Сокровища Валькирии. Птичий путь 9 страница

– Ура, я лишенец, – горько произнес он.

И ничего не произошло в это мгновение на Мауре, только где-то закурлыкали и стихли журавли. Сколот еще озирался, ждал, отгоняя подступающее отчаяние и мысль, что еще одной ночи не выдержит; солнце на минуту пробилось сквозь кроны, однако тут же исчезло, накрытое тучей – кажется, собиралась гроза…

В отрочестве был период, когда он страстно хотел в экспедицию, на Урал, еще не имея представления, зачем, и отец обещал взять с собой, выдвигая десяток условий – от хорошей учебы до поведения. Алеша весь год старался их соблюдать, на скопленные деньги покупал походную одежду, нехитрое снаряжение, и вот наставал день, когда родитель тайно объявлял ему срок отъезда. Впрочем, об этом догадаться было нетрудно: перед каждым полевым сезоном у них с матерью за неделю начинался вялотекущий, со всплесками острых ссор, скандал – они никак не могли поделить сына, его каникулы и определиться, где, с кем и сколько ему быть. Горы, походы, приключения в экспедиции исключались, из рюкзака сначала исчезали очень дорогие и необходимые вещи, запас охотничьих спичек, которые горят на ветру и даже в воде, удочки, блесна, фонарик, компас и прочие мелочи. Это заведомо подтачивало надежды, и все равно он до последнего мгновения надеялся: отец убедит маму, докажет, что Алеша уже взрослый, не упадет в пропасть, не утонет, не заболеет, и возьмет с собой. Но всякий раз просыпался утром, когда отца уже не было.

Тогда он чувствовал себя жертвой отцовского предательства, а мать еще подливала масла в огонь – дескать, мы с тобой ему не нужны, у Мамонта есть другие увлечения и наверняка другая женщина. Отроческая обида перекочевала в юность, на какое-то время отбив охоту к странствиям, но после седьмого класса, когда родители разошлись, Алеша решился на дерзкий побег. На сей раз тайно собрал походное имущество, заранее купил билет, сел в поезд и через сутки очутился на Урале, в районе поселка Косью и на берегу одноименной реки. Однажды он подслушал секретный разговор отца со своим другом и соратником Иваном Сергеевичем Афанасьевым. Обсуждали маршрут наземной заброски и место основной базы: у них в институте дела шли плохо, и уже не давали денег на вертолеты. Заезжать в горы они собирались на военных грузовиках, поэтому Алеша нашел первую попавшуюся дорогу вдоль реки и дальше двинулся пешком. Первый день он шел весело, ловил рыбу по пути, собирал цветные камешки. На второй след колес как-то неожиданно пропал, вернее, размножился, разъехался в разные стороны и пришлось встать, как витязю на распутье. И тогда он побрел без всяких дорог, просто по берегу, в надежде, что все равно река выведет на базу где-то в верховьях. Через двое суток его, заеденного комарами, простывшего насквозь, но не отчаявшегося, задержали егеря. Никакие доводы, что он идет к отцу, полковнику Русинову по прозвищу Мамонт, который будто бы ждет его и волнуется, не подействовали – они такого полковника не знали, про экспедицию не слышали, отняли все вещи, пригрозили связать, если будет рыпаться, посадили в «уазик», свезли обратно в поселок и сдали в милицию.

В Москву он вернулся под конвоем, был передан матери и поставлен на учет как неблагополучный подросток. Отец узнал о побеге поздней осенью, когда вернулся из экспедиции, но даже ругать не стал – попросил рассказать о своих приключениях в горах, после чего без всяких заверений и клятв заявил, что на будущий сезон без единого условия возьмет с собой и получит на это специальное разрешение руководства. На сей раз Алексей уже без сомнений поверил ему, однако после Нового года институт расформировали, а сорокалетнего родителя отправили на пенсию.

И вот такое же чувство обманутости он испытал тем утром, так и не дождавшись ключей на восходе. На Мауре ничего не происходило! Сколот сидел на земле возле дымно тлеющих углей и механически считал обороты запертого магнитного поля. Между тем журавли прокурлыкали сначала где-то слева, потом неожиданно оказались справа и вот уже отметились за спиной – должно быть, облетали ловушку для странников. Едва он так подумал, как птицы закричали впереди, причем встревоженно, заставив его выйти из состояния звенящего в ушах отупения. В течение нескольких минут клин совершил еще один полный, замкнутый круг над горой, и Сколот понял: отшельников в ловушке прибыло, появились соседи, пока что упрямо боровшиеся с магнитной стихией. У журавлей, как и у иных перелетных странников, была высокая и вечная мечта – вернуться на родину и здесь в любви и радости вывести потомство.

Журавли, как и люди, не могли от нее отречься.

Из-за крон птиц долго не было видно, однако судя по паническому крику, Маура притягивала их к своей вершине, чтобы низвергнуть на землю. Даже на Таригах Сколот все время готовился охранять Земные Пути, в том числе и Птичьи, поэтому знал, что произойдет: под коварным влиянием Мауры журавли уже обратились в движущиеся проводники и теперь индуцировали электрический ток. Спасти их могло бы немедленное приземление, однако на горе не было ни болотины, ни поляны, только островерхие ели, перемежаемые ситцевыми занавесками густых зеленеющих берез, и рогастый, колючий сухостой. А журавлям с двухметровым размахом крыльев для посадки и взлета требовался простор, они не могли сложить крылья и пасть камнем или мелкими пичугами приземлиться на деревья – все это смерти подобно!

Теперь Сколот метался меж елей, стараясь высмотреть в небе косяк, и считал обороты магнитного поля по крику, приближающемуся с каждым кругом: неумолимая центростремительная сила воронки засасывала обезумевших птиц, и поделать с этим ничего было невозможно! Он махал руками и кричал в надежде, что журавли изловчатся и сядут на поляну перед избушкой, прямо к кострищу.

– Сюда! Сюда! Летите ко мне!

Вряд ли его слышали – голос тонул в хвойнике, словно в вате. Уже к полудню клин замелькал в просветах неба, птицы еще пытались держать строй, но пара замыкающих отставала и снизилась так, что почти цеплялась за верхушки деревьев.

Они и рухнули первыми, словно от выстрелов: один запутался в кроне сосновой сухостоины, повиснув головой вниз, как мертвый; второй угодил в развилку высокой ели и еще хлопал крыльями. С пера стекали синие беззвучные молнии. Пока Сколот лазал на деревья и возился с птицами, зарывая длинные ноги во влажную землю, дабы снять статическое напряжение, упали еще три, так же зависнув в кронах, а одна угодила на крышу избушки. Взъерошенные, все они напоминали мертвых: безвольно болтались длинные ноги, обвисали крылья, однако глаза оставались живыми. Брать их можно было лишь за маховые перья – от любого прикосновения к телам ощутимо било током. В воздухе еще какое-то время кружила последняя пара, но и она скоро оказалась среди сучьев, хлопая крыльями, как в ловчих сетях, и теряя пух.

Вроде бы он собрал всех, однако потом услышал трепыханье где-то на земле, и, покуда бежал на звук, рыская в замусоренном лесу, журавль, проткнутый насквозь жестким, как стальная проволока, еловым сучком, распластал крылья и закатил погасшие аметистовые глаза.

У Драг он почитался птицей, приносящей на север солнечный огонь, и не подлежал захоронению в земле. Сколот подыскал место под деревом, из сучьев и мха устроил гнездо и поместил туда мертвого странника, подвернув голову под крыло – будто на яйцах сидит. Так отправляли журавлей в последний путь. А когда вернулся к избушке, первые спасенные птицы уже расхаживали вокруг своих собратьев, издавая звуки, напоминающие человеческую речь, те же, кто еще не встал, поднимали головы, подбирали вялые крылья. Синие электрические разряды изредка сбегали на землю, но вздыбленные перья уже постепенно расправились, принимая обтекаемый, естественный вид.

Не сказать, что он радовался появлению в ловушке товарищей по несчастью, однако невольно исполняя урок хранителя Путей, отвлекся от горьких мыслей и не заметил, как солнце поднялось в зенит. Один за другим журавли вставали на ноги, иные уже опробовали крылья, всхлопывая ими так, что вызывали ветер, и поглядывали в рваный клок неба, как показалось, с тоской, ибо взлететь с Мауры без разбега им не удалось бы. Кроме того, Сколот знал: попадая в магнитный вихрь, перелетные птицы утрачивают природную способность к ориентации и становятся оседлыми.

– Вейте гнезда тут, – посоветовал он журавлям. – У меня даже нет топора, чтоб разрубить вам просеку.

Говорят, многие Драги умели разговаривать с птицами на их языке, судить по полету, чего они хотят, и обмениваться условными знаками; Сколоту же почудилось, журавли понимают человеческую речь, ибо при звуке голоса замирают и настороженно прислушиваются.

– Ничего, поживем вместе, найдем общий язык.

Во второй половине дня весь клин был уже на окрепших ногах, птицы разгуливали возле избушки, заходили в лес, и теперь все как-то тревожно озирались, издавая короткие звуки – словно тревожно переговаривались: «Кру, кру, кру…» Или наконец-то осознали, куда угодили, искали выход.

– Отсюда пути нет, – заверил их Сколот. – Это Маура! Ловушка для странников!

Между тем птичье беспокойство нарастало. Сначала они суетливо и неуклюже топтались на месте, косясь в небо одним глазом, потом как-то незаметно выстроились в клин, вошли в определенный ритм, и началось что-то вроде танца. Журавли ходили возле кострища сначала шагом, замкнув цепочку, и один из них, возможно вожак, стал одновременно еще иногда вращаться. Это странное, явно ритуальное действо длилось больше получаса, причем отлаженный ритм убыстрялся, распушились хвосты, и теперь птицы почти бежали прыгающей, некрасивой рысью. Набрав скорость, они начали постепенно увеличивать круг, а поскольку полянки не хватало, крутящийся вожак повел косяк за крайние деревья, и вот уже избушка оказалась внутри круга, а вскоре и Сколот. И было непонятно, что они хотят: то ли с горя затеяли этот танец, то ли намерены раскрутиться так, чтобы образовалась подъемная сила, способная взметнуть их вертикально вверх, в единственный проран над вершиной Мауры.

Пока Сколот вертелся на месте, как вожак, наблюдая за журавлями, те захватывали всё большее пространство, и скоро ушли ниже по склону – за деревьями мелькали только их высоко вознесенные головы. Сорваться с такого круга в воздух и взмыть в свободный от древесных сетей просвет уже было невозможно: слишком крутым становился угол подъема, птицы неминуемо побились бы о стволы деревьев.

Отчаявшись понять, что происходит, Сколот закричал:

– Взлетать нельзя! Взлетать нельзя!..

Его не слышали или не понимали, ибо с каждым оборотом круг становился шире. И тогда он побежал наперерез журавлям, мысля оказаться впереди, но очутился сзади и, пристроившись в хвост клину, крикнул еще раз:

– Отсюда не подняться!..

Эти несуразные на земле птицы неслись по лесу так, что было непросто догнать. Они ловко подныривали под низкие ветви разлапистых елей, скакали через валежины, уворачивались от толстых стволов сосен, берез и всех прочих препятствий, в точности повторяя движения вожака. Человеческой прыти хватало лишь не отставать. Все попытки закричать, предупредить были тщетны, ибо перед мятущимся взором с большим отрывом мелькали только распушенный хвост и трехпалые лапы замыкающего журавля. Сколот мчался за ним, чудом избегая столкновения с преградами, не считая кругов, не взирая на ориентиры и незаметно для себя подключившись к ритму движения птичьего косяка.

Возможно, потому и не заметил момента, когда лес кончился и вокруг оказалось поле с кустарниками и примятой снегом прошлогодней травой. Здесь он машинально прибавил скорости – и все равно не смог догнать последнего журавля, который почему-то стал забирать в гору, хотя равнина впереди была плоской, как стол.

– Эй! – закричал Сколот, задыхаясь от встречного ветра. – Постойте!..

И только тогда увидел, что журавлиный косяк давно оторвался от земли и теперь круто уходит ввысь…

Курортный Балчик еще не осаждали отдыхающие, поэтому Корсаков ехал с тайным предвкушением покоя и счастья – так было всегда, если удавалось вырваться на несколько дней, и еще в аэропорту Варны он перевоплощался в охотника, высматривающего «дичь», спутниц на время отдыха, которых здесь было достаточно. Они тоже высматривали себе добычу, очень легко откликались на зов, а то и сами проявляли инициативу, особенно жадные до русской загульной и широкой души немки и француженки. Однако на сей раз Корсаков путешествовал со своим тяжелым и всю дорогу кипевшим «самоваром»: после пережитых событий, состояний и чувств у агентессы началось что-то вроде наркотической ломки: часто и резко менялось настроение, сиюминутные всплески радости заканчивались слезами. Иногда казалось – всё, кризис миновал, вернулось полное осознание реальности. Но через некоторое время Роксана вдруг становилась задумчивой, пугающе грезила, сама, без всяких вопросов и намеков, вспоминала Алхимика и порывалась немедля вернуться в Москву. И пожалуй, выбрала бы момент и сбежала еще в Шереметьеве, но ее удавалось отвлечь пустяковыми детскими игрушками: сначала Марат по требованию «жены» купил забавную пластиковую обезьянку, затем красный шарик-нос на резинке, и наконец, она увидела ножницы.

– Хочу! Купи! – закапризничала. – Это очень хорошие ножницы! Ты обещал исполнить все мои мечты!

Ничего в них хорошего не было – обыкновенные китайские, разовые, и Корсаков исполнил бы каприз не задумываясь, но опасался давать ей в руки острые предметы, тем паче знал, что на контроле отнимут. Отговорить не получилось, агентесса уже срывалась в истерику, привлекая к себе внимание пассажиров, – пришлось купить. Роксана тут же отстригла ему полгалстука, засмеялась и спрятала ножницы в сумочку.

Чем бы дитя ни тешилось!..

Рейс на Варну задерживали, и, болтаясь по аэропорту, таким же образом он купил дурацкую пляжную шляпу, резиновые перчатки и флакон шампуня. Наконец агентесса притомилась совать нос в киоски и запросилась в туалет. На всякий случай Марат встал рядом с дверью, ловя на себе недоуменные взгляды женщин, и простоял так первые пять минут – Роксана не выходила. И хотя сбежать из туалета она не могла, не было окон, все равно он начинал нервничать и уже собрался войти, начхав на правила приличия, но тут спутница вышла сама. На голове ее оказалась крикливая, пестрая пляжная шляпа, на носу – красный шарик, а на руках – резиновые перчатки.

– Ну и как я выгляжу? – засмеялась совсем не весело, будто со слезами. – Только не говори, что похожа на клоуна!

За этим нарядом он не сразу заметил главное: волосы были обрезаны! До затылка и висков, причем неаккуратно, грубо, ступеньками, и теперь торчали из-под шляпы как у сказочного Иванушки, стриженного под горшок.

– Ты зачем это сделала? – не удержался Корсаков, когда разглядел. – Что ты с собой натворила?

– Это для конспирации, – шепотом сообщила Роксана. – За нами следят…

Он уже с трудом различал стадии ее состояния, и казалось, что сам сходит с ума. Однако в тот миг он наконец-то разгадал загадку, отчего ее волосы раньше трепетали, как птичьи крылья: когда Роксана говорила что-то важное, она подавалась вперед и непроизвольно подергивала локотками, пуская волны.

В зоне досмотра на агентессу напал приступ ярости – неожиданно стала бить кулачком в спину:

– Зачем ты меня похитил? Что ты хочешь сделать со мной?! Я с тобой не поеду! Я все равно убегу!

Крик на всю галерею! Пассажиры оглядывались на них, и хорошо, поблизости не оказалось оперативных ушей Интерпола или просто стукача. В самолете же, наглядевшись на проплывающую внизу землю, Роксана вцепилась ему в руку.

– Вижу! – зашептала, как заклинание. – Алеша попал в беду. Корсаков, ему надо помочь. Его надо выручать!

– Да с удовольствием помогу, – с готовностью заявил он, нарушая инструкцию не касаться имени гения в беседах с Роксаной. – Хоть сейчас. Но где Алхимик? Он же скрылся.

– Я знаю, где… Но ты ведь его опять схватишь? Станешь пытать, потом выдашь, чтобы сожгли на костре. Алхимиков во все времена сажали в огонь. Ты ведь сам инквизитор, Корсаков, на тебе тоже черный крест…

И несла такое, что озноб прохватывал. Марат с тоской думал, что ни отдыха, ни покоя на сей раз не будет, тихо сатанел и прикидывал, где удобнее всего получится случайно «потерять» Роксану – в аэропорту Варны или по дороге на Балчик.

Решил по дороге: когда ее обнаружат в таком наряде, примут за туристку, сошедшую с ума, оставшуюся без документов на территории чужого государства. Пока обленившаяся в благодатном климате местная полиция разберется, можно не то что до Канады добраться – Земной шар околесить. Отставной капитан Симаченко должен встречать в аэропорту, так что будет свидетель. Можно остановиться где-нибудь в виноградниках, чтобы пописать, и Роксана непременно сбежит, поскольку думает о побеге всю дорогу, и с

Она же словно услышала его мысли, еще в салоне самолета сбросила дурацкую шляпу, перчатки, туго завязала голову шарфиком-палантином, а на трапе вцепилась в руку и больше не отпускала. Симаченко не был посвящен в их отношения, принял агентессу за девушку для отдыха, и, то ли оттого, что капитан с первой минуты вел себя развязно, то ли ей опять что-то в голову взбрело, но уже в машине Роксана прижалась к плечу Марата и зашептала:

– Берегись его, Корсаков! Он подлый, он отравит тебя и уже яд приготовил. Ничего не бери из его рук.

Показалось, и в самом деле капитан был слегка напряжен, много и неестественно смеялся, будто радовался приезду хозяина, однако глаза оставались профессионально холодными и стригущими.

– Он тебя предал, – нашептывала между тем Роксана. – Вступил в тайный сговор… А убьет ритуально. Сначала даст яд, потом всадит нож в спину. И еще живого утопит в море… Три смерти ждут тебя от его руки!

Все это можно было бы посчитать бредом, однако когда выпутались из пригорода на трассу, Симаченко перестал смеяться и неожиданно сообщил:

– Марат, тут проблемка возникла… Сейчас отвезу вас в Трявну, в горы, пока, недели на две. А сам рвану в Варну, к адвокату… Рвану в Варну! Неплохое созвучие для каламбура, а, мадемуазель?

Корсаков ничего спрашивать не стал, но насторожился. Агентесса опять защекотала ухо:

– Не отпускай его! Лучше посади под надежный замок! А ключ выбрось!

– Понимаешь, и тут идет передел! – через некоторое время заявил капитан, взирая на дорогу. – Имущественный… Твоя недвижимость оказалась не совсем чистой юридически. Оказывается, Белый домик реквизировали у одного крупного партийного деятеля. При социализме еще проворовался… А теперь предъявил права как пострадавший от коммунистического режима. И требует возврата. Наложили арест, сейчас сам живу в сторожке, как сторож… Я нанял адвоката, Марат. Хорошего, дорогого… Но ты не обращай внимания, отдыхай. В горах сейчас тоже неплохо, воздух… Вопросы с Балчиком сам порешаю. Правда, доверенность у меня заканчивается… Я за это время как раз и катер подготовлю, акваланги… Сударыня, вы дайвингом занимались? Прошу не путать с петтингом… – Он на мгновение оглянулся и подмигнул Роксане.

– Не пошли, – буркнул Корсаков. – Веди себя прилично.

А сам как-то заторможенно, с трудом пытался осмыслить, что же здесь произошло и отчего уверенный в себе, даже обретший респектабельность Симаченко сейчас вертится, как виноватый молодой лейтенант.

Дважды Марата срочно вызывали на службу, и тогда управляющему доставались «надкусанные яблоки» – снятые в аэропорту или на пляже девицы не хотели так скоро покидать уютный домик на берегу моря. Сложенный из дикого белого камня, с красной черепичной крышей, он более напоминал небольшой дворец с башенками, порталом и примыкающей крытой колоннадой в древнегреческом стиле. Еще при покупке Корсаков слышал о его прежнем хозяине, который будто бы не стал дожидаться ареста, скрылся в какой-то капстране, но уйти от судьбы не сумел и там вроде бы бесследно сгинул – говорили, пропал без вести во время наводнения.

– Почему сразу не сказал? – наконец спросил Марат, испытывая внезапное чувство раздражения и беспокойства.

– Вот, говорю. – Капитан подхихикнул. – Не хотел грузить – с тобой барышня… Я сам все утрясу. Как только подадим апелляцию, арест снимут. И тогда милости прошу на море… Мне бы доверенность! Адвокат ждет, а я, получается, не уполномочен…

Он что-то явно скрывал, хитрил, однако Корсаков молча достал из сумки заранее приготовленную доверенность. И тут Роксана ловко выхватила ее и стала комкать.

– Ну что ты делаешь? – Он с трудом отнял бумагу.

Роксана замолчала и отвернулась. Вновь будоражить ее больное воображение Марат не стал, вспомнив инструкции руководства. И пытать Симаченко было неуместно.

– Поехали в горы. – согласился он. – На лыжах покатаемся…

– Там снег растаял, – пряча доверенность, сообщил капитан. – Потепление климата, говорят, парниковый эффект… Зато цветут подснежники и эдельвейсы.

За горной саклей в Трявне присматривал местный житель-грек, который, кроме болгарского, не знал ни одного языка, поэтому с ним объяснялись знаками, как глухонемые. И это раньше устраивало – чем меньше суетилась обслуга, тем спокойнее было на душе. Тут же, буквально на следующий день, Корсаков услышал абсолютную тишину – стук крови в ушах – и почувствовал себя неуютно. Агентесса по-прежнему хранила молчание и вообще перестала замечать Марата, причем делала это демонстративно, как если бы и в самом деле была глубоко обиженной, оскорбленной женой. Единственным собеседником оказался телефон, да и то с одним абонентом – со Сторчаком. Шеф выслушал доклад, как всегда, без лишних вопросов, и у Корсакова возникло подозрение, что он в курсе всего происходящего, в том числе знает и о неожиданно измененном месте пребывания.

– В горах Княгине сейчас будет лучше, – заботливо, однако торопливо заключил он. – За пару недель отойдет. Тебе задача поставлена – исполняй.

И еще сложилось впечатление, что, пока он торчит на растаявшем горнолыжном курорте, где в начале лета не встретить живого человека, вокруг меж тем происходит что-то важное, в том числе и здесь, в Болгарии. Симаченко хоть и отвечал на звонки, однако все время или был за рулем, или вел какие-то переговоры и обещал связаться позже. Апелляцию он будто бы подал, но все еще не мог снять арест с имущества, сетуя на нерасторопность местной судебно-правовой системы.

А Марат уже не верил ни единому его слову, с каждым днем все больше убеждаясь, что в безумных «ясновидческих» речах Роксаны не так уж много безумства. Однако разговорить ее по-прежнему не удавалось, впрочем как и подкупить или прельстить прогулками по горам, эдельвейсами и подснежниками. Она запиралась у себя в маленькой светелке на втором этаже и выходила лишь к завтраку, обеду и ужину, которые подавал молчаливый, безъязыкий грек, и если ела, то неохотно, не поднимая глаз, скромно, однако не по-сиротски – скорее, со скрытым вызовом. Первую неделю Корсаков дежурил в сакле либо поблизости от нее, бесцельно слоняясь из угла в угол маленького дворика, огороженного каменным дувалом, изнывал от одиночества и более от полного бездействия. Сторчак ничего не требовал, как-то невыразительно интересовался состоянием подопечной и, кажется, забыл, с какой целью послал их в Болгарию – о гребне ни разу не вспомнил.

С началом второй недели затворничества Роксана начала выходить во двор, однако вела себя странно – как-то старательно пряталась за дувалы, если передвигалась, или просто сидела в шезлонге, подставив лицо солнцу. Наконец Марат уловил ее интерес: взгляд все время был прикован к неподвижному, законсервированному на лето подъемнику.

– Хочешь прокатиться? – спросил он будто бы невзначай.

Голос от долгого молчания у нее был надреснутый, хрипловатый:

– Хочу…

Он едва разыскал управляющего с лыжной трассы и за деньги договорился с ним, чтобы включили подъемник. Агентесса забралась в открытую люльку, боязливо поджав ноги, а когда поднялись довольно высоко, огляделась и заговорила тоном старой, ворчливой и обиженной на весь свет жены:

– Корсаков, ты толстокожий бегемот. Неужели не чувствуешь? За нами следят! И прослушивают даже ночью! У меня в спальне кругом микрофоны. Зачем мы сюда приехали?

– Это тебе кажется, – осторожно начал Марат и чуть не вывалился из люльки от внезапного и какого-то низкого, как инфразвук, крика в самое ухо:

– Мне не кажется! Ничего не кажется! Нас снимают! И слушают! Вот! – Она достала из карманчика скатанный, бесформенный комок.

Это и в самом деле оказались радиомикрофоны и портативные, с ноготь, видеокамеры на липучках.

– Откуда это? – Марат даже изумления скрыть не смог.

Роксана сердито отвернулась.

– Вся твоя сакля обставлена… Все, хочу на море. Ты обещал мне море! – Потом резко обернулась, отняла у него свои находки и зашвырнула в каменную россыпь, проплывавшую внизу. – Мне надоели эти горы! – возмутилась при этом. – Из-за каждого камня выглядывают! Ночью смотрят в окна! И лица мерзкие!

– Хорошо, мы завтра же уедем в Балчик, – наугад пообещал Марат.

– Почему не сегодня? Не сейчас?

Объяснять, что Белый домик находится под арестом, он не решился, опасаясь усугубить ее взвинченное состояние, однако про себя решил следующим же утром, не дожидаясь Симаченко, вызвать такси и отправиться к морю.

– Там шторм, – дипломатично уклонился он. – Вода ледяная, низовка пошла, и медузы у берега. А завтра обещают погоду…

На следующий день Марат знаками попросил грека вызвать такси, и тот вроде бы все понял, отрицательно помотал головой – дескать, вызвал, – однако к назначенному часу во дворик зарулил Симаченко. На другой машине, и это, видимо, сначала сбило с толку Роксану. Она села в автомобиль и, лишь когда тронулись, обнаружила за рулем капитана.

– Я же предупредила тебя, Корсаков! – В тесной кабине ее инфразвук давил на барабанные перепонки. – Этот человек тебя предал!..

И внезапно озвучила все, что раньше нашептывала по секрету, – про страшную смерть от яда, удара ножом и утопления.

Симаченко на миг потерял управление, чуть не шаркнул по разделителю полос, потом резко затормозил, ушел на обочину и остановил машину.

– Что-то с рулевым! – попытался он отвлечь внимание и полез было из кабины.

– Сидеть, – велел Корсаков.

Капитан обернулся и уставился на Роксану – в простоватых глазах теперь стоял откровенный страх.

– Ну, признавайся, капитан, – устало предложил Марат, обняв спинку переднего сиденья. – Что ты тут мне приготовил?

– Это кто? – спросил тот.

– Моя жена. Врать при ней не смей.

– Я так и подумал… А то с какой стати везешь из Москвы, когда их здесь…

– Еще что подумал?

На службе Симаченко считался незаменимым сотрудником, если надо было исполнить что-нибудь дипломатическое – как-то подействовать на шефа, чтоб замолвил слово или потребовал, и кому-то дали квартиру, назначили хорошую пенсию, повысили должностные оклады либо закрыли глаза на чей-нибудь залет. Действовал он обычно через семью Сторчака, чаще через его жену, тещу и позже дочку, поэтому лет десять кряду капитана при них и держали. Он не гнушался исполнять их любые, в том числе и тайные желания, например свозить на свидание в Питер безнадежно влюбленную дочь, обернувшись за ночь; вел какие-то секретные имущественные дела с тещей, потрафлял всяческим, иногда и вздорным капризам жены шефа и при этом умел держать язык за зубами. И надо сказать, сам оставался бессребреником, по крайней мере ничего особенного себе не требовал и находил удовольствие в своем положении быть нужным. К концу нелегкой службы он стал настолько влиятельным и так много знал, что раздраженный шеф однажды потребовал убрать его с глаз долой, а потом и вовсе выпроводить на пенсию. Никто толком не ведал, за что, а позже выяснилось, что сорокалетнему пенсионеру удавалось все время увиливать от полиграфа, и когда Сторчак что-то заподозрил и обязал его пройти эту процедуру, обмануть умную машину у капитана не получилось. Однако сути так никто и не узнал. Да и отношение шефа к нему осталось странным: когда Корсаков приобрел недвижимость в Болгарии, Сторчак неожиданно вздумал трудоустроить Симаченко и предложил взять его управляющим…

Капитан покусал бескровные жесткие губы.

– Марат, давай выйдем и поговорим?

– Ты же понимаешь, скрывать что-либо от ясновидящих бесполезно.

– Я не предавал тебя, Марат Петрович! Я сам собирался все рассказать. Но с тобой дама! Искал удобного случая…

– Чтоб дать яду?

– Да ты что, Марат Петрович?!..

– Давай-давай, и по порядку.

Капитан уткнулся лбом в руль – собирался с мыслями.

– Они вышли на меня еще в марте, восьмого числа…

– Кто – они?

– Сын бывшего хозяина Белого домика и его адвокат… Но это прикрытие, я сразу понял. Началось все как обыкновенный шантаж. Торговля, в общем. Показали решение суда о возврате собственности, дали срок. У них тут тоже есть служба судебных приставов…

Корсаков с ненавистью уставился в его затылок, стриженый и вспотевший, как у боксера на ринге. Но спросил лениво:

– Почему не доложил?

– Думал, сам разберусь. А что? Доверенность на управление есть… была…

– Восьмого марта Международный женский день, – зачем-то напомнила Роксана. – Мы с тобой отмечали его уже вдвоем. Ты в первый раз подарил мне букет черных роз. И я впервые почувствовала – ты меня любишь. Или влюблен… Только думала – почему черные?

Симаченко обернулся и опять уставился на Роксану как на бездушный коварный полиграф.

– Не надо гипнотизировать мою жену, – подтолкнул его Марат. – Продолжай.

Должно быть, у капитана пересохло горло – заперхал.

– Я оспорил решение в суде. Заявил, что мы – добросовестные приобретатели, купили у государства, представил документы. И в первой инстанции проиграл… Но этого следовало ожидать, Марат! Они же подготовились… Сейчас подал новую апелляцию, на стадии рассмотрения…

Дата добавления: 2015-11-04