“The Cross and the Switchblade” 3 страница

В тот день мой дедушка заехал к своему другу по какому-то делу, связанному со ско­бяными товарами. И тот показал ему какой-то новый материал, который трещал и рассыпался искрами, когда на него наступали. Он расчиты­вал, что это пригодится ему на фейерверке. Четвёртого июля. Дедушка был весьма заинт­ригован этим веществом и купил себе некото­рое количество. Затолкав его себе в карман, он вскоре забыл о нем.

Мой дедушка в тот день говорил о новой жизни во Христе, а также об аде, живо и образ­но описывая его. Во время проповеди его рука нащупала в кармане то самое вещество. Ти­хонько он высыпал его позади себя и с невоз­мутимым видом продолжал повествовать об аде, прохаживаясь по платформе, как вдруг из-за его спины повалил дым и затрещали искры. Вскоре разнеслась молва о том, что уж если Джей Уилкерсон проповедует об аде, то этот ад можно увидеть воочию.

Полагали, что мой отец будет таким же странствующим служителем, что и дед. Но мой отец был совершенно другим человеком. Он был больше священник, чем евангелист. По­скольку мой дедушка проповедывал по всей стране, то мой отец вырос, остро ощущая не­достаток надёжности и безопасности посто­янного дома, и это отразилось на его карьере. За каждый вечер был в новой. Мой отец со­здавал постоянные надёжные церкви, где его любили и в любое время могли обратиться к нему со своими бедами и нуждами.

— Я думаю, что для церкви необходимы оба типа священников, — сказал мне однажды отец, когда мы жили в Питсбурге. — Но я завидую способности твоего деда выбивать гордость из людей. Нам этого как раз недостает сейчас.

Именно это и произошло у нас, когда дедуш­ка в очередной раз заскочил к нам (он всегда именно "заскакивал").

Церковь моего отца располагалась в феше­небельном пригороде Питсбурга, где жили банкиры, юристы, врачи. Это было достаточно необычное месторасположение для церкви пя­тидесятников, так как наши службы бывают шумны и вольны. Мы старались проводить на­ши богослужения скромно и тихо из уважения к окружающим. Но дедушка решил показать, что мы неправы.

В те дни все наши прихожане старались подражать жизни своих соседей — быть сте­пенными и светскими.

— И мёртвыми, — говорил дед, — а ведь ве­ра даёт жизнь.

Отец пожал плечами, ему пришлось со­гласиться. И тут он допустил ошибку — по­просил деда проповедовать вместо него в вос­кресенье.

Я присутствовал на той службе и никогда не забуду выражения лица моего отца, когда при­шел дедушка и первым делом снял свои гряз­ные калоши и поставил их прямо на алтарь.

— Ну, — сказал мой дед, поднимаясь и осма­тривая пораженную общину, — что смущает вас в этих грязных калошах на алтаре? Я немного запачкал вашу прекрасную церковь? Я уязвил вашу гордость? Держу пари, что если бы я за­дал вам этот вопрос, вы бы ответили, что у вас ее нет.

Отец поёжился.

— Давай, давай, выкручивайся, — сказал дед, поворачиваясь к нему. — Где дьяконы церкви? Дьяконы подняли руки.

— Я хочу, чтобы вы открыли все окна. Мы немного пошумим. Я хочу, чтобы все эти бан­киры и судьи, сидящие на верандах своих до­мов, узнали, что это такое — радость в вере. Сегодня вы сами будете проповедовать своим соседям.

Затем дедушка попросил всех встать. Мы все поднялись со своих мест. Дедушка приказал нам маршировать по церкви, хлопая в ладоши. И мы маршировали и хлопали в ладоши. Он за­ставил нас хлопать в ладоши 15 минут, и по­том, когда мы хотели закончить, он покачал головой, и мы продолжали.

Затем он приказал нам петь. И так мы мар­шировали, хлопали в ладоши и пели, и каждый раз, когда мы замедляли шаг или переставали пение, дедушка открывал окна еще шире. Я взглянул на отца и понял, о чём он сейчас думает: "Что ж, этого я не переживу, но, всё-таки, хорошо, что так получилось". И он запел гром­че всех.

Вот эти была служба!

Отец узнал о реакции соседей на следующий день. Он пришел в банк по делу. И конечно же, за большим столом сидел один из наших сосе­дей. Отец хотел повернуть назад, но тот оклик­нул его.

— Преподобный Уилкерсон, вот это пение было у вас вчера в церкви! Все говорят от этом. Мы знали, что ваши люди хорошо поют и мы все время ждали, когда вы запоете. Это самое замечательное из всего того, что случалось в нашем районе.

Следующие три года в церкви царил дух свободы и силы. Это было для меня хорошим уроком.

— Ты должен проповедовать Пятидесятни­цу — сказал дедушка моему отцу, когда позд­нее они обсуждали ту службу. — Будучи осво­бождённой от всяческих наслоений. Пяти­десятница означает силу и жизнь. Вот что во­шло в церковь в тот момент сошествия Духа Святого в день Пятидесятницы.

— И когда в тебе есть сила и жизнь, — про­должал дедушка, — значит ты здоров, а если ты здоров, значит, ты можешь немножко и по­шуметь. Это полезно для тебя и, естественно, ты можешь немного испачкать свои башмаки.

Для дедушки испачкать башмаки означало не только ходить туда, где грязь и нужда, но также и то, что можно стереть носки ботинок от долгого моления на коленях.

Мой дед был муж молитвы, и вся его семья была похожа на него в этом отношении. Он воспитал моего отца в любви к молитве, а отец, в свою очередь, передал это мне.

— Дэвид, а ты молишься о помощи, когда у тебя неприятности? — спросил однажды у меня дед.

Сначала этот вопрос показался мне незна­чительным, но дедушка настаивал и я понял, что он клонит к чему-то очень важному.

Конечно же, я благодарил Бога за все хоро­шее, что у меня было: за родителей и дом, за учебу. И я постоянно, всей душой молился о том, чтобы однажды Господь избрал меня для исполнения Его воли в этом мире. Но я редко молил Бога о какой-то конкретной помощи.

— Дэвид, — сказал дед, глядя на меня без обычной искринки в глазах, — день, когда ты научишься открыто молиться о какой-то осо­бой нужде, станет днём, в который ты по­знаешь силу молитвы.

Я тогда не все понял из того, что он мне го­ворил, потому что мне было всего 12 лет и еще я инстинктивно боялся этой мысли — мо­литься открыто, публично. Это означало ска­зать вслух, так, чтобы слышали другие: "Я хочу того-то и того-то". А это означало идти на риск, что молитва не будет услышана.

Смысл дедушкиного высказывания открылся мне совершенно неожиданно и при трагиче­ских обстоятельствах. Сколько я помнил, мой отец был очень болен. У него была язва две­надцатиперстной кишки и более десяти лет он жаловался на боли.

Однажды, возвращаясь из школы, я увидел промчавшуюся мимо меня "скорую помощь". Я сразу догадался, куда она направляется и ещё издалека услышал крики отца.

В гостиной сидели несколько человек из на­шей церкви. Врач не пустил меня в комнату к отцу. Я бросился к маме.

— Мама, он умирает?

Мать посмотрела мне в глаза и решила ска­зать правду:

— Врач полагает, что он проживет не более двух часов.

В это время отец особенно громко закричал от боли. Мать сжала мое плечо и быстро побе­жала в комнату.

— Я здесь, Кеннет, — сказала она, закрывая за собою дверь, но прежде, чем дверь закрылась, я увидел, почему меня не пустили к отцу. Его постель и пол были залиты кровью.

В этот момент я вспомнил слова дедушки: "Тот день, когда ты научишься открыто мо­литься о чём-нибудь особенном, то будет день, когда ты почувствуешь силу". Вначале я хотел пойти в гостиную, где сидели члены общины, и сказать, что я буду молиться за то, чтобы мой отец выздоровел, но не смог этого сделать. Да­же в этот критический момент я боялся под­вергнуть испытанию свою веру. Не вняв словам деда, я спрятался от всех в подвале, где у нас хранился уголь, и начал молиться, стараясь громкостью голоса восполнить недостаток ве­ры.

Я не подозревал, что молился я как бы в громкоговорящую систему.

Наш дом обогревался горячим воздухом, и в каждую комнату были проведены трубы для него, выходящие из печи, рядом с которой я молился, поэтому мой голос разносился по всем комнатам. Сидевшие в гостиной вдруг услышали жаркую молитву, как бы прони­кавшую через стены. Слышали ее и врач, и мой отец, лежавший в кровати.

— Позовите сюда Дэвида, — прошептал он. Меня провели наверхмимо любопытных глаз. Я пришел к отцу. Отец попросил доктора Брауна немного подождать в холле и сказал, чтобы мама прочитала 22 стих из 21 главы Евангелия от Матфея. Мать открыла Библию, нашла нужное место и прочитала: "И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите". Я почувствовал сильное волнение:

— Мама, не можем ли мы применить это к папе?

Мать прочла этот отрывок раз двенадцать, и, пока она читала его, я поднялся с кресла, подошел к отцу и положил руку на его лоб.

— Иисус, — молился я, — Иисус, я верю то­му, что Ты сказал. Исцели моего папу.

Затем я подошел к двери, открыл ее и сказал громко и четко:

— Пожалуйста, войдите, доктор Браун. Я... (мне трудно было вымолвить это) я молился с верой в то, что отцу станет легче.

Доктор Браун снисходительно отнёсся к серьёзности двенадцатилетнего мальчика, улыбнулся тёплой сострадальческой, но без тени веры улыбкой. Но эта улыбка сменилась сначала замешательством, затем выражением крайнего удивления, когда он осмотрел отца.

— Что-то произошло, — сказал он. Голос его прозвучал так тихо, что я еле расслышал, что он сказал. Дрожащими руками доктор Браун взял инструменты и измерил отцу давление.

— Кеннет, — произнёс он, поднимая веки моего отца, ощупывая его живот и проверяя давление, — Кеннет, как вы себя чувствуете?

— Я чувствую как будто бы прилив сил.

— Кеннет, — сказал доктор, — я только что был свидетелем чуда.

Мой отец тут же встал на ноги, а я в тот же момент был избавлен от сомнений о силе мо­литвы.

В этот день, направляясь на дедушкину фер­му, я вспомнил этот случай, происшедший много лет назад.

Я был очень рад увидеть деда таким же жиз­нерадостным, как всегда. Он стал немного мед­лительным в движениях, но его ум был по-прежнему живым и мудрость проницательной. Он уселся в старое кресло, и я рассказал ему о всех моих приключениях. Я говорил около ча­са без перерыва, а он только изредка задавал мне вопросы. Я закончил свое повествование своим собственным вопросом:

— Дедушка, что ты думаешь насчет всего этого? Как ты считаешь, был ли это Божий при­зыв помочь тем ребятам?

— Нет, — сказал дед.

— Но столько всего... — начал я.

— Я думаю, — продолжал он, — что эта дверь навсегда закрылась для тебя, Дэвид. Ду­маю, что Господь не даст вскоре возможности тебе увидеть тех семерых ребят. И я скажу те­бе, почему. Потому что, если ты увидишь их, ты сочтешь, что твоя миссия среди нью-йоркских подростков закончена. А я думаю, что для тебя приготовлены более важные вещи.

— Что ты имеешь в виду?

— Дэви, сынок, у меня такое ощущение, буд­то тебе вовсе и не предназначалось встре­титься с этими семерыми ребятами, но, напро­тив, с тысячами таких, как они.

Сделав паузу, чтобы я всё понял, дед про­должал:

— Я имею в виду всех запутавшихся, опу­танных грехом и преступлением ребят Нью-Йорка, которые могут кончить убийством, ес­ли мы не поможем им. У меня такое предчув­ствие. А ты, Дэвид, единственное, что должен сделать — это расширить свой горизонт.

Мой дедушка умел вдохновить меня. Мое прежнее желание как можно скорее убраться из Нью-Йорка переросло в совершенно проти­воположное желание вернуться назад и как можно скорее взяться за работу. Я сказал это деду, но он только улыбнулся в ответ.

— Легко говорить об этом, сидя в этой теп­лой кухне и разговаривая со своим старым де­душкой. Но подожди, когда ты встретишься с этими подростками и увидишь, насколько они полны ненависти и греха, ты увидишь, как не­легко будет работать с ними. Они хуже, чем ты думаешь. Это всего лишь подростки, но они знают уже, что такое убийство, изнасилование, гомосексуализм. Как ты собираешься разре­шить такие проблемы, когда столкнешься с ни­ми?

— Честно говоря, я не знаю.

— Позволь мне самому ответить на этот во­прос, Дэвид. Вместо того, чтобы останавли­ваться на этом, ты должен сосредоточить все внимание на самом главном в Евангелии. А что, ты думаешь, является самым главным?

Я посмотрел ему в глаза.

— Я достаточно много слушал своего соб­ственного деда, чтобы дать ему ответ из его собственных же проповедей. Самое главное в Евангелии — это возрождение, рождение к но­вой жизни.

— Ты отлично отбарабанил это, Дэвид. По­дожди. и ты увидишь, как действует Господь. И тогда в твоем голосе будет больше волнения. Для тебя это пока только теория. И все же ве­ликое во Христе очень просто: настоящая встреча человека с Богом производит переме­ну в нем.

Судя по тому, что силы моего деда в конце концов начали иссякать, я понял, что наш раз­говор скоро закончится. Дедушка встал с крес­ла и пошел к двери. Но зная, что в душе он лю­бит драмы, я чувствовал, что самое важное в нашем разговоре будет произнесено сейчас.

— Дэвид, — сказал дедушка, взявшись за ручку двери, — я действительно обеспокоен твоей будущей жизнью в Нью-Йорке. До сих пор ты был защищён совсем другим образом жизни. Когда ты встретишься с человеческой злобой во плоти, это может глубоко потрясти тебя.

И он рассказал историю, которая, как мне показалась вначале, не имела никакого отно­шения к нашему разговору:

— Однажды я прогуливался по холмам и увидел огромную змею толщиной 3 дюйма и 5 футов длиной. Она зловеще сверкала на солнце своей безобразной кожей. Я испугался её и не двигался, просто смотрел. И там я увидел чу­до — рождение нового существа. Змея сброси­ла свою старую кожу, превратившись в новое, поистине прекрасное творение. Она уползла, а старая кожа осталась лежать на солнце.

Когда ты начнешь работать в Нью-Йорке, не ужасайся внешнего вида твоих ребят, как я тогда вида змеи. Бог не обращает на это вни­мания. Он ждет, пока каждый из них не сбросит свою старую кожу. Он желает видеть человека. рожденного заново.

Не забывай об этом. Дэвид, когда ты встре­тишь своих змей, которых очень много на за­дворках Нью-Йорка.

Глава 6

Я ехал в Нью-Йорк совершенно новым чело­веком. Я уже не был тем, кто приехал только для того, чтобы помочь семерым ребятам, об­виняемым в убийстве. "Но если я должен де­лать что-то другое, я бы хотел иметь полное представление о том, что мне предстоит де­лать", — сказал я себе.

Где-то в глубине моего разума имелось не­кое видение, будто полузабытый сон. Я знал только, что оно имело отношение к помощи, которую я должен оказать ребятам, таким же, как Луис и его друзья.

Пока же я не хотел упускать ни единого шанса найти контакт с компанией Луиса. При­говор уже был вынесен. Четырем — тюремное заключение, включая самого Луиса, троих от­пустили. Из этих троих одного отправили в психиатрическую больницу, второго родители должны были увезти из города, третий возвра­щался домой. Я решил встретиться с ним.

Когда я пришел по адресу на 125 улицу, я увидел на двери новое имя. Тем не менее, я постучал и не удивился, когда дверь открыла мать того мальчика. Она помнила меня с тех пор, как я был у них прошлый раз, и, казалось, была рада видеть меня.

— Входите, — сказала она, — как видите, нам пришлось сменить фамилию на двери. Нам нет покоя, однажды на стене написали: "Вышлите своего сына из города или убейте его"

В гостиной их четырехкомнатной квартиры на кресле, на диване, на столе — всюду лежали груды газет, в которых были напечатаны за­метки о суде.

— Вы просто не представляете, преподоб­ный Уилкерсон, что значит каждый день от­крывать газеты и видеть фото своего сына в за­ле суда. Все эти газеты нам принесли соседи. Мужу приносили такие газеты ещё и на работу.

Мы пошли на кухню, в которой вкусно пахло жареным, и там обсудили планы на будущее.

— Вы сделаете попытку остаться здесь?

— Мы хотели бы уехать, но не можем из-за работы мужа.

— Но здесь вашему сыну грозит опасность.

—Да.

— Не хотели бы вы отправить его к нам в Пенсильванию? Ему там будут очень рады.

— Нет, — ответила женщина, переворачивая жаркое, — когда мой сын вернется из суда, мы наверняка отошлем его отсюда. Но только с кем-то из своих. Никто не увидит его больше, как будто он никогда здесь и не жил.

Через полчаса, выходя из дома, я увидел ту надпись, о которой мне говорила мать под­ростка, начертанную желтым мелом на стене дома. Кто-то старался стереть ее, но все же можно было разобрать: "... или убейте его".

Таким образом, мне опять не удалось встре­титься и с этим мальчиком из компании Луиса. Вероятно мне следовало признать, что в этих закрытых дверях всё же есть какой-то смысл. Возможно, этот смысл был в появившейся меч­те, преследовавшей меня. Каким бы неподго­товленным я ни был, я настроился встретить на этих улицах то, что можно было бы назвать

судьбой.

— Господи, — сказал я, покидая 125 улицу и направляясь к своей машине, — если Ты посы­лаешь меня сюда, то научи меня, как действо­вать.

Это было началом моих четырехмесячных скитаний по улицам Нью-Йорка. На протяже­нии марта, апреля, мая и июня 1958 года я при­езжал в город каждую неделю в свой выход­ной. Я вставал рано утром, приезжал в Нью-Йорк и до ночи бродил по улицам города, воз­вращаясь домой рано утром следующего дня.

Я тратил время не напрасно. Меня не поки­дало чувство, что мне поставлена цель свыше, хотя всё это не становилось менее таинствен­ным. Я не мог поступать по-другому. Каждую неделю я вновь и вновь возвращался в город, старался быть открытым, всё время ожидая ответа.

Я хорошо помню первый вечер моих четы­рехмесячных скитаний. Мария сказала мне тогда, что одним из самых жестоких районов Нью-Йорка является Бердфорд Стувезан, Брук­лин.

— Пастор, — сказала она, — если вы хотите увидеть Нью-Йорк с самой его худшей сторо­ны, поезжайте по Бруклинскому мосту и рас­кройте пошире глаза.

Хотел ли я на самом деле увидеть Нью-Йорк с самой худшей стороны? Я не был в этом уве­рен. Но, все-таки, семеро участников дела Фер­мера родились в этом логове. И если я хочу расширить свои горизонты, как сказал мой дед, может мне сначала опустить глаза?

Итак, я проехал по Бродвею, миновал Тайме Сквер и Мартиник, где мы останавливались с Майлзом, и далее к Бруклинскому мосту. На другой стороне я получил точные указания как ехать от полицейского. Итак, я впервые ехал в то место, где, как полагают, убийц на квадратный фут больше, чем где бы то ни было на земле. Тогда, робко двигаясь по улицам, я еще не знал, что спустя некоторое время эти места будут так же знакомы мне, как родные улицы Филипсбурга.

Когда-то Бедфорд Стувезант населяли се­мьи среднего класса, которые жили в аккурат­ных домиках с садиками. Теперь это — негри­тянское и пуэрториканское гетто. Я въехал в этот район холодным мартовским вечером, и мне пришлось долго ездить, прежде, чем я смог найти свободную стоянку для машины. Здесь улицы практически не очищались от сне­га и большинство машин будто примерзли к бордюрам. Пешком ходить было рискованно, в слякоти по щиколотку и по скользким кучам отбросов. Я бродил в одиночестве по улицам, всматриваясь и вслушиваясь в ту жизнь, о су­ществовании которой просто не подозревал, находясь в безопасности своих гор.

На обледенелой мостовой лежал пьяный. Когда я остановился, чтобы помочь ему, он обругал меня. Я сказал о нем полицейскому. Он пожал плечами и сказал, что разберется. Отойдя немного, я обернулся и увидел, что полицейский по-прежнему стоял на месте, по­махивая дубинкой.

У открытой двери стояли две девушки.

— Сюда, сюда! — крикнули они мне. — Ты ищешь компанию?

Напротив, через дорогу, группа подростков столпилась у кондитерского магазина. На них были кожаные куртки с любопытным знаком сзади. Я хотел поговорить с ними, но не ре­шался. Будут ли они слушать меня, или станут смеяться надо мной?

В конце концов, я не подошел к ним этим ве­чером. Я прошелся еще немного мимо баров, переполненных мусорных баков, мимо церквей и полицейских участков, мимо полуразрушен­ного дома с разбитыми окнами и дощечкой с надписью "По газонам не ходить", торчащей из грязного снега.

Возвращаясь к машине, я услышал три ко­ротких выстрела. Потом я подумал, что, навер­ное, ошибся, потому что все люди на улице бы­ли спокойны. Но через минуту мимо меня про­неслась полицейская машина, завывая сиреной и мигая красными огнями. Только шесть чело­век остановились посмотреть, как полицей­ские выносили из дома мужчину с повисшей плетью рукой, из которой капала кровь. У него было прострелено плечо. Чтобы собрать толпу в Бедфорд-Стувезан нужно было нечто боль­шее, чем выстрел в плечо.

Я вернулся в машину, повесил на окно ста­рую рубашку, уединившись таким образом, укрылся ковриком и уснул.

Сейчас бы я так не поступил. Теперь-то я знаю наверняка, что мне нечего было бояться взрослых или подростков. Вся опасность была в малышах. Эти восьми-, девяти-, десятилетние дети по-настоящему опасны, потому что они совершают насилие ради насилия. У них есть ножи и пистолеты, оружие их старших товари­щей, и они думают, что действуют, как мужчи­ны, пуская его в ход. Если бы мне сегодня при­шлось ночевать на улице, я боялся бы именно таких малышей.

Но в то утро я проснулся в полном порядке. Может, меня защитила моя собственная наив­ность, или спасли слова из 90 Псалма, которые я многократно повторял, прежде чем уснуть:

Ибо ты сказал: "Господь — упование моё", Всевышнего избрал ты прибежищем твоим. Не приключится тебе зло. а язва не прибли­зится к жилищу твоему. Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе —

охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнёшься о

камень ногою твоею.

На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона.

Постепенно я изучил все эти улицы за четы­ре месяца хождений по ним. В этом мне много помогли Мария и Анжело. Я поддерживал тес­ную связь с Анжело после той первой встречи с ним.

— Анжело, — спросил я его однажды, когда мы шли по Гарлему, — как ты думаешь, что является самой большой проблемой для ребят вашего города?

— Одиночество, — не задумываясь, ответил он.

Это был странный ответ: одиночество в восьмимилионном городе? Но Анжело сказал, что это чувство возникает оттого, что никто не любит тебя. По сути дела, все члены банды были очень одиноки. Чем больше я узнавал Нью-Йорк, тем более убеждался, что Анжело был прав.

До тех пор, пока я лично не столкнулся с проблемами этих ребят, я не знал, что пред­ставляет собой уличная компания подростков. У нас было нечто подобное в Питсбурге, где я вырос. Там дети собирались вместе после шко­лы и устраивали на пустыре клуб. Там они ве­ли разговоры о девочках, об автомобилях, о спорте, о родителях. Я полагаю, что желание подростков собираться вместе, чтобы как-то уединиться от мира взрослых и в то же время исследовать его, совершенно естественно.

Подобные компании есть и в Нью-Йорке, просто социальные объединения, не выходя­щие за рамки своих функций. Но есть еще и другая разновидность таких компаний. Это де­рущиеся шайки, сражающиеся банды. Эти ре­бята живут насилием.

Я знаю случай, когда драка планировалась два месяца. Но я знаю и другой случай, когда в два часа дня десять ребят стояли на углу ули­цы и пили лимонад, а в четыре часа один из них

был уже мертв, а двое других отправлены в больницу. Между шайками постоянно горела война.

Как я узнал, в городе существовали разные виды шаек. Кроме драчунов, были шайки гомо­сексуалистов, лесбиянок, садистов. После то­го, как я познакомился с большим количеством ребят, я узнал о диких вечеринках, которые они устраивали после школы в заброшенных помещениях и подвалах. Иногда они собира­ются, например, для того, чтобы выдергивать лапы у кошек. Другие вечеринки сугубо сексу­альные. Ребята рассказывали, что часто они за­бираются в тёмный уголок парка, собираясь кружком вокруг одной парочки и взаимно мас­турбируют, в то время как парочка совершала половой акт прямо на земле.

Эта сторона жизни подростковых компаний была просто потоком порнографии. Но то, что они мне показывали, были не обычные порнографические открытки. Эти карточки изобра­жали неестественные акты, совершаемые меж­ду ребятами и девушками, а также половые ак­ты с животными. Дети рассказывали мне, что часто они проводили целые вечера в своих клубах, учась по этим карточкам.

Но как бы ни были омерзительны занятия этих подростков, одно из них — наркомания —превосходило все.

Вскоре я сам столкнулся с разносчиками марихуаны. Они чаще находились в школьных дворах, проявляя настойчивость и нахаль­ность. Они свободно говорили о своём бизнесе и настаивали на том, что я сам попробовал по­курить, уж если мне так интересно знать, в чём тут дело.

Тогда я показал одному из них фотографию из газеты, на которой был изображен мальчик, скорчившийся от боли на больничной койке в момент окончания действия наркотика. Он рассмеялся.

— Не беспокойтесь. Этот мальчик употреб­лял героин. Небольшая доза марихуаны не принесет вам никакого вреда. Это как сигарета.

Не причиняет вреда? Употребление мариху­аны не является наркоманией, но ведёт к ис­пользованию героина, одного из самых жест­ких наркотиков, известных человеку.

Однажды я видел "ломку", как они говорят. В то время было недостаточное количество наркотиков из-за многочисленных арестов по­ставщиков. Проходя по одной из улиц Бедфорд-Стувезан, я услышал пронзительный вопль. Никто не обратил ни малейшего внима­ния. Крик продолжался...

— Похоже, что кто-то попал в беду, — ска­зал я женщине, выглядывавшей из окна перво­го этажа. Она подняла голову, прислушалась и пожала плечами.

— Это парень на третьем этаже. Ему 20 лет. Это героин. Он на игле и сейчас не может до­стать дозу.

— Вы знаете его?

— С пеленок.

— Можно ли хоть чем-то ему помочь?

— Чем например? Единственное, что ему сейчас может помочь, это смерть...

— Неужели нельзя отправить его в больни­цу?

Женщина посмотрела на меня.

— Мистер, вы здесь новый человек, не прав­да ли?

— Да.

— Можете попробовать поместить его в больницу и вы увидите, что из этого полу­чится.

Я все время вспоминаю ее слова. Во всем Нью-Йорке есть только одна больница Ривер-сайд, где могут оказать помощь наркоману. Но она так переполнена, что попасть в нее прак­тически невозможно. Кроме больницы Ривер-сайд, можно еще сделать заявку в единствен­ную в США лечебницу, где могут принять больного из Нью-Йорка — федеральное учреж­дение в Лексингтоне, штат Кентукки, специа­лизирующееся по этой проблеме.

Драки, секс, наркомания — таковы внешние проявления бед подростков Нью-Йорка. Но, как сказал Анжело, это было следствием лишь од­ной болезни: одиночества. Жажда чего-либо значительного в жизни. Самым печальным, что я обнаружил во время своих прогулок по ули­цам, были потрясающе низкие интересы этих ребят. Некоторые из них попытались описать свои мечты.

Мечты? Можно ли действительно назвать мечтой и целью жизни приобретение новой шляпы? Такой, знаете, с узкими полями. Такая шляпа является символом для этих ребят. Не

один раз я видел парня, дрожащего от холода без пальто, но на голове у него была 25-дол­ларовая альпийская шляпа со стильным пером.

Другие же мечтают о путешествии. Аж по Бруклинскому мосту в Манхэттан, например. Вот это было бы приключение! Когда-нибудь... Как-нибудь...

Все эти ребята были отделены друг от дру­га, каждый замыкался в своей скорлупе. Я встречал много ребят, которые никогда не бы­ли за пределами Бруклинского моста из-за бо­язни встретить шайки из Манхаттана и Бронк­са.

Постепенно у меня вырисовывался стерео­тип такого подростка, его беды, начинающейся с одиночества, бегство от которого ведёт к стычкам между группировками, сексуальным оргиям, наркомании и кончающейся ранней и постыдной смертью. Чтобы проверить свои собственные впечатления, я посещал полицей­ские участки, разговаривал с работниками по социальным вопросам, патрульными офицера­ми, провел много времени в публичной биб­лиотеке. В конце концов, я получил настолько ошеломляюще безнадёжное впечатление о про­блемах подростков Нью-Йорка, что чуть было не отступил. И как раз в этот момент Дух Свя­той помог мне.

Нет, здесь не последовало никаких драматических событий. Просто Он вдохновил меня, прояснил то видение, которое до сих пор было как смутно вспоминаемый сон.

Я ехал назад, в Филипсбург, рассеянно по­глядывая на отсчитывающий мили спидометр. И вдруг я спросил себя: "Предположим, что те­бе дана возможность исполнить желание в от­ношении этих ребят. Что бы ты посчитал наи­лучшим для них?"

И я знал ответ: чтобы они могли начать со­вершенно новую жизнь и иметь чистоту и не­винность новорождённых. И более того, чтобы становясь старше, они были бы окружены лю­бовью вместо ненависти и страха. Увы, это бы­ло невозможно. Не могут они, уже подростки, зачеркнуть все то, что произошло в их жизни. И как можно создать для них новое окружение?

"Господи, Ты ли поместил эту мечту мне в сердце, или это плод моей фантазии?"

Они должны начать новую жизнь и их долж­на окружать любовь.

Эта идея приобрела в моем сознании такую же завершенность и ясность, как первое по­буждение ехать в Нью-Йорк; и в это время в моем воображении возник образ дома. в кото­рый могли бы приходить эти дети. Хороший дом, где они могли бы чувствовать себя хо­зяевами, где бы их ждали и любили. Они могли бы жить в этом доме столько, сколько им за­хочется. Двери дома всегда будут открыты для них, там будет много кроватей, много одежды и большая кухня.

Дата добавления: 2015-11-04