Всех спеша накормить — всем ведь пища нужна,—
Мы мечом не попросим пригоршни зерна.
Мы зверей не страшим, как иные, и, чтобы
Их разить, в нашем сердце не сыщется злобы.
Серн, онагров, газелей сюда иногда
Мы из степи берем, если в этом нужда.
Но пускай разной дичи уловится много,
Лишь потребная дичь отбирается строго.
Мы ненужную тварь отпускаем. Она
Снова бродит в степи, безмятежна, вольна.
Угождения чрева не чтя никакого,
Мы не против напитков, не против жаркого.
Надо есть за столом, но не досыта есть.
Этот навык у всех в нашем городе есть.
Юный здесь не умрет. Нет здесь этой невзгоды.
Здесь умрет лишь проживший несчетные годы.
Слез над мертвым не лить — наш всегдашний завет —
Ведь от смертного дня в мире снадобья нет.
Мы не скажем в лицо неправдивого слова,
За спиной ничего мы не скажем иного.
Мы скромны, мы чужих не касаемся дел.
Не шумим, если кто-либо лишнее съел.
Мы и зло и добро принимаем не споря:
Предначертаны дни и веселья и горя.
И про дар от небес, про добро и про зло,
Мы не спросим: что это? Откуда пришло?
Из пришельцев, о царь, тот останется с нами,
Кто воздержан, кто полон лишь чистыми снами.
Если наш он отринет разумный закон,
То из нашей семьи будет выведен он».
Увидав этот путь благодатный и правый,
В удивленье застыл Искендер величавый.
Лучших слов не слыхал царь земель и морей,
Не читал сказов лучших он в Книге царей.
И промолвил себе сей венец мирозданья:
«Эти тайны приму, как слова назиданья!
Полно рыскать в миру. Мудрецам не с руки
Лишь ловитвой гореть, всюду ставить силки.
Не довольно ль добыч? От соблазнов свободу
Получил я, внимая благому народу.
В мире благо живет. Ты о благе радей.
К миру благо идет лишь от этих людей.
Озарился весь мир перед нами — рабами,
Стали мира они золотыми столпами.
Если правы они, ложь свою ты пойми!
Если люди они, нам ли зваться людьми?
Для того лишь прошел я по целому свету,
Чтоб войти напоследок в долину вот эту!
О звериный мой нрав! Был я в пламени весь.
Научусь ли тому, что увидел «я здесь?!
Если б ведать я мог о народе прекрасном,
Не кружил бы по миру в стремленье напрасном.
Я приют свой нашел бы в расщелине гор,
Лишь к творцу устремлял бы я пламенный взор,
Сей страны мудрецов я проникся бы нравом,
Я бы мирно дышал в помышлении правом».
Умудренных людей встретив праведный стан,
Искендер позабыл свой пророческий сан.
И, узрев, что о нем велика их забота,
Им даров преподнес он без меры и счета,
И оставил он город прекрасный. Опять
Дал приказ он по войску в поход выступать.
Шелк румийских знамен, весен сладостных краше,
Запестрел, словно шелк, изготовленный в Ваше.
Потекло по стране, как течет саранча,
Войско Рума, в шелка всю страну облача.
И скакал Искендер через рощи и чащи,
И несчастных людей отвращал от несчастий.
Странствование по направлению к Руму и недуг Искендера
В далеком походе вещий голос говорит Искендеру, что он завершает свой земной путь и ему нужно возвращаться в родной Рум. Искендер поворачивает войска. Но по дороге тяжело заболевает. Он вызывает из Юнана Аристотеля с врачами, но они бессильны.
Завещание Искендера
Музыкант — птица зорь, им ведущая счет,
Треть которая ночи, скажи мне, течет?
Не запела в саду ни единая птица.
Ты согдийскую птицу заставь пробудиться.[473]
* * *
Ветра осени шумный послышался взмах.
Все пошло по-иному в увядших садах.
Пропадало роскошество каждого сада.
Каждой розы прекрасной погасла лампада.
По краям ручейков пожелтела трава.
Все упали плоды, вся опала листва.
На ветвях запылало то пламя, в котором
Вся сожглась пестрота, столь приятная взорам.
Бродит много дихкан, о базарах тужа,
Все замкнули калитки садов сторожа.
В водоемы Хосроев текущие воды
Уж застыли от холода злой непогоды.
Без воды и плодов нет отрады в садах.
Глина старых оград рассыпается в прах.
Где же кравчий с вином? Где же сладость и ласки?
Все мертво, в мертвый сад зверь войдет без опаски.
Смолк пернатых язык. И, вонзаясь в стопы
Быстроногих ветров, обнажились шипы.
Где же те, что в саду отдыхали, бывало?
Поклонявшихся розам в долинах не стало.
С солнца Золото стер непостижный терпуг,
Стали воды в ручьях как недвижный терпуг.
Нет красавиц в садах; их спугнули морозы.
Соловьи улетели, осыпались розы.
Заклеймили шипы каждый розовый куст.
Где и песни и чанг? Сад безмолвен и пуст.
И завяло — увы! — в эти дни листопада
Древо дивное — гордость подлунного сада.
Искендер-кипарис был здоровья лишен,
Щедро тратил здоровье в скитальчествах он.
Стужа в мире, и грудь Повелителя — в стуже.
Мир он ведал, и все ж вновь он влекся к нему же.
Ослабел полновластья приманчивый зов,
И к нему невнимательный стал нездоров.
Долго птица над миром царила, но крылья
Обломились! Подняться? Напрасны усилья!
Где тюльпаны ланит? Стройный тополя стан?
В когти сокола злого попался фазан.
Войсковые врачи, — а порой и вельможа,—
Днем и ночью сидели у царского ложа.
Берегли светоч мощного царства они,
Составляли в тревоге лекарства они,
В стуке сердца и в колбах разгадку искали.
Но уж звали недужного темные дали.
И в назначенном снадобье будет ли прок,
Коль пришел расставанья назначенный срок?
Вновь пытали врачи все целебные травы,
Но душа вырывалась из тесной оправы.
И лужайки никто уж не смог бы найти,
Где бы странник сумел отдохнуть на пути.
Если боль и страданье содействуют смерти,
Это — воля судьбы благодетельной, верьте.
Горло смертному жмет столь неистово рок,
Что торопит измученный гибели срок.
Каждый врач размышлял об ознобе, о боли,
Но ведь врач ведал то, что он ведал, — не боле.
Ведь лампаде, когда жизни канул и след,
Даже масло и то причинило бы вред.
«Ведь больные плоды — слову мудрых я внемлю —
Чуть притронутся к ним — упадают на землю».
Исцеленье несет многим страждущим врач,
Но, леча обреченных, не знает удач!
В девять сфер устремляющий мудрые взоры
Стал на них наводить звездочетов приборы.
Он померкшей нашел основную звезду.
Звезды счастья ушли: все вещало беду.
То сплетение звезд, что так дивно блистало,
К гороскопу царя благосклонным не стало.
Увидав, как черта вещих знаков течет,
Побледнел и от страха застыл звездочет.
В руки зеркало взял Повелитель, желая
Поглядеть, что свершила судьба его злая.
Он узрел худобу. Он узрел, что, спеша
К краю мира, от плоти бежала душа.
Стыла медленно кровь, стало немощным тело.
Изогнуть кипарис что, скажи, захотело?
Дух из тела бежал, в тьму недужного мча.
Царь заплакал, как плачет, сгорая, свеча.
И призвал он друзей. G тяжким роком не споря,
Им он молвил, исполненный скорби и горя:
«Мой корабль испытал волн крутящихся власть,
Лютый змей растворил ненасытную пасть.
Властный глас призывал, звал подняться с привала:
То судьба Искендеру веленье давала.
Надо мной небеса плыли тихой рекой, —
И в горах и в степях мне давали покой.
Но теперь небеса мраком черным затмило,
И луна мне грозит, и дневное светило.
Мне бороться невмочь: на меня, на раба,
Ополчилась, идет грозным войском судьба.
Что свершу? Злое небо, в неистовстве рьяном,
Мой венец уловляет поспешным арканом.
Подойди, казначей, нужно денег царю.
Может статься, я взяткою муки смирю.
Подойди, меченосец: мечом своим ярым,
Может статься, с мучительным справлюсь я жаром,
Я — ваш царь Искендер, могший джиннов карать,
Свой вознесший престол, ведший грозную рать,
Препоясанный в бой, полный жаркого духа,
Продевавший кольцо в лютых недругов ухо,
Меч поднявший на зло, многомощней слона,
Все Кульзумское море[474] взбурливший до дна,
Отпугнувший волков от безмерного стада,
Многих малых поднявший, бессильных ограда!
Я разбитого много умело скрепил.
Чтоб иное разбить, много тратил я сил.
Я насилия зло заменил состраданьем.
Завершить много дел счел своим я заданьем.
Был в Каннаудже[475] мой меч. Знал он множество стран:
Ввел войска я в Кульзум[476], ввел войска в Кайруван[477].
Смерть пришла. Не блуждать мне горами и степью!
Стал силком этот меч, стал он тяжкою цепью.
Степи, взморья, пески, горы, тысяча рек!
Кто скитался, как я? Ни один человек!
До луны возвышал я иных исполинов,
Много чванных голов снял я с плеч властелинов.
Обезглавил я мощного Фура[478], и пал
Предо мною в Китае могучий Джайпал[479].
От Насика[480] к Мансаку я вел свою силу,
Отомстил я Кабилу и также Хабилу.[481]
Погасил я огонь темных магов. В огонь
Вверг я море врагов. Всюду рыскал мой конь.
Как Джемшида престол, трон мой всем был отрада.
Я ограду раскрыл Феридунова клада.
Я узрел все потайное племени Ад.
Я проник в дивный сад, где простерся Шеддад.
Причинил Серандибу немало я срама.
Попирал я стопою вершину Адама.
Был я словно Рустам, меч Рустама нашел.
Кей-Хосрова я чашу сыскал и престол.
Я на запад посланца направил с востока.
Вал Яджуджский! Конца ему нету и срока.
Был я в Месте Священном, как древле Адам,
И к Каабы кольцу я притронулся там.
Я свой светоч зажег, с мраком бился я черным.
Дверь насилья забил я усильем упорным.
К светлой славе идя, я играть не хотел,
Не свершал никогда непродуманных дел.
Где б я ни был, идя многомощным походом,
Правосудье внушал я своим воеводам.
Мне не страшен был зной, размягчавший гранит.
Полный сил, я твердил: «Рок меня сохранит».
Что ж я стражду теперь? Тут прохлада, но что же!
Что мне мех и шелка на мучительном ложе!
Голова на подушке, и сам я не свой!
Кто здоровой к подушке прильнет головой?
Мастерскую сию черной вижу я ныне.
Я у черных потоков, я в черной пустыне.
Что вам доброго ждать? Не утешу я вас!
Каждый вздох мне тяжел. Мой приблизился час.
Я подобен младенцу, не знавшему света
И ушедшему в тьму. Давит истина эта.
Всю я землю узрел, мне весь мир был открыт,
Но и ныне мой взор созерцаньем не сыт.
Тридцать шесть![482] Если б лет я три тысячи ведал,
Я бы то же сказал: сердце миру я предал.
Я за полог вселенной рассудком проник,
Я луну разгадал, понял солнечный лик.
Для познавших весь мир стал я светочем знанья.
Возносил я хваленье творцу мирозданья.
Не в неведенье темном на свете я жил,
Я искал постиженья неведомых сил.
Много книг я прочел, все я ведал науки,
Но бессильны они в час последней разлуки.
Я от каждой беды мог когда-то уйти,
Но для бегства от смерти не знаю пути.
В затрудненьях любых можно действовать смело,
Но со смертью борьба — неразумное дело.
Где премудрые? Деньги считал я за прах,
Их даря мудрецам. Пусть развеют мой страх!
Подойдите и в золото прах обращайте,
О лекарстве своем Искендеру вещайте.
Аристотель, ты где? Мрак я зрю впереди.
Из теснины смертельной меня уведи!
Где же ты, Булинас? Всей волшебною силой
Ты меня возврати к жизни светлой и милой!
Где подвижник Платон? Пусть применит ко мне
Он познанья свои. Весь горю я в огне.
Где Валис? Не спасет ли царя он и друга,
Не постигнет ли тайну лихого недуга?
Призовите Сократа! Мой близится срок.
Не Сократу ль открыть самый трудный замок?
Одвуконь за Хермисом пошлите! Быть может,
Он хотя бы на миг Искендеру поможет!
Пусть к Фарфорию мчатся! У смертного дня,
Может статься, он выкупить сможет меня».
Царь промолвил затем: «Нет! Я предан гордыне!
Лишь творца поминать мне назначено ныне!
Избавленья от мук не пошлет ли мне он,
И не будет ли им прах мой бедный прощен?
Чья поможет рука? Стал для всех я далеким.
Кто меж сонма людей был таким одиноким?
Если мне небеса шлют одну только тьму,
Поднимать мне свой голос молящий к чему?
Ведь от праха, друзья, получил я начало.
Стать мне прахом опять, видно, время настало.
Перед тем, как с пучиною буду я слит,
В море выброшу я свой прославленный щит.
Я родился нагим, и, закрыв мои вежды,
Вы заройте меня без венца и одежды.
Был без бремени я. Время царства забыл
Я навек, буду наг я, как некогда был.
Посетила скалу птаха малая. Вскоре
Улетела. Скала испытала ли горе?
Я — та малая птаха, а царство — скала.
Миру трудно ль забыть Искендера дела?
Порождать и сражать мне подобных он любит.
Злобный мир! О, горбун![483] Всех, проклятый, он губит!
Хоть внимал я всем людям, хоть не был я злым,
Но насилие все ж применял я к иным.
Вы простите меня. Судей жду я не строгих.
Ведь неправых владык обезглавил я многих.
В черный прах мой опустится черный престол.
Дух мой к светлым взлетит, в их лазоревый дол.
Не стенайте с покрытыми пеплом главами!
Пусть прощенья слова будут сказаны вами».
Все он молвил. Безмолвье возникло в ответ.
Он уснул. Мнилось всем: в нем дыхания нет.
Заклинание, обращенное к матери, и смерть Искендера
Музыкант, вновь настрой свой рокочущий руд!
Пусть нам явит ушедших твой сладостный труд.
Запевай! Посмотри, я исполнен мученья.
Может статься, усну я под рокоты пенья.
* * *
Если в утренний сад злой нагрянет мороз,
Опадут лепестки чуть раскрывшихся роз.
Как от смерти спастись? Что от смерти поможет?
Двери смерти закрыть самый мудрый не сможет.
Лишь смертельный нагрянет на смертного жар,
Вмиг оставит врачей их целительный дар.
Ночь скончалась. Вся высь ясной стала и синей.
Солнце встало смеясь. Плакал горестно иней.
Царь сильнее стонал, чем в минувшую ночь.
Бубенцы[484]… Отправленья нельзя превозмочь.
Аристотель, премудрый, пытливый мыслитель,
Понимал, что и он — ненадежный целитель.
И, узнав, что царя к светлым дням не вернуть,
Что неведом к его исцелению путь,
Он промолвил царю: «О светильник! О чистый!
Всем царям льющий свет в этой области мглистой!
Коль питомцы твои не сыскали пути,
Ты на милость питателя взор обрати.
Если б раньше, чем вал этот хлынет суровый,
Страшный суд к нам направил гремящие зовы!
Если б раньше, чем это прольется вино,
Было б нашим сердцам разорваться дано:
Каждый волос главы твоей ценен! Я плачу.
Волосок ты утратишь, я — душу утрачу.
Но в назначенный час огневого питья
Не избегнуть — ни ты не избегнешь, ни я.
Я не молвлю: «Испей неизбежную чашу!»
Ведь забудешь, испив, жизнь отрадную нашу.
И не молвлю: «Я чашу твою уберу».
Ведь не должен я спорить на царском пиру.
Злое горе! Лампада — всех истин основа —
От отсутствия масла угаснуть готова.
Но не бойся, что масла в лампаде уж нет.
В ней зажжется, быть может, негаданный свет».
Молвил царь: «Слов не надо. У близкой пучины
Я стою. Жизни нет. Ожидаю кончины.
Ведь не я закружил голубой небосвод
И не я указал звездам огненный ход.
Я лишь капля воды, прах в пристанище малом,
И мужским, сотворенный и женским началом.
Возвеличенный богом, вскормившим меня,
Столь могучим я стал, столь был полон огня,
Что все царства земли, всё, что смертному зримо,
Стало силе моей так легко достижимо.
Но когда всем царям свой давал я покров,
Духом был я могуч, телом был я здоров.
И недужен я стал. Эта плоть — пепелище,
И уйти принужден я в иное жилище.
Друг, тщеславья вином ты меня не пои.
Ключ живой далеко, тщетны речи твои.
Ты горящую душу спасешь ли от ада?
Лишь источникам рая была б она рада.
О спасенье моем помолись в тишине.
Снизойдет, может статься, создатель ко мне».
Солнце с гор совлекло всю свою позолоту,
И Владыка царей погрузился в дремоту.
Ночь пришла. Что за ночь! Черный, страшный дракон!
Все дороги укрыл мраком тягостным он.
Только черную мир тотчас принял окраску.
Кто от злой этой мглы знал бы помощь и ласку!
Звезды, молвивши всем: «На деяньях — запрет»,
Словно гвозди забили желанный рассвет.
Небо — вор, месяц — страж, злою схвачены мглою.
Вместе пали они в чан с густою смолою.
Мир был черен, как сажа, стонал он в тоске,
Он, казалось, висел на одном волоске.
Таял царь, словно месяц ущербный, который
Освещать уж не в силах земные просторы.
Вспомнил он материнскую ласку. Душа
Загрустила. Сказал он, глубоко дыша,
Чтоб дебир из румийцев, разумный, умелый,
За писаньем по шелку давно поседелый,
Окунул свой калам в сажу черную. Пусть
Он притушит посланьем сыновнюю грусть.
…Стал писец рисовать на шелку серебристом.
Так он слогом блеснул нужным, найденным, чистым:
«Пишет царь Искендер к матерям четырем[485],
А не только к одной: мир — в обличье твоем.
Убежавшей струи не поймать в ее беге,
Но разбитый кувшин остается на бреге.
Хоть уж яблоко красное пало, — причин
Нет к тому, чтобы желтый упал апельсин.
Хоть согнет ветер яростно желтую розу,
Роза красная ветра отвергнет угрозу.
Я слова говорю, о любимая мать!
Но не им, — только сердцу должна ты внимать.
Попечалься немного, проведав, что ало
Пламеневшего цвета на свете не стало.
Если все же взгрустнешь ты ночною порой,
Ты горящую рану ладонью прикрой.
Да подаст тебе долгие годы создатель!
Все стерпи! Унесет все невзгоды создатель.
Я твоим заклинаю тебя молоком
И своим, на руках твоих, утренним сном,
Скорбью матери старой, согбенной, унылой,
Наклоненной над свежей сыновней могилой,
Сердцем смертных, что к праведной вере пришли,
Повелителем солнца, и звезд, и земли,
Сонмом чистых пророков, живущих в лазури,
Вознесенных просторов, не ведавших бури,
Сонмом пленных земли, сей покинувших край,
Для которых пристанищем сделался рай,
Животворной душой, жизнь творящей из тлена,
Созидателем душ, уводящим из плена,
Милосердных деяний живою волной,
Повеленьем, весь мир сотворившим земной,
Светлым именем тем, что над именем каждым,
Узорочьем созвездий зажженным однажды,
Небесами семью, мощью огненных сил,
Предсказаньем семи самых светлых светил,
Знаньем чистого мужа, познавшего бога,
Чутким разумом тех, в чьем сознанье — тревога,
Каждым светочем тем, что зажжен был умом,
Каждым сшитым людьми для даяний мешком,
Головой, озаренной сиянием счастья,
Той стопой, что спешит по дороге участья,
Многомудрых отшельников светлой душей,
Их всевидящим взором, их верой большой,
Ароматом смиренных, простых, благородных,
Добронравьем людей, от желаний свободных,
Добротою султана к больным, к беднякам,
Нищим — радостным, словно властитель он сам,
Свежим веяньем утра, душистой прохладой,
Угощенья нежданного тихой усладой,
Позабывшими сон за молитвой ночной,
Слезы льющими, странствуя в холод и зной,
Стоном узников горьких в темнице глубокой,
Той лампадой михраба, что в выси далекой,
Всей нуждой в молоке истощенных детей,
Знаньем старцев о немощи старых костей,
Плачем горьких сирот, — тех сирот, у которых
Только скорбь, унижением странников хворых,
Тем скорбящим, что скорбью в пустыню гоним,
Тем, чьи ногти синеют от лютости зим,
Неусыпностью добрых, помогу дающих,
Долгой мукой несчастных, помоги не ждущих,
Тем страданьем, которое рушит покой,
Беспорочной любовью, блаженной тоской,
Побеждающим разумом, — смертным и бедным,
Воздержаньем отшельника, — мудрым, победным,
Каждым словом той книги, что названа «Честь»,
Человечностью той, что у доблестных есть,
Тою болью, с которой о ранах не ропщем,
Тою раной[486], что лечат бальзамом не общим,
Тем терпеньем, что должен влюбленный иметь,
Тяжким рабством попавшего в сладкую сеть,
Громким воплем безмерной, безвыходной муки,
В дни, когда протянуть больше не к кому руки.
Правдой тех, чей пример благочестья высок,
Откровеньем, которое слышит пророк,
Неизбежной дорогой, великим вожатым,
Помогающим смертным, тревогой объятым,
Тою дверью, земли отстраняющей ложь,—
Той, которою ты вслед за мною уйдешь,
Невозможностью видеть мне лик твой незримый,
Невозможностью слышать твой голос любимый,
Всей любовью твоей, — да продлится она! —
Этой помощью, — всем да не снится она!
Сотворившим и звезды, и воды, и сушу,
Давшим душу и вновь отнимающим душу,—
Развернув этот шелк в почивальне своей,
Ты не хмурь, о родимая, черных бровей,
Не грусти, не носи похоронной одежды,
На удел бытия вскинь бестрепетно вежды,
Скрой рыданья свои, чти сыновний венец,
Вспомни то, что и солнцу наступит конец.
Если был этот мир не для всех скоротечным,
Ты стенай и рыданьем рыдай бесконечным.
Но ведь не жил никто бесконечные дни.
Что ж рыдать! Всех усопших, о мать, вспомяни.
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |