У судьбы отменное чувство юмора. Это Дерек понял еще в тот момент, когда он, будучи совсем мальчиком, с ужасом и паникой в потерянных оливковых глазах наблюдал за тем, как полыхает его собственный

У судьбы отменное чувство юмора. Это Дерек понял еще в тот момент, когда он, будучи совсем мальчиком, с ужасом и паникой в потерянных оливковых глазах наблюдал за тем, как полыхает его собственный дом. Словно завороженный первобытным, животным страхом юный оборотень смотрел на языки рыжего, обжигающего пламени, лентами вырывающегося из щелей заколоченных окон. Из ставен, которые были намертво забиты сворой охотников, обугленные доски которых венчал грубо выструганный католический крест. Дерек слышал крики, молил намертво стиснувшего его локти дядю помочь семье, запертой в подвале, но это было невозможно. Все было тщетно.

Тогда ему твердили, что это – злой рок, что он обречен на вечное одиночество, что так велела судьба… но сейчас он понимает – судьба – та еще тварь. И она с каким-то совершенно садистским удовольствием любит насмехаться над всеми разумными существами, коими был наполнен это грязный, несовершенный, воняющий сожженными трупами мир.

Сегодня судьба настигла и Хела. Застала врасплох кучкой охотников, выследивших его по искусно запутанному следу. Дерек старался скрыться как можно тщательнее, его убежище, казалось, было попросту невозможно отыскать, но любой план и сложно выложенная конструкция рано или поздно дает свой сбой. Судьба догнала мальчика, будучи выросшего в крепкого, статного мужчину сквозь годы боли, крови и постоянного бегства от религии. Догнала и ошарашила свяченым серебром прямо под ребра – спасибо Ардженту – сыну священника, настоятеля здешней церкви. Беспощадный и жестокий он, по приказу отца, отлавливал по окрестностям оборотней и тащил их к викарию, который там, за толстыми стенами, трепетно выложенными белым камнем, творил свою извращенную, ненормальную справедливость. Там, в полумраке костела, наполненным запахом благовоний, в мареве свечей он истязал каждого с особой страстью, призывая покаяться во всех содеянных грехах, заставляя принять католичество, смыкая на чужих запястьях накаленные добела серебряные браслеты с выгравированными на них ровными, чернеными крестами.

Вервольфам веками не давали покоя. Преследовали еще с самого основания времен, и чудо, что маленький Хейл остался жив, не попав в лапы священников, в то время как вся его семья заживо сгорела в заранее замурованном доме. Люди основательно подготовились для того, чтобы одним махом истребить сильнейший клан ликанов во главе с Талией Хейл. И им это удалось, да вот только Дерек остался. Узрел жестокую расправу, ринулся в бегство и там, в глуби леса на окраине города зализывал раны, рос, становился сильнее и копил свою ненависть, чтобы потом направить ее на черную язву этого города, именуемую церковью.

Религия распространилась по Бейкон-Хиллс за какие-то пару месяцев еще много-много лет назад, так рассказывала ему мать, и с тех пор люди зажили жизнью рабов. Каково это – существовать в постоянном страхе за свою жизнь, за своих близких и друзей, которых могли публично сжечь на площади или запытать до смерти в сырых подвалах лишь за то, что их волосы отдавали рыжиной чуть сильнее, нежели чем у других? Местные жители это знали не понаслышке. С приходом христианства в это местечко пришли темные времена. Прежний, некогда живой городок с богатой историей и веселыми ярмарками превратился в цитадель страха и религиозного ужаса, который проникал в дом к каждому, заставляя вешать на шеи серебряные кресты, словно ошейники верности и преданности епископу. Заставляя молиться установленному божеству и подозрительно коситься на всех, кто хоть как-то отличался от стада запуганных, зажатых и согнанных кнутом Красного Кардинала людей.

Дерек никогда не хотел походить на них. Он исповедовал свою веру – веру в собственные силы, в собственную скорость, в острые клыки и длинные когти, которые могли бы помочь ему спасти свою шкуру в любой момент. Однако сегодня эта вера дала сбой. Искусный следопыт отыскал убежище Хейла спустя десяток долгих лет, которые он, будто охотничья ищейка, шел по следу. Дезориентирующие мешочки с аконитовой пылью, несколько серебряных стрел – и застигнутый врасплох альфа уже у ваших ног. К чести Дерека – он рвался перегрызть обидчику горло даже будучи закованный в освященные цепи. За семью, за себя, за свою стаю, которую Ардженты отлавливали по одному и тащили в место, в котором по велению Господа вершились судьбы – в аккуратную, мрачную церквушку, словно бич божий возвышающуюся над главной площадью скованного ужасом города. Здесь сгинули многие души, темные и светлые, людские или души невинных вервольфов – церковь пролила больше крови и унесла больше жизней, чем чума и мор, чем войны и нашествия, катастрофы и природные катаклизмы. Отец Джерард, стоящий у основания этой жестокой местной иерархии не знал пощады, фанатичный и жестокий ублюдок - он уверял всех и каждого в оправданности его методов.

«Мои действа освятил сам Всевышний!» - гордо вещал старик, облаченный в золоченую рясу, тыча скрюченным пальцем в хмурое небо, призывая народ подчиняться своей воле самыми разными методами, начиная от смиренного покаяния и заканчивая полыхающим костром, посреди которого корчилось тело очередного «виновного».

Повернутые на религиозных основах церковные настоятели объединялись, образовывали собрания, на которых мерялись количеством сожженных еретиков и колдунов, считая ведра пролитой крови, вырабатывая все новые и новые методы воздействия на нечистую силу, от которой не было покоя мирному христианскому народу. И Дерек как раз несчастливо входил в число этой некрещеной нечисти.

- Погляди-ка, кого ты привел, сын мой. Самого Дерека Хейла. Альфу, который растерял всю свою стаю. Местного короля, с которого так легко снять его корону вместе с головой. – Джерард довольно скалился, возбужденно потрясывая головой, прокручивая на среднем пальце серебряный перстень с отпечатанным на нем крестом, в предвкушении глядя на необращенного волка, в окружении охотников стоявшего на коленях в центре церковного зала. – Что же, сын мой, ты готов ощутить все то, что пережил Всевышний, распятый на вершине Голгофы?

Ответом старику служат звенящие цепи, кольцом смыкающиеся на чужих запястьях, растягивая руки ликана в разные стороны, заставляя того поднять голову, чтобы снизу вверх, тяжелым, тлеющим яростью взглядом исподлобья одарить приходского священника.

Глядя в эти омерзительные, водянисто-голубые глаза Дерек чувствовал, как к гортани подкатывает жгучая, неудержимая ненависть, рвущаяся наружу так же, как рвалась наружу кровь из незаживающих ран, нанесенных вервольфу серебром несколько часов назад в пылу злостной, но изначально предрешенной схватки. Цепкие пальцы Криса стягивали темные волосы на самом затылке, заставляя Хейла запрокинуть голову для того, чтобы в считанные секунды укрыть его лицо намордником, проверенным, кажется, уже не одним Дереком. В хитроумное приспособление, закрывающее все дыхательные пути, засыпался порошок, перемолотый из иссушенной рябиновой древесины – это ощущалось по запаху, это знаменовалось нарастающим жжением в носоглотке. Ремни, плотно затягивающиеся на затылке не оставляли шанса вдохнуть свежего кислорода, а в легкие вместе с жалкими урывками затхлого воздуха проникала рябиновая пыль, заставляя уже внутренности жечь огнем, препятствуя нормальной регенерации всего ликанского тела. Хотелось увернуться, сплюнуть подкатывающую к горлу бурлящую кровь, скинуть намордник, и вцепиться в глотку святому отцу, повалив его на пол приходской церкви, разрывая когтями артерии, слыша, как тот будет давиться собственной кровью перед ликом своего лживого всевышнего, моля Хейла о прощении. Для прощения нужно отпущение? Что же, Дерек отпустит, только вот для начала отпустите посеребреные цепи, в кольца стягивающие сильные руки, не дающие ни дернуться вперед, ни уйти назад. За несколько часов Хейл привык к постоянному жжению в области кистей и горла, стянутого строгим ошейником – со всем вервольфами обращались точно так же, как и с загнанными волками. Только тех не травили серебром, хватало обычных веревок… здесь веревки не помогут. Разве что пропитанные аконитовым отваром, и то рисковать не стоило. Посему методы были дороже, но эффективнее. У церкви много денег, почему бы не позволить себе серебряные ловушки для нечисти?

- Посмотри, Крис, как он похож на свою мать. – Хриплый голос тошнотворной волной прошелся по искалеченному телу ликана, заставляя возродить внутри новый поток ненависти, изливающийся сквозь намордник горячими сгустками темной крови. – Глаза. Прекрасные глаза Талии Хейл. Истинный сын своей матери. Хорошо, что ты нашел его заблудшую душу и привел его ко мне. Здесь он найдет свое успокоение. – В свечном освещении Джерард казался еще старше и древнее, думалось, что религия родилась вместе с ним, одаривая его еще младенцем крестным знамением, вбивая в голову свою извращенную норму. – Что ты хочешь за него, сын мой? – Потирая сухие, узловатые руки спрашивает старик, поднимая глаза с Дерека на гордого, неприступного Криса, который с уверенной точностью и неизменной горячностью толкал свою линию.

- Я хочу его, святой отец. С ним все будет в разы проще. Хейл убил троих наших, к чему столько жертв, если он справится без них? – Крис знал, о чем говорил, но Джерард лишь поморщился и покачал головой.

- Кристиан, ты же знаешь, что у него иное предназначение. Его место здесь – в церкви, разве можно подвергать его бесценную жизнь опасности? Твои охотники – такой же скот, как и те, кого вы ловите. Наберешь еще.

- Ты истязаешь мальчишку своими варварскими методами, отец. С нами ему будет проще. Он заперт здесь, словно в темнице. Когда-нибудь ты убьешь его. – Дребезжащий сталью голос охотника отразился от сводов церкви, заставляя священника приподнять верхнюю губу в недовольном оскале, щуря жестокие, колкие глаза.

- У тебя свои дела, у нас – свои. Оставляй оборотня, забирай деньги и иди за новыми. Не тебе указывать мне, что делать. Я слушаю только Господа.

- Ты слушаешь только себя. Ты не более чем свихнувшийся старик. Подумай над тем, что я сказал – в схватке с оборотнями погибает много невинных людей. В стенах церкви, погибает тот, кто мог бы за пару дней остановить все волчье противостояние. – С каждым днем вервольфов становится все больше, контролировать город с каждым годом все тяжелее, и младший Арджент готов прибегнуть к любым мерам, лишь бы Бейкон-Хиллс выстоял, лишь бы бесконтрольные обращения прекратились, лишь бы люди стали бояться только церкви, а не нечисти, умело сливающейся с простым людом на площадях и базарах. На деле же – дай Крису волю – он сверг бы и церковь, сжигая деревянные распятия вместе со священнослужителями, однако во главе угла – его отец, а непослушание карается гибелью, посему приходится терпеть. Терпеть и выполнять свою работу. Посему, даже не разделяя взглядов своего отца, Крис продолжал тащить все новых и новых ликанов в небольшой костел, кованые двери которого захлопывались за ними их последней тюремной решеткой. Словно верные шавки – охотники. Как жадный налогосборщик – иезуитская церковь…

***

- Посмотри на себя. Твоя потерянная, черная душа заблудилась в этом мире. Попроси прощения у Господа – и он дарует тебе освобождение от грехов. – Скрипучий голос отца Джерарда эхом разносился по помещению, отражаясь от раскрашенных, ярких витражей, клиньями вбиваясь в воспаленный мозг уставшего и измученного Хейла. Он терпит столько, сколько может, но видит Бог, повисший на громоздком распятии напротив – он не железный. В отличие от изваяния Христа… Рябиновая пыль почти кончилась, серебро уже выжгло кожу до обугленного мяса, раны убого зарубцевались – новые приступы боли приходили лишь со словами чокнутого старика. Все это время он сидел рядом с Дереком, навязывая тому свое мнение, толкая речи смиренного проповедника, заставляя покаяться и принять веру, поселив ее в своем черном, нечистом сердце. Хотелось ответить – мешал намордник. Хотелось кинуться – мешали цепи и вонзенные в бока крюки, выворачивающие наизнанку мясо, распявшие оголенный торс вервольфа в разные стороны. Хотелось зарычать – мешали шипы ошейника, вонзившиеся в глотку, раздирая голосовые связки. Сколько оборотень сможет продержаться?

«Он Альфа, он может вытерпеть огромное количество боли. Принеси намордник, Элиссон, дочь моя».

Ответ эхом отдается в голове наряду с тонким, высоким писком, обозначившим верхнюю границу терпения Дерека. Осознание накатывает ужасающей волной, обдающей холодом первобытного страха – он беспомощен. Он не может вырваться. Не может даже пошевелиться толком.

Он может лишь с ненавистью смотреть на викария напротив него, ощущая проходящийся по телу жар, знаменующий торжество религии над организмом вервольфа.

Отвратительно, унизительно, смертельно-опасно.

Дерек загнан в ловушку – из нее нет выхода. Единственное, на что он когда-то мог надеяться – это на свою стаю, которую вожак не смог защитить, бестолково отпуская каждого на произвол судьбы. Скотт, Айзек, Эрика, Вернон, Кора, Питер – он не спас никого, но даже в этом случае он все еще носил гордый статус альфы. Альфа без стаи. Вожак, растерявших своих волчат. Одиночка, лишившийся всей своей семьи. Осознание больно бьет куда-то под раздробленные ребра, и Дерек испускает шумный выдох, сопровождающийся омерзительным бульканьем липкой крови, скопившейся в нижней полости латунного намордника. Если вдыхать резче – можно захлебнуться ею, чувствуя отвратительный ржавый привкус, поэтому Хейл старается держать себя в руках, контролируя все свои внутренние процессы, не поддаваясь на лишние провокации отца Джерарда, который, кажется, уже устал биться над этим окончательно развращенным «прихожанином». Исповедь Дерека – выхарканные им легкие, его ненависть, волнами направленная к старику-убийце, его открытый атеизм, который в их время карался даже хлеще, чем колдовство. В Дереке – сила кельтских друидов, в нем – зерно власти, отражающееся алым на радужке внимательных оливковых глаз, в нем – терпение, воля и вера в собственную непоколебимость.

Даже когда татуировку на спине выжигают каленым железом – он не издает ни звука, лишь жмурится и задерживает дыхание – он помнит про чертов намордник. Благо, что Джерард побрезгует менять его самостоятельно, а в стенах церкви под покровом холодной летней ночи он один – помочь ему некому.

- Покайся. – Накаленная металлическая пластина с нажимом ввинчивается в самый центр рунического трискеля, заставляя Хейла сгорбиться и с силой закусить щеки изнутри – он не смеет удовлетворять садистские потребности престарелого ублюдка сломленными стонами.

Никогда.

И Хейл отрицательно качает головой, получая очередную порцию каленого железа, ощущая, как осколками взрывается в висках новый приступ жгучей боли, вызывая тошноту, подкатывающую к горлу вместе с шипящей, горячей кровью, сочащуюся из выпаленных легких. Он терпит. Он будет терпеть. Пусть проклятый Арджент сорвет себе глотку и обобьет об вервольфа все ноги – ему каяться не в чем. Не перед свихнувшимся детоубийцей. Не перед тем господом, которому с завидной регулярностью на «священном» костре приносятся человеческие жертвы.

Это не бог Дерека.

Он верит лишь в самого себя.

***

Невозможность завалиться навзничь приносила достаточное количество неудобств, и все же Хейл старается держать тело вертикально. Пусть едва стоя на коленях, но вертикально. Он старается не раскачиваться, не жечь изуродованные руки еще больше, не дергать ошейник, ведь каждое движение сопровождается не только ядовитой болью, но еще и звуком, кажущимся оглушительно-громким в пустом церковном зале, освещенным лишь сотнями свечей, запаха которых Дерек, к счастью или к сожалению не чувствует. Все лавки, на которых обычно размещались прихожане, были сдвинуты к стенам и громоздко наворочены друг на друга, что означало только одно – Хейла тут ждали. Как особого гостя, закрепляя его как можно тщательнее. Как самого сильного – его боялись больше всех. И правильно делали, но вот только сейчас сильный альфа больше похож на истерзанного Иисуса, который закатил глаза под веки на кресте напротив Дерека. У него есть время подумать, есть время проследить его сходство со скульптурой, есть время возненавидеть сильнее, как и допустить мысль о том, что там кто-то все же обитает. Кто-то столь же ненормальный, сколь и отец Джерард.

Хейл скользит взглядом уставших глаз по богатому убранству храма, разительно отличающемуся от той грязной, вшивой, воняющей помоями бедноты, разверзающейся за пределами выложенных выбеленным камнем стен. Внутри селится нечто, похожее на жалость – несчастный люд. Несет сюда свои последние сбережения, несет сюда свою боль с мольбой о помощи, а получает лишь холодное, властное настояние и призывы молиться чаще, отдавая на нужды храма все свои распоследние сбережения. Тебе больно? Молись и жертвуй. Тебе плохо? Молись и жертвуй. Ты согрешил? Молись и жертвуй.

И хорошо, что сейчас Дерека оставили в гордом одиночестве – ему так гораздо легче, не так сложно, не так противно. И Хейл даже готов попытаться вырваться, да вот только легкие, тихие шаги отвлекают его от непосильного занятия, заставляя поднять голову и уставиться в сторону алтаря, из-за которого к нему приближалась фигура, едва ли напоминающая святого отца-психопата. Среднего роста, худощавого телосложения парень с деревянным ведром в руке. От марева свечей и боли перед глазами расплывались картинки, но Дерек все же смог рассмотреть черную рубашку с белой подкладкой под воротничок и такие же черные брюки, подпоясанные ремнем с очевидно серебряной пряжкой. Вместо лица – светлое пятно, которое при ближайшем рассмотрении начало приобретать наиболее явные очертания. Попытки вырваться моментально прекращаются.

Одного взгляда в эти сострадающие, искренние карие глаза хватило для того, чтобы понять – этот человек отличается от всех тех, кого оборотень встречал до этого. Острые скулы, курносый нос, пушистые ресницы, полные губы, скривленные в искренней жалости, и обилие темных родинок на гладком мраморе кожи придавало пришедшему мальчишке какой-то нетронутой невинности и чистоты. Кто он такой? Откуда взялся? Почему Хейл не видел его до этого? Ни на площадях и публичных казнях, ни на улицах Бейкон-Хиллс в свободное от служения время – никогда. Он приближается так плавно, словно тень, выскользнув из-за фигуры Спасителя, опускаясь перед оборотнем на колени и ставя рядом с собой ведро, пробегаясь по чужому телу глазами, полными едва ли не Вселенской тоски. От этого внутри все сжимается в комок, от одного взгляда на парня внутри поселяется уверенность – он не для этого мира. Он здесь лишний и забрел сюда совершенно случайно, и хочется стать кем угодно, сделать все, что угодно, лишь бы горькая тоска покинула эти глаза. В тот момент, когда Дерек осознает, на кого именно направлена эта грусть – на него волной накатывает непонимание. Человек перед Хейлом жалеет его. Жалеет оборотня, заблудшее существо, нечисть-убийцу, изуродованного охотниками-атеистами, которых до сих пор кара не постигла лишь потому, что они полезны церкви, отцу Джерарду и верховному епископу, чтоб ему там в своем сане не кашлялось.

- Не шевелись, ладно? Так только хуже. Спокойнее, волк, я не причиню лишней боли. – Голос и манера говорить идут вразрез с внешним видом паренька – он излагает мысли быстро, чуть сбивчиво, живым и в меру громким голосом. А альфа ожидал, что тот либо немой, либо говорит редко, плавно, и только по существу. – Дерек. Я знаю, что тебя так зовут. Позволь мне.

Хейл замечает, как парень, стоящий на коленях напротив, загораживая собой уже тошнотворную статую Христа, олицетворяя ангела-хранителя, тянет к нему свои руки, и по инерции дергается назад, хрипя сквозь сетчатую латунь от очередного волнообразного приступа боли, мучась головокружением и желанием вдохнуть в себя б о льшую порцию столь необходимого кислорода.

- Перестань, слышишь? Вот уж не думал, что так сильно напоминаю кровожадного, рехнувшегося охотника на оборотней. – Что-то в голосе мальчишки заставляет Хейла остановиться и замереть с недоуменно вскинутыми бровями, в то время как длинные, аккуратные пальцы ложатся на его затылок, поддевая концы туго затянутых ремней, вытаскивая их из пряжек. Возникший из ниоткуда парень без отвращения освобождает человека-зверя от изуверского намордника, с ужасающей умелостью отнимая его от чужого окровавленного лица, ничуть не боясь запачкать руки в свернувшейся, осклизлой жиже. И Дерек не знает, какое желание сильнее – выкашлять к дьяволовой дочери свои легкие, или же вдохнуть в них как можно больше воздуха. Выбор очевиден.

В церкви витает теплый аромат восковых свечей, и Хейл без стеснения прикрывает глаза, со свистом переломанного носа дыша полной грудью, не обращая внимания ни на боль, ни на то, что потемневшая кровь сгустками скатывается по его подбородку, пачкая выложенные изукрашенным мрамором полы. Плевать на то, чего хочет этот парень – головокружение от нехватки воздуха стремительно пропадало, а силы наполняли тело вервольфа с каждой секундой все больше. Так бы пару часов назад…

Слишком частые и жадные вдохи провоцируют приступ безудержного кашля, который будто бы выворачивает Хейла наизнанку, заставляя ощущать рвотные позывы, подступающие к горлу вперемешку с едким привкусом желудочной кислоты и металлическим – крови. И Дерек, забыв о своей несломленности, с болезненной фанатичностью выхаркивает из себя сгустки желеобразной жидкости, выходящие наружу вместе с внутренним, выжженным слоем все еще горящих легких.

Он был уверен – мальчишка в ту же секунду отпрянет назад, чтобы не запачкать своих черных брюк волчьей кровью, но тот к великому удивлению Хейла сидит, не шевелясь, глядя на оборотня все тем же сострадательным взглядом великомученика. Он – словно вырванная из контекста незапятнанная страница. Он – как архангел в черном, спрятавший за своей спиной статую продажного Иисуса. Это настолько странно, что Дерек, перестав кашлять, поднимает голову, смерив незнакомца долгим, внимательным и колким взглядом. Вервольф не прочь спросить – кто таков этот парень, да вот только ошейник, перетянувший горло явно против этого, посему приходится лишь сухо, коротко сглотнуть и облизать губы от омерзительно-склизкой крови, сплевывая ту в сторону. Как же ему хочется вырваться. А еще хочется узнать, что тут забыл этот юноша. Зачем ему этот насквозь прогнивший костел? Неужели он и впрямь видит перед собой справедливость? Непонимание снова дергает за ниточки натянутых, оголенных нервов – если бы считал это верным, не снял бы намордника. Не протянул бы своих рук, осторожно укладывая их на серебряный ошейник, поддевая тугой замок, морщась, словно чувствуя боль альфы, размыкая утяжки в разные стороны, неосознанно шипя, словно извиняясь за лишние неудобства, вытягивая из чужой шеи окровавленные шипы и отбрасывая орудие пыток в сторону.

- И как ты еще держишься, Дерек? – Вопрос не требует ответа, а вервольф лишь фыркает, коротко ухмыляясь уголком выпачканного рта – ему приходилось идти одному против вражеской стаи альф, ему бывало и хуже. В голове витает множество мыслей, но озвучить их ликан не сможет до тех пор, пока раны на глотке не затянутся, вновь возвращая ему возможность издавать членораздельные звуки. – Ты только не вырывайся, ладно? На улице дежурят охотники, в таком состоянии ты не проберешься мимо них. Я сейчас отсоединю крюки, а ты сиди ровно и не смей убегать – тебе же будет хуже.

Мужчина не сдерживается и хмыкает – мальчишка (по сану, кажется, дьякон) смеет устанавливать ему условия. В ту же секунду противный внутренний голос неприятно пищит о том, что он имеет на это полное право – это не он сейчас закован в серебро с продырявленным горлом, вдоволь надышавшийся рябиновой пылью.

Аконит, очевидно, не подсыпали только потому, что тот может вырубить оборотня или наслать таких галлюцинаций, от которых он может уйти в нирвану собственных мыслей, не чувствуя боли и не осознавая реальности. Все же главное воздействие священников и прочей шушеры – это воздействие физическое. О психологическом здесь, кажется, никто не догадывался. А ведь оно могло бы дать наиболее плодотворные результаты, нежели чем тыканье раскаленной железкой в лицо и другие части тела.

И все же подобное тоже дарует свои плоды – ослабшие оборотни, без возможности регенерировать из-за обилия рябинового порошка в организме были готовы на все, лишь бы жестокие пытки закончились. Стало дурно от мыслей о том, что на месте Хейла когда-то были волчата. Его волчата. Беспомощные и юные. Такие же, как мальчишка перед ним. И Дерек шипит, переходя на негромкий, но отчаянный рык, когда холодные пальцы парня отстегивают карабины, вынимая острые серебряные крюки из начавшего запускать процесс самоисцеления тела. И кто вообще придумал, что вервольфы должны дымиться от воздействия серебра?

- Тише. Не шуми. Разбудишь отца Джерарда – будет плохо. И мне и тебе. – Парень честно сверкает карими глазами и Хейл как-то уж слишком послушно для такой взрывной натуры затыкается, завороженно наблюдая за тем, как будущий священник зачерпывает из ведра с водой тряпку, отжимая ту и переминаясь на коленках, очевидно, пытаясь найти наиболее удобное положение. Теплая, влажная материя касается лица, но Дерек больше не рвется - он не чувствует от человека опасности. Не ощущает лукавства и лжи – его сердечный ритм сбивается только от непонятного волнения за незнакомое существо перед ним, с щетинистого лица которого молодой человек сейчас утирает кровавые потеки. Вода в ведре достаточно быстро окрашивается в алый, а чужие, непривычно-осторожные руки скользят ниже, обтирая почти зажившую шею, заставляя Хейла прикрыть глаза и чуть склонить голову набок, подстраиваясь под дьякона, забывая обо всех правилах осторожности, которые только бывают у вервольфов.

У Дерека, как и у здешней церкви, есть свои законы. Законы, которым он неукоснительно следует. Но сейчас они катятся в Ад – ему помогают. Ему еще никогда не помогали люди. И это к великому ужасу мужчины не вызывает недоверия – это вызывает вынужденную слабость, волной прокатывающуюся по всему телу, с которого паренек сейчас смывает спекшуюся кровь. На мраморный, вычурно богатый пол храма скатываются алые капли, пачкая симметричный орнамент, скапливаясь в приличные, темно-розовые лужи, слишком уж кощунственно портящие красоту этого величественного места. Внутри находит место злорадство – пусть святыня огрязнится кровью нечестивого неверного. Хотя бы ненадолго.

- Кто ты такой? – Вопрос слетает с языка спонтанно, и мальчишка, увлекшийся оттиранием багровых следов с чужого напряженного живота, слегка трясет головой, поднимая на волка большие, теплые карие глаза, пару раз недоуменно хлопая ресницами, постепенно возвращаясь на эту грязную, грешную, убогую землю, после чего немного нервно жует свои губы и вздыхает, отводя взгляд в сторону.

- Зови меня Стайлз. – Коротко и тихо говорит парень, тут же вновь переключаясь на смачивание тряпки в ведре, делая вид, словно это вовсе не он сейчас назвал распятому оборотню свое имя.

- Стайлз? – Достаточно странное имя для их городка. Ложится на язык непривычно, колко, резко – «С т а й л з». По слогам, прорабатывая в голове уместность звучания – неплохо. И все равно необычно.

- Да. – Немного нервно и чуть раздраженно. – Но не при святом отце. Тогда никак. Я тебе ничего не говорил. Ты вообще не знаешь моего имени. – Мальчишка забавно бурчит себе под нос, откладывая тряпку в сторону и расстегивая сверкающие в свете свечей перламутровые пуговицы на своих манжетах, закатывая рукава до локтя, являя миру незагорелые, бледные, жилистые руки далеко не церковного труженика. Скорее всего – он сын одного из местных ремесленников или крестьян. Самый способный, или самый пригодный для службы в церкви (для этого особыми талантами обладать не надо, лишь умей подчиняться да вовремя подсовывай прихожанам шкатулку для пожертвований). – Вообще молчи. Тебе лучше не разговаривать. – Парень не смотрит в оливковые глаза – занимается промыванием почти полностью затянувшихся ран, отколупывая пальцами засохшие, желтоватые нагноения, и от этой странной, неуместной и неловкой заботы у Хейла теплеет в груди. Вряд ли он пришел по науське старшего Арджента - альфа бы почувствовал неладное. Скорее всего этот Стайлз из ряда тех детей, которые тянут своих родителей за рукава на ярмарке, прося забрать домой «вон того вон котенка, который сидит около мясного прилавка, серенького и хорошенького». Добрый самаритянин, мальчик с необъятным чувством сострадания. Когда-нибудь он поплатится за него… но сейчас думать об этом не хочется. Хочется концентрировать внимание лишь на этих легких, мягких, успокаивающе-прохладных руках, которые скользят по спине, изучающе очерчивая контур татуировки. Кажется, здешний дьякон ни разу не видел подобных мужчин – раз с таким интересом изучает чужое тело, кончиками пальцев проходясь по рукам ликана. По рукам, которые затекли так, что в пору было отрезать их ко всем чертям – там было бы многим легче.

- Этот рисунок на твоей спине – кажется, его не удастся восстановить… контуры сплылись так, что это больше напоминает размытый треугольник. – Стайлз говорит это с таким разочарованием, словно татуировка была набита на его теле, а не на теле вервольфа, что вызывает очередной приступ недопонимания этих странных, нелепых и непостоянных существ – людей.

- Плевать на нее. Выберусь отсюда – найду того, кто все это переправит. – Дерек говорит безалаберно и непринужденно, но тяжелый выдох за спиной дает понять, что не все так просто, как хотелось бы.

- Дерек, ты не понимаешь. – Молодой священнослужитель вырисовывается откуда-то сбоку, вновь загораживая статую Христа собой, заглядывая в оливковые глаза вкрадчиво, осторожно, зная, что увидит там лишь непослушание и скепсис. – Ты не выберешься отсюда, если на то не даст разрешение святой отец.

- Выберусь, как только освобожу руки. – Дерек упрям. Он смотрит тяжело, исподлобья, но Стайлз лишь качает головой, крутя в руках багровую от волчьей крови тряпку, то скручивая ее в узел, то расправляя вновь.

- По всему периметру церкви – рябиновый круг. Ты не сбежишь, даже если будешь в состоянии это сделать. – Почему парень не сказал этого раньше – неясно, наверное, не хотел провоцировать Дерека на очередной приступ ярости. Правильно делал, потому что в следующую секунду внутренний зверь уже рвется наружу, силится порвать крепкую цепь, желая кинуться на мальчишку, перекусывая хрупкие шейные позвонки.

- Ну, так разомкни его! И я уйду. А святому отцу скажешь, что я вырвался сам. Могу приложить тебя головой о мрамор для пущей убедительности. – Хейл скалится, и никак не ожидает, что в следующий момент его заросшие темной щетиной щеки накроют прохладные, узкие ладони, а карие глаза возникнут прямо напротив удивленного лица ликана – пара дюймов, один выдох – и можно попробовать вгрызться в чужое беззащитное горло, перегрызая пульсирующую артерию в тщетной борьбе за несостоявшуюся справедливость.

- Дерек, ты не понимаешь. Я и так рискую. Помогая тебе – я подписываю себя под кнут, я не хочу оказаться на костре следующим. Я не могу. Пойми. – Мальчишка твердит жалостливые слова таким тоном, словно они с Хейлом были знакомы уже достаточно длительное время для того, чтобы оказываться вот в такой подозрительной близости. Кажется, Стайлз не понимает, во что ввязывается. Или понимает слишком хорошо, играя с чувствами ликана, заставляя того опустить глаза и коротко кивнуть, не понимая, откуда в нем столько покорности. Этот мальчишка – словно сдвигает здравый рассудок своим присутствием, заставляет забывать о своей истинной сущности, успокаивая внутреннего волка, приказывая ему жадно принюхиваться к теплому дыханию священнослужителя, ощущая легкие нотки свежего хлеба и церковного вина. Нет, юноша не пьян, возможно, что принял для храбрости, а может – все церковные служки так питаются – Хейл не вдумывался, лишь глубже втягивал в себя чужие выдохи, пропуская их через выжженные рябиной легкие ровно до того момента, как неуверенный голос не обдал его ведром ледяной воды. – Если ты хочешь выбраться – тебе нужно раскаяться и согласиться замолить свои грехи, и тогда…

- Вот оно что. – Дерек резко отстраняется назад, тряся головой, сбрасывая с себя чужие руки и умело сплетенные лживые путы, зло скаля белоснежные клыки, с вспыхнувшей ненавистью в алых глазах глядя на дьякона перед собой. – Вот чего ты добиваешься. Слушай, что я тебе скажу, мальчишка – катись ко всем своим святым. И желательно поскорее – иначе я перегрызу тебе горло. Своими зубами. – Хейл говорит раздельно, яростно, жестко, вот только служка, кажется, пуганный. Он лишь переводит свои руки на мощные плечи вожака без стаи, с нажимом оглаживая раскаленную кожу большими пальцами, словно приводя Дерека в чувства.

- Я просто хочу помочь. Я устал видеть чужие смерти. Я не хочу, чтобы кто-то еще горел на костре. Просто сделай то, что я говорю – и тебя больше не будут преследовать. Прощение дарует отпущение. Я лучше знаю, я ведь слуга Господа. – Стайлз говорит с таким убеждением, что Хейл ненадолго затыкается, чувствуя, как от чужих прикосновений по уже полностью восстановившемуся торсу разбегаются мурашки. Глаза напротив – гипнотизируют, заставляют слегка вскинуть брови и сменить гнев на милость, неосознанно подаваясь вперед, под мягкие прикосновения мальчишки, как дворовый, драный пес, подставляясь под столь необходимую его заблудшей душе ласку. – Ты даже не представляешь, на что они способны. Безжалостные, они не щадят никого. Им нужно лишь послушание, Господу – смирение. Угодишь обоим – рябиновый круг разомкнется.

Парень легко оглаживает смуглую (по сравнению с его бледными руками) кожу вервольфа, переходя то на шею, то возвращаясь к плечам, задевая мощную грудь, словно упиваясь всем процессом, с предельной внимательностью наблюдая за каждым своим действием, слегка прихватив верхними зубами пухлую губу. Это зрелище превосходно – таких красивых мальчишек Дерек еще не встречал. Бледный мрамор кожи украшали темные родинки, которые ничуть не портили всей картины – напротив, лишь вызывали желание пробежаться по ним пальцами, пересчитывая каждую, спускаясь на шею, а оттуда – под атласную ткань черной рубашки дьякона. Вообще странно, что мальчишка не в рясе, как все остальные, но возможно, что у него существуют свои особые привилегии.

- Ты такой прекрасный. Я таких ни разу не видел. Тебе нельзя умирать. – Шепчет Стайлз, склоняя голову набок и щуря красивые глаза, поднимаясь к жесткой щетке темных волос на затылке, перебирая их кончиками пальцев, пуская миллионы разрядов по сильному телу перед ним, подсаживаясь ближе, наступая коленями, обтянутыми черными брюками, прямо в кровавые лужи. – Я здесь словно затворник. Не вижу ничего, кроме пыток и смертей. Рядом постоянно ошивается сын Джерарда – Крис, который выследил тебя. Он хочет получить меня, но святой отец не позволяет. Грозится проклясть, если тот ко мне хотя бы пальцем прикоснется. Я так устал жить в вечном страхе и желании, Дерек. Я так грешен. Мое место в огне… – Мальчишка шепчет отчаянно, сбивчиво, придвигаясь все ближе, прижимаясь прохладной тканью рубашки к обнаженной груди вервольфа, пробуждая внутри него нечто, чертовски схожее с первобытными, плотскими желаниями. Кажется, при бегстве пацана придется забрать с собой – ему целибат[1] и отказ от всех мирских утех дается ой как нелегко, раз он вешается на все, что разговаривает и находится в обездвиженном положении вдали от глаз священника Джерарда. К слову тот тоже хорош… у него ведь есть сын. Откуда? Приемным отцом решил подработать по совместительству? Ересь все это. Каждый живет, как хочет, а юноше просто забивают голову всякой чепухой, не позволяя ему даже выйти в город и найти себе подругу по сердцу.

- Мне осточертела моя невинность. Я так больше не могу. Я устал, Дерек. И я хочу согрешить. Прямо здесь, прямо сейчас. – Мальчишка прижимается к вервольфу всем худощавым, но жилистым и крепким телом, цепко обнимая того за шею и сбивчиво, судорожно выдыхая в его губы, заставляя все моральные устои, которые только существовали в голове оборотня слететь ко всем чертям. Он не железный, а парень до одурения привлекательный, и он хочет сбросить свои оковы ничуть не меньше, чем сам Хейл.

В голове – ни звоночка о подозрительности ситуации. Более того – Дереку отчаянно наплевать на то, что сейчас к нему льнет совершенно незнакомый юноша-церковнослужитель, выговаривая ему свою слезливую историю о долгой затворнической жизни. У волка просто срывает крышу – он соглашается, поддается, кивает, слишком быстро растаяв под ласковыми прикосновениями чужих рук, чувствуя облегчение во всем теле. Боль почти отступила, уступая место легкой теплоте, разгоревшейся где-то в груди. Грозный альфа с параноидальным синдромом «все кругом – враги» сейчас не опаснее размякшего щенка, подставляющего загривок под ласкающие его руки. Это странно? Не страннее того, что все это сейчас происходит посреди приходской церкви прямо перед массивным металлическим распятием. Быть может, что аконит в рябину все же подмешали…

Стайлз приоткрывает полные губы, невесомо прижимаясь ими к чужой, колючей щеке, и осторожно скользит вниз, до подбородка, прихватывая его и стискивая пальцами крепкие плечи ликана, сокращая дистанцию и вжимаясь как можно теснее, чтобы Дерек даже сквозь ткань одежды дьякона прочувствовал тяжелый серебряный крест, ошейником сомкнувший цепочку вокруг бледной шеи. Католический символ слегка жег кожу, и все же это было терпимо. Терпимо по сравнению с тем, что творил этот святой, но такой грешный мальчишка. А он тем временем уже жадно блуждал узкими ладонями по крепкому телу оборотня, с нажимом оглаживая мышцы, бугрящиеся под кожей, приникая сухим, неуверенным, но искренним поцелуем к мощной шее альфы, вырывая из его груди тихий, сдержанный стон. Если бы не цепи – он бы сгреб священнослужителя в охапку, грозя переломать ему ребра, но, к сожалению, освобождать его никто не собирается. А жаль.

- Ты пахнешь кровью, волк. – Изрекает мальчишка, задерживаясь в районе его шеи, опаляя ту дыханием, принюхиваясь и едва задевая уже зажившую кожу кончиком курносого носа, обвиваясь вокруг ликана цепкими, удивительно-сильными руками. – Если пообещаешь не делать глупостей - я освобожу тебя до конца. – Стайлз отстраняется, выжидающе глядя потемневшими глазами в затуманенные желанием – оливковые, продолжая гипнотизировать, очаровательно хлопая длинными, густыми ресницами. И Дерека не хватает ни на что, кроме того, как сделать короткий кивок, уже потянувшись было к чужим соблазнительным губам этого змея-искусителя, но получая лишь холодную пустоту. Мальчишка основательно взялся за освобождение чужих рук, поддевая пальцами хитро сплетенные цепи, распутывая узлы и отбрасывая серебро в сторону, оглаживая подушечками красноватую кожу вокруг почерневшего, загнившего, спаленного мяса с выглядывающими наружу костями. Это заживет, это ничего, но юный священник все равно смотрит так, словно Дереку выписан смертный приговор.

- Мне жаль. Мне, правда, жаль, что с тобой так поступили. – Твердит дьякон, обнимая альфу за шею, притягивая того к себе для того, чтобы коснуться теплыми губами чужого упрямого лба, словно отпечатывая на нем клеймо жалости и невинности, зарываясь кончиком носа в корни жестких волос, оглаживая затылок Хейла аккуратными пальцами. Он жалеет, он прижимает ближе, он словно старается защитить вервольфа, приникая к нему всем своим телом, шумно выдыхая из себя теплый воздух, ароматно пахнущий выдержанным кагором. И Дерек сам испытывает желание ответить, поднимая медленно, но верно регенерирующие руки, пристраивая жесткие, широкие ладони на чужой талии, ощущая под колющими миллионом иголок пальцами гладкую ткань заправленной в брюки рубашки. Альфа тычется носом в чужую грудь, прикрывая глаза, касаясь кожей холодного, переливающегося перламутра острогранных пуговиц, жадно вдыхая в себя запах юного тела. Стайлз пахнет миртом, церковным воском и искренностью, а еще Вселенской усталостью и нетерпением, желанием освободиться в кратчайшие сроки. И он с радостью поучаствует в этом освобождении, пусть тот только даст знать о том, что готов принять помощь вервольфа. И молодой священнослужитель дает понять – касается пальцами колкой щетины на щеках мужчины, приподнимая его лицо на себя, затягивая Дерека в омут своих карих бездн с головой без единого шанса на спасение.

- Помоги мне, Дерек. Я хочу обрести свободу точно так же, как и ты сам. – Стайлз наклоняется ниже, жарко выдыхая в плотно сжатые губы Хейла, вырывая из церковной тишины тихий, едва уловимый стон одурманенного вожака, тянущегося к приоткрытому рту за поцелуем. И Стайлз дает этот поцелуй. Позволяет сжать себя в тиски сильных рук, позволяет терзать свои пухлые губы острыми резцами, позволяет уронить свое тело на услужливо подставленные колени, шире разводя ноги. Альфа не хочет думать о том, почему ему разрешают это делать, не хочет думать, почему он сам сейчас так жаден до чужой плоти – ему бы слизать с сухих, теплых губ горький вкус сострадания, скользнуть в чужой влажный рот языком, сдавить пальцы на чужих боках до боли, до остервенения, поддаваясь на провокации святого грешника.

- Зачем ты делаешь это? Почему так хочешь? – Тихо спрашивает Хейл у искусанных губ, едва касаясь их своими, жадно сверкая возбужденными глазами, позабыв порадоваться тому, что ссадины на его запястьях почти полностью затянулись, позволяя прижать дьякона к себе с наибольшим рвением, не боясь собственной боли.

- Иначе я не почувствую себя живым. Никогда. – Стайлз отнимает свои руки от сильных плеч мужчины, перемещая их на пуговицы своей рубашки, поддевая их, распахивая легкую материю, обнажая мраморную кожу, которая так контрастировала с черным цветом. Загипнотизированный движениями Дерек наблюдает за сим действом, но резко вздрагивает, стоит только его глазам наткнуться на белесый, уродливый рубец на красивой, подтянутой груди мальчишки. Вопросительный взгляд прерывается коротким поцелуем, после которого юноша вытягивает рубашку из брюк, стаскивая ту с себя и отбрасывая в сторону, чуть отдаляясь назад, позволяя вервольфу вдоволь набегаться жадными, недоумевающими глазами по своему красивому торсу. По торсу, который был испещрен шрамами самого различного происхождения. – Святой отец говорил, что я должен прочувствовать то, что чувствовал Иисус во время его истязаний. – Шепчет мальчишка, кладя свои руки на кисти Дерека, переводя его пальцы на чуть выступающие ребра, которые были исполосованы длинными, светлыми рубцами. Хейл недоумевающе пробегает по светлым линиям подушечками, вызывая легкую дрожь невинного тела, рассматривая, пытаясь вникнуть в смысл этих чудовищных действ изуверского характера. – Это плеть. А это… - ладони Хейла ложатся на светлые ряды точек, тянущиеся поперек плоского живота, покрытого россыпью родинок. – Вериги. Это не больно. Ну, только поначалу. Затем привыкаешь. Понимаешь, что испытывал он.

- Это же издевательство. – Изрекает Дерек, торопливо оглаживая пальцами изуродованную кожу, словно стараясь забрать давно ушедшую боль на себя. – Хочешь, я убью его? Пока он спит. Пока он беспомощен. – Хейл вопросительно заглядывает в теплые глаза, в которых в ту же секунду отражается неподдельный ужас.

- Нет, Дерек. Он не желает мне зла. И тебе не будет желать, лишь замоли свои грехи и прими веру. Спаси себя, спаси свою душу. – Длинные пальцы нервно, судорожно пробегаются по чужим рукам, очерчивая выступающие вены, а сам Стайлз нетерпеливо ерзает на чужих бедрах, вызывая волны спертого жара, прокатывающиеся по крепко сложенному телу ликана.

- Лучше позаботься о себе. Посмотри на это. Разве это нормально? По-человечески? – Оборотень кивает на обилие шрамов на молодом теле, но дьякон лишь качает головой, касаясь пальцами искусно выделанного креста, болтающегося на шее, перебрасывая его назад, за спину, для того, чтобы беспрепятственно вжаться своей грудью в чужую, заставляя Хейла заткнуться и забыть о том, что он только что говорил.

- Не думай об этом. Делай то, чего так жаждет твоя плоть. – Негромкий, вкрадчивый голос подчиняющей паутиной окутывает чужое сознание, и Дерек больше не может справиться с бурей страстей в своем теле, впиваясь в ароматные губы полным желания поцелуем, вытягивая чужой стон, выпивая его, словно ковш холодной воды в жаркий день. Стайлз слишком близко, слишком тесно, позволяет блуждать по своему телу порочными руками, выгибая спину, подставляясь под каждое прикосновение, сопровождая действия шумными, громкими выдохами. Пушистые ресницы дрожат от нетерпения, но мальчишка не торопится раскрыть глаз – лишь открывает рот шире, разрешая вервольфу насиловать себя голодными поцелуями, судорожно цепляясь пальцами за чужие, накаленные жаром возбуждения плечи. Но им обоим нужно дышать, особенно дьякону, посему тот все же уходит от поцелуя, морщась и скаля зубы, чувствуя, как на ключице смыкаются чужие клыки, едва не прокусывая тонкую, бледную кожу до крови – нельзя. Иначе в костер Стайлз полетит следующим. Главное, чтобы Хейл не заметил светлого следа от чужой челюсти на левом плече, поэтому, когда оборотень приближается своими поцелуями к застарелому укусу, юноша отклоняется чуть в сторону, подставляя под ласки свою грудь.

Дерек целует жадно, до темных отметин, одаривая ими мраморную кожу и задабривая вздрагивающего мальчишку широкими мазками горячего, влажного языка, стискивая пальцы на упругих ягодицах, заставляя паренька томно выдохнуть, закатывая глаза и откидывая голову назад, пытаясь свести ноги вместе, избавляясь от тянущего возбуждения, ощущавшегося сквозь ткань темных брюк. Чертова пряжка жгла кожу живота Хейла, и тот поспешил избавиться от нее, вырывая кожаный ремень с мясом, со шлевками, откидывая тот в сторону, чуть морщась от звякающего шума, с которым серебро стукалось о мрамор, закатываясь под стоящую у стены лавку.

- Ты так нетерпелив. Мне нравится. Я хочу больше. – Рвано выдыхает мальчишка, упираясь ладонями в мощную грудь ликана, отрывая того от вылизывания чужого пресса, украшенного шрамами, отстраняясь назад и соскальзывая с колен мужчины на пол. Зачарованный зрелищем Хейл с плохо скрытой похотью наблюдает за тем, как Стайлз усаживается поудобнее, отклоняясь и укладываясь на узорчатый пол, вздрагивая от соприкосновения оголенной спины с холодным мрамором. Он тяжело дышит, сводя колени вместе и заметно приподнимая бедра, закусывая губу, силясь самостоятельно справиться с собственным возбуждением, но Хейл не позволяет ему этого сделать – склоняется следом, ощущая гулкий стук двух сердец, колотящихся в унисон. Пользуясь моментом Стайлз опутывает сильную шею руками, вовлекая доведенного до грани вервольфа в жаркий поцелуй, и тут же изгибается в пояснице, испуская протяжный, тягучий стон, ощущая жесткую, горячую ладонь на своей промежности. Хейл с нажимом оглаживает гладкую ткань брюк, заставляя мальчишку ерзать и нетерпеливо всхлипывать, подаваясь в чужую руку, царапая короткими ногтями кожу на загривке ликана.

- Дерек, прошу… не тяни. Я хочу… просто быстрее… - узкая ладонь надавливает на кисть оборотня, позволяя тому в полной мере прочувствовать собственное возбуждение, загнанно выдыхая, урывками хватая накалившийся воздух в просторном церковном зале. Мальчишка хочет, трется промежностью о грубую руку, широко раскрыв рот и умоляюще глядя на вервольфа, нависшего над ним, закрывая украшенный орнаментом потолок, чтобы не видеть стен святыни – лишь эти сверкающие оливковые глаза, которые горели огнем нечистого, грешного желания. И Хейл в очередной раз за ночь поддается – торопливо расстегивает пуговицы атласных брюк, цепляя пояс пальцами и стягивая их вниз по бедрам и стройным, длинным босым ногам. Вот почему шаги были такими легкими – мальчишка без обуви.

Отстраняясь назад для того, чтобы расстегнуть собственные штаны, Дерек не может не пробежаться жадным взглядом по молодому телу, в нетерпении изогнувшемся на полу костела. Стайлз обкусывает собственные губы до красноты, до припухлостей, с какой-то бесстрашной готовностью разводя собственные ноги, сгибая их в коленях. Мальчишка прекрасен… жилистый, стройный, с безупречной кожей, испорченной лишь рубцами, в получении которых был виноват местный настоятель. Отчего-то сейчас это не кажется таким кощунственным. Представляя, как кровь из рассеченных ран струится по юному телу Дерек распаляется еще больше, ощущая чужую, давно прошедшую боль он чувствует жар, комком спустившийся в район паха, делая штаны еще более тесными. Здравый рассудок сожжен на алтаре этой грешной похоти, Хейлу наплевать на лик Господа, который он видит, стоит лишь поднять глаза, наплевать на то, что парень перед ним – церковнослужитель, наплевать на то, что его вообще-то собираются сжечь на костре – он хочет прочувствовать Стайлза. Хочет стянуть мешающиеся штаны для того, чтобы облегчить болезненное возбуждение, но раз уж они оба назвали себя мучениками – придется подождать. Хотя бы для того, чтобы завтра дьякон смог подняться со своей постели.

- Не отстраняйся. Не напрягайся. Постарайся расслабиться. – Властный, хриплый голос Хейла долетает до Стайлза, словно через марево наркотического тумана, но мальчишка все же кивает, в следующую секунду закусывая костяшки своих пальцев, жмурясь, ощущая в себе длинный, торопливо смоченный слюной палец, приподнимая ягодицы над холодным полом, судорожно выдыхая.

Дерек оглаживает плоский живот ладонью, толкаясь рукой чуть глубже, заставляя мальчишку загнанно застонать, стискивая челюсти до желваков, царапая ногтями гладкие церковные плиты. Он бы мог забыть обо всех правилах приличия, мог бы толкаться не пальцами, но оборотню знакомы слова благодарности – дьякон был с ним ласков, осторожен и искренен, посему Хейл сможет потерпеть лишние пару минут, осторожно вводя второй палец, разводя уже два в разные стороны, вызывая лишь очередную волну дрожи по растленному телу. Ликан думает о том, как можно быть таким невинным, и таким порочным одновременно, но все мысли улетучиваются в тот момент, когда Стайлз распахивает помутневшие глаза, хрипло выдавливая из себя лишь одну фразу, срывающую крышу хлеще ураганного ветра в штормовую погоду.

- Возьми меня. Прошу, сейчас. – Стайлз беснуется от ускорения темпа возвратно-поступательных движений, держится изо всех сил для того, чтобы не заключить возбужденный член в кольцо длинных пальцев, шумно дышит и протяжно стонет в те моменты, когда подушечки пальцев надавливают на бугорок простаты, сгорая в этом порочном огне, готовый в любую секунду продать оборотню свою развязную душу. – Я больше не могу, Дерек. Пожалуйста.

Хриплые мольбы все же дошли до затуманенного мозга Хейла, и тот отстранился, ненадолго оставляя доведенного до сумасшествия Стайлза одного, нервно стягивая с себя штаны, торопливо сплевывая на ладонь, смачивая каменный, пульсирующий член слюной для облегчения проникновения, поддевая парня под бедра и придвигая того к себе. Он не станет предупреждать о том, что будет больно – мальчишка и без того должен это понимать, и все же виновато скрипит зубами в тот момент, когда из чужой груди вырывается надрывный, болезненный вскрик, сопровождающийся влажным всхлипом и шмыганьем курносого носа. Дьякон напрягается, словно одна натянутая струна, замирая в одном положении, упираясь затылком в жесткий пол, рвано дыша, стараясь справиться с острой, разрывающей болью, углями жгущую задний проход, разливаясь по всему телу. Она впутывается в воспаленный мозг, вбивается в него клиньями, доводя до безумия, заставляя мертвой хваткой вцепляться в чужие запястья. Хочется вырваться, уйти, но в какой-то момент все успокаивается. Боль стихает так резко, что Стайлз недоуменно распахивает глаза, силясь понять, что же случилось. Успевает заметить лишь черные змейки, бегущие по мощным рукам ликана, да на секунду вспыхнувшие алым оливковые глаза, которые Дерек поспешил закрыть, хмуря брови и плотно стискивая зубы - ему тяжело держаться. Тяжело не сорваться на бешеный ритм, вколачивая парня в холодный пол жесткими толчками, и он терпит. Замирает, давая мальчишке привыкнуть для того, чтобы через несколько долгих мгновений совершить первый пробный толчок, шипя и скалясь, ощущая болезненную узость горячего тела.

- Давай же… - Дрожащие пальцы оглаживают напряженные руки, и Хейл лишь жмурится сильнее, дергая мальчишку на себя, нетерпеливо входя до самого основания, чувствуя волны пульсаций, проходящие по члену, отбивающие свой собственный ритм, донося его аж до самого мозга. Стайлз отнимает руки от ликана, упирается локтями в пол, вскидывая бедра и обхватывет вервольфа стройными ногами, прижимая того ближе к себе, облизывая пересохшие губы, мучась жаждой чужой плоти. – Дерек, быстрее. И глубже. Я вытерплю. Пожалуйста. – Мальчишка на грани, как и сам оборотень, посему мужчина выбирает послушаться чужих слов, открывая глаза и кидая короткий взгляд на измученный лик Всевышнего, лицезрящего это грязное неблагочиние, после чего переводит взгляд на Стайлза, такого развратного и порочного, и перестает сдерживаться. Они в церкви? Наплевать.

Дерек двигается быстро, рвано, толкаясь как можно глубже и жестче, упираясь ладонью в скользкий пол, остро ощущая на себе судорожные прикосновения трясущихся пальцев, выжигающих на коже невидимые, горящие метки. Стайлз шепчет, смыкает руки на чужой шее, притягивает Хейла ближе, тычась горячими губами в его ухо, умоляя ускориться и ужесточиться, ведь он и не такое терпел. Каждый грубый, глубокий толчок – протяжный, нетерпеливый стон юного грешника, вибрацией проходящийся по мощному телу вервольфа и проносящийся над изукрашенным потолком костела. И хочется сильнее, хочется теснее и глубже - но дальше уже некуда. Хейл чувствует, что чудовищно затекает спина, поэтому поддевает парня под поясницу и выпрямляется, снова сажая того к себе на колени, надавливая на крепкие плечи Стайлза для того, чтобы насадить того на себя до предела, то возбужденного вскрика, отразившегося от сводов церкви гулким эхом. Дерек утыкается носом в ароматно пахнущую миртовым маслом шею мальчишки, скользя по влажной от пота спине ладонью, ускоряясь до самого высшего предела, укладывая свободную руку на эрегированный член юноши, надавливая большим пальцем на раскрывшуюся алую головку, смазывая выступившую жемчужную каплю, вырывая очередной стон из уже охрипшего горла, широкими, размашистыми движениями надрачивая молодому священнику, приближая его оргазм.

Они оба – двинувшиеся грешники, которые творят прелюбодейство прямо в стенах церкви, но Хейлу на это откровенно положить. Он лишь прижимается губами к бледной щеке парня, собирая соленые капли невольно выступивших слез, да путается пальцами в ежике мягких волос дьякона, оттягивая его голову назад, чтобы сомкнуть зубы на остром подбородке, одновременно с этим сдавливая член у самого основания. Мальчишка мечется, ерзает, двигается в такт с чужим телом, стискивая пальцами плечи вервольфа до синяков. Ему больно и хорошо одновременно, возбуждение перекрывает неприятные ощущения, но не устраняет их, и все же Стайлз с головой погружается в эту вакханалию похоти и страсти, толкаясь членом в чужую ладонь, ощущая упругую головку, надавливающую на простату бешеным ритмом. Все движется к своей логической развязке, Дереку остается лишь слегка поднажать, поддевая большим пальцем уздечку члена мальчишки, жмурясь и чувствуя, как тот превращается в каменное, прогнувшееся в спине изваяние, горячим спазмом сжимаясь вокруг органа оборотня и толчками изливаясь в его ладонь, пачкая пальцы жемчужно-белой жидкостью, рвано всхлипывая и резко выдыхая, царапая ногтями и без того изуродованную татуировку на сильной спине Хейла. Это – откровенное сумасшествие, это – открытое безумие, это – грешное кощунство, но Дерек не хочет об этом думать. Он лишь делает несколько последних, рваных толчков, и замирает точно так же, как и Стайлз пару мгновений назад. Он кончает долго, горячо, тягуче, стискивая пальцы в чужих волосах до побеления в костяшках, пуская волну болезненных мурашек по влажному молодому телу, пышущему огненным жаром в его объятьях.

Стайлз – не ангел-хранитель. Он демон-искуситель в личине святого, прикрывающийся невинным взглядом больших карих глаз, на удочку которых попался ни один оборотень. Мальчишка тяжело дышит, сгорбившись, обхватив Хейла руками и утыкаясь лбом в блестящее бисеринками пота плечо, жадно вдыхая пряный запах мужского тела, наслаждаясь моментом близости, все еще исходясь слабой судорогой в постепенно расслабляющихся мышцах. Он хотел бы большего, он хотел бы разомкнуть рябиновый круг, хотел бы смотреть в спину удаляющемуся прочь вервольфу, потирая заметные синяки от сильных пальцев на своих запястьях, но он может лишь ткнуться носом в чужую ушную раковину, запечатлев губами на скуле короткий, мягкий поцелуй.

- Покайся, Дерек. Молись вместе со мной…

И Хейл нервно кивает, чувствуя, как рушатся внутри все преграды, прижимая к себе гибкое тело, повторяя за дьяконом тихие, едва слышные фразы одной из тысяч молитв Господу, который, кажется, только этого и ждал.

- Аминь. – Задушено, в унисон, хриплыми, сорванными от стонов голосами. Эхо проносится под сводами храма, возвращаясь чувственным, благословляющим поцелуем в лоб. Стайлз оглаживает пальцами колючую щетину вервольфа. Негромко шепча что-то на латыни, он творит крестное знамение истерзанными губами, касаясь ими приоткрытого рта Хейла, поочередно приникая к опущенным векам оборотня, шумно выдыхая порцию воздуха. В этом действии столько обреченности, жалости и сострадания, словно бы Дерек был бешеной собакой, которую невозможно было спасти – лишь умертвить в кратчайшие сроки.

- Я разомкну круг. Ты сможешь уйти. – Тихо говорит мальчишка, опираясь о чужие плечи и поднимаясь с колен альфы, вызывая недовольный вздох ликана, подбирая с пола свои вещи и торопливо одеваясь, путаясь трясущимися ногами в штанинах темных брюк. – Храни тебя Господь, Дерек Хейл. Я благодарю тебя за все.

Стайлз не забывает ведро с кровавой водой, однако уходит все равно быстро, не оглядываясь, поправляя серебряный крест, возвращая его на прежнее место. Он знает, что больше никогда не увидит Хейла, и понимание больно колет куда-то под сердце, заставляя грешника прибавить шагу и скрыться в дверном проеме помещения за алтарем.

«Я заберу тебя. Плевать на Джерарда и его свору охотников. Заберу сразу же, как только смогу» - Дерек натягивает штаны, поднимаясь на ноги, но тут же его внимание привлекает скрипнувшая входная дверь. Свист арбалетной стрелы сложно с чем-то перепутать, и Хейл прекрасно знает, кому та предназначается. Чертов Арджент, проклятый следопыт…

***

- Почему я, святой отец? Почему именно я должен это делать? – В очередной раз за прошедший год спрашивает Стайлз, стирая со своих плеч и рук миртовое масло, омывая мягкую тряпицу в чаше со святой водой, не минуя багровые кровоподтеки, болезненным напоминанием расцветающие на бледной коже.

- Потому что ты, Дженим, отмечен самим Господом. Твой дар бесценен для церкви. Это должно быть для тебя честью. – Джерард с восхищением наблюдает за собственным учеником, теребя в руках небольшую библию в твердом, резном переплете.

- Но мне больно. Каждый раз, когда я делаю это. Я так не могу, не могу осознавать то, что они все умрут. – Стайлз мотает головой, растирая влажными руками лицо, надавливая на веки, молясь, чтобы глаза не заслезились при священнике, стараясь не слушать звуки ожесточенной борьбы в главном зале приходской церкви Бейкон-Хиллс.

- Только не говори, что ты привязываешься к этим темным тварям. Ты даруешь им очищение перед смертью, они попадают в Рай, разве этого не достаточно? – Святой отец непреклонен, он смотрит жестко и колко, заставляя Стилински отвести глаза в сторону, вновь плюхая тряпку в освященную купель – это, как ритуал. Каждый раз после встречи с очередным оборотнем он докрасна растирает свою кожу, будто это сможет помочь ему очиститься изнутри. – Хорошо, что твой отец вовремя заметил, что ты мастерски дурманишь вервольфам головы, поэтому и отдал тебя сюда. Это – твое предназначение. Представь, скольким ты помог. Взять хотя бы того заблудшего мальчишку, сына целительницы с окраины города.

- Скотт был моим другом… - Тихо выдыхает дьякон, ощущая сухой, болезненный спазм в горле, потирая левое плечо с уже давно зажившим укусом мощной челюсти МакКолла. – И Айзек. И Бойд. И Тео. И Эрика с Джексоном… Я не могу спать по ночам, зная, что с ними стало.

- Ты недостаточно усердно молишься, сын мой. Каждый оборотень, что познал тебя и твое тело – обрел спокойствие. Это – главное. Сколько еще раз мне придется тебе это повторить? Ты не грешник, Дженим, ты – святой. – По накатанной, каждый раз одно и то же повторяет старый священник, наблюдая за тем, как сын главы городской стражи отмывает тело от ароматического масла. Оно ему и не нужно, он сам – как приторный дурман, искусно насылает морок на любого оборотня, подчиняя его своей воле. Но так привычнее, так кажется, что ведутся на приятный запах, а не на природное проклятие Стилински. – И ради всего святого, прекрати называть это нехристианское имя «Стайлз». Оно развращает твой разум, Дженим. Ты ценен для нас, ты ценен для церкви, я не могу допустить этого. Ты понимаешь это?

- Да, святой отец, понимаю. Но он даже забрал мою боль. Он же очистился, Вы сами сказали, так почему он не может…

- Оборотни не могут жить среди людей. Их место в ином мире, Дженим. Он может забирать твою боль сколько угодно, он может ластиться, как щенок, говорить, что привязался, и все равно он был и останется нехристем. Очистившись, он запятнает себя в свой же первый свободный день. Перестань думать об этом, и лучше поскорее обмойся. А я пойду, скажу Пэрришу, чтобы он разводил костер. Или ты и в этот раз останешься здесь? - После очередного раза отец Джерард пытался склонить Стилински выйти и посмотреть на казнь. И каждый раз Стайлз отказывался, судорожно мотая головой, отворачиваясь к стене и глотая подступающие к горлу слезы. Он не может любить оборотня – он же святой. Сын Божий. Он не может… ему нельзя.

- Я останусь. Хочу отдохнуть. – Коротко отнекивается Стайлз, до металлического привкуса смыкая зубы на нижней губе. Кажется, придется снова достать из сундука вериги – заглушить душевную боль физической гораздо легче. Его учили относиться к оборотням, как к щенкам, которых придется утопить. Да – жалко, однако неизбежно. За святым отцом со скрипом закрывается дверь, и Стайлз прислушивается – в зале все стихло, очевидно, что одурманенный Хейл не смог долго сопротивляться. Как и все прочие. Стилински знает, что через несколько минут над площадью взовьется высокий огненный столп, знает, что очередной оборотень не доживет до рассвета, корчась в предсмертных судорогах около рябинового столба, обложенного аконитовой соломой, он знает… А еще он знает, что совсем скоро он останется один. Лидия не сможет долго скрываться от костела – рыжую девушку давно подозревают в колдовстве, а чахотка, одолевшая отца несколько месяцев назад, не излечивается никакими травяными сборами – останется только он. Дьякон Дженим, отмеченный Господом. Дурман для оборотней. Волчья отрава, которая невинно заглядывает в глаза перед тем, как обречь создание тьмы на безвременную смерть. И Стайлз знает, что никакой водой не сможет смыть с себя эту «святость». Он знает, что каждую ночь к нему будут приходить сожженные, протягивая к нему свои обугленные руки, обвиняя его в своей гибели. Он сам загнал себя в этот круг боли и греха, и он знает, что сам рано или поздно окажется на костре, но тогда он будет готов. Он с радостью и облегчением примет верную смерть, ощущая, как к ногам подбираются горящие языки пламени.

С улицы раздается полный отчаянья, ярости и боли животный рык заживо сгорающего альфы, и Стайлз жмурится, до крови счесывая несмывающееся масло с кожи, давясь собственным всхлипом.

Его боль - это плата за его святость.

Вот только к этому невозможно привыкнуть.

[1] В католической церкви – принятие обязательного обета безбрачия.

Дата добавления: 2015-11-04