежный заряд. Пришлось увеличить курс, обойти его вправо. Й снова — снег, теперь уже и впереди, и справа. Не обойти...
Полет становился почти невозможным. Но мы терпеливо ждали главный линейный ориентир — железнодорожную ветку. И вот, кажется, терпение наше вознаграждено: выполнили доворот, пошли вдоль железнодорожного полотна. По лицу ручьями уже льется пот. А ведь полет только начинается... Глянул на компас и ничего не понял: курс 215 градусов. А должно быть 275. В чем дело? По памяти прикинул, что за «железка» под нами. Так и есть — это не наш линейный ориентир, мы вышли на другую ветку! Если идти этим курсом семь-восемь минут, пересечем железную дорогу Варшава — Познань. Что ж, земля просматривается, надо снова терпеливо ждать. Дождались. Развернулись на курс 290 и уверенно пошли по заранее проложенному маршруту. Немного не долетели до исходного пункта разведки — накрыл тяжелый снежный заряд. Тищенко сообщил, что совсем не видит меня, я передал, чтобы он выполнял задание самостоятельно. Мне пришлось чуть увеличить курс, ему — уменьшить. Теперь можно все внимание сосредоточить на выполнении задания. Во все глаза ищу знакомые ориентиры, боясь потерять детальную ориентировку: грош цена тому разведчику, который увидел важный объект противника, но не знает точно, где он находится. Ищу проход на Одер, но до самой земли плотной стеной стоит снегопад. Поворачиваю на север вдоль дороги, забитой немецкими войсками и беженцами, снижаюсь, рассматриваю эту бесконечную колонну. Запоминаю дорогу. Появляется настроение— хоть что-то увидел, хоть это и ничтожно мало — ведь докладывать будут Жукову!
Впереди — Шнейдемюль, его я не раз видел с воздуха. Вот теперь привязка к местности точная. Делаю большие круги над дорогами, смотрю, запоминаю. Войска, техника, орудия... И беженцы, беженцы, беженцы. Геббельсовская брехня здорово настращала людей. Все бегут на запад. Панически. Это видно даже по тому, что меня почти не обстреливают. Правда, фашисты наверняка не ожидали, что в такую погоду над колоннами появится советский самолет. Выходит, непогода — моя союзница.
Хочу пробиться еще дальше на запад, но там сплошные снежные заряды. Что ж, пройдусь на юг, на север — это тоже территория противника. Отмечаю в памяти, по каким дорогам идут артиллерия, бронетехника, обозы. А это что? Тягач тащит самолет со сложенными крыльями... Зачем? Видимо, ценный, нельзя оставлять противнику. Снижаюсь, рассматриваю сцепку почти с десяти метров. «Фокке-вульф» с мотором жидкостного охлаждения. Ну и что, мы уже знаем об этой новинке. Возможно, модификация? Но и она уже не поможет. И реактивные «мессершмитты» не помогут. С ними нас уже познакомили. Может, встретимся в воздухе...
Посматриваю на бензиномер: пора. Беру курс на аэродром. По моим расчетам, поперек курса должна проходить железная дорога Иновроцлав — Познань. Главное—не проскочить ее! И вдруг самолет снова вскакивает в облака. Переношу взгляд на приборы, выдерживаю машину в горизонтальном полете. Сколько придется так лететь? Рискуя врезаться в землю, начинаю осторожно снижаться. Метров с пятидесяти увидел землю. Но где железная дорога? Впереди? Или уже прошел? Беспокойство сжимает меня в упругий комок. Не найду аэродром!.. Расчетное время пролета железной дороги прошло. Где же она? Нервы начинают сдавать. И самое страшное — уже нет веры, что благополучно вернусь домой. Не узнаю местность. Беру курс на восток, чтобы не упасть на территории, занятой противником. И вдруг слева по борту — полевой аэродром. Самолетов нет. По взлетно-посадочной полосе трактор тащит треугольник из тяжелых стальных балок — выравнивает и уплотняет снег. Только у нас есть на вооружении такая техника, немцы треугольники не применяют. И все же надо быть осторожным. Прохожу над аэродромом, внимательно рассматриваю машины, стоящие у кромки летного поля. Наши! Захожу, сажусь.
Оказалось, я приземлился на будущий аэродром нашего корпуса, в шестидесяти километрах южнее Иновроцлава. Пока беседовал с командиром роты бао, «як» дозаправили бензином и маслом, проверили антифриз в радиаторе. Поблагодарив специалистов, я взлетел и через некоторое время был дома.
К моему самолету сбежались механики. Вначале я удивился, но потом понял, в чем дело: я отсутствовал на аэродроме больше, чем позволяла заправка, на целых полчаса. Меня уже перестали ждать... Тищенко вернулся давно — ему не удалось пробиться сквозь плотные снежные заряды, и разведданных, к большому нашему огорчению, он не привез.
Чтобы как-то разрядить напряжение, создавшееся на стоянке, я крикнул механику:
— Костя, где твои весы? Вот теперь бы провериться...
— А их уже нет, командир,— виновато развел руками Мотыгин,— где-то затерялись при перелетах.
Видимость стала улучшаться, и было решено повторить наш вылет. А пока меня потащили в столовую. Как раз там допивал чай Иван Кожедуб. Увидел меня, поинтересовался:
— Как слетал?
— Да кое-что привез.
— Даешь,—засмеялся Иван Никитович,— в такую погоду даже наш полковой медведь заблудился, прибился к какой-то чужой машине на дороге, а солдаты, испугавшись, застрелили его, беднягу.
Я сказал Кожедубу, что лечу снова, и он посоветовал взлетать с обратным стартом, чтобы сразу выйти на железную дорогу и не крутиться потом в ее поисках. Мы с Тищенко так и сделали.
На этот раз я добрался до Одера, но попал под зенитный огонь. «Эрликоны» обстреляли меня с ходу, а вот пушки калибром покрупнее открыть огонь не успели. Я, впрочем, хорошо видел движение за мной артиллерийских зенитных стволов среднего калибра, засек их месторасположение. На дороге Кюстрин — Ландсберг — Шнейдемюль продолжалось сплошное движение войск и беженцев. Я не утерпел и сделал несколько заходов по колонне, где было больше военной техники. Темно-серая змея колонны вмиг рассыпалась на отдельные точки, муравьями расползлась по обочинам дороги. Боитесь? Бойтесь! Еще не то будет — я всего-навсего разведчик...
Когда вернулся на аэродром, узнал, что Саше Тищенко снова не повезло — в его районе погода ничуть не улучшилась, снова пришлось идти домой ни с чем. Я успокоил его:
— Не переживай, Сашок. Я вот больше завидую тебе — ты на Берлин полетишь...
Он согласно кивнул, и в его глазах появилось мечтательное выражение...
У штаба полка я увидел командующего воздушной армией С. И. Руденко. Проверил на себе одежду, поправил шлемофон, подошел к нему с докладом. Сергей Игнатьевич перебил меня, пожал руку, сказал тихим голосом:
— Зайдемте в штаб, доложите по моей карте.
В штабе я подробно рассказал о полете, о том, что видел. Командарм поблагодарил меня и Тищенко за трудные полеты в сложных метеоусловиях.
— Вы все достоверно видели? — переспросил на всякий случай.— Я лично командующему фронтом буду докладывать.
— Товарищ генерал...— протянул я,— мы же все понимаем, разве мы способны?..
— Ладно,— сказал Руденко,— не обижайтесь, это я для пущей важности, мало чего в жизни бывает. Если результаты разведки подтвердятся официально — будете награждены. Ну а если нет...— Он замолчал, но мы прекрасно его поняли.
— Товарищ командующий,— сказал я, чтобы не оставлять никаких сомнений,— можете уверенно докладывать командующему фронтом, что по дорогам севернее Варты и Нетце противник отходит к Одеру вместе с населением.
В этот же день наши войска форсировали реку Варту, прорвали Познанский оборонительный рубеж противника, окружили в Познани 60-тысячный вражеский гарнизон и 26 января вышли на рубеж Кройц—Унруштадт.
812-й иап произвел посадку на стационарный аэродром недалеко от Познани. Аэродром захватили наши друзья-танкисты, не дав гитлеровцам взорвать бетонированную взлетно-посадочную полосу.
Метеоусловия резко изменились, пришла теплая погода. Наши войска продолжали решительно преследовать противника. Особенно успешно действовали танкисты. 28 января они с ходу прорвали померанский укрепленный район и 29 января перешли границу фашистской Германии. Это событие стало для нас большим праздником. В полках прошли митинги. Воодушевление царило необычайное. Мы поклялись, что добьем фашистского зверя в его собственном логове, что не пожалеем крови и своих жизней для успешного окончания войны против коричневой гитлеровской чумы.
Неудержимые танкисты продолжали рваться вперед. 3 февраля они вышли на реку Одер и, с ходу форсировав ее, захватили на западном берегу чрезвычайно важный в стратегическом отношении плацдарм в районе Кюстрина. Мы снова отстали от танкистов, и нужно было сделать все возможное, чтобы подтянуть полки ближе к линии фронта; а там, как назло, не было аэродромов. Передовые батальоны аэродромного обслуживания работали день и ночь, и вскоре мы могли передвинуться дальше на запад. 4 февраля 812-й Севастотольский Краснознаменный истребительный авиационный полк произвел посадку на аэродроме Реппен-на-Одере, в 20 километрах южнее Кюстрина и всего в 60 километрах от столицы фашистской Германии.
С этого дня мы вступили в единоборство с истребительной авиацией Берлинского оборонительного района, летный состав которого отличался высокой пилотажной и тактической выучкой и фанатической преданностью гитлеровскому рейху. Многие летчики закончили специальную Берлинскую школу асов и проявляли в боях высокое летное искусство. А в нашем полку было в это время много молодых пилотов: Фагим Усманов, Владимир Ходоренко, Анатолий Курнатовский, Петр Киселев, Евгений Никифоров, Леонид Приходько, Тимофей Пименовский, Петр Кулаженко, Иван Тюленев, Василий Самодед, Лев Сивко, Василий Гонтаренко. Они знали, с кем предстоит скрестить шпаги, но не боялись этого. Напротив, жаждали испытать себя в трудных боях.
Необычно проходил перелет на новый аэродром. Еще не взлетели, а нас уже предупредили, что прорываться придется с боем: в воздухе постоянно барражируют фашистские истребители с задачей не дать советским самолетам благополучно занять аэродром. С таким мы еще не сталкивались! Ну что ж, посмотрим, кто кого!
В 11.00 полк группами в составе четырех-восьми самолетов начал перебазирование. Для приема групп и руководства боем в районе Реппен туда заранее вылетел штурман полка капитан Тищенко. Его посадку прикрывали два опытных воздушных бойца — командиры эскадрилий капитаны Джабидзе и Машенкин.
2-я эскадрилья шла замыкающей. Ее вел командир полка майор Власов, я обеспечивал его посадку четверкой. Шли на высоте 1500 метров, под кромкой облаков. В районе Шверина заметили шестерку «фокке-вульфов», которые шли ниже нас и, по всей вероятности, нас не видели. Командир полка атаковал «фоккеров» сзади сверху. Они заметили опасность, пикированием с левым разворотом ушли в западном направлении. Власов не стал их преследовать, так как в этот момент нам передали, что наш аэродром штурмуют ФВ-190. Встревоженный голос добавил, что надо выручать зенитчиков — им трудно. Мы поспешили на помощь. Тогда мы еще не знали, что все расчеты зенитной батареи состояли из девушек. Этот бой, далеко не равный, прошел для них с большими потерями. Но даже тяжело раненные девчата не оставляли своих боевых мест в расчетах, истекая кровью, порой теряя сознание, снова приникали к прицелам, бесстрашно отражали нескончаемые атаки штурмовиков. Они сбили один и подбили два самолета противника.
Командир полка увидел группу «фоккеров» на окраине аэродрома и с ходу обрушил на них свою восьмерку. Но на него уже пикировало несколько истребителей со стороны слоистой облачности, из засады. Мы бросились на них четверкой. В небе заварилась такая каша, что с земли невозможно было разобрать, кто за кем гонится, кто побеждает. Капитан Джабидзе рассказывал потом:
— Понимаешь, все время пытался понять, кто кого атакует... Все так быстротечно менялось, что мы с Тищенко ничего не могли подсказать с земли. Только гул моторов, грохот пушек и треск пулеметов. Потом увидели — падает «фоккер». Значит, наша берет!
Да, в том бою мы еще раз убедились, что Як-3 превосходит немецкие истребители по всем статьям. И то, что наши молодые летчики сбили нескольких асов, тому свидетельство. Фашисты не выдержали напора, стали уходить за Одер. Жаль, нельзя было их преследовать — горючего в баках оставалось маловато. Мы с Сухоруковым снизились и прошли над переправой. Наши бойцы, командиры приветливо махали нам. Мы качнули им крыльями.
Когда приземлились, узнали все подробности перелета. А они были необычными. Первой садилась эскадрилья Джабидзе. На всякий случай в воздухе оставили прикрытие — звено Дмитрия Шувалова. И не ошиблись. Только эскадрилья приземлилась, как над ВПП на малой высоте прошли два Ме-109, тут же появилась шестерка ФВ-190, которая с ходу начала бомбить аэродром. Единственная батарея малокалиберной зенитной артиллерии открыла огонь. Звено Шувалова завязало бой в воздухе. В одну минуту три фашистских самолета рухнули на землю. Их сбили Дмитрий Шувалов, Андрей Кузнецов и Федор Селютин. Немцы не выдержали, удалились за Одер.
Не успели разгоряченные летчики звена Шувалова после приземления выйти из самолетов — над аэродромом снова появились немецкие истребители. Создалась критическая ситуация, но тут подошла эскадрилья Алексея Машенкина. Ее предупредили по радио, что над аэродромом — истребители противника. Машенкин с ходу вступил в бой. От метких очередей Петра Щеглова и Петра Кулаженко два «фокке-вульфа» упали на землю. Уцелевшие фашистские летчики не решились продолжать схватку, ушли с набором высоты в разрывы облаков. 3-я эскадрилья произвела посадку. Все шло нормально, немецких самолетов в воздухе не было. Но вот последним приземляется Машенкин, а над аэродромом снова появляются две группы «фокке-вульфов» и «мессершмиттов». И уже ничего не сделаешь — прикрыть некому. Девушки-зенитчицы выпускают из раскаленных стволов пушек последние снаряды...
Машенкин закончил пробег, когда на него спикировал ФВ-190. Алексей заметил бегущего к нему младшего лейтенанта Селютина, который показывал рукой в небо. Машенкин посмотрел вверх и увидел падающие на него бомбы. Резко прибавил газ и тут же услышал сзади глухие разрывы. Самолет завращался на одном колесе без хвостового оперения. Алексей убрал газ. Вращение прекратилось. Поднявшаяся от разрывов бомб пыль начала спадать, и Машенкин увидел лежащего на земле Федю Селютина. Быстро выключил мотор, выпрыгнул из кабины, подбежал к летчику. Глаза смертельно раненого Феди то медленно открывались, то снова закрывались. Он кротко улыбнулся своему командиру и затих. Машенкин, которому Селютин только что спас жизнь, нагнулся над ним, затем опустился на колени и беззвучно заплакал.
Что еще необычного произошло во время этого памятного перелета? Старший инженер полка майор Ерохин летел с аэродрома Познань на По-2. На тихоходный, малозащищенный «кукурузник» напали «фокке-вульфы». Экипаж не растерялся — пилот стал выделывать на маневренном биплане такие кренделя, что истребителям трудно было удержать его в прицелах. Но это еще не все. Майор Ерохин, сидевший в задней кабине, припал к пулемету и храбро отбивал атаки «фоккеров». Одна из очередей достигла цели, и ФВ-190, вспыхнув, свалился на землю.
...Вечером, перед ужином, майор Власов собрал руководящий состав полка и командиров эскадрилий.
— Только что разговаривал по телефону с начальником штаба корпуса полковником Кацом,— сообщил он.— Нас благодарят танкисты генерал-полковника Богданова и армия генерал-лейтенанта Берзарина за надежное прикрытие войск. Начальник штаба корпуса информирует, что сегодня мы одни дрались с авиацией Берлинского оборонительного района. Полк выдержал удар, однако успокаиваться не следует — завтра будет еще труднее: фашисты не примирятся с тем, что перед самым Берлином приземлился истребительный полк советских ВВС. Нужно хорошо подготовиться к очередным схваткам. До утра сменим все стоянки самолетов, оборудуем укрытия для личного состава. Вспомните опыт боев под Севастополем. Там делали укрытия для каждого экипажа и самолета.
Командир полка предупредил, что пока нам одним предстоит противостоять фашистской авиации — другие полки дивизии и корпуса из-за сильной оттепели сидят в грязи, даже не могут взлететь. Савицкий принимает экстренные меры по быстрейшему перебазированию полков ближе к общевойсковым плацдармам. Готовится аэродром Морин — севернее Кюстрина.
После командира выступил майор Пасынок. Он подчеркнул, что мы пришли на территорию Германии, и надо быть очень бдительными. И в то же время должны вести себя достойно, высоко нести звание гражданина Страны Советов, освободителя трудящихся Германии от фашистского гнета.
— Знаю, это очень трудное дело для многих,— сказал замполит,— но помните: мы — советские! Скажете — ненависть? Да, она горит в каждом из нас, и мы имеем возможность выплеснуть ее наружу. Но только в небе, в бою! А с мирным населением мы не воюем.
За окнами начал сгущаться туман. Майор Пасынок задумчиво посмотрел во двор, сказал, обращаясь к командиру полка:
— Если синоптики не ошиблись и завтра действительно нельзя будет летать, разрешите личному составу осмотреть город?
Майор Власов молча кивнул.
Мы расходились по подразделениям под впечатлением услышанного. В душах не все сразу укладывалось, трудно было перестроить устоявшуюся психологию. Но разумом мы понимали, что ненависть к немцам, накопившаяся за четыре года войны, должна теперь трансформироваться, перенестись только на истинных врагов, на тех, кто сопротивляется, защищая последнюю цитадель фашизма.
...Утром, как и предупреждали синоптики, погода не изменилась. Летному составу разрешили отдохнуть. Небольшими группами по 4—5 человек мы пошли осматривать город. Было чрезвычайно интересно встретить местных жителей, посмотреть, как они реагируют на наше присутствие в городе. То, что мы увидели, вызвало жалость к людям, одурманенным фашистской пропагандой. Нас страшно боялись. Мы подходили к горожанам, пытались с ними заговорить, но они всем видом показывали, что не понимают нас. Правда, потом встретились и любопытные, любознательные. Человек остается человеком. Если обобщить наши первые впечатления, то можно сделать вывод, что жители города относились к нам как к победителям. Немцы воспитаны в уважении к силе, и это было заметно.
В городе оказалось много детей, брошенных на произвол судьбы. Среди них и совсем маленькие. Тимофей Евстафьевич с грустью смотрел на них, решал, что с ними делать. Вызвал девушек из полка и батальона, попросил нескольких немок оказать помощь, и детишек свели вместе. Врачи осмотрели их, потом был приготовлен обед. Получилось нечто вроде ясель или детского садика. Немки — среди них были и пожилые, и молоденькие — вначале вели себя настороженно, поглядывали на советских с опаской, но постепенно напряжение прошло, они даже стали улыбаться.
— Как же это можно бросить ребенка, а самому убежать? — спросил Тимофей Евстафьевич пожилую немку.— Кем же надо быть, чтобы поступить таким образом?
— Зверем! — сказала немка, глядя на совсем крошечную девочку, кашлявшую от простуды. В доме, где ее нашли, были открыты все окна и двери, а она лежала на холодном кафельном полу в ванной.
Мы смотрели на немецких женщин, которые, как нам казалось, начинали понимать широкую русскую душу, и еще раз убеждались: да, политика нашей партии, нашей страны правильная. Война есть война, но при чем здесь мирное население, женщины, старики, дети...
К исходу 8 февраля для нашего корпуса севернее Кюстрина было подготовлено два аэродрома: Морин — для 265-й иад и Кенигсберг (малый) для 278-й Сибир-ско-Сталинской дивизии. Вместе с нами на аэродроме Морин 9 февраля произвел посадку и 176-й гвардейский иап, где служил Кожедуб. Мы приземлились после выполнения боевой задачи, поэтому горючего в самолетах почти не осталось. Зенитные средства тоже не успели прибыть. Создалась очень опасная ситуация: если враг узнает, что летчики сидят в Морине без всякого прикрытия, быть беде.
Из оперативной сводки 812-го иап:
«09.02.Морин... В 17.05 20 ФВ-190 под прикрытием 8 Ме-109 произвели штурмовку аэродрома Морин. Пользуясь отсутствием зенитных средств на аэродроме и в воздухе наших истребителей, штурмовку продолжали в течение 30 минут до 17 ч. 35 минут».
Полк потерял значительное количество боевых самолетов на земле. Такого с нами еще не случалось. Мы готовы были кусать локти, но ничего уже не поделаешь. Пытались разобраться в том, кто виноват. Может, рановато перегнали самолеты так далеко вперед? Так нет, мы уже действовали с такого аэродрома и весьма успешно. Вся загвоздка в горючем. Разве сидели бы мы сложа руки, будь в баках бензин? Кто-то где-то не рассчитал с подвозом топлива. Думаю, что в верхах разобрались в причинах происшествия и виновные понесли страшную кару — в войну за такие вещи по головке не гладили...
Не подвезли бензин и на следующий день. Прибывший на аэродром генерал Савицкий молча осмотрел разбитые и сгоревшие самолеты, мрачно изрек:
— Сволочи!
Кого он имел в виду — неизвестно. Комкор сказал, что с топливом и зенитками вопрос должен решиться вечером.
— Сколько всего бензина в баках? — спросил он командира полка. Тот ответил. Савицкий задумался, предложил:
— Все горючее аккуратно слейте в БЗ и заправьте хоть одну пару. Обязательно Як-3. Хоть так прикроете аэродром...
Он не успел уехать — его «виллис» еще виднелся на границе аэродрома, когда в небе появились две группы вражеских самолетов: 16 «фокке-вульфов» и прикрывающие их 8 «мессершмиттов». Но на сей раз безнаказанно отбомбиться фашистам не удалось. Находившаяся в воздухе пара Лопатина — Викторовича, невзирая на многократный количественный перевес немцев, немедленно атаковала их и завязала бой. Невыносимо тяжело было наблюдать с земли за этой неравной схваткой. Двадцать четыре против двух! В небе творилось такое, чего мы давно не видели. Лопатин и Викторович, отбивая бесконечные атаки фашистов, сами то и дело бросались на них. Як-3 еще раз доказал свое полное превосходство над истребителями противника. Вот упал один ФВ-190, это Лопатин полоснул его из пушки; грохнулся о землю второй «фоккер» — отличился Викторович. Но в небе еще больше двадцати истребителей врага! Что же дальше?.. Загорелся «як» Викторовича. Обожженный, израненный осколками, младший лейтенант сумел выбраться из горящего самолета и открыл парашют. А лейтенант Лопатин продолжал вести бой. Один против двадцати двух. Его юркий «як» молнией рассекал пространство, сплошь заполненное вражескими машинами, и трудно было представить себе, что чувствовал в эти минуты бесстрашный герой. Мы оцепенело следили за его маневрами, желали летчику единственного — не попасть под огонь истребителей, которые атаковали его без конца. Временами казалось, что все трассирующие снаряды и пули, огненной лавиной вырывавшиеся из стволов пушек и пулеметов, пересекались в точке, где в данную секунду находился Лопатин. Но он продолжал бой, не давая «фокке-вульфам» прицельно бомбить аэродром или стрелять по нему. Его дерзость привела нас в восторг, а когда еще один ФВ-190 от меткой очереди смельчака рухнул на землю, мы, опьяненные необычайным зрелищем, громко закричали, приветствуя еще одну славную победу боевого побратима.
Лопатин приземлился невредимым. Летчики подбежали к самолету, выхватили храбреца из разгоряченной кабины и долго подбрасывали его к небу, в котором всего пять минут назад он купался в смертельной огненной купели.
...Горючее привезли только на следующий день. Прибыли и зенитчики. Но поздно... Мы убывали за самолетами на аэродром Малашевичи.
По пути произошла интересная встреча. Возле одного богатого фольварка мы решили остановиться, перекусить. Зашли в дом — никого. Прошлись по комнатам и обнаружили двух женщин преклонного возраста, забившихся от страха в угол на старом диване. Оказывается, увидели наши машины в окно. Мы поздоровались. Они не ответили — оцепенели. Даже с дивана не могли вначале подняться. Мы выложили на стол продукты, при этом заметили, каким судорожно-голодным взглядом сопроводили женщины наши движения. Попросили их дать кое-что из посуды. Они долго не могли понять, что от них требуется, затем одна кивнула и побежала на кухню. Расставив приборы на столе, снова села на диван.
Мы вскрыли консервные банки, нарезали хлеб. Реакция женщин была еще более выразительной. Они явно голодали в последние дни. Мы пригласили их к столу. Категорический отказ. Тогда мы наполнили тарелки продуктами посытнее н поставили на журнальный столик. Мне никогда не забыть взгляда одной из женщин — той, что бегала на кухню,— которым она поблагодарила нас. Видно было, что хочет произнести слова благодарности вслух, но, видимо, опасается осуждения родственницы или подруги. Мы закончили трапезу и стали собираться, оставив часть продуктов на столе. И вот тут они не выдержали. Прижимая руки к груди, стали благодарить и просить прощения за столь негостеприимную встречу. Один из офицеров, знавший всего несколько немецких слов, попытался успокоить их.
— Зи (вы),— он мягко показал ладонью на одну женщину, потом на другую,— зи — нихт солдат. Фольк (народ) — нихт криг (война). Криг—Гитлер. Фашизм — криг. Ферштейн?
— Я-я, ферштейн, данке! — женщины заулыбались. Нам показалось, что они нам поверили. Дай-то бог! Пусть даже хоть капелька веры в благородство советского человека вселилась в тот день в их души, и то прекрасно! Пройдет время, и миллионы простых немцев поверят в нашу искреннюю с ними дружбу.
...18 марта 1945 года союзники наносили бомбовый удар по Берлину большим количеством бомбардировщиков Б-29 под прикрытием истребителей «мустанг». В это время — с 12 до 14 часов — мы на боевые задания не вылетали, таков был приказ. Использовали эти часы для тренировок молодежи и облета самолетов, вышедших из ремонта. Погода была хорошая, и мы спокойно наблюдали, как союзники маневрируют большими массами самолетов над целью. По договоренности с союзным командованием часть подбитых американских бомбардировщиков откалывалась от групп и разворачивалась в сторону наших аэродромов, снижаясь, шла на посадку. Мы переживали за американцев, жалели, что нам не разрешают прикрывать Б-29 от нападения немецких истребителей. И все же мы были готовы в любую минуту прийти к союзникам на помощь — специальные подразделения дежурили в готовности №1.
Неожиданно над нашим аэродромом появилась семерка истребителей «мустанг». На высоте 800-1000 метров они начали перестраиваться в растянутый пеленг и один за другим входить в круг. Что бы это значило? Ну конечно же, они заходят на посадку — кончилось горючее, вот и решили использовать ближайший аэродром. Посмотрим, как «мустанги» приземляются... И вдруг над летным полем загремели пулеметные очереди. Не успели мы прийти в себя, как увидели падающий в озеро «як». Тимофей! Самолет упал, летчик погиб. «Мустанги» улетели...
Они приземлились на аэродроме Познань, и только тогда мы узнали, что, по их предположениям, аэродром Морин был занят немецкой авиацией. Американцам даже в голову не пришло вначале убедиться, кто же на самом деле находится в Морине. Они пролетали мимо и решили атаковать аэродром. Повредили самолет на выруливании и сбили мирно летящий по кругу «як» младшего лейтенанта Пименовского.
Нашему возмущению не было предела. Друзья, называется... Особенно злились летчики, дежурившие в готовности оказать немедленную помощь терпящим бедствие союзническим экипажам. 22 марта в небе Берлина летчики 812-го полка впервые встретились с реактивными истребителями Ме-262. Случилось это в 18.40 на высоте 2500 метров. Нашу группу вел капитан Мельников. «Мессершмитты» атаковали его, но промахнулись. А когда стали выходить из атаки, ведомый Мельникова комсорг 3-й эскадрильи лейтенант Лев Сивко, оказавшийся в выгодном тактическом положении, довернул «як» к траектории полета самолетов противника и с дистанции 70 метров длинной пушечно-пулеметной очередью в правую плоскость сбил Ме-262. Это стало событием в полку. Политработники тут же выпустили специальный плакат, посвященный умелому летчику. Внизу, под ярким рисунком были помещены стихи оставшегося неизвестным поэта:
У Левы вправду почерк львиный.
Надежен командира щит.
Какой еще там? Реактивный?
И реактивный Левой сбит.
...С каждым днем нарастало напряжение в воздухе. Берлинская оборонительная зона ощетинилась сотнями истребителей, которые дрались с ожесточением, неизвестным фашистским летчикам в прежние годы. Мы теряли боевых друзей, и каждая такая утрата болью отзывалась в сердцах. 23 марта погиб любимец полка, молодой, растущий ас командир звена лейтенант Лопатин Николай Васильевич, проживавший до войны в городе Фролово Сталинградской области. Вместе со своим напарником лейтенантом Викторовичем, прикрывая наземные войска в районе Кюстрина, он вступил в бой с восемью «фокке-вульфами». В неравной схватке летчик в который раз проявил настоящий героизм и боевое мастерство. Уже на четвертой минуте боя два вражеских самолета рухнули на землю. Но вот в «як» Лопатина впилась серия снарядов, и Николая не стало.
За смерть Лопатина, как некогда за гибель Георгия Чуракова, летчики поклялись беспощадно мстить, не давать врагу покоя ни в воздухе, ни на земле. И эту клятву авиаторы выполняли с честью. В полку на видном месте был вывешен специальный фотомонтаж, где велся счет мести за боевого друга. Первое место в этом поистине рыцарском соревновании держал в те дни лейтенант Сивко, сбивший три ФВ-190. По одной уничтоженной фашистской машине имели Джабидзе, Гонтаренко, Ходоренко, Усманов. Казалось, люди вообще потеряли чувство страха; не считая, сколько находится в небе самолетов противника, бросались на них в атаку. Молодой пилот Барышев в воздушном бою был ранен в обе руки, в ногу и лицо. Потерял много крови, еле держался, чтобы не лишиться сознания. Ведущий группы приказал ему под прикрытием одного из летчиков возвращаться на свой аэродром. Но по пути домой Барышев заметил восемь ФВ-190, идущих бомбить переправу.
— Вижу «фоккеров», атакую,— передал в эфир Барышев и бросился на вражеский строй. Фашистские летчики опешили, рассыпались по небу.
Барышев возвратился на аэродром обессиленный, весь в крови. Его вытащили из кабины и тут же отправили в лазарет.
Радость побед по-прежнему сменялась горечью потерь. 5 апреля погибли заместитель командира эскадрильи старший лейтенант Кулаженко Петр Матвеевич и младший лейтенант Гонтаренко Василий Акимович. А в канун наступления наших войск на Берлин пал смертью храбрых лейтенант Сивко Лев Иванович.
Пришел долгожданный день наступления. 16 апреля в полку состоялся митинг. Перед строем трепетало на ветру Боевое знамя. Вынос знамени части — всегда волнующее событие, но в тот день мы воспринимали его острее обычного. Все знали — скоро конец войне, каждый мечтал дойти до Победы, и в то же время мы понимали, что не всем доведется увидеть поверженный Берлин...
18 апреля в полдень на аэродром прибыл командир 265-й истребительной авиационной дивизии полковник А. А. Карягин и поставил мне необычную для военного времени задачу: после взлета, не набирая высоты, подойти к Зееловским высотам и выполнить над нашими войсками каскад фигур высшего пилотажа.
— Выполняй пилотаж лихо,— посоветовал он,— это нужно для поднятия духа наших бойцов. Им в это время подниматься в атаку. Штурмовики будут обрабатывать передний край противника — не обращай на них внимания,— и назвал точное место и время пилотажа. В полку на вооружении имелись в те дни новейшие цельнометаллические истребители Як-9У. Но для пилотажа на малой высоте я выбрал Як-3, более маневренный и легкий. Попросил оружейников полностью зарядить оружие — мало ли что, не на парад лечу...
Пилотаж получился, думаю, неплохой. Я чувствовал азарт, видел внизу тысячи людей, так сказать, зрителей воздушного «аттракциона», и уже собирался закончить последний комплекс фигур, как вдруг, находясь в верхней точке петли — вниз головой, заметил, что меня атакуют два «фокке-вульфа» с моторами водяного охлаждения— самые последние, наиболее совершенные самолеты фашистской Германии. Быстро оценив обстановку, я вывернул «як» в нормальное положение (получилась фигура «полупетля», именуемая еще «иммельман») и оказался с «фоккерами» на встречных курсах. Разошлись. Разворачиваюсь, разгоняю скорость и захожу в хвост ведомому пары. Не ожидал, что они такие олухи! Разве можно на малой высоте вступать в бой на виражах с «яком», да еще в паре! Ведь у них маневренность против моей — «дубовая». Через минуту я показал нашим наземным войскам, что летчики не только фигуры пилотажа крутить умеют: всадил в ведомого «фокке-вульфа» такую порцию стали, что он, мгновенно вспыхнув, завертелся волчком и со взрывом грохнулся в расположении наших войск. Ведущий намотал это на ус — полупереворотом перешел в пикирование и дал деру. Я прошел над войсками на бреющем, покачал им крылом. В это время солдаты как раз покидали траншеи и, рассыпавшись по необъятному простору ничейной полосы, стараясь не отставать от танков, похожих на больших жуков, шли в атаку. Рвались снаряды, мины; поле, по которому они бежали, окуталось дымом, оплелось тугой паутиной трассирующих пуль.
Вечером командир корпуса генерал Савицкий поздравил меня с первой победой в Берлинской операции. Это был сорок второй самолет врага, уничтоженный мной за годы войны.
Полк в этот день провел 17 групповых боев, сбил десять фашистских самолетов, потеряв своих два. Отличились Викторович, Самодед, Тюленев, Джабздзе, Каблуков, Приходько, Антипцев, Курнатовский, Иванов, Мельников. Попал в беду лейтенант Тюленев Иван Иосифович, который дрался храбро, расчетливо, но неожиданно подвергся атаке пары «фокке-вульфов», подкарауливших наших летчиков за разорванными облаками. Самолет Тюленева загорелся. Летчик выбрался из кабины, открыл парашют, но приземлился на территории, занятой фашистами.
Последний в своей жизни бой провел и младший лейтенант Самодед Василий Сидорович, уроженец Черниговщины. Прикрывая наступающие войска в районе Зееловских высот, он, будучи ведущим пары, атаковал большую группу ФВ-190. Помня, что стрелять надо с малой дистанции, он подошел к «фоккеру» на расстояние в тридцать метров и открыл по нему огонь из всех точек. «Фокке-вульф» шарахнулся в сторону, столкнулся с другим немецким истребителем, и оба они упали на землю. Самодед продолжил воздушный бой, но силы были слишком неравные...
Напряженность в воздухе не ослабевала и на следующий день. Это видно из оперативной сводки 812-го иап.
«19.04.45. Морин.
За день проведено 11 групповых боев, сбито 9 самолетов противника. Самолеты сбили: 2 ФВ-190 — ст. лейтенант Шувалов, 1 ФВ-190 — лейтенант Козак, 1 ФВ-190—капитан Федоров, 1 ФВ-190—майор Анкудинов, 1 ФВ-190 — капитан Мельников, 1 ФВ-190 — лейтенант Безбородое, 1 ФВ-190 — мл. лейтенант Никифоров, 1 ФВ-190 — лейтенант Щеглов. Не вернулись с задания лейтенант Щеглов, мл. лейтенант Никифоров, мл. лейтенант Лейкин».
Благодаря исключительно мужественным действиям наших летчиков переправы на Одере работали бесперебойно.
Не имея возможности преодолеть заслон советских истребителей в дневное время, немецко-фашистская авиация пыталась наносить удары по наземным войскам, особенно по переправам, в глубокие сумерки и ночью. Для этих целей выделялись специально подготовленные экипажи. Нам ничего не оставалось, как противопоставить свои контрмеры — высылать в район действия немецкой авиации летчиков-ночников. Но, к большому сожалению, таких людей даже в дивизии набрались единицы. В нашем полку осталось всего трое — Анкудинов, Тищенко и я. Нам и было поручено выполнение новой задачи. Чтобы как можно меньше освещать свой аэродром, решили посадку производить при одном прожекторе и включать его только тогда, когда самолет уже находится рядом с землей, на высоте начала выравнивания — 7-8 метров. А точку выравнивания обозначать небольшим костром. Зона патрулирования — над переправой.
Первый полет оказался для меня интересным. Ночью отлично видны огни, особенно с небольшой высоты. Когда время патрулирования подошло к концу, я попросил у наземного пункта наведения разрешения посмотреть с воздуха на Берлин. Мне разрешили. Но город был затянут сплошным дымом от пожаров. Можно было лишь догадываться, где находятся центр, окраины. Зато передовая являла собой захватывающее зрелище — словно огромные огненные клещи раскрылись, чтобы охватить столицу Германии. Полюбовавшись ночной панорамой фронта, я развернулся в направлении своего аэродрома и стал постепенно терять высоту — не уменьшая скорости, помня, что в любую секунду из темноты могут свалиться на меня вражеские истребители. И тут услышал голос станции наведения:
— «Сотый», я — «Рубин», над переправой два «фокке-вульфа». Высота — 2500 метров.
Я прекратил снижение, добавил газ. Подошел к переправе, осмотрелся. Самолетов нет. Отошел в более темную сторону — оттуда лучше видно, но ничего так и не обнаружил. Помогла станция наведения:
— «Сотый», вас вижу. Смотрите вперед влево выше. Сейчас будут пересекать ваш курс!
Наконец-то и я увидел их. Даю полный газ и иду на сближение. Немцы летят спокойно. Вероятно, не ожидают нападения в темноте. Они хорошо знают, чтов советских ВВС ночью летают, как правило, только истребители противовоздушной обороны. С небольшим набором высоты сближаюсь с ведомым ФВ-190. Заботит только одно: не заметили бы! Быстро уменьшаю реостатом подсвет прицела — слишком яркая сетка — забивает цель. Вот теперь силуэт «фоккера» просматривается хорошо. Видны огненные язычки выхлопов двигателя. Дистанция сокращается до 100, 50, 30 метров. Еще немного, чтобы наверняка! Ночью не приходилось сбивать, нужно подстраховать себя. Пора — ближе подходить уже опасно: можно столкнуться. Нажимаю гашетки огня. Перед глазами сверкают вспышки от огня пушки, цель размывается в их ореоле, но это уже не имеет значения: промазать не мог. Отваливаю в сторону. «Фокке-вульф» горит ярко-ярко, днем такого эффектного зрелища не увидишь. Клубок огня, закручиваясь, извиваясь в пространстве змейкой, падает вниз, все больше и больше освещая место падения. Бросаюсь за ведущим. Но он, освободившись от бомб, переходит в глубокое пикирование, и я теряю его из виду. Снижаюсь в сторону аэродрома. Сохраняю скорость — мало ли что. Чем ниже — тем гуще темнота. На высоте 500 метров совершенно темно. На земле ни огонька, все замаскировано так, словно лечу над тихим колхозным полем в мирное время. Аэродром нахожу относительно легко: он со всех сторон окружен хвойным лесом, и с небольшой высоты летное поле заметно. Слышу голос. «Рубина»:
— «Сотый», сбитый «фоккер» подтверждаю.
Что ж, приятное сообщение.
Прохожу над аэродромом на высоте 100-150 метров, как условлено. Зажигается костер — место начала выравнивания. Захожу на посадку, планирую. Тишина. Только мотор легко подпевает в унисон моему настроению да мягкое пламя небольшого костерка веселит душу, словно домашний очаг. Вспыхивает прожектор, выхватывая из тьмы полоску земли. Впиваюсь взглядом в этот освещенный кусочек грунта, выравниваю «як», выдерживаю его до приземления, и свет тут же гаснет. Заруливаю.
Костя Мотыгин, как всегда, первым поздравляет с очередной победой. Откуда успел узнать? Видимо, «Рубин» сообщил на наш КП. Снимаю парашют, глядь — к самолету движется какая-то неуклюжая машина, в жизни такой не видел. Остановилась недалеко от «яка», дверца открылась, и на землю выпрыгнул тот, кто был за рулем автомобиля-амфибии. Командир корпуса. Во дает наш генерал — всю трофейную технику решил освоить! Я доложил о полете. Евгений Яковлевич подробно расспросил о впечатлениях от ночного боя, об особенностях стрельбы, о том, как видится в прицеле силуэт самолета. Уточнил, как я определял дистанцию до «фоккера». Он знает, что в темноте это сделать сложно. Я рассказал. Генерал поздравил меня с ночной победой, пожелал дальнейших успехов. В конце беседы сообщил радостную весть — наши войска уже на окраинах Берлина.
«То-то он весь в дыму!» — подумал я и представил себе, что творится сейчас там, в логове Гитлера.
— Ну хорошо,— пожал на прощание руку комкор,— теперь — отдыхать! Завтра ваш полк перелетает на один из аэродромов Берлина.
Я чуть не подпрыгнул от радости. Сколько ждали этого счастливого момента! Савицкий посмотрел на мое лицо, сказал:
— Не радуйся — там пекло. Все, что было раньше — цветочки.
И уехал. Но от его слов настроение не испортилось. Было понятно, что генерал специально настраивает нас на еще более ответственные дела. Это его метода. Он всегда говорит, что самое трудное — впереди. А на деле выходит, что самый опытный и опасный противник тот, с которым нам воевать сейчас. Сегодня, с высоты прожитых лет, хорошо понимаю, как был прав наш боевой командир.
22 апреля 812-й Севастопольский Краснознаменный истребительный авиационный полк произвел посадку на берлинском аэродроме Вернейхен. Во взаимодействии с другими частями дивизии он начал активные действия по уничтожению фашистской авиации на аэродромах Берлина.
На штурмовках отличились молодые летчики Усманов, Ходоренко, Курнатовский, Никифоров, Антипцев, Лейкин, Приходько, Козак, Щеглов, Иванов, Сереженко, Киселев, ведущие групп Тищенко и Мельников.
29 апреля мы приземлились на аэродроме Дальгов — на западной окраине Берлина. В этот день летчики полка провели два последних групповых боя, в которых капитан Мельников и старший лейтенант Каблуков сбили по истребителю противника. Первый — Ме-109, второй — ФВ-190. Для Каблукова этот сбитый самолет был восьмым, а для всего 812-го иап — пятьсот пятым. Последний самолет, уничтоженный полком за годы войны.
В течение 30 апреля и 1 мая полк прикрывал войска, сражавшиеся в Берлине, и танкистов, преследовавших отступающие на запад, к Эльбе, разбитые фашистские части и соединения.
30 апреля во второй половине дня пришла радостная весть: над рейхстагом развевается Красное знамя Победы! Нашему ликованию не было границ. Великолепный подарок преподнесли советскому народу воины Красной Армии к празднику 1 Мая!
Дата добавления: 2015-07-08; просмотров: 174 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
Между боями | | | Через десятилетия |