Накануне Дня благодарения я ложусь в кровать в десять вечера. Она колотит по клавиатуре своего лэптопа за обеденным столом. Когда на следующее утро я спускаюсь вниз, она все еще там. Похоже, она вообще не спала.
Она смотрит на меня и видит, что я в халате и тапочках‑кроликах. «Вот черт! – восклицает она. – Индейка».
Я чищу картошку, а она тем временем устраивает мороженой индейке горячую ванну. Окна запотевают, отгораживая нас от окружающего мира. Мне хочется предложить ей приготовить на обед что‑нибудь другое, возможно спагетти или сэндвичи, но я знаю, что она неправильно поймет меня. Она вонзает в брюхо индейки нож для колки льда, чтобы достать мешочек с потрохами. Я потрясена. В прошлом году она приготовила птицу с мешочком внутри.
Приготовление обеда на День благодарения явно что‑то для нее означает. Типа, святая обязанность, выполнение которой делает ее женой и матерью. Члены нашей семьи друг с другом особо не разговаривают, и у нас нет ничего общего, но если мама готовит правильный обед на День благодарения, это означает, что мы еще на один год останемся семьей. Примитивная логика. Такие вещи работают только в рекламе.
Я заканчиваю с картошкой. Она отсылает меня смотреть парад по телику. Папа неуверенно спускается вниз. «Ну как она?» – спрашивает он меня, прежде чем зайти на кухню. «День благодарения», – объясняю я. Папа надевает куртку. «Пончики?» – спрашивает он. Я киваю.
Звонит телефон. Мама отвечает. Это из магазина. Чрезвычайное положение номер один. Я иду на кухню за содовой. Она наливает мне апельсиновый сок, который я не могу пить, потому что он разъедает болячки на губах. Индейка плавает в раковине, айсберг из десятифунтовой индейки. Индейкаберг. Я чувствую себя «Титаником».
Мама кладет трубку, а затем гонит меня принять душ и убрать комнату. Я отмокаю в ванне. Набираю полную грудь воздуха и качаюсь на поверхности воды, потом выдыхаю весь воздух и погружаюсь на дно. Я держу голову под водой, чтобы слушать, как бьется сердце. Снова звонит телефон. Чрезвычайное положение номер два.
К тому времени как мне удается одеться, парад уже заканчивается и папа смотрит футбол. Щетина на подбородке припорошена сахарной пудрой. Не люблю, когда он торчит дома по праздникам. Мне нравится, когда папа чисто выбрит и при костюме. Он машет мне рукой, чтобы я не отсвечивала перед экраном.
Мама висит на телефоне. Чрезвычайное положение номер три. Змеящийся провод опутывает ее худенькое тело, словно веревка, которой она привязана к столбу. Из огромной кастрюли с кипящей водой барабанными палочками торчат две ноги. Мама кипятит замороженную индейку. «Она слишком большая. Не влезает в микроволновку, – объясняет мама. – Скоро оттает». Мама зажимает пальцем свободное ухо, чтобы сосредоточиться на том, что говорит ей по телефону собеседник. Я достаю из пакета простой пончик и возвращаюсь в свою комнату.
Всего три прочитанных журнала – и родители уже ссорятся. Пока еще не орут. Страсти кипят на медленном огне, временами выплескиваясь через край. Мне бы еще один пончик, но я не хочу идти за ним через зону боевых действий. Тут снова звонит телефон, и они расходятся по углам. Вот он мой шанс.
Когда я вхожу на кухню, у мамы к уху прижата телефонная трубка, но мама не слушает, что ей говорят. Она протирает запотевшее окно и пристально смотрит на задний двор. Я присоединяюсь к ней у раковины. Папа размашисто шагает по двору, рукой в рукавице‑прихватке он держит за ногу дымящуюся индейку. «Он сказал, что на оттаивание уйдет куча времени», – бормочет мама. В трубке кто‑то верещит тонким голосом. «Нет, не ты, Тед», – говорит мама в телефон. Папа кладет индейку на колоду и поднимает топор. Вжик. Топор застревает в плоти замороженной индейки. Папа начинает работать топором как пилой. Вжик. На землю падает кусок замороженной индейки. Папа поднимает его и машет им в сторону окна. Мама поворачивается к папе спиной и сообщает Теду, что она уже едет.
Как только мама отчаливает в свой магазин, папа берет обед на себя. Это вопрос принципа. Если бы он начал к ней цепляться по поводу ее подготовки ко Дню благодарения, ему пришлось бы доказывать, что он может справиться с этим лучше. Он приносит назад истерзанную грязную птицу и моет ее в раковине горячей водой и жидкостью для мытья посуды. Споласкивает топор.
Папа: Прямо как в старое доброе время. Правда, Мелли? Парень отправляется в лес и приносит домой обед. Это не так уж трудно. Стряпня требует только организованности и умения читать. А теперь подай мне хлеб. Я собираюсь приготовить настоящую начинку, как когда‑то делала моя мама. Твоя помощь не требуется. Почему бы тебе пока не заняться домашним заданием? Может, сделаешь какую‑нибудь дополнительную работу, чтобы немного подтянуть успеваемость. Я тебе крикну, когда обед будет готов.
Я обдумываю его предложение, но сегодня выходной, поэтому я устраиваюсь на диване в гостиной и смотрю старое кино. Я дважды унюхиваю запах дыма, вздрагиваю при звуке бьющегося стекла и слушаю, как папа общается с дамой по индюшачьей горячей линии. Дама говорит, что в любом случае суп из индейки – лучшее блюдо на День благодарения. Час спустя с деланым энтузиазмом отца, впустую потратившего уйму времени, папа зовет меня на кухню. На разделочной доске гора костей. На плите кипит кастрюля с клейстером. Серые, зеленые и желтые кусочки булькают в рыгающей белой массе.
Папа: По идее, это должен был быть суп.
Я:
Папа: Он показался мне слегка водянистым, поэтому я добавил загустителя. А еще немного кукурузы и гороха.
Я:
Папа (достает из заднего кармана бумажник): Закажи по телефону пиццу. А я пока избавлюсь от этого.
Я заказываю пиццу с двойным сыром, двойными грибами. Папа закапывает суп на заднем дворе рядом с нашим умершим биглем Ариэлем.
Дужка
Я хочу воздвигнуть памятник нашей индейке. Еще ни одну птицу не подвергали таким мучениям, чтобы приготовить из нее такой поганый обед. Я откапываю из помойки кости и приношу их в художественный класс. Мистер Фримен явно впечатлен. Он говорит, чтобы я работала над птицей, но не забывала о дереве.
Мистер Фримен: Мелинда, ты в огне, я вижу это по твоим глазам. Ты уловила самую суть, а именно субъективное воздействие коммерциализации праздника. Это чудесно, чудесно! Будь птицей. Ты птица. Принеси себя в жертву утраченным семейным ценностям и консервированному батату.
Что?
Для начала я решаю склеить всю кучу костей наподобие дров для костра (улавливаете мою мысль? Дерево – дрова), но мистер Фримен вздыхает. Я могу гораздо лучше, считает он. Я раскладываю кости на листе черной бумаги и пытаюсь нарисовать вокруг них индейку. Но даже без мистера Фримена понимаю, что это полный отстой. Тем временем мистер Фримен уже всецело отдался написанию собственной картины и напрочь забыл о нашем существовании.
Он работает над громадным полотном. Поначалу оно казалось невыразительным – стоящее у серой дороги ветхое здание в дождливый день. Мистер Фримен убил неделю на то, чтобы изобразить грязные монеты на тротуаре, при этом ему пришлось изрядно попотеть. Он нарисовал лица членов школьного совета, выглядывающих из окон здания, затем надел на окна решетки и превратил здание в тюрьму. Его полотно даже лучше, чем телик, так как ты не знаешь, что будет дальше.
Я комкаю бумагу и раскладываю кости на столе. Мелинда Сордино – Антрополог. Выкопала останки после отвратительного жертвоприношения. Звенит звонок, и я смотрю на мистера Фримена преданными щенячьими глазами. Он говорит, что позвонит моей учительнице испанского и что‑нибудь придумает в мое оправдание. Я могу остаться еще на один урок. Услышав это, Айви тоже просит разрешения остаться. Она пытается побороть свой страх перед клоунами. Она создает какую‑то странную скульптуру – маску позади лица клоуна. Мистер Фримен оставляет и Айви тоже. Она выразительно поднимает в мою сторону брови и ухмыляется. Но когда до меня доходит, что сейчас самый удобный момент сказать ей что‑нибудь приятное, она уже с головой погружается в работу.
Я приклеиваю кости к куску дерева, выкладывая скелет, как выставочный экспонат. Отыскиваю в закромах со всяким хламом ножи и вилки и приклеиваю их так, словно они атакуют кости.
Делаю шаг назад. Нет, чего‑то не хватает. Снова роюсь в закромах и нахожу наполовину оплавленную пальму из набора «Лего». Годится. Мистер Фримен держится за все, что любой нормальный человек давным‑давно выкинул бы на помойку: игрушки из «Макдоналдса», потерянные игральные карты, чеки из продовольственного магазина, ключи, куклы, солонку, игрушечные поезда… Откуда он знает, что этот хлам может быть искусством?
Я отрываю голову у куклы Барби и присобачиваю ее внутрь индейки. Похоже, все правильно. Айви проходит мимо и смотрит. Она выгибает левую бровь и кивает. Я машу рукой, и мистер Фримен подходит ко мне, чтобы проверить. Он буквально в обмороке от восторга.
Мистер Фримен: Отлично, отлично! И что это тебе говорит?
Черт. Не знала, что будет допрос. Я прочищаю горло. Но оно такое сухое, что слова не выходят наружу. Я делаю вторую попытку, слегка прокашлявшись.
Мистер Фримен: Горло болит? Не волнуйся, сейчас это повальное бедствие. Хочешь, я скажу тебе, что вижу? (Я облегченно киваю.) Я вижу девочку, оказавшуюся среди объедков после неудачного праздника, ее плоть обдирают день за днем, и тело постепенно иссыхает. Нож и вилка определенно говорят об уязвимости среднего класса. Пальма – хороший штрих. Возможно, разбитые мечты? Фальшивый медовый месяц, необитаемый остров? О, если ты положишь это на кусок тыквенного пирога, получится десертный остров.
Я не могу удержаться от смеха. Я потихоньку начинаю врубаться. Под пристальными взглядами Айви и мистера Фримена я вытаскиваю голову Барби и венчаю ею выложенный из костей остов. Теперь для пальмы нет места, и я убираю ее. Передвигаю нож и вилку так, чтобы они были похожи на ноги. Заклеиваю рот Барби липкой лентой.
Я: А у вас есть прутики? Маленькие веточки? Я могу использовать их вместо рук.
Айви открывает рот, явно собираясь что‑то сказать, и снова закрывает его. Мистер Фримен изучает мою незатейливую композицию. Он молчит. А вдруг он недоволен, что я убрала пальму? Айви делает вторую попытку. «Выглядит устрашающе, – говорит она. – И как‑то очень странно. Но тут не такой страх, что от клоунов, хм, как бы поточнее выразиться? Типа, не хочется слишком долго на это смотреть. Хорошая работа, Мел».
Нет, вовсе не такой реакции я ожидала, но она, похоже, все‑таки положительная. Айви могла просто‑напросто задрать нос или полностью игнорировать меня, но не стала этого делать. Мистер Фримен постукивает пальцем по подбородку. И выглядит он вроде как слишком серьезно для учителя рисования. Он меня нервирует.
Мистер Фримен: Здесь есть скрытый смысл. Боль.
Звенит звонок. Я выхожу из класса прежде, чем он успевает сказать что‑то еще.
Очистить и удалить сердцевину
На биологии мы изучаем фрукты. У мисс Кин ушла целая неделя на то, чтобы ознакомить нас с тончайшими аспектами тычинок и пестиков, стручков и цветов. Земля замерзла, по ночам идет слабый снежок, но мисс Кин решительно настроена сохранить в своем классе Весну.
Задний Ряд спит до тех пор, пока мисс Кин не говорит, что яблони для размножения нуждаются в пчелах. «Размножение» – триггерное слово для Заднего Ряда. Они сразу смекают, что оно имеет отношение к сексу. Лекция о пестиках и тычинках превращается в большое Ха‑ха. Мисс Кин начала преподавать в школе чуть ли не в Средние века. И даже целый ряд перегретых гипоталамусов (или гипоталамий?) не способен отвлечь ее от темы урока. Она спокойно переходит к прикладной части лабораторной работы.
Яблоки. Каждый из нас получает «ред‑роум», или «кортланд», или «макинтош», а также пластмассовый нож. Нас инструктируют разрезать яблоко на части. Задний Ряд затевает сражение на мечах. Мисс Кин молча пишет их фамилии на доске, а рядом – текущую оценку. И за каждую минуту битвы она снимает один балл. И только когда их B с минусом съезжает на С с минусом, они наконец понимают, что происходит. И дружно воют.
Задний Ряд: Это несправедливо! Вы не можете так с нами поступить! Вы даже не дали нам шанса.
Она снимает еще один балл. Они пилят свои яблоки, бормочут, бормочут себе под нос, блин, блин, старая корова, тупая училка.
Дэвид Петракис, мой напарник по лабораторным работам, разрезает свое яблоко на восемь равных клинообразных сегментов. Он не произносит ни слова. У него сейчас как раз середина Недели Подготовки К Медфаку. Дэвид никак не может решить, куда ему поступать: на медфак или на юрфак. Девятый класс для него просто мелкое неудобство. Реклама крема от прыщей перед художественным фильмом о Жизни.
В воздухе стоит аромат яблок. Как‑то в детстве родители привели меня в яблоневый сад. Папа помог мне забраться на яблоню. Я словно попала в сказку: все кругом такое аппетитное, и красное, и в листиках, и ветка даже не шелохнется. В воздухе роились пчелы, настолько объевшиеся яблоками, что им было недосуг меня кусать. Солнце нагрело голову, и ветер толкнул маму в папины объятия, и все родители и дети, собиравшие яблоки, улыбнулись и продолжали улыбаться целую минуту.
Вот как пахнет кабинет биологии.
Я кусаю свое яблоко. Белые зубы кусают сочное красное яблоко.
Дэвид возмущенно фыркает.
Дэвид: Ты не должна этого делать! Она тебя убьет! Ты должна была его разрезать! Ты что, даже не слушаешь? Ты потеряешь баллы!
Ясное дело, Дэвид пропустил сидение на яблоне, как элемент счастливого детства.
Я разрезаю оставшуюся часть яблока на пять толстых кусочков. У моего яблока двенадцать семечек. Одно семечко раскололось и теперь тянет вверх белую руку. Яблоня, растущая из семечка, растущего в яблоке. Я показываю проросшее семечко мисс Кин. Она ставит мне дополнительный балл. Дэвид делает большие глаза. Биология – это так круто.
Первая поправка, стих второй
В воздухе витает мятежный дух. До зимних каникул осталась одна неделя. Ученики буквально стоят на ушах, но учителя слишком измотаны, чтобы реагировать. До меня доходят слухи о яичном коктейле в учительской. Этот революционный настрой в результате вырывается на волю на уроке обществознания. Дэвид Петракис продолжает бороться за свободу слова.
Я прихожу на урок вовремя. Боюсь, что с мистером Шеей номер с украденными разрешениями на опоздание не пройдет. Дэвид садится в первом ряду и кладет на стол магнитофон. И как только мистер Шея открывает рот, чтобы заговорить, Дэвид одновременно жмет на кнопки «Пуск» и «Запись», совсем как пианист, делающий вступительный аккорд.
Мистер Шея держит класс в узде. Мы галопом приближаемся к Войне за независимость США. Он пишет на доске: «Нет – налогам без представительства». Очень крутой слоган. Жаль, что в то время не выпускали стикеров на бампер. Переселенцы хотели иметь своего представителя в британском парламенте. Но никто из власть имущих не желал прислушиваться к их требованиям. В записи эта лекция будет звучать классно. Мистер Шея хорошо подготовился: конспект и все такое. Его голос гладкий, как только что заасфальтированное шоссе. Никаких ухабов. Хотя запись не сможет передать сердитого блеска в глазах мистера Шеи. Он говорит и злобно зыркает на Дэвида. Если бы учитель смотрел на меня с такой ненавистью целых сорок восемь минут, я непременно превратилась бы в растаявшее желе. Дэвид отвечает ему таким же взглядом.
Школьный офис – лучшее место для собирания сплетен. Я подслушала обрывки разговора насчет адвоката Петракиса, когда стояла под дверью в ожидании очередной лекции от моего психолога насчет того, что мне не следует растрачивать свой потенциал. Откуда ей знать, какой у меня потенциал? Потенциал для чего? Когда она заводит свою шарманку, я обычно считаю точки на потолочной плитке в ее кабинете.
Сегодня мой психолог что‑то запаздывает, поэтому я незаметно сижу на красном пластиковом стуле и слушаю, как секретарша пулеметными очередями выкладывает добровольцу из родительского комитета новости о Петракисе. Родители Дэвида наняли известного, въедливого, дорогущего адвоката. Он угрожает вчинить иск школьному округу и мистеру Шее по нескольким статьям: начиная от некомпетентности и кончая нарушением гражданских прав. Дэвиду разрешили взять в класс магнитофон, чтобы запротоколировать «дальнейшие возможные нарушения». Секретаршу, похоже, не слишком расстраивает мысль о том, что мистера Шею могут уволить. Спорим, она его очень хорошо знает.
Должно быть, Дэвид рассказал адвокату об испепеляющих взглядах, потому что уже на следующий день в классе устанавливают видеокамеру. Дэвид Петракис – мой герой.
Вомбаты рулят!
Я позволила Хизер уговорить себя пойти с ней на Зимнее собрание. Она ненавидит сидеть в одиночестве почти так же, как и я. Марты не дали ей высочайшего разрешения сесть рядом с ними. Хизер расстроена, но старается не показывать виду. Она одета идеально, строго в их стиле: на ней зеленый джемпер с огромным лицом Санты, красные леггинсы и отороченные мехом сапоги. Слишком, слишком идеально. Я решительно отказываюсь одеваться по сезону.
Хизер заранее отдает мне подарок на Рождество – сережки колокольчиками, которые звенят всякий раз, как я поворачиваю голову. Значит, придется ей тоже что‑нибудь подарить. Может быть, я проявлю благоразумие и куплю ей ожерелье дружбы. Она как раз подходящий тип для такого ожерелья. Колокольчики – удачный выбор. Я трясу головой на протяжении всей речи Самого Главного, чтобы заглушить его голос. Оркестр играет что‑то незнакомое. Хизер говорит, что школьный совет не разрешил им исполнить ни рождественские гимны, ни песни, которые поются на Хануку или Кванзу. Вместо мультикультуры мы получаем отсутствие культуры вообще.
Кульминацией собрания становится объявление нашего нового названия и талисмана. Самый Главный зачитывает результаты голосования: Пчелы – 3. Айсберги – 17. Покорители вершин – 1. Вомбаты – 32. Остальные 1547 бюллетеней были поданы за другие названия или заполнены неразборчиво.
«Вомбаты „Мерриуэзер“». Звучит неплохо. Мы Вомбаты, вероломные, веселые Вомбаты! Визгливые, вертлявые, ворчливые Вомбаты. По дороге к моему автобусу мы проходим мимо чирлидерши Рейвен и чирлидерши Эмбер. Они хмурятся, усиленно пытаясь подобрать рифму к слову «вомбат». Демократия – отличный общественный институт.
Зимние каникулы
Школа закончилась, и до Рождества всего два дня. Мама оставляет мне записку, где пишет, что я могу установить елку, если хочу. Я вытаскиваю из подвала елку и пристраиваю ее на подъездной дорожке, чтобы удобнее было смести пыль и паутину. Электрические гирлянды мы никогда не снимаем. Все, что мне надо сделать, – повесить игрушки. Но какое Рождество без карапузов! Малышня заряжает Рождество весельем. Интересно, а нельзя ли взять хотя бы одного напрокат на время праздников? Когда я была еще совсем крошечной, мы обычно покупали живую елку и засиживались допоздна, мы пили горячий шоколад и выбирали правильное место для особых игрушек. Похоже, мои родители покончили с волшебством, когда я поняла, что никакого Санты не существует. Возможно, не следовало говорить им, что я знаю, откуда на самом деле подарки. Это разбило им сердце.
Спорим, если бы я у них не родилась, они бы уже давным‑давно развелись. Я стала для них крупным разочарованием. Я не хорошенькая, не умная, не спортивная. Я точь‑в‑точь как они – заурядный трутень в одежде из секретов и лжи. Неужели нам придется лицедействовать до тех пор, пока я не окончу школу?! Стыд и срам, что мы не можем просто признаться в своей неспособности жить семьей, не можем продать дом, поделить деньги и уже самостоятельно разобраться со своей судьбой.
Счастливого Рождества.
Я звоню Хизер, но она ушла за покупками. Интересно, а что бы сделала Хизер, если бы оказалась в доме, где не пахнет Рождеством? Надо представить, что я – Хизер. Я напяливаю на себя ворох дурацкой зимней одежды, надеваю на голову шарф и ныряю в сугроб. Задний двор выглядит роскошно. Деревья и кусты обернуты льдом, чудесным образом отражающим солнечный свет. Мне остается только слепить снежного ангела.
Я топаю к нетронутому участку снега и падаю навзничь. Шарф сползает мне на рот, и я машу крыльями. Запах мокрой шерсти напоминает мне о первом классе, о том, как я шла в школу холодным утром, а в варежках позвякивала мелочь на молоко. Мы тогда жили в другом доме, он был намного меньше. Мама работала продавщицей в ювелирном магазине, и, когда я возвращалась из школы, она уже ждала меня дома. У папы тогда был нормальный босс, и папа бредил покупкой лодки. Я верила в Санта‑Клауса.
Ветер шевелит ветки над головой. Сердце звенит, как пожарный колокол. Шарф слишком плотно закрывает рот. Я стягиваю его, чтобы нормально дышать. Влага на коже замерзает. Мне хочется загадать желание, но я не знаю, что себе пожелать. И мне за пазуху набился снег.
Я отламываю ветки со священных кустов, добавляю пару сосновых веточек и несу в дом. Перевязываю ветки красной шерстяной ниткой, чтобы поставить на каминную полку и обеденный стол. Получается не так красиво, как у той дамы по телику, зато в комнате пахнет гораздо лучше. Мне все еще хочется взять напрокат малыша, на один‑два дня.
На Рождество наша семья спит до полудня. Я дарю маме черный джемпер, а папе – компакт‑диск с хитами шестидесятых. Они вручают мне охапку подарочных сертификатов, телик для моей комнаты, коньки и альбом для рисования с угольными карандашами. По их словам, они заметили, что я рисую.
И я чуть было не выкладываю им все здесь и сейчас. У меня на глаза наворачиваются слезы. Они заметили, что я пытаюсь рисовать. Они заметили. Я стараюсь проглотить застрявший в горле снежок. Это явно будет очень и очень нелегко. Уверена, они подозревают, что я была на той вечеринке. Возможно, они даже слышали, что я вызвала копов. Но мне хочется выложить им все как на духу прямо сейчас, пока мы сидим возле нашей пластиковой елки, а по телику показывают «Рудольф, красноносый северный олень».
Я вытираю глаза. Они ждут, неуверенно улыбаясь. Снежок в горле становится больше. Когда я прокралась домой в ту ночь, родителей не было. И их машин тоже. По идее, я собиралась заночевать у Рейчел, и они меня не ждали, это точно. Я стояла под душем до тех пор, пока не закончилась горячая вода, затем забралась в постель и не сомкнула глаз. Мама подъехала около двух ночи, папа – под утро. Каждый сам по себе. Интересно, чем они занимались? Кажется, я знала. И как тогда мне говорить с ними о той ночи? И с чего начать?
Рудольф отправляется в путь на плавучей льдине. «Я свободен», – объявляет он. Папа смотрит на часы. Мама засовывает оберточную бумагу в мешок для мусора. Они покидают комнату. Я все еще сижу на полу с бумагой и карандашами в руках. Я даже не говорю «спасибо».
Тяжкий труд
Два дня я наслаждаюсь свободой, но потом родители решают, что «мне не следует все каникулы слоняться без дела по дому». Я должна ходить с ними на работу. Я еще не достигла возраста, когда можно работать официально, но им наплевать. Весь уик‑энд я провожу в мамином магазине, разбирая покупки, которые вернули сварливые люди. Интересно, кто‑нибудь в Сиракьюсе получил на Рождество именно то, что хотел? Что‑то не похоже. Поскольку я еще несовершеннолетняя, мама запихивает меня на склад в подвальном помещении. По идее, я должна заново складывать рубашки и закреплять одиннадцатью булавками. Остальные служащие смотрят на меня как на вражеского лазутчика, типа, мама специально услала меня в подвал, чтобы шпионить за ними. Я складываю парочку рубашек, затем бросаю это дело и достаю книжку. Они расслабляются. Я одна из них. Мне тоже не хочется здесь находиться.
Мама явно в курсе, что я сачковала, но в машине на обратном пути ничего мне не говорит. Мы покидаем магазин уже в темноте, потому что у мамы слишком много работы. Продажи оказались провальными. Она даже близко не подошла к той цели, которую перед собой ставила. Надвигается сокращение штатов. Мы останавливаемся на красный свет. Мама закрывает глаза. Ее кожа какого‑то тусклого серого цвета, как у тысячу раз стираного‑перестираного ветхого белья. Мне становится стыдно, что я не сложила для нее больше рубашек.
На следующий день меня посылают к папе. Он продает какую‑то там страховку, точно не знаю, какую и зачем. Папа раскладывает для меня карточный столик в своем кабинете. В мои обязанности входит вкладывать календарики в конверты, заклеивать конверты и пришпандоривать марки. Папа сидит за письменным столом и треплется с приятелями.
Он работает, положив ноги на стол. Он ржет вместе с друзьями по телефону. Он просит заказать ему ланч. Я считаю, он заслуживает того, чтобы складывать в подвале рубашки и помогать маме. А я заслуживаю того, чтобы посмотреть кабельное, или немного вздремнуть, или даже пойти в гости к Хизер. Ко времени обеденного перерыва у меня в животе уже бурлит от злости. Папина секретарша приносит ланч и говорит мне что‑то приятное, но я ей не отвечаю. Я испепеляю взглядом папин затылок. Злая, злая, злая. Мне предстоит заклеить еще миллион конвертов. Я провожу языком по клейкому клапану конверта. Острый край режет мне язык. Я чувствую во рту вкус крови. В памяти на секунду всплывает ОНО. И вся злость со свистом выходит из меня, словно из лопнувшего воздушного шарика. Папа реально выходит из себя, когда видит, сколько конвертов я испачкала кровью. И говорит, что мне нужна помощь профессионала.
В результате я даже рада возможности вернуться в школу.
Фол
Теперь, когда земля покрыта двухфутовым слоем снега, учителя физкультуры проводят с нами занятия в помещении. Температура в спортзале не превышает сорока градусов, «потому что немного холодного воздуха еще никому не повредило». Им легко говорить, они‑то ходят в спортивных штанах.
Первый вид спорта для занятий в помещении – это баскетбол. Мисс Коннорс учит нас технике штрафных бросков. Я подхожу к линии, два отскока, и я закидываю мяч в сетку. Мисс Коннорс просит меня повторить еще раз. И еще раз. Она продолжает подавать мне мячи, а я продолжаю бросать их в корзину – вжик, вжик, вжик. После сорока двух бросков мои руки начинают дрожать и я промахиваюсь. К этому времени вокруг меня собирается весь класс и внимательно наблюдает. Николь уже с трудом сдерживается. «Тебе надо присоединиться к команде!» – кричит она.
Мисс Коннорс: Давай встретимся здесь перед занятиями. С Такой Рукой Ты Далеко Пойдешь.
Я:
Очень грустная и подавленная, мисс Коннорс встречает меня три часа спустя. Она держит двумя пальцами листок с моими оценками: D, C, B–, D, C–, C, A. Никакой баскетбольной команды для меня, потому что А – это за ИЗО, таким образом, мой средний балл позорно опустился до 1,7. Мисс Коннорс вряд ли получила бы стипендию по лакроссу, будь она слишком застенчивой или неуверенной в себе. Она учит меня бегать с ускорением, затем снова ставит на линию для бросков в корзину.
Мисс Коннорс: Попробуй дальний бросок теперь бросок с отскоком от щита ты случайно не думала о репетиторе хороший бросок эти D убивают тебя попробуй спланировать так чтобы немного поработать возможно я смогу договориться об оценке по обществознанию но твоя англичанка просто невыносима она ненавидит спорт ты умеешь делать крюк?
Я просто делаю, что велят. Будь я расположена к разговору, то объяснила бы ей, что ни за какие коврижки не согласилась бы играть в ее баскетбольной команде. Вся эта беготня? Пот? Тычки от генетических мутантов? Нет, я так не думаю. Ну, вот если бы в баскетболе был специальный игрок только на штрафные броски, тогда я, может, и подумала бы над ее предложением. Другая команда играет не по правилам, вы должны ответить им тем же. Бум! Но это так не работает, ни в баскетболе, ни в жизни.
Мисс Коннорс явно чего‑то ждет от меня. Мне нравится ощущение достижения блестящих результатов – пусть даже это просто штрафные броски. Ладно, дам ей еще пару минут помечтать. В зал постепенно стягиваются члены мужской школьной команды. Их лучший результат ноль и пять. Вомбаты, вперед!
Жердяй, в миру Брендан Келлер, тот самый, что опозорил меня, заклеймив пюре с подливкой в первый день учебного года, встает под корзину. Другие парни начинают отрабатывать броски с разбега и делают пас на него. Брендан тянет вверх тощие осьминожьи щупальца и небрежно кладет мяч в кольцо. Пока команда наших мальчиков единственная на площадке, они непобедимы.
Их тренер рявкает что‑то, чего я не понимаю, и команда выстраивается за Жердяем отрабатывать штрафные броски. Он ведет мяч. Отскок, два, три. Бросает. Мимо. Отскок, два, три. Мимо. Мимо. Мимо. Не может забросить мяч с линии, чтобы спасти свою тощую шею.
Мисс Коннорс беседует с тренером мальчиков, а я тем временем наблюдаю за тем, как остальные игроки набирают жалкие тридцать процентов. Затем она подносит свисток к губам и машет рукой, чтобы я подошла. Мальчики освобождают дорогу, и я занимаю свое место у линии. «Покажи им», – командует мисс Коннорс. Я – дрессированный тюлень, отскок, отскок, вверх, вжик; снова, и снова, и снова, и вот парни бросают стучать мячом и смотрят на меня во все глаза. У мисс Коннорс и Тренера баскетболистов очень серьезный разговор, брови нахмурены, руки в боки, мышцы рельефно выступают. Мальчики таращатся на меня – гостью с Планеты штрафных ударов. Кто эта девочка?
Мисс Коннорс тычет Тренеру кулаком в плечо. Тренер тычет мисс Коннорс кулаком в плечо. Они предлагают мне сделку. Если я научу Жердяя делать штрафные броски, то автоматом получу А по физкультуре. Я пожимаю плечами, и они ухмыляются. Я не могу сказать «нет». Я вообще ничего не могу сказать. Я просто не приду.
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |