Леченье, казалось, шло ему впрок. Но все кончилось ничем: лютое солнце сжигало цветы, дождь размывал земляные работы, ветер ломал и вырывал с корнем деревья. Рая не вышло, ад остался адом, и эта Сизифова работа ему, наконец, так опротивела, что он опять заперся в комнатах.
Сделался новый припадок. В самые тяжелые минуты он вспоминал детство, мать.
– Ах, мама Летиция, мама Летиция! – шептал, закрыв лицо руками. [1117 - Anlommarchi F. Les derniers moments de Napoléon. T. 1. P. 269.]
Там, в начале жизни, было что-то твердое – «Святая Скала», Pietra-Santa, как называлась одна из его корсиканских прабабушек, – и здесь, в конце, та же Скала – Св. Елена, а все, что между ними,– только мимо летящее облако-призрак.
Встал еще раз и начал бродить по комнатам; но с каждым днем слабел.
– Что это за жизнь? – говорил. – Я не живу, а прозябаю... Все меня тяготит, все утомляет... Ах, доктор, какая хорошая вещь покой. Для меня теперь постель лучше всего; я не променял бы ее на все царства мира. Но как я опустился! Прежде не выносил покоя, а теперь погружен в летаргию: я должен делать усилие, чтобы поднять веки. Я когда-то диктовал четырем-пяти секретарям о различных предметах, и они писали так же скоро, как я говорил. Но тогда я был Наполеон, а теперь – ничто! [1118 - Ibid. P. 295, 308.]
Нет, и теперь – все тот же. Доктор, однажды, щупал ему пульс; больной взглянул на него, усмехнулся и сказал:
– Это все равно, как если бы генерал слушал маневрирующую армию... [1119 - Ibid. P. 327.]
Ухом слушал, а глазом не видел: был слеп. В слове этом еще весь Наполеон-Ясновидец.
Снова духом побеждает тело, «силой воли» поправляется.
– К черту медицину! – говорит доктору Антоммарки, молодому корсиканцу, человеку грубому, невежественному и самомнительному. – Есть во мне что-то, что меня электризует и заставляет думать, что моя машина послушается еще моей воли... Ну, разве не так, проклятый докторище, корсиканище? – смеется и дерет его за ухо. [1120 - Ibid. P. 325—326.]
Делает большую прогулку верхом, скачет галопом пять-шесть миль. Но лечение уже не удается, скачка не вызывает обычной испарины; после нее ему делается хуже. «Император погружен в глубокую печаль»,– записывает Антоммарки 23 января 1821 года.
– Доктор, не обманывайте меня, я сумею умереть,– говорит ему больной на следующий день. – Если час мой пробил, этого не измените ни вы, ни все доктора в мире. [1121 - Ibid. P. 328, 333.]
Понял, что борется не с болезнью, а со смертью, и смотрит ей в глаза так же спокойно, как, бывало, на полях сражений; но здесь, живому в гробу, это труднее.
– О, зачем ядра пощадили меня, если мне суждено было умереть такою жалкою смертью! – возмущался иногда. [1122 - Ibid. T. 2. P. 58.]
– Когда я был Наполеон,– сказал однажды, умываясь,– я делал это быстро и весело. А теперь не все ли равно, на что я похож? Да и сейчас мне это труднее, чем, бывало, составить целый план кампании. [1123 - Ibid. P. 19.]
Почти не ел: от каждого куска тошнило и рвало. Боль в боку и в животе становилась нестерпимою.
– Вот здесь,– жаловался,– точно лезвие бритвы скользит и режет. [1124 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 471.]
Каждый вечер караульный офицер должен был доносить губернатору, что видел «генерала Бонапарта». Но две недели не доносил, потому что тот не показывался из дому и даже к окну не подходил. Лоу сам, наконец, явился в Лонгвуд, обошел весь дом, заглядывал в окна, стараясь увидеть императора, но не увидел и ушел, грозя офицеру расправиться с ним по-свойски, если он не добьется, чтоб ему показали Бонапарта, живого или мертвого.
Офицер, наконец, добился: стоя за окном, заглянул сквозь раздвинутую занавеску во внутренность комнаты, в то время, как больной сидел в кресле. Но Лоу и этим не удовольствовался, требуя, чтобы доверенное от него лицо впущено было в дом; в противном же случае грозил войти в него силою. Трудно себе представить, чем бы все это кончилось, если бы император не согласился принять английского полкового врача, Арнотта, о чьем уме и благородстве много слышал.
Арнотт советовал ему перейти в новый, тут же, в Лонгвуде, для него отстроенный дом, где комнаты просторнее и больше воздуху.
– Зачем? Я все равно умру,– ответил ему Наполеон так спокойно и уверенно, что у него не хватило духу возражать. [1125 - Ibid. P. 455.]
2 апреля, узнав, что на горизонте появилась комета, император сказал тихо, как будто про себя:
– Значит, смерть: комета возвестила и смерть Цезаря. [1126 - Antommarchi F. Les derniers moments de Napoléon, T. 2. P. 54.]
Вдруг сделалось лучше. Боль затихла. Мог есть без тошноты. Перешел с постели в кресло; читал газеты, слушал историю Ганнибала, «Илиаду». Велел сорвать цветок в саду и долго нюхал его. Все радовались.
– Ну что же, доктор, значит, еще не конец? – сказал император весело, когда вошел к нему Антоммарки; потом оглянул всех и продолжал:
– Да, друзья, мне сегодня лучше, но я все-таки знаю, что мой конец близок. Когда я умру, вы вернетесь в Европу, увидите родных, друзей и будете счастливы. Увижу и я моих храбрых в Елисейских полях. Клебер, Дезэ, Бессьер, Дюрок, Ней, Мюрат, Массена, Бертье, – все выйдут ко мне навстречу, заговорят со мной о том, что мы сделали вместе, и снова сойдут с ума от восторга, от славы. Мы будем беседовать о наших войнах – с Ганнибалами, Сципионами, Цезарями, Фридрихами... И какая будет радость! Только бы там, на небе, не испугались такому собранию воинов! – прибавил, смеясь. [1127 - Ibid. P. 61, 63.]
Вошел Арнотт. Император сказал и ему, что чувствует себя бодрее.
– А все-таки, доктор, дело сделано, удар нанесен, я умираю,– продолжал, помолчав, уже другим, торжественным голосом. – Подойдите, Бертран, я буду говорить, а вы переводите господину Арнотту на английский язык, слово в слово.
Перечислив все обманы, насилия, злодейства, предательства Англии, кончил:
– Вы меня убили, и, умирая на этой ужасной скале, я завещаю позор и ужас смерти царствующему дому Англии! [1128 - Ibid. P. 85.]
К вечеру опять сделалось хуже, впал в изнеможение, почти обморок.
Несколько дней назад начал писать завещание и теперь продолжал. Только что был в силах, звал Монтолона и Маршана, запирался с ними на ключ, садился в постели и, держа в одной руке папку с листом бумаги, другой – писал. Когда, после тошноты и рвоты, делался потрясающий озноб, Маршан кутал леденевшие ноги его в горячие салфетки.
– Отдохнули бы, ваше величество,– говорил Монтолон.
– Нет, сын мой, я чувствую, что надо спешить. [1129 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 561.]
Если очень слабел, выпивал рюмку крепкого Констанцского вина, «масла на огонь», по слову Арнотта; и продолжал писать. [1130 - Ibid. P. 462.]
В завещании – множество пунктов, подробных и мелочных, с перечислением сотен предметов, сумм и лиц. Вспоминает всех, кто сделал ему в жизни добро, и благодарит, награждает не только живых, но и мертвых, в детях и внуках; прибавляет все новых, не может кончить, боится, как бы не забыть кого-нибудь.
После ужасной ночи с жаром и бредом велит принести шкатулки с драгоценностями, вынимает и выкладывает на постели золотые табакерки, бонбоньерки, медальоны, камеи, часы, ордена, кресты Почетного Легиона; разбирает, что кому на память. Доктору Арнотту – золотой ящичек. В гербовом щите, на крышке его, вырезывает, между двумя рвотами, ослабевшей рукой, неловко, но тщательно, императорское N.
Все разобрав и записав, складывает обратно в шкатулки, перевязывает их зелеными и красными шелковыми лентами, запечатывает и отдает ключи Маршану.
– Тело мое вскройте и, если найдете рак в желудке, сообщите сыну, чтоб остерегся,– повторяет доктору Антоммарки несколько раз. – Эта болезнь, говорят, наследственна в нашем роду; пусть же, по крайней мере, сын мой спасется от нее. Вы мне это обещали, доктор, не забудьте же! [1131 - Antommarchi F. Les derniers moments de Napoléon. T. 2. P. 96, 97, 103.]
Думает о спутниках, как вернутся на родину; не пришлось бы им снова голодать, во время плаванья, как уже раз голодали, на пути сюда; составляет точный список всех съестных припасов в Лонгвуде; даже овец на скотном дворе не забыл. [1132 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 462.]
«Я не добр,– говаривал,– нет, я не добр; я никогда не был добрым; но я надежен, je suis sûr».[1133 - Holland H. R. Souvenirs des cours de France... P. 198.]
Надо быть «надежным», чтобы думать о чужом голоде, когда самого тошнит и рвет.
Ночью в потрясающем ознобе, под «режущей бритвой» боли, диктует две Грезы, Rêveries: первая, неизвестно о чем,– может быть, горячечный бред, а вторая – «о наилучшем устройстве Национальной гвардии для защиты Франции от чужеземного нашествия». [1134 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 473.]
– А китайцы-то мои бедные! – вдруг вспоминает. – Двадцать золотых раздайте им на память: надо же и с ними проститься как следует! [1135 - Antommarchi F. Les derniers moments de Napoléon. T. 2. P. 105.]
Похоронить себя завещает на берегах Сены, «среди того французского народа, которого так любил» [1136 - Las Cases E. Le memorial... T. 4. P. 240.], или «на Корсике, в Аяччском соборе, рядом с предками».
– А если меня отсюда не выпустят и мертвого, положите там, где течет эта вода, такая свежая, такая чистая! [1137 - Antommarchi F. Les derniers moments de Napoléon. T. 2. P. 100.]
Каждый день приносили ему воду из соседней долины Герания, где под тремя плакучими ивами был холодный и чистый родник. Воду эту, за время болезни, он полюбил особенно. Каждый раз, отведав, говорил:
– Хорошо, очень хорошо! C'est bon, c'est bien bon! [1138 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 476.]
Завещая себя похоронить рядом с источником, как бы отдаривал за нее Землю Мать последним, что у него оставалось,– прахом.
«Я умираю в римской, апостолической вере, в которой родился»,– говорит в завещании. [1139 - Las Cases E. Le memorial... T. 4. P. 640.]
Так ли это?
В самом начале болезни просил дядю, кардинала Феша, прислать ему двух священников, «чтобы не околеть, как собака». [1140 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 434.] Тот выслал ему двух старых корсиканских аббатов, о. Виньяли и о. Буонавита.
21 апреля, когда больной понял, что умирает, он призвал о. Виньяли и сказал ему:
– Знаете ли вы, что такое chambre ardente? [1141 - «Огненная часовня» – «полуелей» надгробный.]
– Знаю, ваше величество.
– Служили в ней когда-нибудь?
– Нет, государь.
– Вы будете служить в моей. Когда я буду отходить, вы устроите алтарь в соседней комнате, поставите на него чашу с «дарами» и будете читать молитвы на отход души. Я родился в католической вере и желаю исполнить все ее обряды и получить все напутствия.
В эту минуту доктор Антоммарки, стоявший в ногах больного, усмехнулся.
– Глупости ваши, сударь, мне надоели! – воскликнул император. – Я могу извинить ваше легкомыслие и дурные манеры, но бессердечие не прощу никогда. Ступайте вон!
Тот вышел.
– Когда я умру,– продолжал Наполеон, обращаясь к духовнику,– вы меня положите в Chambre ardente и будете в ней служить, не переставая, до самых похорон.
Помолчал, потом заговорил о родном селении о. Виньяли, на Корсике, о домике, который он там хотел себе построить, и о приятной жизни, какой он в нем заживет. [1142 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 478; Antommarchi F. Les derniers moments de Napoléon. T. 2. P. 87.]
О. Виньяли стал на колени, поцеловал свесившуюся с постели руку больного и вышел из комнаты молча, с глазами полными слез; может быть, понял, что не надо говорить о небесном тому, кто так хорошо говорит о земном.
Две недели прошло – две недели смертных мук. Об о. Виньяли император как будто забыл, а если помнил, то все откладывал. Наконец, 2 мая, послал за ним, но велел ему прийти в «гражданском платье», «en costume bourgeois» и «никому не показывать того, что он несет», т. е. чаши с дарами. Это приказание повторил несколько раз. [1143 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 479.]
«Кажется, Наполеон желал получить напутствие церкви, но признаться в этом стыдился, зная, что многие сочтут это слабостью, а может быть, и сам считая тем же»,– вспоминает лорд Голланд со слов Монтолона. [1144 - Holland H. R. Souvenirs des cours de France... P. 234.]
Духовник вошел к умирающему и остался с ним наедине. Маршан, стоя у дверей соседней комнаты, никого не пускал. Через полчаса о. Виньяли вышел и, в простоте сердца, нарушая волю императора, объявил, что исповедал и отсоборовал его, но причастить уже не мог, «по состоянию его желудка». [1145 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 479.]
После таинства ничто не изменилось в умирающем: так же был «прост и добр ко всем», забывал себя для других, но ни о чем небесном не думал,– думал только о земном, землю одну любил до конца.
Через час по уходе о. Виньяли созвал приближенных и сказал им:
– Я умираю. Будьте верными памяти моей, не омрачайте ее ничем. Я освятил все добрые начала, перелил их в мои законы, в мои дела... К несчастью, обстоятельства были суровы, принуждая и меня к суровости в ожидании лучших времен. Но подошли неудачи; я не мог ослабить лука, и Франция была лишена свободных учреждений, которые я предназначал для нее. Но она не осудит меня, потому что знает мои намерения, любит мое имя, победы мои. Будьте же и вы заодно с Францией, не изменяйте нашей славе... Вне этого все позор и гибель! [1146 - Antommarchi F. Les derniers moments de Napoléon. T. 2. P. 107.]
Кто так говорит,– ни в чем не раскаялся.
Два последних дня очень страдал, тосковал, метался, горел в жару; утоляя жажду родниковой водой из долины Герания, каждый раз повторял, точно благодарил кого-то:
– Хорошо, очень хорошо! Бредил сраженьями:
– Штейнтель, Дезэ, Массена!.. А, победа решается... Скорее, скорее в атаку! Мы победим! [1147 - Ibid. P. 105.]
В ночь с 4-го на 5-е с минуты на минуту ждали конца. На дворе выла буря. Монтолон был один с императором. Тот что-то говорил в бреду, но так невнятно, что нельзя было расслышать. Вдруг вскрикнул:
– Франция... армия!
И, вскочив, бросился вон из постели. Монтолон хотел его удержать, но тот начал с ним бороться, и оба упали на пол. Умирающий сжал ему горло так, что он едва не задохся и не мог позвать на помощь. Наконец, из соседней комнаты услышали шум, прибежали, подняли, разняли их и уложили Наполеона в постель. Он больше не двигался. Это была последняя вспышка той силы, которая перевернула мир.
Весь день лежал, как мертвый; только по лицу видно было, что все еще борется великий Воин с последним врагом – Смертью.
К вечеру буря затихла. В 5 часов 49 минут, с бастионов Джемс-Таунской крепости, грянула заревая пушка. Солнце зашло – Наполеон умер.
Тело его положили на узкую походную кровать и покрыли синим походным плащом; шпага у бедра, на груди распятие.
Мертвое лицо его помолодело, сделалось похоже на лицо Бонапарта, Первого Консула.
Когда унтер-офицеры английского гарнизона в Лонгвуде прощались с телом императора, один из них сказал своему маленькому сыну:
– Смотри на него хорошенько, это самый великий человек в мире. [1148 - Masson F. Napoléon à Sainte-Hélène. P. 487.]
Похоронили его в долине Герания, у родника, под тремя плакучими ивами.
Лоу заспорил с французами о надгробной надписи: «Наполеон» или «Бонапарт»; не могли согласиться, и могила осталась без имени. Может быть, и лучше так: здесь лежал больше, чем Бонапарт, и больше, чем Наполеон, – Человек.
«Я желаю, чтобы прах мой покоился на берегах Сены». – Это желание его исполнилось. Но, может быть, певец, его, Лермонтов, прав: тень императора тоскует
О знойном острове под небом дальних стран,
Где сторожил его, как он, непобедимый,
Как он, великий океан,
и где над его безыменной могилой мерцало Созвездие Креста. В жизни он так и не понял, но, может быть, понял в смерти, что значит Крест.
Сам Наполеон о себе никогда не молился, но, кажется, повесть о нем лучше кончить молитвой:
Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, Наполеона, в селении праведных.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |