By Unendlichkeit_im_Herz

“Stormy Weather”

By Unendlichkeit_im_Herz

(slash, NC-17, vignette, Bill/Tom, kink, psy, drama, sequel)

original story – “Капля в море”

Soundtrack: Stormy weather - Tokio Hotel

Свинцовыми клубами тучи заволакивают небо, которое кипит, молнии расчерчивают его, и оно с грохотом разрывается на части, но мы летим на той скорости, когда рёв мотора заглушает гром. Крупные капли, сначала редкие и тёплые, разбиваются о лицо, но быстро перерастают в холодные потоки, и хлещут по щекам вместе с ветром. Было штормовое предупреждение, но разве что-то может остановить, когда ты решил? Торнадо – твоя стихия. Порыв, разрушение и быстрая победа – твои спутники, а мне просто нравится роль сломанного дерева. И пох*й на дикие цифры спидометра, пох*й на мокрый асфальт под колёсами мотоцикла – прижавшись к твоей спине, чувствую, как колотится твоё бешеное сердце, перекачивая адреналин в чистом виде.

Бескрайняя прерия. Ни построек, ни заправок поблизости, а небо взрывается прямо над головой. Мне не страшно. Только сильнее вжимаюсь, целуя в мокрый бритый затылок. Какого х*ра мы без шлемов? Чувствую, как под моими руками втягивается твой живот, облипший мокрой майкой. Ветер в лицо заставляет задыхаться, но я прячусь за тобой - от тебя пахнет дождём, пылью, и чуть-чуть потом.

Бл*дь.

Чем ты дышишь?

Скорость.

Серая лента остаётся позади, когда самолёт отрывается от земли, и уши закладывает, а город за окошком быстро превращается в карту. Леманн выплывает из транса, когда салон выравнивается, ненадолго оказываясь в невесомости.

- Вам нехорошо? – участливо интересуется стюардесса, низко наклоняясь и окутывая неброским приятным ароматом, который сейчас неприятен.

Отсутствующий взгляд и отрицательный кивок красноречивы, и пассажир рейса AF 1535 Берлин – Париж вновь остаётся в относительном уединении. Ещё утром он никуда не спешил, намереваясь провести ближайшие два дня дома, но на то и существует форс-мажор, когда обстоятельства сильнее тебя.

В наушниках новая песня «обстоятельств» напоминающая о собственном бессилии, а в глазах мелькают картинки недавнего приключения.

Для Тома форс-мажор – только Каулитц: звонок – приказ – билет – Париж. И даже если бы Том был за тридевять земель, а не в полутора часах перелёта, он всё равно бы сорвался, потому что ждал приказа. Потому что ему до сих пор мало, катастрофически мало Билла, постоянно мало. Как во сне, когда пытаешься напиться, но жажда не уходит. Тому его мало за шесть лет, мало за беспрерывные два месяца в ЛА, мало за все телефонные разговоры и поток смс. Задыхается. Каулитца слишком много и так мало всегда. Это бессмыслица, и её может понять только Леманн.

Дыхание перехватывает, когда ты отрываешь руки от руля, расставляя в стороны. Вопль восторга и хохот растворяется в очередном раскате грома, и хотя это всего миг, мне кажется, что мы летим вечность. Ты летишь, а я цепляюсь за тебя. Если отпущу….

- Томиии! Мотель впереди! – кричишь ты, хватая руль и снова набирая скорость, - И целая ночь!

Мне остаётся только жмуриться, когда молния вспыхивает над головой и ливень хлещет с новой силой. Ветер свистит в ушах, вода заливает глаза, а ты ведёшь байк так легко, будто вокруг только декорации, а не бушующая природа.

С одежды стекает вода и капает на пол, оставляя за тобой мокрый шлейф. Иду следом, глядя на капли, жемчугом собирающиеся на твоих серёжках – они падают на мокрые плечи и скапливаются заново. Смотрю на силуэт, слышу голос, и с ума схожу, как хочу тебя.

- Ключи от рая, - развернувшись, звенишь брелком перед носом, - Приём, Леманн!

Твоя ухмылка.

- Ты насквозь мокрый, - наконец, выдавливаю из себя, когда мы оказываемся в номере.

- Я насквозь твой.

Сука.

Мы неизвестно, где, и неизвестно, когда. И только в нигде и никогда ты полностью мой. Апокалипсис снаружи набирает обороты и со следующим раскатом молния вспыхивает уже не за окном, а в твоих глазах, которые слишком близко. За спиной холодная стена, а во рту привкус дождя на твоих губах. Я обожаю своё имя в них.

- Том, Том, Том… - мешаешь воду со слюной на скулах, соскальзывая к ушам, и не даёшь обнять, прижимая запястья к стене.

Вырываюсь с силой. Мокрые тряпки не поддаются, и я сдираю их с тебя с треском. Проклинаешь долбанные узкие джинсы, которые содрать с бёдер невозможно, но расстёгнутой ширинки вполне достаточно, чтобы начать.

- Свяжи меня….

Бл*дь.

Щелчок.

Том чувствует чьи-то руки на животе и распахивает глаза.

- Ваш ремень безопасности, - вежливо объясняет всё та же стюардесса.

«Ремень безопасности». Звучит как-то символично.

- Через несколько минут наш лайнер совершит посадку в аэропорту имени Шарля де Голля … - монотонно вещают динамики, а Том снова закрывает глаза. Ещё несколько часов, ещё немного.

Они расстались две недели назад, в ЛА, но вечность уже прошла и им надо снова. Леманну надо, потому что осталось недосказанное. Или недолюбленное. Каулитц выразился прямо – вспомнить начало, освежить чувства.

Вышел новый альбом, и «Monsun», после затишья, снова взлетел в топ-чарты, и отправился покорять Европу. Но Том точно знал, что на стадии пост-продакшн не было никакой Stormy weather, и неделю назад, когда альбом увидел свет, Билл просто позвонил и сказал, что в нём не двенадцать, а тринадцать песен. И Том, впервые за много лет, снова почувствовал себя подростком, как было в ночь после релиза Rette mich: трэк на повтор, не смыкая глаз до утра, с фотографией Каулитца, тогда – щуплого черноволосого чертёнка с огромными глазами, сейчас – холёного псевдоблондина с разрисованным, подкачанным телом.

Поначалу нет ощущения скорости, но по мере торможения нарастает гул и она возвращается.

Твоя податливость – всего лишь глубоко зарытый инстинкт, которым я пользуюсь, чтобы завладеть тобой хоть на минуту. Швыряю на кровать, фиксирую. Связать твои руки просто, но даже в этом положении ведущий – ты. Джинсы по прежнему на тебе, и всё, что я могу сделать с твоим торчащим из ширинки членом – это качественно отсосать. Так где же ты насквозь мой? И уж точно не в душе, это не про тебя. Ты даже пару раз говорил, что любишь, но я никогда не поверю в эти сказки. Ты любишь только себя, Билл.

Задыхаешься, выстанываешь «Том», и чуть ли кровать ни ломаешь, как выгибаешься. А это всего лишь поцелуи, такие, как ты любишь – с языком и зубами, с безумным шёпотом о том, какой ты. Твоя шея, грудь, живот, твои руки, ключицы, соски – я пытаюсь охватить всё сразу. Руками, губами, всем собой, но меня никогда на тебя не хватит. В то время как тебя во мне – в избытке, что через край выплёскивается. Я знаю тебя наизусть до последней родинки, но мне всё мало тебя. Как?

- Ты сумасшедший, Том, - словно читаешь мысли.

Напряжённые вены внизу живота, и бл*дская татуировка почти на члене – целовать, кусать, вдыхать, облизывать, гладить, нарочно обходя каменный ствол, и задавать свой темп твоим фантазиям. Зато потом возьму по гланды, и ты наградишь криками сполна, потому что тихо не умеешь ничего. Душно, мне так душно.

За окном такси затянутое тучами парижское небо. Леманн думает о том, что ровно через месяц у них с Биллом шестая годовщина, а мандраж перед встречей преследует до сих пор. Потому что внутри он до сих пор – фанат, а Каулитц – идол, и от этого не избавиться, сколько бы ни было приложено усилий. Он всегда подчинится и принесёт себя в жертву, а «бог» примет её, переступит и пойдёт дальше. Так он думает, и уходя в мысли уже не видит старинных улочек и Эйфелевой башни, не обращает внимания на удивлённый взгляд таксиста, которому сунул слишком большую купюру, ничего не видит: воздуха снова не хватает, ноги становятся ватными, а во рту пересыхает.

У входа в отель дежурит несколько фанаток, остальные толпятся сейчас у входа NRJ, и Леманну удаётся проскочить незамеченным, хотя звёздный любитель скандалов наверняка хотел наоборот. Он забирает ключ у портье и поднимается в номер, прикидывая, сколько времени у него на душ и отдых, ведь спать сегодня не придётся.

- Я не дам тебе уснуть, Томи, - шепчешь в губы, вбивая меня в кровать, - не сегодня.

Кто бы сомневался, что минета тебе мало? Я сдался. Стоило тебя развязать, ты сразу показал мне небо в звёздах, остервенело вылизывая мой рот после собственной спермы. Извращенец.

Ты резкий, жёсткий и влажный. От тебя пахнет Диором и потом, и я обожаю эту смесь на тебе. Мокрые светлые волосы облипли лоб, глаза блестят и губы приоткрыты, капли скатываются по плечам и груди, и всё это великолепие светится в бликах молний. От твоей щетины горят щёки и шея, от зубов – губы и соски, а мне хочется тебя ещё, хочется глубже и сильнее. Входи. Но ты выходишь, и резко сползаешь губами с шеи, мокро, через грудь и живот, к члену. Билл, что ещё?

- Наслаждайся, – и берёшь глубоко.

Собственный крик утопает в раскате такой силы, что кажется, стёкла повылетают из окон, а сам я выкричу лёгкие. А тебе это нравится настолько, что ты даже о себе забываешь, и сосёшь так, как будто это ты - шлюха, а не я. И хоть пальцы соскальзывают с влажных, коротких волос, грубо схватить – самое оно.

Леманн вздрагивает, когда за дверью номера угадывается движение – он уснул, а на часах уже начало первого. Ночь. Странно, все должны были вернуться ближе к двум, но он чётко слышит голос Билла, и залпом выпив стакан воды, заходит в ванную на пару минут, а спустя ещё десять, стоит под дверью номера напротив.

Решается.

Страшно.

Каулитц позвал сам, прислал билет, и ждёт его – даже вернулся раньше, но Тому всё равно страшно, как будто идёт на свидание впервые.

Тук, тук, тук, тук, - стучит по козырькам дождь. Нестерпимо душно. Кости, как ватные, что ноги не слушаются. В животе пружина закручивается.

Дверь не открывают, но от приглушённого голоса по ту сторону душа уходит в пятки. Это «входи» звучит мерзко и сладко. Его голос, родной и чужой внезапно. Леманн толкает дверь, проходит через коридор и сердце замирает, когда он вдруг видит своё наваждение, развалившееся на диване. И глаза наваждения – те самые. Надменный, требующий, уничтожающий взгляд. Дива вошла в роль.

Раскрой глаза и смотри на меня, не закрывайся от того, что видишь, но видеть не хочешь. Вытащи из меня сердце вместе с криком. В нём, кроме тебя ничего нет. Но ты возьмёшь только то, что тебе нужно – тело и его инстинкты, потому что они понятнее.

Ты во мне, на мне, ты вокруг меня. Паутиной стягиваешь, впрыскивая свой яд, от которого я цепенею. Больно сжимаешь пальцы на бёдрах, по самые яйца вбиваясь в меня. Страшный треск и сигнализация за окном глохнут в громовых раскатах – сломалось дерево. Оргазм природы. Очередное сдавленное «Том» на ухо, и моя жизнь сжимается до минуты. Мига, когда ты – мой. Я перестаю ощущать. Я не знаю, что я чувствую.

- Ты - мой, мой, мой…. Прими и смирись.

Ты говоришь это за меня, Билл.

Снаружи бушует стихия, пока ворвавшийся в меня ураган затихает на пару минут. Крушить больше нечего, всё уже разрушено.

- Ищешь приключений, мальчик? - потягивая виски, Каулитц смотрит на Леманна так, что у того горячим свинцом наливается пах, - Как тебя зовут? – наклон головы, усмешка, и татуированные пальцы скользят по бедру, обтянутому чёрной кожей.

- Том.

Ответ автоматический. Леманн превратился в зрение, в слух, в обоняние. Ему не до игры. Он хочет подчиняться, стать собакой, которая будет вылизывать руки даже после побоев. Его хозяин всегда одевается так, чтобы самые шикарные обнажённые тела меркли рядом с его «одетостью». На ногах невообразимые ботинки, которые не наденет ни один мужик в мире, при этом выглядя идеально.

Леманн не ощущает пространства, и понятия не имеет, как оказывается на коленях перед своей долбанной звездой. Каулитц смотрит прямо в глаза, стягивает и отшвыривает резинку с его волос, лохматит их, впутывая пальцы, и тянет на себя. Пирсинг в соске, поблескивающий под чёрной сеткой – очень «по сезону», но Билл будет не Билл, если не трахнет всех одним своим видом. Татуировка на всю грудь, родинки, второй сосок, на который Том набрасывается и вылизывает через «одежду» - это сносит крышу надёжнее любой грозы.

Вдруг звон битого стекла разрывает заполненный частым дыханием вакуум, и Каулитц хватает Тома обеими руками, впиваясь в губы слишком... отчаянно? Он целует, целует, целует, отрезвляя внезапным осознанием. Металл клацает по зубам. Сколько ещё колец будет в этой нижней губе?

Он сидел и пил для смелости, чтобы попытавшись играть, раскрыться в итоге, и будь Том другим, воспользовался его слабостью, хоть и временной. Но Леманну так хочется вновь почувствовать то, что было у них когда-то, что он не успевает выйти из игры, и вместо чувств даёт Каулитцу похоть и подчинение. Клиент – проститутка. Не больше. Отталкивает целующие губы и без лишних прелюдий переходит к делу, оголяя кожу, идеально выполняя обязанности. Не заглядывая внутрь, не глядя в глаза, за которыми душа бьётся в истерике. Сейчас Том хочет хладнокровного хозяина так, как когда-то хотел души в их отношениях.

- Остановись, Том, пожалуйста, послушай… - шёпот прерывается только на вынужденные стоны, - …послушай меня, Том.

Но Том глух. Он привык к пьяным бредням, к истерикам ни о чём, и сейчас ему похер на Биллову душу – хочется его животных инстинктов и секса. Он продолжает целовать, облизывать, кусать пульсирующую плоть. Солёная смазка перебивает вкус слёз, и в стонах не слышно душевной боли, и только «Больно!», надломленным криком, всхлипом, вдруг отрезвляет, и Том замечает безвольно лежащие вдоль тела руки.

Когда он успел уложить Каулитца на пол, когда сам успел раздеться?

- Прости, - растерянно тянет Том, и набирается смелости посмотреть в глаза: там блестят слёзы, что твёрже алмазов.

Пытаюсь отстраниться, но ты вцепляешься в меня, прося любить. «Просто люби меня» - как страшны эти слова из твоих уст. Ты чёртов псих, из которого по полнолуниям, как оборотень, вылезает истинная сущность – слабая, зависимая, истеричная – качества, которые в здравом рассудке называются мягкостью, привязанностью и восприимчивостью. Но ты болен, всё остальное время упиваясь спесивым самолюбованием. И сейчас, как в тот раз, в нигде и никогда, у тебя очередной приступ, и будто в подтверждение моим мыслям небо проясняется, и из-за туч показывается белый шар, холодным светом заливая тебя, меня, и Париж за окном. Ты жмёшься ко мне и просишь любить, просто любить, а я уже не знаю, как это делать. Я тоже сошёл с ума, и всё, что мне остаётся, это слизывать твои слёзы и мучиться от боли в яйцах. Я хочу, чтобы сейчас ты мне… просто дал. Зато, когда улечу, и мы снова расстанемся, я буду выть на эту самую луну по ночам, и в бреду молиться тебе, переслушивая в сотый раз эту твою, тринадцатую, «я написал её про наше нигде и никогда». Я всё повторяю за тобой, непоследовательным и непредсказуемым, как разрушительная истерика природы.

The end.

10/10/14

Дата добавления: 2015-11-05