— Рамиро де Орко был флорентиец?
— Да, и поэтому сенат Флоренции счел себя вправе потребовать у своего посла отчет о подробностях этой странной смерти.
Сан Феличе напряг свою память:
— Макиавелли ответил: «Могущественные синьоры, мне нечего сказать вам по поводу смерти Рамиро де Орко, кроме того, что Чезаре Борджа — правитель, которому лучше других известно, кого казнить, а кого миловать сообразно его заслугам».
— Отлично! — ответил герцог Калабрийский с бледной улыбкой. — Поднимитесь к себе на лесенку и обдумайте ответ Макиавелли.
Кавалер отправился к своей лесенке, но не поднявшись еще на первые три ступеньки, понял: рука того, кому нужна была смерть Феррари, и направляла удары, только что сразившие его.
Спустя четверть часа принца вызвали к королю.
— Не покидайте дворец, не повидав меня, — сказал он кавалеру. — По всей вероятности, я сообщу вам какие-нибудь новые вести.
Действительно, не прошло и часа, как принц вернулся.
— Сан Феличе, — сказал он, — вы помните обещание, которое дали мне, — сопровождать меня на Сицилию?
— Да, монсиньор.
— И вы по-прежнему готовы его выполнить?
— Без сомнения. Но только, ваше высочество…
— Что?
— Когда я сообщил госпоже Сан Феличе о чести, какой вы, ваша светлость, меня удостаиваете…
— Так, и что же?
— Она выразила желание меня сопровождать. Принц радостно воскликнул:
— Благодарю за приятное известие, дорогой кавалер!
Значит, у принцессы будет подруга, достойная ее. Ваша жена — идеал женщины. Помните, я говорил вам, что нам хотелось бы иметь ее в свите принцессы: она поистине с честью носила бы звание придворной дамы, но тогда вы мне отказали. Сегодня она сама пожелала присоединиться к нам. Передайте же ей, дорогой Сан Феличе, что ее ждет самый сердечный прием.
— Я охотно повторю ей ваши слова, монсиньор.
— Подождите минуту, я еще не все вам сказал.
— Да, ваше высочество?
— Мы все уезжаем сегодня ночью.
Сан Феличе посмотрел на него с удивлением.
— Я думал, — сказал он, — что король решится на отъезд только в самом крайнем случае.
— Да, но все переменилось со смертью Феррари. В половине одиннадцатого он покидает дворец и вместе с королевой, принцессами, двумя моими братьями, послами и министрами погрузится на корабль лорда Нельсона.
— А почему не на борт неаполитанского судна? Мне кажется, что предпочтение, отданное английскому кораблю, явится оскорблением всему неаполитанскому флоту!
— Так пожелала королева, и, без сомнения, в виде компенсации мне предложено взойти на корабль адмирала Ка-раччоло, а следовательно, вместе со мною и вам.
— В котором часу?
— Еще не знаю. Об этом я вам сообщу позднее. Во всяком случае, будьте готовы. Отъезд состоится, вероятно, между десятью и двенадцатью вечера.
— Хорошо, монсиньор.
Принц взял кавалера за руку и, глядя ему в лицо, произнес:
— Вы знаете, что я полагаюсь на вас.
— Я дал вашему высочеству слово, — отвечал Сан Феличе, поклонившись. — Для меня слишком большая честь сопровождать вас, и я ни минуты не колеблюсь принять ее.
Затем, взяв шляпу и зонт, он вышел.
Толпа, все еще бурлящая, заполняла улицу. На площади перед дворцом пылало два-три костра, и там, на горящих углях, жарились куски мяса убитой лошади Феррари.
Что касается несчастного курьера, он был разрублен на части. Один из толпы взял ноги, другой руки; нанизав их на концы кольев — у лаццарони еще не было ни пик, ни штыков, — они несли по улицам эти ужасные трофеи, оглашая воздух криками: «Да здравствует король!», «Смерть якобинцам!»
Выйдя из дворца, кавалер Сан Феличе столкнулся с Бек-кайо, который завладел головой Феррари и, воткнув ей в рот апельсин, нес ее на конце палки.
Увидя хорошо одетого господина, что в Неаполе считалось признаком либерализма, Беккайо возымел желание заставить кавалера поцеловать голову Феррари. Но, как мы говорили, кавалер был человек не робкого десятка. Он отказался отдать мертвому последнее страшное лобызанье и резко оттолкнул подлого убийцу.
— А! Проклятый якобинец! — завопил Беккайо. — Я решил, что ты поцелуешься с этой головой, и — mannaggia la Madonna! — вы сейчас у меня поцелуетесь!
И он бросился на Сан Феличе.
Кавалер, единственным оружием которого был зонт, стал им обороняться. На крик Беккайо: «Якобинец! Якобинец!» — весь сброд, имевший
обыкновение сбегаться в таких случаях, уже сомкнул вокруг Сан Феличе грозное кольцо, как вдруг какой-то человек, пробившись сквозь толпу, ударом ноги в грудь отбросил Беккайо на десять шагов в сторону, обнажил саблю и, защищая ею Сан Феличе, воскликнул:
— Да какой же это якобинец, черт вас возьми! Это кавалер Сан Феличе, библиотекарь его королевского высочества принца Калабрийского, и никто другой! Так что же вам нужно, — продолжал он, обороняя кавалера саблей, — чего вы привязались к кавалеру Сан Феличе?
— Капитан Микеле! — закричали лаццарони. — Да здравствует капитан Микеле! Он наш!
— Не «Да здравствует капитан Микеле!» надо кричать, а «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и кричать сейчас же!
И толпа, которой было все равно, что кричать: «Да здравствует такой-то!» или «Смерть такому-то!» — лишь бы кричать, принялась горланить в один голос:
— Да здравствует кавалер Сан Феличе! Один Беккайо молчал.
— А ты что, воды в рот набрал? — сказал ему Микеле. — Если ты и получил у ворот его сада то, что тебе полагалось, это еще не значит, что ты не должен кричать «Да здравствует кавалер!».
— А если я не хочу, если мне это не нравится? — проворчал Беккайо.
— Наплевать мне на то, нравится тебе это или нет, раз я так хочу, — продолжал Микеле. — «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и все тут, или я вышибу у тебя второй глаз!
И он потряс своей саблей над головой Беккайо, который сильно побледнел, не столько от гнева, сколько от страха.
— Друг мой, мой добрый Микеле, — сказал кавалер, — оставь этого человека в покое. Ты же видишь, он не знал меня!
— А хоть бы и не знал! Зачем он заставлял вас целовать голову этого несчастного, которого сам же и убил? Правда, лучше поцеловать голову этого честного человека, чем голову такого мерзавца, как он!
— Вы слышите? — прорычал Беккайо. — Он называет якобинцев честными людьми!
— Заткни свою глотку, негодяй! Этот человек вовсе не якобинец, ты сам отлично знаешь: это Антонио Феррари, курьер короля и один из самых верных слуг его величества. Если вы мне не верите, — обратился он к толпе, — спросите кавалера. Кавалер Сан Феличе, скажите этим людям, которые вовсе не злодеи, а только имели несчастье послушаться одного негодяя, объясните им, кем был бедный Антонио!
— Друзья мои, — сказал Сан Феличе, — Антонио Феррари действительно стал жертвой какой-то роковой ошибки. Он был одним из самых преданных слуг нашего доброго короля, который в эту минуту оплакивает его кончину!
Толпа слушала в оцепенении.
— Посмей сказать теперь, что эта голова не Феррари и что Феррари не был честным человеком! Что ж, говори! Говори, чтобы я мог искромсать другую половину твоей физиономии!
И Микеле поднял саблю над головой Беккайо.
— Смилуйся! — взмолился тот, падая на колени. — Я скажу все, что ты захочешь!
— А я, я скажу только то, что ты подлец! Убирайся-ка прочь и берегись, если когда-нибудь попадешься мне на пути ближе, чем на двадцать шагов!
Беккайо бросился бежать под гиканье толпы, которая еще минуту назад поддерживала его, а теперь разделилась на две группы: одна с бранью преследовала Беккайо, другая сопровождала Микеле и Сан Феличе, выкрикивая:
— Да здравствует Микеле! Да здравствует кавалер Сан Феличе!
Микеле остановился у ворот сада, охраняя Сан Феличе, пока тот не вошел в дом и, как мы уже сказали, не позвал Луизу.
Выше мы рассказали о том, что он видел из окон библиотеки и что с ним случилось на спуске Джиганте: двух подобных происшествий достаточно, на наш взгляд, чтобы объяснить его бледность.
Едва супруг сообщил Луизе причину, которая так рано привела его сегодня домой, как она сделалась еще бледнее, чем он. Но она не сказала ни одного слова, не сделала ни одного замечания, только спросила:
— В котором часу отъезд?
— Между десятью и двенадцатью ночи, — ответил кавалер.
— Я буду готова. Не беспокойтесь обо мне, мой друг.
И она удалилась под предлогом, что следует начать сборы к отъезду, отдав распоряжение подать обед как всегда, к трем часам дня.
. РОК
Но Луиза ушла не к себе: она поспешила в комнату Сальвато. В борьбе между долгом и любовью победил долг. Но, пожертвовав долгу своими чувствами, она сочла себя вправе оплакать свою любовь. И с того дня как Луиза сказала мужу: «Я поеду с вами» — она дала волю слезам.
Не зная, как отправить письмо Сальвато, она не писала ему; но от него получила еще два послания.
Пылкая любовь и глубокая радость, которыми дышала каждая строчка этих писем, терзали ей сердце, особенно при мысли о жестоком разочаровании, которое ожидало Сальвато, когда он, полный надежд, уверенный, что найдет окно отворенным и Луиза будет ждать его в комнате, где она сейчас так горько рыдала, увидит, что окно закрыто и любимой нет.
И однако она ничуть не раскаивалась в принятом решении или, вернее, в принесенной жертве: выбор был сделан, и теперь, когда час отъезда настал, она поступала так, как решила.
Она позвала Джованнину.
Та явилась. Служанка видела в кухне Микеле, и у нее возникло подозрение, что случилось нечто необычайное.
— Нина, — сказала ей госпожа, — сегодня ночью мы покидаем Неаполь. Вам я поручаю заботу о моих вещах: соберите и уложите в сундуки все, что мне необходимо. Вы ведь знаете, что мне нужно, не хуже меня. Не правда ли?
— Разумеется, знаю. И сделаю все, что госпожа прикажет. Но мне хотелось бы, сударыня, услышать от вас одно разъяснение.
— Какое же? Говорите, Нина, — сказала Сан Феличе, несколько удивленная сухостью тона, каким служанка отвечала ей.
— Вы сказали: «Мы покидаем Неаполь»; кажется, сударыня, вы изволили произнести именно эти слова?
— Да, конечно. Именно так.
— Вы имели в виду взять с собою и меня?
— Если вы пожелаете, да. Но если это почему-либо вам не по душе… Нина поняла, что зашла слишком далеко.
— Если бы это зависело только от меня, я с огромным удовольствием последовала бы за вами хоть на край света, — сказала она, — но, к несчастью, у меня семья.
— Иметь семью — никогда не может быть несчастьем, дитя мое, — возразила Луиза с ангельской кротостью.
— Простите, сударыня, если я говорила слишком откровенно.
— Вам незачем извиняться, милая. У вас родные, говорите вы, и эти родные, верно, не позволят вам покинуть Неаполь?
— Да, сударыня, не позволят. Я в этом уверена, — с живостью ответила Джованнина.
— Но, может быть, — продолжала Луиза, подумав о том, что для Сальвато будет легче встретить здесь в ее отсутствие кого-нибудь, с кем можно поговорить о ней, чем увидеть закрытую дверь и опустевший дом, — может быть, ваша семья разрешила бы вам остаться здесь как доверенному лицу, которому поручено охранять дом?
— О, это они разрешат! — воскликнула Нина с поспешностью, которая открыла бы Луизе глаза, имей она хоть малейшее подозрение о том, что творится в сердце девушки.
Затем, умерив свой пыл она добавила:
— А для меня всегда будет честью и удовольствием выполнять поручения моей госпожи.
— Хорошо, Нина, если так, то, хотя я и привыкла к вашим услугам, вы останетесь здесь, — сказала молодая женщина. — Быть может, наше отсутствие продлится недолго. Но тем, кто придет повидать меня, когда нас уже здесь не будет, — запомните, Нина, мои слова хорошенько, — вы скажете, что долг повелел моему мужу следовать за принцем, а мне долг жены повелел следовать за супругом; вы скажете, потому что понимаете это лучше, чем кто-нибудь другой, ведь вы сами не хотите уезжать из Неаполя, — скажете также, что я страдаю, покидая мой дом, что глаза мои устали от слез, которые я проливаю впервые, и в час отъезда я скажу свое последнее прости каждой комнате в этом доме и каждой вещи. И когда будете говорить о моих слезах, вы скажете, что они были непритворны, ведь вы сами видите, что я плачу.
И молодая женщина разрыдалась.
Нина смотрела на нее с какой-то тайной радостью, пользуясь тем, что Луиза, закрыв глаза платком, не могла в эту минуту видеть выражения, промелькнувшего на ее лице.
— А если… — на мгновение она заколебалась, — если придет синьор Сальвато, что мне сказать ему?
Луиза открыла лицо.
— Скажи, что я люблю его вечно, что эта любовь будет длиться, пока я живу, — произнесла она с божественной ясностью взгляда. — А теперь пойди передай Микеле, чтобы он не уходил: мне нужно поговорить с ним перед отъездом; я надеюсь, что он проводит меня до лодки.
Нина удалилась.
Оставшись одна, Луиза прижалась лицом к подушке, лежавшей на кровати, и, поцеловав оставшуюся там впадину, в свою очередь вышла из комнаты.
Пробило три часа, и кавалер Сан Феличе, с присущей ему точностью, которую ничто не могло нарушить, появился на пороге столовой из дверей своего рабочего кабинета. Одновременно с ним вышла из своей спальни и Луиза.
Микеле в ожидании стоял на крыльце у входной двери.
Кавалер обвел комнату глазами.
— Где же Микеле? — спросил он. — Я надеюсь, он никуда не ушел?
— Нет, — ответила Луиза, — вот он. Входи же, Микеле! Кавалер зовет тебя, и мне тоже нужно поговорить с тобою!
Микеле вошел.
— Ты знаешь, что сделал этот молодец? — обратился Сан Феличе к Луизе, положив руку на плечо Микеле.
— Нет, — сказала молодая женщина, — но, наверное, что-нибудь хорошее, я в этом уверена. — И добавила меланхолически: — В Маринелле его зовут Микеле-дурачок, но дружба, которую он к нам питает, по крайней мере на мой взгляд, заменяет ему разум.
— Черт возьми! — воскликнул Микеле. — Вот это славно!
— Это истина, о которой едва ли стоит говорить, — продолжал Сан Феличе с доброй улыбкой, — я был так расстроен, входя сегодня, когда вернулся домой, что ничего тебе не рассказал. А ведь он спас мне жизнь!
— Полноте! — запротестовал Микеле.
— Спас жизнь! Но как это? — воскликнула Луиза внезапно изменившимся голосом.
— Представь себе, нашелся такой шутник, который захотел заставить меня поцеловать голову этого несчастного Феррари и, когда я отказался, назвал меня якобинцем. А сейчас опасно иметь такую кличку. Слово возымело свое действие. Микеле бросился между мной и толпою и поиграл немного саблей. Тот молодчик убрался, как мне показалось, бормоча угрозы. Что же все-таки он мог иметь против меня?
— Против вас — ничего. Вероятно, он просто обозлился, увидя ваш дом. Вспомните, что вы рассказывали доктору Чирилло про убийство, которое происходило под вашими окнами в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября. Видимо, это один из тех пяти-шести мерзавцев, которым так здорово досталось от их жертвы.
— А-а! Так это возле моего дома он получил шрам под глазом?
— Вот именно!
— Мне понятно, что это место могло вызвать у него неприятные воспоминания. Но сам-то я тут при чем?
— Разумеется, ни при чем. Но если у вас будет когда-нибудь дело в квартале Старого рынка, я вам скажу: «Синьор кавалер, пожалуйста, не ходите туда без меня!»
— Это я тебе обещаю. А сейчас, мой мальчик, обними свою сестру и садись с нами за стол.
Микеле привык к тому, что время от времени Сан Феличе и Луиза оказывали ему эту честь, и принял приглашение без всяких отговорок, тем более сейчас, когда, получив чин капитана, он поднялся по социальной лестнице на несколько ступенек, приблизившись тем самым к своим благородным друзьям.
Около четырех часов пополудни на улице у калитки остановилась карета и Нина отворила дверь секретарю герцога Калабрийского, который прошел с кавалером в его кабинет и почти тотчас же вышел.
Микеле сделал вид, что ничего не заметил.
Выйдя из кабинета с секретарем принца и проводив его, кавалер сделал Луизе знак, без слов спрашивая, может ли он довериться Микеле.
Луиза, знавшая, что Микеле готов умереть за нее также, как и за Сан Феличе, и даже с еще большей готовностью, ответила утвердительно.
Кавалер с минуту молча смотрел на юношу.
— Мой дорогой Микеле, — сказал он, — ты должен обещать нам, что бы ни случилось, ни единым словом не выдать тайны, которую мы собираемся тебе доверить.
— О-о! А ты знаешь эту тайну, сестрица?
— Да.
— И нужно о ней молчать?
— Ты слышал, что сказал кавалер? Микеле перекрестил себе рот.
— Говорите. Это, как если бы Беккайо отрезал мне язык.
— Хорошо, Микеле. Сегодня вечером все уезжают.
— Как все! Кто же это?
— Король, королева, королевская семья, мы сами. Глаза Луизы наполнились слезами. Микеле бросил на нее быстрый взгляд и увидел эти слезы.
— И куда уезжают?
— На Сицилию. Лаццароне покачал головою. Кавалер вздохнул.
— Я не имею чести быть советчиком его величества, — сказал Микеле, — но если бы я им был, то сказал бы: «Государь, вы делаете ошибку».
— Ах, почему у него нет таких честных советчиков, как ты, Микеле!
— Ему говорили об этом, — возразил кавалер, — говорил и адмирал Караччоло, и кардинал Руффо; но королева боялась, господин Актон боялся, князь Кастельчикала боялся, и после сегодняшнего убийства король решил уехать.
— О-о! — воскликнул Микеле. — Теперь я начинаю понимать, почему среди убийц я видел Паскуале Де Симоне и Беккайо. Что до фра Пачифико, то бедняга, так же как и его осел, просто не знал, зачем он там оказался!
— Так, значит, Микеле, ты веришь, что королева… — начала Луиза.
— Тсс, сестрица! О таких вещах в Неаполе не говорят вслух. О них только думают. Но что поделать, король совершает ошибку. Если бы он оставался в Неаполе, французы никогда не вошли бы сюда, никогда! Мы все скорее полегли бы тут костьми! Ах, если бы народ знал, что король хочет уехать!
— Да, но об этом никто не должен знать, Микеле. Вот почему я заставил тебя поклясться не выдать ни словом того, что я собираюсь тебе открыть! Сегодня вечером мы уезжаем.
— И сестрица тоже? — переспросил Микеле удивленно.
— Да, она хочет ехать, хочет сопровождать меня, мое дорогое, возлюбленное дитя! — произнес кавалер Сан Феличе, протягивая через стол руку, чтобы пожать руку Луизы.
— Что ж, — сказал Микеле, — вы можете гордиться: ваша жена святая!
— Микеле!.. — прошептала молодая женщина.
— Я знаю, что говорю. И вы уезжаете, вы уезжаете сегодня? Madonna! А я… о, как хотелось бы мне быть кем-нибудь, кто мог бы сопровождать вас!
— Поедем, Микеле, поедем! — вскричала Луиза, не в силах устоять перед надеждой иметь рядом друга, с которым она могла бы говорить о Сальвато.
— К сожалению, это невозможно, сестрица! У каждого свой долг. Твой долг призывает тебя уехать, мой — велит мне остаться. Я капитан, вожак народа, и сабля висит у меня на боку не только для того, чтобы вертеть ею над головой Беккайо. Она у меня, чтобы сражаться, защищать Неаполь и прикончить как можно больше французов. Луиза вздрогнула.
— Ну-ну, успокойся, сестрица! — смеясь, сказал Микеле. — Я же не всех их убью!
— Стало быть, — продолжал Сан Феличе, — мы отправляемся сегодня вечером с набережной Витториа. Оттуда нас доставят на фрегат адмирала Караччоло, который стоит позади Кастель делл'Ово. Я хотел просить тебя не покидать свою сестру и в случае необходимости при посадке сделать для нее то, что два часа тому назад ты сделал для меня, — другими словами, защитить ее.
— О, на этот счет вы можете быть совершенно спокойны, кавалер. Ради вас я дал бы себя убить, но ради нее позволил бы изрубить себя на куски! Дело не в том. Вот если бы народ узнал обо всем этом, какой бы страшный мятеж начался!
— Я полагаюсь на твое слово, Микеле, — напомнил кавалер, вставая из-за стола. — Ты не покинешь Луизу, пока она не сядет в лодку.
— Будьте спокойны. Я не отойду от нее ни на шаг, буду как ее собственная тень в солнечную погоду, хотя сегодня я не очень-то знаю, что каждый из нас сделал со своей тенью.
Кавалеру нужно было привести в порядок свои бумаги, уложить книги и все начатые рукописи — словом, все, что ему надо было взять с собою, и он удалился в свой кабинет.
Микеле, которому пока нечего было делать, — ему оставалось только любоваться своей сестрой, — устремил на нее ласковый взгляд и увидел две крупные слезы, тихо катящиеся из прекрасных глаз.
— На свете все ж таки есть счастливые люди, — сказал он, — и один из них кавалер Сан Феличе. Mannaggia la Madonna! Вот Ассунта не сделала бы для меня того, что делаешь для него ты!
Луиза встала и направилась к себе, но как ни быстро она скрылась в своей комнате, как ни поспешно притворила дверь, Микеле услышал ее рыдания, которые теперь, когда она осталась одна, наперекор всем усилиям молодой женщины судорожно вырвались из ее груди.
Мы были свидетелями другой сцены, когда не Луиза, а Сальвато покидал Неаполь, следя глазами за медленным движением стрелки стенных часов. Но тогда за ней следили два сердца, находя утешение друг в друге, и это, наверное, смягчало горечь разлуки. Сейчас же для бедного сердца единственной поддержкой было сознание исполненного долга.
Луиза, как обычно, прошла через свою комнату и на цыпочках направилась в комнату Сальвато. Пересекая коридор, она, к своему удивлению, услышала голос Джован-нины, напевающей веселую неаполитанскую песню. Но эта не совсем уместная веселость вызвала у Луизы только вздох. «Бедная девочка! Она рада, что не покидает Неаполь! — подумала Луиза. — Если бы я была свободна и, как она, оставалась дома, я тоже запела бы какую-нибудь веселую неаполитанскую песню!»
И она вошла в комнату Сальвато с еще более стесненным сердцем, ибо чужая веселость только заставила ее глубже ощутить свое горе.
Нет нужды говорить, какие чувства переполняли сердце Луизы, когда она очутилась в святая святых своей любви. Вся ее жизнь проходила у нее перед глазами; мы говорим «вся ее жизнь», потому что в своих воспоминаниях она жила только шесть недель, пока здесь жил Сальвато.
Начиная с минуты, когда его, израненного, внесли сюда и уложили в постель, до той, когда, выздоравливающий, он оперся здоровой рукой на подоконник окна, выходящего в узенький переулок, и спрыгнул вниз, но перед тем, как покинуть эту комнату, прижал свои губы к ее губам в первом и последнем поцелуе, вздохнув в нее свою душу, — начиная с этой минуты не только каждый день, но и каждый час, печальный или радостный, мрачный или светлый, проходил перед ее мысленным взором.
Закрыв глаза, она, по обыкновению, предалась воспоминаниям об их чистой любви, как вдруг раздался тихий стук в дверь и Микеле голосом еще более тихим шепнул в замочную скважину:
— Сестрица, это я.
— Входи, входи, Микеле, — отозвалась она, — ты ведь знаешь, что всегда можешь сюда войти.
Микеле вошел. В руке он держал письмо.
Луиза, не отрывая от письма глаз, протянула руки. Дыхание ее пресеклось.
Неужели ей будет дано в такую минуту высокое утешение — получить от Сальвато последний привет?
— Это письмо из Портичи, — сказал Микеле. — Я взял его из рук почтальона и принес тебе.
— О, дай, дай его мне! — воскликнула Луиза. — Это от него!
Микеле передал ей письмо и притворил дверь. Но прежде чем закрыть ее, он спросил:
— Остаться мне? Или уйти?
— Останься, останься! Ты ведь знаешь, у меня нет от тебя тайн!
Микеле остановился у двери.
Луиза быстро распечатала письмо, и, как всегда, сначала не смогла прочесть ни строчки. От слез и волнения глаза ей застилал туман, и несколько мгновений она ничего не видела.
Наконец она прочла:
«Сан Джермано, 19 декабря, утро».
— Он в Сан Джермано или, вернее, был там, когда писал это письмо, — обратилась Луиза к Микеле.
— Читай, сестрица, это тебя утешит, — сказал тот. Она снова попыталась читать, но не сразу: некоторое время сидела молча, запрокинув голову и прижав письмо к груди.
«Сан Джермано, 19 декабря, утро.
Дорогая Луиза!
Позвольте мне поделиться с Вами огромной радостью: я только что снова увидел того единственного человека, к которому испытываю чувство, равное моей любви к Вам, хотя оно совершенно иное.
Я видел моего отца.
Кто он и где — это тайна, я должен хранить ее даже от Вас, но все-таки открыл бы Вам, будь я с Вами рядом. Тайна от Вас! Право же, я сам смеюсь над этим! Разве могут быть тайны от своей второй души?
Я провел всю ночь, с девяти вечера до шести утра, с моим отцом, которого не видел десять лет. Всю ночь он говорил мне о смерти и о Боге. Всю ночь я говорил ему о моей любви и о Вас.
Моему отцу присуще редкое сочетание возвышенного ума и нежного сердца. Он много любил, много страдал, и — пожалейте его — в нем не осталось веры.
Помолитесь оке за моего отца, мой милый ангел, и Бог, который Вам не должен ни в чем отказать, быть может, примирит его с верой.
Другая женщина, не Вы, Луиза, уже удивилась бы, не найдя в этих строчках двадцать раз повторенных слов: «Я Вас люблю!» Вы же прочли их уже сто раз, не правда ли? Ведь беседовать с Вами о моем отце, о котором я не могу говорить ни с кем другим, поведать Вам о радости нашего свидания — Вы ее хорошо поймете, не правда ли? — не значит ли это отдать мое сердце в Ваши руки и, стоя на коленях, повторять: «Я Вас люблю, моя Луиза, я Вас люблю!»
Сейчас я на расстоянии двадцати льё от Неаполя, моя прекрасная фея Дома-под-палъмой, а когда Вы получите это письмо, я буду к Вам еще ближе. Разбойники нас преследуют, убивают, калечат, но не могут остановить. Это потому, что мы отнюдь не армия завоевателей, которые идут захватить чужое королевство, чужую столицу: мы — идея, совершающая путь вокруг света.
Ну вот, я и заговорил о политике!
Бьюсь об заклад, что я угадал, где Вы читаете мое письмо. Вы читаете его в нашей комнате, сидя у изголовья моей кровати, в комнате, где мы скоро увидимся и где я забуду, глядя на Вас, долгие дни, проведенные в разлуке!»
Луиза прервала чтение: слезы затуманили ей глаза, рыдания сдавили горло.
Микеле бросился к ее ногам.
— Ну-ну, сестрица, успокойся. То, что ты делаешь, прекрасно, и Бог вознаградит тебя за это. И — как знать? — вы еще молоды: может быть, когда-нибудь и увидитесь!
Луиза покачала головой, и от этого движения слезы градом полились из ее глаз.
— Нет, — отвечала она, — нет. Мы никогда больше не увидимся, и так будет лучше; я слишком люблю его, Микеле. Только теперь, после того как решила с ним расстаться, я поняла, как сильно его люблю.
— И потом, знаешь ли, сестрица, в твоем горе есть хорошая сторона, если даже ты не увидишь его больше, ведь ваша любовь плохо кончится, — вспомни, что предсказала Нанно.
— Ах, — вскричала Луиза, — что для меня все предсказания на свете, если бы я могла любить его, не совершая преступления!
— Ну, читай, читай дальше — это тебя утешит.
— Нет, — ответила Луиза, пряча на груди недочитанное письмо, — нет, если он будет говорить дальше о счастье снова увидеть меня, я, может быть, не уеду!
В эту минуту послышался голос Сан Феличе, звавший ее.
Молодая женщина поспешно вышла в коридор, и Микеле закрыл дверь за ней, а потом, помедлив, — и за собой.
Дверь из столовой, выходящая в гостиную, была отворена; в гостиной находился доктор Чирилло.
Горячий румянец залил щеки Луизы. Ведь Чирилло также знал ее тайну. Впрочем, ей было известно лишь то, что письма Сальвато передавались через комитет освобождения, членом которого он был.
— Милый друг, — сказал Луизе кавалер, — вот наш добрый доктор, который давно уже не был у нас и сейчас пришел справиться о твоем здоровье; надеюсь, он останется тобой доволен.
Доктор приветствовал молодую женщину и с первого же взгляда заметил ее мучительное смятение.
— Ей лучше. — сказал он, — но она еще не совсем поправилась, и я рад, что зашел сегодня.
Доктор сделал упор на слове «сегодня». Луиза опустила глаза.
— Итак, — сказал Сан Феличе, — надо оставить вас одних. Поистине, вы, врачи, имеете привилегии, каких нет даже у мужей. К счастью для вас, мне предстоит сделать кое-какую работу; иначе я, конечно же, подслушивал бы у дверей.
— И напрасно, дорогой кавалер, — сказал доктор, — потому что мы будем говорить о самых важных политических делах, не правда ли, мое милое дитя?
Луиза попыталась улыбнуться; но ее губы искривились, и из них вырвался только вздох.
— Ну-ну, оставьте же нас, кавалер, — сказал Чирилло. — Боюсь, тут гораздо серьезнее, чем я думал.
Смеясь, он подтолкнул Сан Феличе к двери и затворил ее за ним.
Потом, вернувшись к Луизе и взяв обе ее руки, сказал:
— Мы вдвоем, моя дорогая дочь. Вы плакали, и много?
— Да, да! И много, — пошептала она.
— С тех пор, как получили его письмо, или раньше?
— И раньше, и с тех пор.
— Не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья?
— Благодарение Господу, нет.
— Тем лучше, потому что это благородная и мужественная натура. Один из тех людей, которых так недостает в нашем бедном Неаполитанском королевстве. Значит, у вашей печали другая причина?
Луиза ничего не ответила, но глаза ее наполнились слезами.
— Я полагаю, у вас нет жалоб на Сан Феличе?
— Ах, — воскликнула Луиза, сложив руки, — это ангел отеческой доброты!
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |