Межан ответил, что Сальвато, как человеку военному, должно быть лучше, чем кому бы то ни было, известно, как строги правила военного времени, что пароль нельзя доверить никому, ибо он может стать достоянием чужих ушей и поставить под угрозу безопасность замка; но, догадываясь, зачем Сальвато хочет выйти из форта, Межан предложил дать ему сопровождающего офицера либо, если он предпочтет его собственное общество, отправиться с ним самому.
Сальвато отвечал, что общество полковника Межана было бы ему как нельзя более приятно и, если тот свободен, они двинутся в путь сегодня же ночью.
Но это оказалось невозможно, потому что подполковник, которому следовало перепоручить охрану замка, должен был явиться лишь послезавтра.
Межан добавил, весьма, впрочем, учтиво, что если дело касается уплаты оставшихся двадцати тысяч франков, то, имея в руках живых заложников и получив вперед половину условленной суммы, он может несколько дней и подождать.
Сальвато отвечал, что дружба дружбой, а деньги любят счет, и, чем раньше он сможет отдать полковнику оставшиеся двадцать тысяч, тем лучше будет для них обоих.
На самом же деле полковник Межан предназначал ближайшую ночь для некой личной сделки.
Он хотел предложить кардиналу Руффо еще один выход и потому просил выдать пропуск, будто бы для одного из своих офицеров, который доставит кардиналу новые предложения относительно сдачи форта.
Этим офицером был он сам.
Нас не обвинят в том, что мы щадим своих соотечественников. Во всей истории завоевания Неаполя нашлось лишь несколько негодяев, вроде комиссара Фейпу и полковника Межана, негодяев, какие всегда выпускаются из военных канцелярий вдогонку армиям; славя тех, кто этого заслуживает, мы готовы заклеймить позором всякого, кто снискал себе позор.
Руффо был обязан принять любое предложение, которое могло предотвратить кровопролитие. Поэтому в назначенное время, то есть в десять часов вечера, он послал маркиза Маласпину в форт с пропуском и для безопасности придал ему десять человек эскорта.
Полковник Межан переоделся в цивильное платье, сам себе выдал неограниченные полномочия для переговоров и под видом секретаря коменданта форта последовал за Маласпиной и его десятью людьми.
В одиннадцать часов, спустившись через Инфраскату по улице Фориа и по дороге Ареначча к мосту Магдалины, мнимый секретарь достиг дома кардинала и был пропущен к нему.
Здесь надобно заметить, что из-за обилия различных ответвлений и эпизодов нашей истории мы в своем повествовании подчас принуждены возвращаться назад. Итак, это свидание имело место в ночь с 27 на 28 июня, еще до того, как кардинал узнал о вероломстве Нельсона; напротив, получив от капитанов Трубриджа и Болла заверения, что адмирал не станет препятствовать патриотам в их намерении погрузиться на суда, Руффо тогда еще верил в честное соблюдение договора.
Но, как было рассказано выше, полковник Межан уже сделал однажды неудачную попытку поторговаться с кардиналом — в тот раз предложенная им сделка была отвергнута простыми словами: «Я воюю железом, а не золотом!»
Кардинал, заранее предубежденный против Межана, довольно прохладно встретил его секретаря, а точнее, его самого (в чем он не сомневался).
— Что скажете, сударь? Может быть, вам велено устно сделать мне предложение — не скажу более разумное, но более близкое к понятию о воинской чести, чем то, что мне было сделано в письменной форме и получило, как вы, вероятно, знаете, должный ответ с моей стороны?
Межан с досадой прикусил губу.
— Мои предложения, то есть предложения полковника Межана, которые я имею честь изложить вашему преосвященству, имеют две стороны, — сказал он. — Одна особая, и чувство человечности повелевает мне начать с нее; другая военная, к ней полковник прибегнет лишь в случае крайней необходимости, но все же прибегнет, если ваше преосвященство его к тому вынудит.
— Слушаю, сударь.
— Мои коллеги, вернее коллеги полковника Межана комендант Масса и комендант Л'Аурора, вели переговоры и выговорили условия, которыми мятежники могут и должны быть более чем довольны. Но не так обстоит дело с полковником Межаном: он не мятежник, он противник, и противник могущественный, поскольку представляет Францию. Если он ведет переговоры, то имеет право на лучшие условия капитуляции, чем господа Л'Аурора и Масса.
— Это как нельзя более верно, — отвечал кардинал, — и вот что я предлагаю: пусть французы выйдут из форта Сант'Эльмо под барабанный бой, с зажженными фитилями, со всеми воинскими почестями и соединятся с своими соотечественниками, какие еще стоят гарнизоном в Капуа и Гаэте, без всяких обязательств, связывающих их свободный выбор.
— Я не вижу тут большого преимущества перед договором, заключенным вашим преосвященством с комендантами Массой и Л'Ауророй: они тоже вышли с барабанным боем, с зажженными фитилями и имели право выбирать, оставаться ли в Неаполе либо уезжать во Францию.
— Да, но, перед тем как взойти на суда, они сложили на берегу оружие.
— Простая формальность, ваше преосвященство, согласитесь. Что бы стали они делать с оружием, эти взбунтовавшиеся горожане, в изгнании ли или у себя дома?
— Значит, вы, сударь, как я понимаю, совсем ни во что не ставите вопрос о воинской чести? — спросил кардинал.
— Посредством этого вопроса можно вертеть как хочешь фанатиками и дураками. Умных же людей, — надеюсь, ваше преосвященство не обидится, что я зачисляю его в эту категорию, — умных людей не ослепляет дым, именуемый тщеславием.
— И что же вы, сударь, вернее, что же комендант Межан видит сквозь этот дым, именуемый тщеславием?
— Он видит дело, и притом выгодное для себя и для вашего преосвященства.
— Выгодное дело? Предупреждаю вас, сударь, я плохо разбираюсь в делах. Но это неважно, объяснитесь.
— Так вот, два форта из трех сдались, верно; но третий, принимая во внимание его расположение и то, какие люди его обороняют, почти неприступен или, по крайней мере, потребует длительной осады. Где у вас саперы, где орудия крупного калибра, где армия, необходимая для взятия такого рода цитадели, как та, которою командует полковник Межан? Ваше преосвященство, вы потерпите неудачу и тем самым сведете на нет заслугу великолепно проведенной военной кампании, тогда как ценою каких-нибудь жалких сотен тысяч ливров, которые — если предположить, что у вас их нет, — вы можете за два часа взыскать с жителей Неаполя, вы увенчаете дело реставрации и скажете королю: «Государь, генерал Макк, имея шестидесятитысячную армию, сотню пушек и казну в двадцать миллионов, потерял Папскую область, Неаполь, Калабрию, королевство, наконец; я же с немногими крестьянами отвоевал обратно все, что потерял генерал Макк. Правда, мне стоило пятисот тысяч или миллиона франков взятие форта Сант'Эльмо, но что такое миллион по сравнению с тем вредом, что могла причинить эта крепость? Ибо в конце концов, государь, сможете вы добавить, вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, что форт Сант'Эльмо строился не для того, чтобы защищать Неаполь, а чтобы держать его под угрозой, и доказательство тому — закон, изданный вашим августейшим родителем: согласно ему, разрешалось сооружать дома только определенной высоты, чтобы они не мешали полету ядер и снарядов. Так вот, бомбардирование Неаполя — это не потеря каких-нибудь пятисот тысяч франков или миллиона, это убытки неисчислимые». И, поверьте мне, у короля достанет здравого смысла, выслушав такое объяснение ваших поступков, одобрить их.
— Значит, в случае осады, — заговорил кардинал, — полковник Межан рассчитывает бомбардировать Неаполь?
— Вне всякого сомнения.
— Это была бы бессмысленная низость.
— Простите, ваше преосвященство, это была бы законная оборона: на нас наступают, мы наносим ответные удары.
— Да, но тогда наносите ответные удары в ту сторону, откуда на вас наступают, ведь наступать будут со стороны, противоположной городу.
— Ну, кто может знать, куда летят ядра и бомбы!
— Они летят туда, куда их посылают, сударь. Уж это-то всем прекрасно известно.
— Ну что ж, в таком случае их пошлют на город.
— Извините, сударь, если бы вы носили не цивильное платье, а военный мундир, вы бы знали, что один из первых законов войны запрещает осажденным стрелять в дома, расположенные не с той стороны, откуда ведется приступ. И, поскольку батареи, которые будут направлены на замок Сант'Эльмо, расположены в стороне от города, замок этот, под угрозой нарушить все принятые между цивилизованными народами условия, не сможет выпустить ни одного ядра, ни единого снаряда, ни одной бомбы в сторону, противоположную батареям, ведущим огонь по крепости. Не упорствуйте же в заблуждении, в которое, разумеется, не впал бы полковник Межан, если бы вместо вас я имел честь обсуждать дело с ним.
— А если бы он все же впал в такое заблуждение и, вместо того чтобы признать его, упорствовал в нем, что бы вы сказали, ваше преосвященство?
— Я бы сказал, сударь, что, нарушая законы, признанные всеми цивилизованными нациями, законы, лучше, чем где-либо, известные во Франции, претендующей на то, чтобы идти во главе цивилизации, полковник должен ожидать, что и с ним самим будут обращаться как с варваром. А поскольку не существует такой крепости, которую нельзя было бы взять, форт Сант'Эльмо рано или поздно будет взят, и в день его взятия он и гарнизон форта будут повешены на зубцах крепостной стены.
— Черт возьми, вот как вы рассуждаете, монсиньор! — с притворной веселостью проговорил лжесекретарь.
— И это еще не все, — продолжал кардинал и встал, упираясь сжатыми кулаками в стол и пристально глядя на посланника.
— Как не все? С полковником Межаном случится еще что-нибудь после того, как его повесят?
— Нет, до того, сударь.
— А что же с ним случится, монсиньор?
— С ним случится то, что кардинал Руффо, считая недостойным ни ранга своего, ни характера обсуждать долее интересы короля и судьбу его подданных с подобным мошенником, предложит ему немедленно убраться прочь из его дома, а если тот не послушается, велит немедленно вышвырнуть его в окно.
Уполномоченный вздрогнул.
— Но, поскольку вы не комендант замка Сант'Эльмо, — продолжал кардинал, понизив голос в соответствии с требованиями учтивости и изобразив на лице улыбку, — не комендант, а только его уполномоченный, я лишь попрошу вас, сударь, передать ему дословно наш разговор и решительно заверить его, что совершенно бесполезно пытаться впредь вступать со мною в какие бы то ни было сношения.
На этом кардинал раскланялся и вежливо-повелительным жестом указал полковнику на дверь. Тот вышел, не столько униженный нанесенным ему оскорблением, сколько разъяренный провалом своей затеи.
. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО БРАТ ДЖУЗЕППЕ ОБЕРЕГАЛ САЛЬВАТО
Было утро 27 июня, когда Сальвато и Луиза покинули Кастель Нуово и перешли в форт Сант'Эльмо. В тот же день замки должны были сдаться англичанам, а патриоты погрузиться на суда.
С крепостной стены наши герои могли видеть, как англичане занимали форты и как патриоты спускались на тартаны.
Хотя все, казалось, происходило в соответствии с условиями капитуляции, в душе Сальвато таились сомнения, что эти условия будут выполнены до конца.
Правда, весь день и весь вечер 27 июня дул восточный ветер, мешавший судам поднять паруса.
Но в ночь на 28-е ветер переменился на северо-северо-восточный и, следовательно, сделался попутным, однако тартаны все еще не двигались с места.
Сальвато стоял рядом с Луизой, опиравшейся на его руку, и с тревогой глядел вниз с высоты стены, когда к ним подошел полковник Межан и объявил, что, вопреки его ожиданиям, подполковник вернулся в форт на сутки раньше и ничто более не мешает ему, Межану, принять участие в походе Сальвато, назначенном на следующую ночь.
Так и договорились.
Весь день Сальвато терялся в догадках. Попутный ветер дул не утихая, а между тем не было заметно никаких признаков подготовки к отплытию. Молодой человек все более убеждался, что надвигается какая-то катастрофа.
С высоты он мог видеть весь залив и различал в подзорную трубу все, что происходило на тартанах и даже на военных кораблях.
Около пяти часов вечера от борта «Громоносного» отделилась шлюпка с офицером и несколькими матросами и направилась к одной из тартан.
Как только шлюпка пришвартовалась, на палубе судна началось усиленное движение: каких-то двенадцать человек пересадили с тартаны в шлюпку, и она повернула назад к «Громоносному», а двенадцать патриотов поднялись на борт и исчезли в чреве корабля.
Это обстоятельство, которому Сальвато напрасно искал объяснения, заставило его крепко задуматься.
Наступила ночь. Луизу очень беспокоила предстоящая прогулка Сальвато с Межаном. Молодой человек рассказывал ей о заключенной с полковником сделке, посредством которой он купил их общее с Луизой спасение.
Луиза сжала его руку.
— В случае необходимости не забудь, что у меня есть целое состояние в банке бедняг Беккеров.
— Но ведь это состояние принадлежит тебе не полностью, — возразил Сальвато с улыбкой. — Разве мы не условились, что прибегнем к нему лишь в крайнем случае?
Луиза утвердительно наклонила голову.
За час до условленного срока выхода из форта, около одиннадцати ночи, возник вопрос, следует ли Сальвато и Межану двинуться к гробнице Вергилия, расположенной в четверти льё от форта Сант'Эльмо, с небольшим эскортом, под видом патрульного отряда, или лучше переодеться простолюдинами и идти одним.
Решено было переодеться.
Достали крестьянское платье. Условились, что в случае какой-нибудь неожиданной встречи первым заговорит Сальвато: он так свободно владел неаполитанским наречием, что его невозможно было опознать.
Один из спутников взял в руки мотыгу, другой — заступ, и ровно в полночь они вышли за стены форта. Казалось, два батрака возвращаются после работы домой.
Ночь была довольно светлая, но небо затянуло облаками. Время от времени, с трудом пробиваясь сквозь их толщу, показывалась луна.
Путники вышли через небольшую потерну в сторону селения Антиньяно, но почти сейчас же свернули налево, на тропинку, ведущую к Пьетра Кателла; потом они смело вошли в Вомеро, проследовали узкой улочкой через всю деревню, оставили слева Кассоне дель Чьело и по узкой тропинке, бегущей по склону Позиллипо, добрались до колумбария, который принято под названием гробницы Вергилия показывать путешественникам.
— Я думаю, любезный полковник, излишне говорить вам, зачем мы сюда пришли, — обратился Сальвато к своему спутнику.
— Полагаю, что за каким-нибудь зарытым кладом.
— Вы угадали. Только не стоит называть это кладом. Но будьте покойны, — прибавил он, улыбаясь, — этого достанет, чтобы расплатиться с вами.
Сальвато шагнул к лавру и начал рыть землю лопатой.
Межан следил за ним жадным взглядом.
Минут через пять лопата ударилась о что-то твердое.
— Есть! — вскричал Межан, который следил за этой операцией с вниманием, похожим на беспокойство.
— Разве вы не слыхали, полковник, рассказов о том, что боги-маны всегда охраняют клады? — улыбнулся Сальвато.
— Слыхал, — пожал плечами Межан, — только я верю не всему, что рассказывают… Но тише! Мне почудился какой-то шум.
Оба прислушались. Через несколько секунд Сальвато сказал:
— Это катит телега к гроту Поццуоли.
Он опустился на колени и начал руками разбрасывать землю.
— Странно, — проговорил молодой человек. — Мне кажется, что это свеженакиданная земля.
— Ну-ну! Что за глупые шутки, — проворчал полковник.
— Я не шучу, — возразил Сальвато, вытаскивая из земли ларец. — Шкатулка пуста.
И он почувствовал невольное содрогание. Он слишком хорошо знал Межана и понимал, что тот не даст ему пощады, да вдобавок и не желал просить ее.
— Удивительно, — проговорил Межан, — что деньги взяли, а шкатулку оставили. Встряхните-ка ее, может быть, там что-нибудь звякнет.
— Бесполезно! Я по весу чувствую, что она пуста. А впрочем, зайдем в колумбарий и откроем ее.
— У вас есть ключ?
— Тут секретный замок.
Вошли в колумбарий, Межан вынул из кармана потайной фонарик и, ударив по огниву, зажег его.
Сальвато нажал пружинку, и шкатулка открылась. Она была пуста, вместо золота в ней лежала записка. Сальвато и Межан в один голос вскрикнули:
— Записка!
— Понимаю, — произнес Сальвато.
— Что? Нашлось золото? — живо спросил полковник.
— Нет, но оно не потеряно, — отвечал молодой человек.
И, развернув записку, при свете потайного фонаря он прочел:
«Следуя твоим распоряжениям, я пришел ночью с 27-го на 28-е за золотом, которое было в этой шкатулке, и кладу ее на прежнее место с этой запиской.
Брат Джузеппе».
— В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое! — воскликнул Межан.
— Да. Если бы пришли прошлой ночью, мы поспели бы вовремя.
— Не хотите ли вы сказать, что это моя вина? — с живостью перебил полковник.
— Нет. В конце концов беда не так велика, как вы думаете, а может быть, и вовсе нет никакой беды
— Вы знаете брата Джузеппе?
— Да.
— Вы в нем уверены?
— Немного больше чем в самом себе.
— И вы знаете, где его найти?
— Мне даже искать не придется.
— Как же мы поступим?
— Оставим наши условия в силе.
— А двадцать тысяч франков?
— Мы просто возьмем их в другом месте, вот и все.
— Когда?
— Завтра.
— Вы уверены?
— Я надеюсь.
— А если вы ошибаетесь?
— Тогда я скажу вам, как говорят приверженцы Пророка: «Аллах велик!» Межан отер рукою пот со лба.
Сальвато лишь на миг покинула невозмутимость, но он заметил тревогу полковника. Он сказал:
— А теперь нужно положить шкатулку на место и вернуться в замок.
— С пустыми руками? — жалобно простонал полковник.
— Я не возвращаюсь с пустыми руками, поскольку у меня есть эта записка.
— Какая сумма была в ларце? — спросил Межан.
— Сто двадцать пять тысяч франков, — отвечал Сальвато, положив шкатулку на прежнее место и утаптывая ногами землю.
— Значит, по-вашему, эта записка стоит сто двадцать пять тысяч франков?
— Она стоит столько, сколько стоит для сына уверенность в отцовской любви… Но вернемся в замок, любезный полковник, а завтра в десять приходите ко мне.
— Зачем?
— Чтобы получить от Луизы вексель на двадцать тысяч франков, который вы предъявите в крупнейший банкирский дом Неаполя.
— Вы полагаете, что в Неаполе в данный момент имеется банкирский дом, способный оплатить вексель на предъявителя в двадцать тысяч франков?
— Я в этом уверен.
— Ну, а я сомневаюсь. Банкиры не такие дураки, чтобы платить во время революции.
— Вы увидите, что эти банкиры будут достаточно глупы, чтобы заплатить даже невзирая на революцию, и по двум причинам: во-первых, они честные люди…
— А во-вторых?
— Во-вторых, они мертвы.
— А, значит, это вексель на банк Беккеров?
— Вот именно.
— Тогда другое дело.
— Им вы доверяете?
— Да.
— Это весьма кстати!
Межан погасил свой фонарь. Нашелся банкир, во время революции оплачивающий вексель на предъявителя на двадцать тысяч франков — это было больше того, что Диоген требовал от Афин.
Сальвато утоптал землю, прикрывавшую ларец. В случае если бы отец его вернулся, исчезновение записки дало бы ему понять, что сын побывал здесь.
Путники возвратились тою же дорогой и при первых лучах рассвета вошли в замок Сант'Эльмо. Как известно, в июне самые короткие ночи.
Луиза так и не ложилась: она ждала Сальвато, тревога не позволяла ей даже помыслить о сне.
Молодой человек рассказал ей, что произошло.
Луиза взяла бумагу и написала распоряжение банкирскому дому Беккеров выплатить с ее счета предъявителю векселя сумму в двадцать тысяч франков.
Протянув бумагу Сальвато, она сказала:
— Вот, мой друг, отнесите это полковнику; с этим векселем под подушкой бедняга будет крепче спать. Я знаю, — добавила она, смеясь, — что, если он не получит денег, ему останутся наши головы, но сомневаюсь, чтобы, отрубив их обе, он бы выручил за них двадцать тысяч франков!
Надежды Луизы не оправдались, так же как и надежды Сальвато. Судья Спецьяле накануне прибыл с Прочиды, где по его приказу было повешено тридцать семь человек, и наложил именем короля секвестр на банкирский дом Беккеров.
Со вчерашнего дня платежи были прекращены.
. БЛАГОПОЛУЧНОЕ ПРИБЫТИЕ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА
Двадцать пятого июня, еще до того, как Нельсон услышал из уст самого Руффо, что тот отделяется от коалиции, адмирал послал полковнику Межану следующее известие:
«Сударь!
Его преосвященство кардинал Руффо и главнокомандующий русской армией предложили Вам сдаться. Предупреждаю, что, в случае неподчинения, через два часа после указанного Вам срока будут приняты соответствующие меры и я возьму обратно ранее предложенные Вам условия.
Нельсон».
В последовавшие за этим ультиматумом дни, то есть с 26 по 29 июня, Нельсон был занят арестом республиканцев, подкупом предателя-фермера и казнью Караччоло; но, завершив это черное дело, он мог заняться захватом тех патриотов, что еще не попали в его руки, и осадой замка Сант'Эльмо.
Поэтому он велел Трубриджу высадить на сушу тысячу триста английских солдат, к которым присоединились пятьсот русских под командованием капитана Белли.
В первую неделю Трубриджу помогал его друг, капитан Болл, но затем тот был отправлен на Мальту, а вместо него прислали капитана Бенжамина Хэллоуэлла, того самого, что подарил Нельсону гроб, сработанный из фок-мачты французского корабля «Восток».
Что бы там ни говорили итальянские историки, а все же Межан, опозоривший национальное достоинство денежными махинациями, оказавшись окружен врагами в стенах своей крепости, захотел спасти французскую честь.
Он храбро защищался, и убедительное тому свидетельство — донесение Нельсона, чье мужество тоже достаточно известно, лорду Кейту. Оно начинается следующими словами:
«В ожесточенном недельном сражении, в ходе которого наша артиллерия продвинулась на сто восемьдесят ярдов через рвы…»
Всю эту неделю кардинал, не шевельнув пальцем, просидел в своей палатке.
В ночь с 8 на 9 июля дозорные заметили в море два корабля: в одном из них узнали английское судно, а в другом — неаполитанское; обойдя английский флот с запада, эти корабли двинулись к Прочиде.
Утром 9 июля в гавани этого острова действительно показались два судна: одно из них, «Sea-Horse», несло английский флаг, другое, «Сирена», шло не только под неаполитанским флагом, но к тому же еще и под королевским штандартом.
Утром 9-го кардинал получил от короля письмо, которое не имеет большого значения для нашей истории, но зато доказывает, что мы не пропустили, не прочитав и не использовав, ни единого документа.
«Прочида, 9 июля 1799 года.
Мой преосвященнейший!
Посылаю Вам целую кучу экземпляров послания, обращенного мною к моим подданным. Немедленно ознакомьте их с этим посланием и пришлите мне отчет о выполнении моих приказаний через Симонетти, с коим я долго беседовал сегодня утром. Вы поймете мои намерения относительно судейских чинов.
Храни Вас Господь, как того желает благосклонный к Вам
Фердинанд Б.»
Прибытия короля ожидали со дня на день. 2 июля он получил письма от Нельсона и Гамильтона, где сообщалось о казни Караччоло и содержалась настоятельная просьба поторопиться с приездом.
В тот же день король написал кардиналу, от которого он тогда еще не получил прошения об отставке:
«Палермо, 2 июля 1799 года.
Мой преосвященнейший!
Письма, полученные мною сегодня, и в особенности письмо, полученное вечером 30-го, поистине меня утешили, ибо показывают, что дело пошло на лад, как я и желал, как я наметил заранее, дабы устроить дела земные в согласии с промыслом Небесным и дать Вам возможность лучше служить мне.
Завтра по Вашему и адмирала Нельсона приглашению, а главное, чтобы сдержать свое слово, я отбуду под охраной войск на Прочиду, увижусь там с Вами, передам Вам свои распоряжения и приму все необходимые меры ко благу, покою и благоденствию подданных, кои остались мне верны.
Упреждаю Вас об этом заранее и заверяю в неизменной моей благосклонности.
Фердинанд Б.»
Действительно, на другой день, 3 июля, король взошел на судно, но не на «Sea-Horse», как предлагал Нельсон, а на фрегат «Сирена». Он опасался выказывать предпочтение англичанам при своем возвращении, как сделал при отплытии из Неаполя, чтобы не вызывать еще большего возмущения в неаполитанском флоте, уже и без того роптавшем из-за осуждения и казни Караччоло.
Мы сказали, что, едва прибыв на Прочиду, король написал кардиналу; но, несмотря на заверения в дружбе, а вернее, именно по тону этих заверений можно судить, что между двумя этими прославленными особами началось охлаждение.
Фердинанд привез с собою Актона и Кастельчикалу. Королева пожелала остаться в Палермо: ей было известно, сколь непопулярна она в Неаполе; она боялась, что ее присутствие повредит триумфу короля.
Весь день 9 июля король оставался на Прочиде, выслушал отчет Спецьяле и, при всем своем отвращении к любому труду, лично составил список членов новой Государственной джунты, которую он должен был назначить, и список преступников, которых ей предстояло судить. Не приходится сомневаться в том, какое наказание для них соблаговолил избрать Фердинанд в сложившихся обстоятельствах; мы держали в руках эти два списка и переправили их из архива Неаполя в архив Турина: оба они с начала до конца начертаны рукою его величества.
Прежде всего представим читателям список палачей — по месту и почет! — а затем список жертв.
Государственная джунта, назначенная королем, состояла из следующих лиц: председатель — Феличе Дамиани;
фискальный прокурор — Гвидобальди;
судьи: советники Антонио делла Росса, дон Анджело ди Фьоре, дон Гаэтано Самбуто, дон Винченцо Спецьяле;
судья наместничества — дон Сальваторе ди Джованни;
прокурор обвиняемых — дон Алессандро Нава;
защитники обвиняемых — советники Ванвителли и Молес.
Разумеется, двое последних лишь создавали видимость законности.
Этой Государственной джунте велено было судить чрез-
вычайным судом — иными словами, вынести смертный приговор, не подлежащий обжалованию:
всем, кто отнял у коменданта Роберто Бранди замок Сант'Эльмо, и прежде всего Николино Караччоло (по счастью, Николино, получив от Сальвато распоряжение спасти адмирала Караччоло и явившись на ферму в день ареста последнего, узнал о предательстве фермера и, не теряя ни минуты, бросился в поле и добрался до Капуа, где отдался под покровительство командующего французским гарнизоном полковника Жирардона);
всем, кто помогал французам войти в Неаполь;
всем, кто поднял оружие против лаццарони;
всем, кто после перемирия сохранил сношения с французами;
всем магистрам Республики;
всем уполномоченным правительства;
всем представителям народа;
всем министрам;
всем генералам;
всем членам высшего военного суда;
всем членам революционного трибунала;
всем, кто сражался против королевских войск;
всем, кто принимал участие в низвержении статуи Карла III;
всем, кто устанавливал на месте этой статуи дерево Свободы;
всем, кто приложил руку к уничтожению королевских эмблем на Дворцовой площади, бурбонских или английских знамен или даже только при сем присутствовал;
наконец, всем, кто устно либо письменно употреблял слова, оскорбительные для особы короля, королевы или членов королевской фамилии.
Один-единственный указ нес смерть почти сорока тысячам граждан!
Более мягкие приговоры, предусматривавшие лишь изгнание, грозили шестидесяти с лишним тысячам человек.
Это составляло более четверти всего населения Неаполя.
За таким занятием, которое король почитал самым спешным своим делом, он провел весь день 9 июля.
Утром 10-го фрегат «Сирена» вышел из порта Прочиды и направился к «Громоносному».
Не успел король ступить на палубу, как по свистку боцмана весь корабль оделся флагами, словно для праздника, и послышались раскаты салюта из тридцати одного пушечного выстрела.
По городу уже распространился слух, что король на Прочиде, а канонада известила народ, что он находится на борту флагманского судна.
Сейчас же побережье Кьяйи, Санта Лючии и Маринел-лы заполнилось огромной толпой. Множество лодок, разукрашенных цветными флагами, вышли из порта или отделились от берега и направились к английской эскадре, чтобы приветствовать короля и прокричать ему «Добро пожаловать!». Король стоял на палубе и смотрел в подзорную трубу на замок Сант'Эльмо, по которому, должно быть в честь его прибытия, яростно била английская пушка, как вдруг английское ядро случайно попало в древко французского знамени, реявшего над крепостью: можно было подумать, что осаждающие нарочно рассчитали момент, чтобы доставить королю удовольствие этим зрелищем, и он счел это добрым предзнаменованием.
Действительно, скоро вместо сбитого трехцветного знамени над крепостью взвился белый флаг — сигнал, означающий согласие вступить в переговоры.
Неожиданное появление этого символа мира, словно бы вызванное прибытием короля, произвело на присутствующих магическое действие: толпа взорвалась ликующими криками и аплодисментами, а пушки Кастель делл'Ово и Кастель Нуово радостно откликнулись на орудийный салют с бортов английского флагмана.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |