— И вам необходимо согласовать свои действия с Австрией и Россией.
— Разумеется.
— Так вот, государь, как бы этого от вас ни требовали, не начинайте военных действий, прежде чем их начнут австрийцы и русские.
— Конечно, так я и решил. Сами понимаете, преосвященнейший, я не стану ради забавы в одиночку затевать войну с французами. Но…
— Что вы хотели сказать, государь?
— А вдруг Франция не станет дожидаться коалиции? Она мне войну уже объявила. Что, если она в самом деле начнет воевать?
— Мне кажется, государь, что, основываясь на сведениях, полученных мною из Рима, Франция начать войну сейчас не может.
— Ну, это несколько успокаивает меня.
— А теперь, если позволите, ваше величество…
— Что такое?
— Второй совет.
— Конечно, продолжайте.
— Ваше величество просили у меня только один. Но, правда, второй совет лишь следствие первого.
— Говорите, говорите.
— Так вот, будь я на месте вашего величества, я бы собственноручно написал своему племяннику-императору, чтобы узнать — не дипломатическим путем, а конфиденциально, — когда он предполагает начать кампанию, и, получив его ответ, стал бы действовать, применяясь к нему.
— Вы правы, мой преосвященнейший: я сейчас же ему напишу.
— Есть ли у вас верный человек, которого можно послать к императору?
— Есть, мой курьер Феррари.
— Но он действительно верный, верный, верный?
— Любезный кардинал, вы хотите человека трижды верного, когда так трудно найти просто верного.
— А все-таки?
— Я считаю, что он более верный, чем кто-либо другой.
— И у вашего величества имеются доказательства его преданности?
— Их сотня.
— Где он?
— Как где? Он тут где-нибудь, спит в моей лакейской не сняв ни сапог, ни шпор, чтобы отправиться по первому моему слову в любое время дня и ночи.
— Сначала надо написать, а там уж мы его разыщем.
— Легко сказать «написать», преосвященнейший! Где взять чернила, бумагу и перья в такой поздний час?
— В Евангелии сказано: «quaere et invenies».
— Я, ваше преосвященство, латыни не знаю.
— «Ищите, и найдете».
Король направился к письменному столу, один за другим выдвинул все ящики, но ничего нужного не нашел.
— Евангелие заблуждается, — сказал он.
И с безнадежным вздохом снова опустился в кресло.
— Ничего не поделаешь, кардинал. Я терпеть не могу писать.
— Но ваше величество все же решили сегодня ночью взять на себя этот труд.
— Конечно, однако — как видите — у меня ничего нет под рукою, пришлось бы поднять на ноги всех слуг, да и то… Сами понимаете, друг мой, раз король не пишет, ни у кого не найти ни перьев, ни чернил, ни бумаги. Конечно, можно бы попросить у королевы, у нее-то все это есть. Она любительница писать. Но если узнают, что я кому-то писал, подумают — да, впрочем, так оно и есть, — что королевство в опасности. «Король послал письмо… Кому? Зачем?» Такое событие взбудоражит весь дворец.
— Государь! Значит, найти выход должен я.
— А как вы его найдете?
Кардинал поклонился королю, вышел и минуту спустя возвратился с бумагой, чернилами и перьями. Король посмотрел на него с восторгом.
— Где вы добыли все это, кардинал?
— Очень просто. У ваших секретарей.
— Как же так? Несмотря на мое запрещение, у этих мошенников имеются и бумага, и чернила, и перья?
— Но ведь все это им необходимо, чтобы записывать имена тех, кто просит аудиенции у вашего величества.
— Никогда ничего подобного я у них не видел.
— А они прячут это в шкаф. Я нашел шкаф, и вот, пожалуйста, все, что нужно вашему величеству.
— Нечего сказать, мой преосвященнейший, вы человек находчивый. Однако, — продолжал король с жалобным видом, — действительно ли так уж необходимо, чтобы письмо было написано моей собственной рукою?
— Так было бы лучше: письмо будет выглядеть более доверительным.
— В таком случае диктуйте.
— Что вы, государь…
— Диктуйте, говорю вам, а то я и за два часа не напишу и полстранички. Ах, надеюсь, что Сан Никандро проклят не только в нынешней жизни, но и на веки вечные за то, что превратил меня в такого осла.
Кардинал обмакнул остро отточенное перо в чернила и подал его королю.
— Пишите же, государь.
— Диктуйте, кардинал.
— По вашему повелению, государь, — сказал Руффо, кланяясь, и стал диктовать.
«Превосходнейший брат мой, кузен и племянник, свойственник и союзник, считаю долгом незамедлительно поставить Вас в известность о том, что произошло вчера вечером во дворце английского посла. Сэр Уильям Гамильтон устроил прием в честь лорда Нельсона, остановившегося в Неаполе по пути из Абукира, а гражданин Тара, посланник Республики, воспользовался этим обстоятельством, чтобы от имени своего правительства объявить мне войну.
Поэтому, превосходнейший брат мой, кузен и племянник, свойственник и союзник, сообщите мне с тем же нарочным, который доставит Вам это письмо, каковы Ваши намерения в отношении будущей войны, а главное — точное время, когда Вы рассчитываете начать кампанию, ибо я не хочу решительно ничего предпринимать иначе как одновременно и в согласии с Вами.
Ожидаю ответа Вашего Величества, чтобы иметь возможность сообразовать любые свои действия с Вашими указаниями.
Это все, что я хотел довести до Вашего сведения, а потому в заключение ваш добрый брат, кузен и дядя, свойственник и союзник желает Вашему Величеству всяческого благополучия».
— Уф! — вздохнул король.
И, подняв голову, он взглянул на кардинала.
— Вот дело и сделано, государь, и вашему величеству остается только подписать послание.
Король подписал, по обыкновению: «Фердинанд Б.»
— И подумать только — я потратил бы на такое письмо всю ночь. Благодарю вас, дорогой мой кардинал, благодарю.
— Что вы ищете, ваше величество? — осведомился Руффо, заметив, что король в беспокойстве осматривается вокруг.
— Конверт.
— Хорошо, — ответил Руффо, — сейчас мы соорудим его.
— Вот и этому не научил меня Сан Никандро, — не умею я их делать. Правда, забыв научить меня грамоте, он, вероятно, счел бесполезным искусство мастерить конверты.
— Вы позволите мне? — спросил Руффо.
— Еще бы не позволить! — воскликнул король, вставая с кресла. — Садитесь на мое место, дорогой мой кардинал.
Кардинал опустился в королевское кресло и очень проворно, ловко сложил и обрезал бумагу, которая должна была послужить конвертом для королевского письма. Фердинанд с восхищением следил за ним.
— А теперь, — сказал кардинал, — не соблаговолит ли ваше величество сказать мне, где хранится печать?
— Сейчас дам ее, сейчас. Не трудитесь, — сказал король.
Конверт запечатали, король надписал адрес, затем уперся подбородком в руки и задумался.
— Не осмеливаюсь задать королю вопрос, — промолвил с поклоном Руффо.
— Я хочу, чтобы никто не знал, что я написал это письмо и с кем его отправил, — отвечал король, по-прежнему погруженный в свои мысли.
— В таком случае, ваше величество, прикажите убить меня при выходе из дворца, — засмеялся Руффо.
— Вы, дорогой мой кардинал, для меня не кто-нибудь: вы мое второе «я». Руффо поклонился.
— Нет, не благодарите, — это не такой уж лестный комплимент.
— Однако как же быть, государь? Ведь кого-то все-таки придется послать за Феррари.
— Вот об этом я и думаю.
— Знай я, где он, я бы сам за ним отправился, — сказал Руффо.
— Черт побери, да и я отправился бы, если бы знал, — возразил король.
— Вы говорили, что он во дворце.
— Конечно, во дворце, но дворец обширен. Постойте, постойте! Право, я даже еще глупее, чем думал.
Он приоткрыл дверь и свистнул.
Лежавшая на ковре возле кровати своего хозяина крупная испанская ищейка вскочила, положила лапы на грудь короля, всю разукрашенную орденами и орденскими лентами, и принялась лизать его лицо, по-видимому доставляя этим своему хозяину не меньшее удовольствие, чем себе самой.
— Это воспитанник Феррари, — сказал король, — он мне его тотчас же приведет.
Потом изменив голос и словно обращаясь к ребенку, он сказал:
— Где же наш дорогой Феррари, Юпитер? Пойдем поищем его. Ату, ату! Юпитер все понял: он раза три-четыре пробежал вокруг комнаты, принюхиваясь и радостно лая, потом стал скрестись в дверцу потайного хода.
— Ах, так мы уже напали на след, славный мой пес? — воскликнул король. Засветив от большого канделябра свечу, он отворил дверцу и приказал:
— Ищи, Юпитер, ищи!
Кардинал следовал за королем, сначала чтобы не оставлять его одного, а затем из любопытства.
Юпитер кинулся в конец прохода и стал скрестись во вторую дверь.
— Значит, мы на правильном пути, милый мой Юпитер? — продолжал король. И он отворил вторую дверь; за нею была пустая приемная. Юпитер бросился к двери, находившейся против той, откуда они вошли, и уперся в нее лапами.
— Смирно, смирно! — приказал король и повернулся к Руффо: — Мы у цели, кардинал
И он отворил третью дверь.
Она вела на узенькую лестницу. Юпитер бросился туда, проворно пробежал ступеней двадцать и опять стал скрестись в дверь, повизгивая.
— Zitto! Zitto! 27 — сказал король.
Король отворил и эту, четвертую дверь; на сей раз он оказался у цели: курьер, одетый и обутый, спал на походной койке.
— Видели? — спросил король, гордый догадливостью своего пса. — Подумать только — ни одному из моих министров, включая и министра полиции, не сделать того, что сделал сейчас этот пес!
Юпитеру очень хотелось броситься на ложе своего воспитателя и кормильца Феррари, но король рукой сделал ему знак, и он спокойно стал позади хозяина.
Фердинанд направился прямо к спящему и слегка коснулся его плеча
Как ни легко было это прикосновение, Феррари тотчас же проснулся и сел на койке, растерянно озираясь, как человек, которого разбудили в самом начале сна; но, узнав короля, он тотчас соскочил с койки и стал, вытянув руки по швам, в ожидании распоряжений его величества.
— Можешь отправиться в путь? — спросил король.
— Могу, государь, — отвечал Феррари.
— И поспешить в Вену, не останавливаясь в дороге?
— Да, государь.
— Сколько дней тебе потребуется, чтобы добраться до Вены?
— В последний раз я потратил пять дней и шесть ночей; но я рассчитал, что можно ехать быстрее и выиграть часов двенадцать.
— А сколько дней надо тебе отдыхать в Вене?
— Столько, сколько потребуется лицу, к которому обращается ваше величество, на то, чтобы ответить вам.
— Значит, ты можешь вернуться сюда через двенадцать дней?
— Даже раньше, если меня там не задержат и если не случится никакой беды.
— Пойди в конюшню, сам оседлай лошадь; скачи на ней как можно дольше — даже если совсем загонишь ее; потом оставь на любом постоялом дворе, а на обратном пути заберешь.
— Будет исполнено, государь.
— Никому не говори, куда едешь.
— Не скажу, государь.
— Вручи это письмо императору в собственные руки, а другому никому не отдавай.
— Будет исполнено, государь.
— Никому, даже самой королеве, не доверяй ответ.
— Не доверю, государь.
— Деньги у тебя есть?
— Есть, государь.
— В таком случае поторопись.
— Отправляюсь, государь.
И в самом деле, преданный слуга поспешил спрятать королевское послание в кармашек, вшитый в подкладку его куртки, взял под мышку узелок с бельем и надел на голову картуз. Затем он, ни о чем больше не спросив, собрался выйти на лестницу.
— Ты что ж, даже с Юпитером не простишься? — спросил король.
— Я не осмеливался, государь, — ответил Феррари.
— Ну, обнимитесь, ведь вы старые друзья и оба мои верные слуги. Человек и пес бросились друг другу в объятия, они только и ждали позволения.
— Благодарю вас, государь, — сказал курьер.
И, смахнув слезинку, он устремился вниз по лестнице, чтобы нагнать утраченные минуты.
— Либо я сильно ошибаюсь, либо это человек, который, не задумываясь, даст убить себя ради вас, государь, — сказал кардинал.
— Мне и самому так кажется. Поэтому я думаю, как бы вознаградить его. Феррари давно уже исчез из виду, когда король с кардиналом еще не добрались до нижних ступенек лестницы.
Тем же путем, каким они недавно вышли из покоев Фердинанда, оба возвратились обратно, затворяя за собою остававшиеся открытыми двери.
Секретарь королевы ожидал в передней, чтобы подать королю ее записку.
— Вот как? — произнес король, взглянув на часы. — В три часа ночи? Должно быть, что-то особенно важное.
— Государь, королева увидела, что ваша комната освещена, и предположила, что вы еще не спите.
Король распечатал письмо с тем неприязненным чувством, какое всегда вызывали у него записки жены.
— Что ж, занятно! — сказал он, пробежав первые строки. — Похоже, назначенная на завтра охота летит ко всем чертям!
— Не смею спросить у вашего величества, о чем говорится в письме.
— Ах, спрашивайте, спрашивайте, ваше преосвященство. Меня извещают о том, что по возвращении с празднества и вследствие полученных важных новостей генерал-капитан Актон и ее величество королева решили назначить на сегодня, на вторник, чрезвычайное заседание Совета. Да будут благословенны королева и господин Актон! Но разве я их тревожу? Так пусть следуют моему примеру и оставят меня в покое.
— Государь, на этот раз мне кажется, что ее величество королева и господин генерал-капитан правы; заседание Совета представляется мне совершенно необходимым, и чем раньше оно состоится, тем лучше.
— В таком случае я хочу, чтобы и вы приняли в нем участие, дорогой кардинал.
— Я, государь? Я не имею на это права.
— Зато у меня есть право вас пригласить. Руффо поклонился.
— Хорошо, государь, — сказал он. — Другие принесут на совещание свои способности, а я — свою преданность.
— Вот и отлично. Передайте королеве, что я буду завтра на Совете к тому времени, которое она мне назначает, а именно — в девять часов. Ваше преосвященство, слышали?
— Да, государь. Секретарь удалился.
Руффо собирался последовать за ним, когда под сводами дворцовых ворот раздался конский топот. Король схватил кардинала за руку.
— Как бы то ни было, — сказал он, — Феррари отправился в дорогу. Обещаю вам, преосвященнейший, что вы одним из первых узнаете ответ моего любезного племянника.
— Благодарю вас, государь.
— Спокойной ночи, ваше преосвященство… Пусть они завтра на Совете будут настороже! Предупреждаю королеву и господина генерал-капитана, что я буду не в духе.
— Ничего, государь, — ответил кардинал, смеясь, — ночь образумит. Войдя к себе в спальню, король стал так яростно дергать сонетку, что чуть не сломал ее. Камердинер прибежал испуганный, подумав, что королю дурно.
— Раздеть меня и уложить! — крикнул король громовым голосом. — И впредь потрудитесь тщательно затворять ставни, чтобы не было видно, как в три часа ночи моя комната еще освещена.
А теперь пришло время поведать о том, что произошло в темной комнате королевы в то время, как рассказанное нами сейчас происходило в освещенной комнате короля.
. ТЕМНАЯ КОМНАТА
Едва королева вернулась в свои покои, как ей доложили, что генерал-капитан Актон просит его принять: у него две важные новости. Но, по-видимому, королева ждала не его — во всяком случае, не его одного, — ибо она довольно сухо ответила:
— Хорошо. Проводите его в гостиную. Как только освобожусь, я выйду к нему.
Актон уже привык к такого рода королевским причудам. Взаимная любовь давно угасла в их сердцах; он оставался фаворитом по должности, так же как был первым министром, причем это не мешало существованию и других министров.
Этих былых любовников теперь связывали лишь политические узы. Чтобы оставаться у власти, Актону необходимо было влияние, которым пользовалась королева у короля, а королеве — чтобы удовлетворять чувства ненависти или любви, которым она предавалась с одинаковой страстью, необходимы были коварный ум Актона и его безграничная снисходительность к ее прихотям.
Королева поспешно сняла с себя все парадные украшения — цветы, бриллианты, — стерла с лица румяна, охотно употреблявшиеся в ту пору дамами и особенно царственными особами, накинула белый халат, взяла свечу и направилась по длинному коридору в уединенную, строго обставленную комнату, дверь которой выходила на потайную лестницу; один ключ от двери был у королевы, другой — у ее сбира Паскуале Де Симоне.
Окна этой комнаты днем были всегда закрыты, и ни малейший луч света не проникал в нее.
Посреди стола высилась ввинченная в столешницу бронзовая лампа с абажуром; свет ее падал только на поверхность стола, а все вокруг оставалось в тени.
Именно здесь выслушивались доносы. Если посетители, несмотря на царившую в помещении темноту, все же боялись быть узнанными, они могли являться в масках или облачаться в прихожей в длиннополый плащ, вроде тех, в каких bianchi сопровождают покойника на кладбище или преступника на казнь, — это внушающие ужас саваны, в которых люди кажутся призраками; дыры, прорезанные в них для глаз, напоминают пустые глазные впадины мертвеца.
Трое инквизиторов, заседавших за этим столом, обрели печальную известность, увековечившую их имена; то были Кастельчикала, министр иностранных дел, Гвидобальди, несменяемый уже четыре года вице-президент Государственной джунты, и Ванни, прокурор фиска.
Последнего королева, в воздаяние за услуги, недавно пожаловала титулом маркиза.
Но в ту ночь за столом никто не восседал, лампа не горела, комната была пуста, единственным живым или, вернее, казавшимся живым существом здесь были часы: только унылое раскачивание их маятника и пронзительный бой нарушали могильное безмолвие, которое, казалось, спускалось с потолка и давило на пол.
Беспросветная тьма, вечно царившая в этом помещении, казалось, уплотнила воздух, превратив его в какую-то дымку, вроде той, что стелется над болотами; входя сюда, человек сразу чувствовал, что не только температура воздуха тут иная, но и сам воздух состоит здесь из других элементов, чем снаружи, и ему становилось трудно дышать.
Народ, видевший, что окна этой комнаты постоянно затворены, прозвал ее «темная комната», а смутные слухи, ходившие о ней как обо всяком таинственном явлении, и острая инстинктивная догадливость, свойственная простым людям, привели к тому, что они более или менее понимали, какие дела здесь вершатся; поскольку же как могильная тьма, так и распоряжения, исходившие отсюда, были опасны не для рядовых неаполитанцев, а для людей позначительнее, то именно простолюдины больше и распускали слухи об этой комнате, хотя в конечном счете страшились ее меньше, чем аристократы.
Когда королева, бледная, освещенная, как леди Макбет, пламенем свечи, которую она держала в руке, вошла в эту душную комнату, раздался своеобразный хрип, предшествующий бою часов, а затем пробило половину третьего.
Как уже было сказано, комната была пуста, и это, казалось, удивило королеву, словно она рассчитывала кого-то здесь застать. Она замерла было на месте, но вскоре, преодолевая испуг, вызванный неожиданным боем часов, внимательно осмотрела углы комнаты, противоположные двери, в которую она вошла, и, не торопясь, в задумчивости села к столу.
Стол этот, совсем непохожий на тот, что находился в кабинете короля, был завален папками, подобно столу какого-нибудь судьи, и на нем имелось в тройном количестве все необходимое для письма — бумага, чернила, перья.
Королева рассеянно перелистала некоторые страницы; взор ее пробегал по ним, но она не вникала в смысл написанного; напряженный слух ее старался уловить малейший шорох, ум витал где-то в стороне. Минуту спустя, не в силах сдерживать нетерпения, она поднялась, подошла к двери, ведущей на потайную лестницу, и, приложив к ней ухо, стала прислушиваться.
Немного погодя она услышала, что в замке скрипнул ключ; тогда она прошептала слово, красноречиво свидетельствовавшее о ее нетерпении:
— Наконец-то!
Она отворила дверь и спросила:
— Это ты, Паскуале?
— Я, ваше величество, — отозвался из темной глубины лестничного проема мужской голос.
— Поздно являешься, — сказала королева, нахмурившись, и опять села к столу.
— Клянусь, еще бы чуть-чуть — и я вовсе бы не появился, — ответил тот, кого упрекнули в медлительности.
Голос все более приближался.
— И что же могло задержать тебя?
— Задача там оказалась нелегкой, — сказал человек, появляясь наконец на пороге.
— Но с нею, по крайней мере, покончено?
— Покончено, государыня, — Бог и святой Паскуале, мой покровитель, помогли мне. Работа сделана, и сделана отлично, но обошлась она дорого.
С этими словами сбир положил на кресло плащ, в карманах которого звякнуло что-то металлическое.
Королева наблюдала за ним, причем взгляд ее выражал и любопытство и отвращение.
— Во сколько же? — спросила она.
— Один убит, трое ранены — только и всего.
— Ну что ж, вдове будет назначена пенсия, раненые получат вознаграждение.
Сбир поклонился в знак благодарности.
— Значит, их было несколько? — спросила королева.
— Нет, ваше величество, там был один; но то был лев, а не человек; мне пришлось бросить в него нож с расстояния в десять шагов, а не то и мне бы несдобровать.
— И чем же кончилось?
— Кончилось тем, что с ним справились.
— И вы силою отняли у него послание?
— Нет, государыня, он отдал его по доброй воле: он был мертв.
— О, — проронила королева, вздрогнув. — Значит, вам пришлось убить его?
— Разумеется, а может быть, и дважды. Но, клянусь честью, мне это было тяжело. Уж только ради вашего величества.
— Как? Тебе было тяжело убить француза? Я не думала, что ты такой мягкосердечный, когда речь идет о солдатах Республики.
— Он не француз, государыня, — ответил сбир, покачав головой.
— Что ты мне толкуешь?
— Никогда французу не удалось бы так чисто говорить на неаполитанском наречии, как говорил этот бедняга.
— Да уж не ошибся ли ты? — воскликнула королева. — Я ведь ясно указала тебе на француза, который ехал верхом из Капуа в Поццуоли.
— Так оно и есть, ваше величество, а из Поццуоли — на лодке ко дворцу королевы Джованны.
— Это адъютант генерала Шампионне.
— С ним-то мы и сразились. К тому же он сам любезно сказал нам, кто он такой.
— Значит, ты говорил с ним?
— Конечно, государыня. Услышав, что он болтает по-неаполитански как настоящий лаццароне, я испугался — не ошибиться бы, и я просто-напросто спросил у него, тот ли он, кого мне приказано убить.
— Дурак!
— Не такой уж я дурак, раз он ответил: «Тот самый».
— Он ответил: «Тот самый»?
— Ваше величество понимает, что он вполне мог бы ответить мне как-нибудь иначе; сказал бы, например, что он из Бассо Порто или с Порта Капуана, и тогда я оказался бы в великом затруднении, ибо никак не мог бы опровергнуть его. Однако, нет — он не стал выкручиваться. «Я тот, кого вы ищете». И — пиф-паф — два выстрела из пистолета, и двое оказываются на земле. Потом — трах-бах — и падают еще двое, сраженные двумя ударами сабли. Вероятно, он считал, что ложь ему не к лицу: благородный был человек, уверяю вас.
Услышав, как убийца расхваливает свою жертву, королева нахмурилась.
— И он умер?
— Да, государыня, умер.
— Куда же вы дели труп?
— А тут, признаюсь, ваше величество, как раз появился патруль, и так как, скомпрометировав себя, я тем самым скомпрометировал бы свою государыню, то я предоставил патрулю подобрать мертвых и перевязать раненых.
— В таком случае в нем опознают французского офицера.
— Основываясь на чем? Вот его плащ, его пистолеты и сабля — все это я подобрал. Да, он недурно владел и саблей и пистолетом, смею вас уверить. Что же касается документов, то их не оказалось, если не считать вот этого бумажника и скомканного письма, прилипшего к нему.
Тут сбир бросил на стол обагренный кровью сафьяновый бумажник; к нему действительно пристал измятый лист бумаги, похожий на письмо, — кровь запеклась, и комок прилип к сафьяну.
Сбир равнодушно разъединил их и бросил на стол.
Королева протянула руку, но она явно не решалась взяться за окровавленный бумажник, ибо прежде спросила:
— А с мундиром его что ты сделал?
— И мундир тоже мог бы подвести меня, но дело в том, что никакого мундира на нем не оказалось. Под плащом у него был бархатный сюртук с черным галуном. Прошла сильная гроза, и он, вероятно, оставил мундир у кого-нибудь из приятелей, а тот взамен одолжил ему сюртук.
— Странно! — заметила королева. — А ведь мне сообщили о нем вполне определенные данные. Впрочем, документы из этого бумажника должны развеять все наши сомнения.
Руками в перчатках она приоткрыла бумажник, причем кончики ее пальцев окрасились кровью, и вынула из него письмо с надписью:
«Гражданину Тара, послу Французской республики в Неаполе».
Королева разломила печать с гербом Республики, развернула письмо и, едва прочитав первые строки, радостно вскрикнула.
По мере того как она пробегала глазами по строкам, радость ее возрастала, а дойдя до конца, она объявила:
— Ты бесценный человек, Паскуале. Я облагодетельствую тебя.
— Ваше величество обещает мне это уже давно, — заметил сбир.
— На этот раз, будь уверен, я сдержу слово. А пока вот тебе, для начала.
Она взяла лист бумаги и написала на нем несколько слов.
— Возьми чек на тысячу дукатов, пятьсот для тебя и пятьсот для твоих храбрецов.
— Благодарю, государыня, — ответил сбир; он подул на бумагу, чтобы высохли чернила, затем спрятал ее в карман. — Но я еще не сообщил вашему величеству всего, о чем хотел сообщить.
— А я еще не расспросила обо всем том, о чем должна расспросить. Но сначала дай мне еще раз прочитать письмо.
Королева опять прочла письмо и осталась при втором чтении столь же довольна им, как и при первом. Наконец, дочитав последние строки, она сказала:
— Так что же, мой верный Паскуале, ты хотел мне сказать?
— Я хотел сказать вам, государыня, что, поскольку этот молодой человек находился среди руин дворца королевы Джованны с половины двенадцатого до часа и обменял там свой военный мундир на гражданский сюртук, значит, он находился в руинах не один. Вероятно, у него имелись послания от его генерала не только к французскому послу, но и к другим лицам.
— Именно об этом и я думала, пока ты говорил, дорогой Паскуале. А насчет этих лиц у тебя нет никаких предположений?
— Нет еще. Но надеюсь, мы о них кое-что узнаем.
— Слушаю тебя, Паскуале, — сказала королева, обратив на него сверкающий взгляд.
— Из восьми человек, которыми я командовал этой ночью, я исключил двоих, решив, что шестерых достаточно, чтобы справиться с нашим адъютантом. Я чуть было жестоко не поплатился за свой просчет, но не в этом дело… Так вот, этих двоих я оставил в засаде под стеною дворца королевы Джованны, приказав им последовать за теми, кто выйдет до или после человека, которого я беру на себя, и постараться выяснить, кто они такие или, по крайней мере, где они живут.
— И что же?
— Так вот, ваше величество, я назначил им свидание возле статуи Джиганте и сейчас, с вашего разрешения, пойду узнать, стоят ли они на посту.
— Иди. Если они там — приведи их ко мне, я хочу сама расспросить их. Паскуале Де Симоне исчез в коридоре, и, по мере того как он спускался по лестнице, шаги его доносились все тише и глуше.
Оставшись одна, королева рассеянно взглянула на стол и заметила вторую записку; сбир принял ее за какой-то комочек, прилипший к бумажнику, и вместе с ним бросил на стол.
Королеве так не терпелось прочитать письмо генерала Шампионне и она была так рада, когда прочла его, что совсем забыла об этой записке.
То было послание, написанное на изящной бумаге; почерк был женский, тонкий, аристократический; с первых же слов королева поняла, что в руках у нее любовная записка.
Оно начиналось словами: «Саrо Nicolino» 28.
К огорчению королевы, кровь почти совсем залила страницу; можно было только различить дату — 20 сентября — и понять, что пишущая очень сожалеет, что не может прийти на обычное свидание, ибо обязана сопровождать королеву, отправляющуюся встречать адмирала Нельсона.
Подпись состояла всего лишь из одной буквы — «Э».
Тут королева пришла в полное недоумение.
Письмо женщины, письмо любовное, письмо, помеченное 20 сентября, наконец, письмо дамы, которая извиняется, что вынуждена отменить свидание то той причине, что обязана сопровождать королеву, — не могло быть обращено к адъютанту генерала Шампионне, который 20 сентября, то есть за три дня до этого, еще находился в пятидесяти льё от Неаполя.
Возможно было одно только объяснение, и оно сразу же мелькнуло в проницательном уме королевы.
Письмо это, по-видимому, находилось в кармане того сюртука, который во дворце королевы Джованны был дан на время посланцу генерала Шампионне одним из его приспешников. Адъютант переложил свой бумажник из мундира в тот карман сюртука, где лежало письмо; кровь из раны приклеила письмо к бумажнику, хотя между этими двумя предметами не было ничего общего.
Тут королева поднялась, подошла к креслу, на которое Паскуале положил плащ, осмотрела его и, распахнув, увидела портупею с саблей и пистолетами.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |