В Меце мы сели на поезд. Я был молчалив, она поддерживала меня в моем безмолвии. Так и ехали 3 часа. Один раз она обратила на это внимания, но об этом я узнал только по приезде. У каждого из нас,

В Меце мы сели на поезд. Я был молчалив, она поддерживала меня в моем безмолвии. Так и ехали 3 часа. Один раз она обратила на это внимания, но об этом я узнал только по приезде.
У каждого из нас, видимо, были свои причины для побега. Я не знал, зачем я ее позвал, и не знал, зачем она согласилась. Моя любовь к ней была похожа на ненависть, от которой я готов был наложить на себя руки. Сама же она была ко мне трогательно безразлична. К семи вечера мы добрались до Парижа.
На первое время у нас был заказан номер с двуспальной кроватью в отеле недалеко от площади Бастилии. Других номеров не оказалось. Окна выходили в замкнутый дворик. Ничего особенного в самопровозглашенной столице Европы я поначалу не заметил. Все как обычно. Как и в осточертевшем Питере: то же ощущение ненужности большому городу.

(Продолжить)

Она пошла в душ. Я открыл бутылку недорогого сухого красного вина; тут, как мне казалось, можно было не беспокоиться за качество, и оказался прав: вино и правда было ничего. Одел наушники, закурил и Джон Уильям Колтрейн, мой мессия, стал аккуратно примирять меня с действительностью, в которой я очутился благодаря апатии к собственной судьбе. Я представил, что я опять, как в детстве, встал на краю крутого склона заснеженной сорокаметровой насыпи, делаю шаг и качусь вниз, захлебываясь снегом, задыхаясь, но не испытывая при этом ни малейшего чувства страха. Будь, что будет, мне все равно – именно безразличие к себе было залогом спокойствия. Затем меня стала съедать моя расстрелянная алкоголем и таблетками память. Все что осталось – ошметки радости, да хлопья неудач. От вина в груди стало тепло, и мурашки пробежались по всему телу. За что люблю алкоголь, так, в частности, за эти мурашки.
Я попробовал осознать, что нахожусь в Париже. Подошел к раскрытому окну, но теплый вечерний двор не проронил ни нотки из Джо Дассена, не запахло ни французскими булками, ни жареными каштанами, а на глаза не попалось ни одного иностранного слова; справа, этажом ниже, на балконе курил араб. «Мархабан» - сказал я про себя и закрыл окно.
К. вышла из душа в белом халате, с розовым лицом. Красива без всякой косметики: так было всегда.
- Сил нет, - зевая, сказала она. - Я ложусь, отвернись.
Я отвернулся и вышел из номера, прихватив бутылку. По совету портье я направился на rue de Lappe (местная Думская). Кое-какое знание французского языка, бутылка вина, деньги и обаяние – все было кстати и тогда при мне.
Очнулся я на полу в одежде под покрывалом около двенадцати от нарочито громко захлопнувшейся двери. Не помню, как вернулся, вроде меня провожала какая-то интернациональная шелуха. Было два стереотипных молодых америкашки – высоких, с нагеленными стрижками, две обделенные шармом француженки и одна, если не ошибаюсь, датчанка, которая была более или менее. Вполне возможно еще кто-то, но я запомнил только этих.
Возле меня стояла чуть отпитая бутылка теплого пива. Сделав малоприятный и малоудобный глоток из положения лежа, я попытался вскочить. Все закружилось. Я пошатнулся и подкосился на кровать. Пустой светлый гостиничный номер обдал тишиной. Из-под рубашки пошел знакомый с кислинкой запах, я вытер пот со лба, засунул руку подмышку. Понюхав влажную кисть, уставился на ванную. Глотая пиво, я просидел так минут пять. Наконец что-то стало проясняться, и я поднялся для душа.
К своим двадцати пяти годам я превратился в циничного, ленивого, верующего эгоцентричного мизантропа-романтика, со склонностями к расизму (что касается последнего, то тут я был на зависть избирателен). Я был хорошо воспитан родителями и литературой, благодаря чему мог при знакомстве с красивыми девушками сочетать галантность и умение навязать чувство легкого отвращения к себе, что почти всегда давало желаемый результат. Особенно я любил упражняться в этом искусстве (для усиления эффекта) с их некрасивыми подругами. Для незнакомцев в барах я был приятным собеседником, так как слушал и задавал удобные и желаемые вопросы: они
говорили и говорили, а я убивал время в самодовольстве и пил. Волки были сыты, а овцы целехоньки. В душе я вспомнил, как лапал датчанку и подрочил.
Слабый, я вышел из ванной. К. раскладывала на тумбочке купленные круассаны и старбаксовские стаканчики с кофе.
Кофе по утрам я старался избегать: сердце, видимо, у меня слабое во всех отношениях. Я пару раз надкусил приторный круассанчик, запив его водой из-под крана. Теперь нужно было набраться храбрости, выйти и при дневном свете повидать то, что недооцененный Максимилиан Волошин довольно точно, как выяснилось, окрестил «серой розой». «Что же тогда за растение этот ваш Петербург?» - подумал я. Но мысль не пошла. Чтоб пошла, а то и побежала, я свернул в винную лавку и взял трехевровое красносухое винцо, сыра и сигарет. Как ни странно, но я не почувствовал пренебрежительного взгляда К. на своем затылке, как это обычно раньше случалось. Думаю, она, наконец, начала проникаться эстетикой происходящего. Мы прилегли на травке на площади Вогезов, заполненной, округлыми группами студентов по 5-7 человек. Скамейки в тени лип были оккупированы современниками, а быть может даже и участниками французского Сопротивления. Голуби, покачивая головами, там же ожидали своего подаяния.
Я разлил нам в пластиковые бокалы вина, подал один К., мельком взглянул на нее, и чуть не прослезился… Она улыбалась…

Проснулся я на мокром от пота скомканном в углу кровати пальто и тут же заплакал… Меня окружали пустые бутылки, давящий сигаретный смрад, четыре стены петербургской комнаты и безысходность. Повсюду валялись фотографии уже давно незнакомых мне людей. "Будьте вы все прокляты, суки!!!" - застонал я сквозь слезы.
Бывают такие сны, ради которых хочется выколоть себе глаза.
Не знаю, сколько времени прошло, с тех пор, как она ушла. Мне 27 и, не имея ничего, я все-таки, умудрился потерять все, а это, как я полагаю, уже как минимум дар.

Дата добавления: 2015-11-04