Взгляни на дом свой, ангел 20 страница

Ей отчаянно не хватало Люка. Без него она чувствовала себя не цельной, лишённой брони. Он на два года поступил в технологическое училище в Атланте. Он изучал электротехнику, — таким образом, его жизненный путь определили хвалы, которые много лет назад Гант пел молодому знатоку электричества Лидделу. Учение у него шло туго — его ум никогда не умел подчиняться дисциплине систематических занятий. Его целеустремленность разбивалась на тысячи отдельных порывов: его мозг заикался так же, как и его язык, и когда он раздражённо и нетерпеливо брался за таблицу логарифмов, он тупо повторял и повторял номер страницы, непрерывно подёргивая поставленной на носок ногой.

Его незаурядный коммерческий талант сводился к умению продавать; он в избытке обладал тем, что американские актёры и деловые люди именуют «личностью": бешеной энергией, раблезианской вульгарностью, врождённым инстинктом, подсказывающим быстрые, язвящие ответы, и гипнотическим красноречием — бурным, бессмысленным, хаотичным и евангелическим. Он мог продать что угодно, потому что, выражаясь на жаргоне коммивояжеров, умел «продать себя»; и ему было уготовано богатство в ошеломляющей эластичности американского бизнеса — клубе всех странных профессий и головокружительных взлётов, где в бешеном исступлении фанатика он мог магическими заклинаниями ввергать простофиль в блаженный транс и срезать пуговицы с их сюртуков, обводя вокруг пальца всех, вся и, наконец, самого себя. Он не был специалистом по электричеству, он был электрической энергией. У него не было способности к занятиям — он отчаянным усилием собирал воедино свой несвинченный ум, но с трудом наведённый мост рушился под давлением и тяжестью высшей математики и технических наук.

Колоссальный юмор бил из него, как ничем не заслонённый резкий свет. Люди, никогда раньше его не видевшие, при встрече с ним вздрагивали от мурашек странного внутреннего смеха, а когда он начинал говорить, беспомощно задыхались от хохота. И тем не менее его физическая красота была поразительна. Его голова была головой дикого ангела — над его лбом вспыхивали кольца и завитки живого золота волос, черты лица у него были правильные, крупные, мужественные, освещённые непонятной внутренней улыбкой идиотического восторга.

Его широкий рот, даже когда он раздражённо заикался или облако нервозности затуманивало его лицо, был всегда взведён для смеха — нездешнего, торжествующего, идиотского смеха. В нём крылась демоническая вулканичность, дикий интеллект, порождавшийся не мозгом. Он жаждал похвал и всеобщего уважения, был мастером вкрадчивости, но в самые неожиданные моменты, в самой чопорной обстановке этот демон внезапно овладевал им, как раз когда он делал всё, что мог, лишь бы поддержать доброе мнение, которое составилось о нем.

Так, когда какая-нибудь старая благочестивая дама истово, со всей отпущенной ей убедительностью растолковывала ему догмы пресвитерианства, он наклонялся вперёд в позе преувеличенного почтения и внимания, стискивая широкой пятернёй колено, и мягким журчанием соглашался с тем, что она говорила:

— Да?.. Да-а?.. Да-а-а?.. Да-а?.. Это так?.. Да-а?

И вот тут внезапно в нём взрывалась эта демоническая сила. Каденция его почтительных согласий, безмятежное самодовольство и сосредоточенность старухи и невероятная фальшь всей ситуации возбуждали в нём смешливое исступление, его лицо затоплялось буйным ликующим торжеством, и он начинал ворковать сальным, томным, непристойно многозначительным голосом:

— Ах, да-а?.. Ах-ах! Ах, да-а?

Когда же она наконец с запозданием замечала этот оглушающий поток демонической бессмыслицы и вдруг замолкала, поворачивая к нему растерянное лицо, он разражался диким кудахтающим — «уах-уах-уах» — смехом где-то за гранью рассудка, в горле у него булькало, и он грубо тыкал её пальцем под ребро.

Нередко Элиза в разгар длинных перенасыщенных воспоминаний вдруг, очнувшись от задумчивого поджимания губ, замечала эту уничтожающую издевательскую насмешку: она сердито хлопала его по протянутому пальцу и, покачивая оскорбленным лицом с поджатыми губами, говорила с невыразимым презрением, которое вызывало у него новые «уах-уах-уах":

— Послушай, милый! Ты ведёшь себя, как деревенский идиот! — А потом, печально покачивая головой, добавляла с подчёркнутой жалостью: — На твоём месте я бы посты-ди-лась! По-сты-ди-лась!

Это качество трудно было с чем-нибудь сравнить; в нём пряталось что-то, более чем заменявшее рассудок; мир представлялся ему комическим бурлеском, и на притворство, лицемерие и интриги этого мира он иногда отвечал сокрушительной идиотичностью своих «уах-уах-уах». Но он не властвовал над своим демоном — наоборот, демон время от времени брал власть над ним. Если бы эта власть была постоянной и незыблемой, жизнь Люка шла бы под знаком удивительной честности и последовательности. Но когда он мыслил, он мыслил, как ребёнок — со всем лицемерием, сентиментальностью и нечестным притворством ребенка.

Его лицо было храмом, где обвенчались красота и юмор, — чуждое и привычное сливались в нём в одно. Взглянув на Люка, люди внезапно ощущали что-то знакомое, словно увидели то, о чём они никогда не слышали, но что было им известно всегда.

В те годы, когда Хелен ездила в турне с Перл Хайнс, она раза два зимой или весной приезжала в Атланту повидаться с ним. Весной они всю неделю гастролей нью-йоркской оперы каждый вечер бывали в театре. Люк нанялся статистом на один спектакль — воином в «Аиде», и до конца недели проходил мимо привратника с заявлением, что он «член труппы — Лукио Гантио».

Он стоял за кулисами, смешно опершись на копьё, — его большие ступни развёртывались в сандалиях тугими веерами, неуклюжие икры над поножами густо щетинились волосами, тугие штопоры завитков выбивались из-под жестяного шлема; его лицо светилось буйным ликованием.

Карузо, дожидавшийся своего выхода, время от времени поглядывал на него с широкой итальянской улыбкой.

— Как тебя звать, э? — спросил Карузо, подходя к нему и оглядывая его.

— Д-д-да разве, — сказал он, — вы не знаете в лицо всех своих воинов?

— Ты не воин, а чёрт знает что, — сказал Карузо.

— Уах-уах-уах! — ответил Люк и с трудом удержал палец, потянувшийся к рёбрам певца.

На лето он теперь возвращался в Алтамонт и устраивался работать аукционщиком в агентство по продаже земельных участков. Он расхаживал над толпой по повозке, словно на подмостках, подбивая их называть свою цену; приставив ладонь ко рту, он произносил речь, в которой сливались воедино исступлённость, страстные уговоры и вольные шуточки. Эта работа его опьяняла. Широко ухмыляясь в предвкушении, толпа плотно смыкалась у колёс, а он взывал пронзительным горловым тенором:

— Подходите, подходите, господа! Участок номер семнадцать в прекрасном посёлке Лесная Дача: лес от нас, дача от вас. Слушайте, господа: глубина этого чудесного участка, годного под застройку, равна ста семидесяти девяти футам, что оставляет массу места под огород и хозяйственные постройки (растите свою кукурузу на собственной земле в прекрасной Лесной Даче!), ширина участка там, где он выходит на великолепную новую макадамовую дорогу, составляет сто четырнадцать футов.

— А где эта дорога? — выкрикивает кто-то.

— На плане, полковник, где же ещё? Можете убедиться — всё тут есть, чёрным по белому. Господа, такой случай выпадает человеку раз в жизни, а вас он сам пинает в задницу. Способны ли вы видеть дальше своего носа? Подумайте, что сделали бы сейчас Форд, Эдисон, Наполеон Бонапарт и Юлий Цезарь. Следуйте этому порыву. Проиграть вы никак не можете. Город растёт в этом направлении. Прислушайтесь повнимательней. Вы слышите его? Ну то-то! Новый суд будет построен вот на этом холме, гробовщик и булочник займут великолепные здания из штампованного кирпича прямо над вами. Внимайте! Внимайте! Внимайте! Какую цену вы предлагаете? Какую цену вы предлагаете? Обзаведитесь собственной дачей в прекрасной Лесной Даче на расстоянии пушечного выстрела от всех железнодорожных, автомобильных и воздушных путей сообщения. Избыток проточной воды на расстоянии броска камня и во всех трубах. Наши караваны выходят ко всем поездам. Господа, вам предоставляется неповторимый случай разбогатеть. Недра там богаты всевозможными ископаемыми: золото, серебро, медь, железо, коксующийся уголь и нефть будут обнаружены в огромных количествах под корнями всех деревьев!

— А как насчёт кустов, Люк? — завопил мистер Холлорен, владелец молочной и местный магнат.

— Вы пошарьте по кустам, и её найдёте там, — ответил Люк, перекрикивая оглушительный шум. — Ну ладно, майор, вы там, с физиономией! Какую цену вы предлагаете?

Когда аукционов не было, он встречал на вокзале прибывающих туда туристов и приглашал их в «Диксиленд» — его звучный, убедительный голос перекрывал угодливый разноголосый хор шофёров, негров-портье и пансионских мужей.

— Я буду давать тебе доллар с каждого клиента, — сказала Элиза.

— Да ладно.

Так скромно. Так великодушно.

— Он последнюю рубашку снимет и отдаст, — сказал Гант.

Хороший мальчик. Когда она летом остывала по вечерам, от дневных трудов, он приносил ей из города коробочки мороженого.

Он был напорист, он продавал патентованные стиральные доски, механические картофелечистки, порошки от тараканов, стучась подряд в каждую дверь. Неграм он продавал помаду для волос, гарантированно распрямлявшую самые крутые завитки, и религиозные литографии, на которых в изобилии летали ангелы — белые и чёрные — и парили херувимы — чёрные и белые, теснясь у колен беспристрастного и распятого Спасителя. Подпись гласила: «Господь любит и тех и других».

Они расходились, как горячие пирожки.

В свободное время он сидел за рулём гантовского автомобиля (пятиместного форда модели 1913 года), который был куплен в час вдохновенного безумия и занимал теперь добрую половину всех разговоров Ганта, — бесконечный источник поношений, похвальбы и проклятий. Это было ещё до того, как все стали автовладельцами. Опрометчивая покупка ввергла Ганта в восторг и ужас, он упивался роскошью своей колесницы и мучился из-за расходов, которых она требовала. Каждый счёт за бензин, починку или обслуживание исторгал у него агонизирующий вопль; если садилась шина или случалась мелкая поломка, он бешеным шагом кружил по комнате, проклиная, молясь, рыдая.

— Я не знаю ни минуты покоя с тех пор, как купил его, — вопиял он. — Проклятое и кровожадное чудовище — вот что он такое, и он не успокоится, пока не высосет из меня всю кровь, не лишит меня крова над головой и не уложит погибать в могиле для неимущих бедняков. Боже милосердный! — рыдал он. — Это страшно, это ужасно, это жестоко, что на старости лет я должен нести такую кару!

Резко повернувшись к своему расстроенному, виновато молчащему сыну, он спрашивал:

— Ну, сколько там стоит в счёте? А? — и дико вращал глазами.

— Н-н-не волнуйся так, папа, — говорил Люк умиротворяющим голосом, переминаясь с ноги на ногу. — Всего только восемь долларов девяносто два цента.

— Господи Иисусе! — вскрикивал Гант. — Я разорён! — И, испуская громкие комические всхлипывания, он возобновлял свои метания.

Но было приятно в сумерках или прохладным летним вечером с душистой сигарой в бледных губах развалиться всем длинным телом на заднем сиденье рядом с Элизой или с одной из дочерей и поехать кататься среди душистых лугов или по длинным тёмным городским улицам. При приближении встречного автомобиля он в тревоге вопил, с проклятиями и мольбами призывая сына быть осторожнее. Люк управлял автомобилем нервно, капризно, прихотливо — его заикающиеся нетерпеливые руки и ноги передавали своё нервное подёргивание форду. Он досадливо ругался, в бешенстве ожесточаясь на тормоз, и разражался сердитым «те-те-те!», когда глох мотор.

По мере того как приближалась ночь и улицы затихали, безумие всё сильнее овладевало им. Проезжая по длинной крутой улице, затенённой густыми деревьями, мимо расположенных террасами домов, он внезапно разражался сумасшедшим смехом, пригибался к рулевому колесу, до отказа нажимал на акселератор, и темнота звенела от его идиотических «уах-уах-уах!», а Гант осыпал его проклятиями. Они мчались вниз сквозь ночь с головокружительной скоростью, и когда они проскакивали через слепую угрозу перекрёстков, Люк только смеялся в ответ и на проклятия и на просьбы.

— Ты богом проклятый шалопай! — вопил Гант. — Остановись, горная свинья, не то я засажу тебя за решётку!

— Уах-уах! — Его смех переходил в пронзительный фальцет.

Дейзи, приехавшая ради нескольких недель летней прохлады, трагически, совсем синяя от ужаса, прижимала к груди очередное ежегодное прибавление к своему семейству и стонала:

— Молю тебя, ради моих детей, ради моих невинных, лишённых матери малюток…

— Уах-уах-уах!

— Он исчадие ада! — кричал Гант, начиная плакать. — Жестокое и преступное чудовище — вот что он такое, и он не успокоится, пока не разобьёт нам головы о какое-нибудь дерево.

Они по опасной дуге пронеслись мимо автомобиля, который, панически взвизгнув тормозами, вздыбился на углу, как испуганная лошадь.

— Убийца проклятый! — ревел Гант, наклоняясь вперёд и стискивая огромными ручищами горло Люка. — Остановишься ты или нет?

Люк добавил ещё несколько миль к ошеломительной скорости. Гант с воплем ужаса упал на сиденье.

По воскресеньям они надолго уезжали за город. Часто они отправлялись за двадцать две мили в Рейнольдсвилл. Это был безобразный маленький курорт, полный рёва приезжающих и уезжающих машин и тёплой вони масла и бензина, которая была особенно густой на широкой Главной улице. Но туда приезжали люди из разных штатов: с юга они приезжали из Южной Каролины и Джорджии — фермеры-хлопководы и лавочники с семейством в помятых автомобилях, покрытых слоем красной глиняной пыли. Они плотно обедали жареной курицей, кукурузой, бобами и свежими помидорами в одной из больших деревянных гостиниц, проводили ещё час в аптеке за порцией шоколадного мороженого с орехами, наблюдая, как по широкому тротуару густыми волнами течёт летняя толпа счастливых туристов и созревших девственниц с прохладной кожей, а потом быстро проезжали по городку и возвращались к извилистому крутому спуску на жаркий Юг. Новые края.

Томные девственницы Юга с упругими пышными формами заполняли летние веранды.

Люк был прелестью. Он был милым, хорошим мальчиком, добрым, великодушным юношей и удивительным душкой. Женщины питали к нему симпатию, посмеивались над ним, ласково дёргали густые золотые завитки его волос. Он был сентиментально нежен с детьми — с девочками четырнадцати лет. Он питал высокое романтическое чувство к Делии Селборн, старшей дочери миссис Селборн. Он покупал ей подарки, бывал с ней то нежным, то раздражительным. Однажды на гантовском крыльце, под августовской луной, в аромате зреющего винограда он ласкал её, пока Хелен пела в гостиной. Он нежно поглаживал её, наклонился к ней и сказал, что хотел бы положить голову к ней на г-г-грудь. Юджин с горечью наблюдал за ними, и сердце его стискивала ядовитая скорлупа с дюйм толщиной. Он сам хотел бы сидеть там с этой девочкой — она была глупа, но у неё было мудрое тело и чуть заметная порхающая улыбка её матери. Миссис Селборн он жаждал даже больше, он все ещё свивал вокруг неё страстные фантазии, но её образ жил и в Делии. В результате в их присутствии он держался гордо, холодно, презрительно и глупо. Он им не нравился.

Завистливо, с изглоданным сердцем он следил за ухаживанием, которым Люк окружал миссис Селборн. Эта заботливость была такой преданной, такой беспредельной, что даже Хелен сердилась, а иногда и ревновала. И каждый вечер из какого-нибудь укромного уголка в доме Ганта или Элизы, а может быть, из автомобиля, стоящего у крыльца, до него доносился её звучный мелодичный смех, полный нежности, неги и тайны. Притаившись в смоляной темноте на лестнице «Диксиленда» где-нибудь между часом и двумя ночи, он чувствовал, как она проходит мимо. Задев его во мраке, она тихо и испуганно вскрикнула; он успокоил её невежливым ворчанием и спустился к себе в спальню с колотящимся сердцем и пылающим лицом.

«О да, — думал он с желторотым нравственным негодованием, наблюдая своего брата в ореоле смеха и нежности, — дурень ты дурень, жалкий простофиля! Ты ломаешься и выпендриваешься, сыночек, и тратишь свои деньги, чтобы таскать им мороженое — но что ты с этого имеешь? А что ты чувствуешь, когда она вылезает из автомобиля в два часа ночи, сначала похрюкав в темноте с каким-нибудь проклятым коммивояжером или со старым сифилитиком Логаном, который уже столько лет живёт с негритянкой? «Можно, я п-п-положу вам голову на грудь?» Меня от тебя мутит, дурак проклятый. И эта не лучше, только ты дальше своего носа ничего не видишь. Она позволит тебе потратить на неё все твои деньги, а потом сбежит на ночь с каким-нибудь недоноском в автомобиле. Да-да. Что ты на это скажешь? Хвастун несчастный. Пойдём-ка на задний двор… Я тебе покажу… вот получай… и ещё… и ещё…"

Бешено размахивая кулаками, он расправлялся с призраком и доводил себя до изнеможения.

Когда Люк уехал учиться, у него было несколько сот долларов, накопленных в дни «Сатердей ивнинг пост». Он почти не брал денег Ганта. Он работал официантом, он подыскивал клиентуру для университетских пансионов, он был агентом портного, чьё заведение именовалось «Красивые Костюмы Книжников». Гант хвастал этой деятельностью своего сына. Гордо перекатывал жвачку от одной щеки к другой, бойко кивал и говорил, сплёвывая:

— Из этого мальчика будет толк.

Люк работал ради образования со всем усердием человека, который сам прокладывает себе дорогу в жизни. Он не останавливался ни перед какими жертвами. Он делал всё, кроме одного, — он не занимался.

Он пользовался огромной популярностью — такой замечательный, такой Люки-Люки. Училище его обожало и носило на руках. Дважды после футбольных матчей он взбирался на катафалк и произносил траурную речь над безжизненным телом университета штата Джорджия.

Но, несмотря на все его усилия, к концу третьего года он всё ещё был на втором курсе с перспективой так на нём и остаться. Как-то весной он написал Ганту следующее письмо:

«У с-с-сукиных детей, которые тут з-з-заправляют, на меня зуб. Меня здорово н-н-надули. Они обдирают тебя как липку, забирают все твои д-д-деньги, заработанные тяжким трудом, и ничего не дают взамен. Я еду в н-н-настоящее учебное заведение».

Он уехал в Питтсбург и устроился на работу в «Вестингауз электрик компани». Трижды в неделю он по вечерам слушал лекции в Технологическом институте Карнеги. Он обзавёлся друзьями.

Началась война. Пробыв в Питтсбурге пятнадцать месяцев, он перебрался в Дайтон, где устроился на котельный завод, выполнявший военные заказы.

Время от времени — на несколько недель летом, на несколько дней под рождество — он приезжал в Алтамонт провести свой отпуск с родными. И неизменно привозил Ганту чемодан, полный бутылок виски и пива. Этот мальчик всегда был «заботливым сыном».

Как-то, когда день ещё юного лета начинал клониться к закату, Гант, опираясь на барьер, разговаривал с Жаннадо. Он доживал свой шестьдесят четвёртый год, его прямая фигура осела, он начал сутулиться. Он часто говорил о старости, и теперь, произнося свои тирады, он плакал из-за своей парализованной руки. Исходя жалостью, он называл себя «бедным старым калекой, который должен кормить их всех».

Им всё больше овладевала лень, порождаемая возрастом и распадом личности. Теперь он вставал на час позже. В мастерскую он приходил вовремя, но проводил долгие часы, растянувшись на потёртом кожаном диване в своей конторе или болтая с Жаннадо, старым похабником Лидделом, Кардьяком и Фэггом Сладером, который надёжно вложил своё состояние в два больших дома на площади и в настоящий момент, уютно опираясь спинкой стула на стену пожарного депо, оживлённо болтал с членами футбольного клуба — он был его главным столпом. Шёл шестой час, и игра уже кончилась.

Рабочие-негры, жутковато припудренные белой цементной пылью, брели домой мимо мастерской. Медленно расходились возчики, полицейский лениво спускался по ступенькам ратуши, ковыряя в зубах, а из-за высоких зарешеченных окон, обращённых в сторону рынка, иногда доносились вопли пьяной негритянки. Жизнь жужжала неторопливо, как муха.

Солнце слегка покраснело, с гор веяло прохладой, усталая земля освежённо расслаблялась, воздух струил надежду и экстаз вечера. Плотное перо фонтана, медлительно пульсируя, взмётывалось и опадало, и вода в бассейне всплескивалась в ленивом ритме. По крупному булыжнику поджаро прогрохотал фургон. За пожарным депо бакалейщик Брэдли поднимал маркизы, медленно вращая скрипящую ручку.

По ту сторону площади смеющиеся стайки юных девственниц из восточной части города лёгкой походкой возвращались домой. Они приходили в центр в четыре часа, несколько раз прогуливались по маленькому бульвару, забегали в магазин купить какое-нибудь маленькое оправдание и, наконец, заходили в аптеку на площади, где городские сердцееды болтались без дела и лениво переговаривались, всё время оставаясь начеку. Это был их клуб, их кафе, форум обоих полов. С самоуверенными улыбками молодые люди отделялись от своих компаний и направлялись к столикам.

— Э-эй! Откуда вы взялись?

— Подвиньтесь, барышня. Мне надо с вами потолковать.

Глаза, синие, как южные небеса, плутовски поднимались навстречу взгляду смеющихся серых глаз, пленительные ямочки становились глубже и задик, очаровательнее которого не нашлось бы на всём милом старом Юге, тихонько скользил по полированному дереву диванчика.

Гант теперь проводил упоительные часы в разговорах со сластолюбивыми старичками — их приглушенный обмен непристойностями перемежался надтреснутым пронзительным смешком, разносившимся по площади. Он возвращался вечером домой с запасом помойных новостей; облизывая палец и хитро улыбаясь, он с надеждой допрашивал Хелен:

— Она же потаскушка, и больше ничего, э?

— Ха-ха-ха! — сардонически смеялась Хелен. — А тебе что, очень хочется узнать?

Его возраст приносил некоторые плоды — награду за выслугу лет. Когда Хелен приходила домой с какой-нибудь подругой, она с шутливой настойчивостью толкала девушку в его объятия. И, воскликнув отечески: «Ах ты, моя прелесть! Ну, поцелуй старика!» — он запечатлевал колючие усатые поцелуи на их белых шейках, на их мягких губах — здоровой рукой он крепко и нежно сжимал округлую упругость юного плеча и мягко их покачивал. Они гортанно повизгивали от удовольствия, потому что было ужасно щ-щ-щ-екотно!

— О-ой! Мистер Гант! Уах-уах-уах!

— Твой отец такой милый! — говорили они. — Какие чудесные манеры!

Глаза Хелен ели их яростно и жадно. Она смеялась с хрипловатым жестким возбуждением.

— Ха-ха-ха! Это ему нравится, верно? Жаль, старина, верно? Больше не порезвишься!

Он разговаривал с Жаннадо, а взгляд его бегающих глаз шарил по восточному краю площади. Мимо мастерской проходили аппетитные городские матроны, возвращавшиеся с рынка. Время от времени они улыбались, заметив его, и он отвечал галантным поклоном. Какие чудесные манеры!

— Английский король, — рассуждал он, — это только вывеска. Такая власть, как у президента Соединённых Штатов, ему и не снилась.

— Его власть строго ограничена, — гортанно сказал Жаннадо, — обычаем, но не законом. На самом же деле он по-прежнему остается одним из могущественнейших монархов мира. — Его толстые чёрные пальцы осторожно прощупывали кишочки карманных часов.

— Покойный король Эдуард, — сказал Гант, облизывая большой палец, — несмотря на все свои недостатки, был умный человек. А этот их нынешний — пустопорожнее ничтожество.

Он усмехнулся — чуть-чуть, лукаво, довольный этими внушительными словами, и исподтишка покосился на швейцарца, проверяя их эффект.

Его беспокойные глаза сосредоточенно последовали за подтянутой, модно одетой фигурой — мимо окна мастерской проходила «Королева» Элизабет. Она мило улыбнулась, и на мгновение её бесхитростный взгляд остановился на гладких мраморных плитах смерти, на резных агнцах и херувимах. Гант отвесил ей изысканный поклон.

— Добрый вечер, сударыня, — сказал он.

Она скрылась из вида. Через секунду она решительно вернулась и поднялась по широким ступеням крыльца. Он посмотрел на неё, и его сердце забилось чаще. Двенадцать лет.

— Как поживаете, сударыня? — спросил он галантно. — Элизабет, я только что сказал Жаннадо, что вы — самая шикарная женщина во всем городе.

— Это очень мило с вашей стороны, мистер Гант, — сказала она своим спокойным сдержанным голосом. — У вас всегда находится доброе слово для каждого.

Она любезно кивнула Жаннадо, который тяжело повернул к ней свою огромную хмурую голову и что-то проворчал.

— Нет, Элизабет, — сказал Гант, — вы за пятнадцать лет ни вот на столько не изменились. И лет вам сейчас столько же, сколько было тогда.

Ей было тридцать восемь лет, и она ничего против этого не имела.

— Ну, как же! — ответила она, смеясь. — Вы просто хотите меня утешить. Мне уже давно не двадцать!

У неё была бледная чистая кожа с милыми веснушками, ярко-рыжие волосы и узкий, пронизанный юмором рот. Фигура у неё была упругая и сильная — но уже больше не молодая. Её манеры отличались энергией, достоинством и элегантностью.

— А как поживают девочки, Элизабет? — спросил он добродушно.

Её лицо стало грустным. Она начала снимать перчатки.

— Поэтому я к вам и зашла, — сказала она. — На прошлой неделе я потеряла одну из них.

— Да, — сказал Гант печально. — Мне было очень грустно об этом услышать.

— Лучшей девушки у меня никогда не было, — сказала Элизабет. — Я бы всё на свете для неё сделала. Мы сделали всё, что могли, — добавила она. — Тут мне не в чем себя упрекнуть. При ней всё время был врач и две опытные сиделки.

Она открыла чёрную кожаную сумочку, сунула в неё перчатки, достала маленький носовой платок с голубой каёмкой и начала тихонько плакать.

— Ох-хо-хо-хо, — сказал Гант, покачивая головой. — Жаль, жаль, жаль. Пойдём в мою контору, — добавил он.

Войдя туда, они сели. Элизабет вытерла глаза.

— А как её звали? — спросил он.

— Мы её звали Лили. Её полное имя было Лилиан Рид.

— Да я же её знал! — воскликнул он. — Я с ней разговаривал недели две назад, не больше.

— Да, — сказала Элизабет. — Она умерла скоропостижно — одно кровотечение за другим вот отсюда, — она провела рукой по низу живота. — До прошлой среды никто и не знал, что она больна. А в пятницу её уже не стало, — она опять заплакала.

— Тц-тц-тц-тц, — сказал он сочувственно. — Жаль, жаль. И какая была красотка!

— Я бы не могла любить её больше, мистер Гант, — сказала Элизабет, — даже будь она моей родной дочерью.

— А сколько ей было лет? — спросил он.

— Двадцать два года, — сказала Элизабет, снова начиная плакать.

— Какая жалость! Какая жалость! — согласился он. — А родные у неё есть?

— Никого, кто хоть палец о палец для неё ударил бы, — сказала Элизабет. — Её мать умерла, когда ей была тринадцать лет — она здешняя, из Битри-Форк… А её отец, — продолжала она негодующе, — старый подлый скупердяй: он в жизни ничего не сделал ни для неё, ни для кого другого. Он даже на её похоронах не был.

— Ну, кары ему не избежать, — сказал Гант туманно.

— На небе есть бог, — согласилась Элизабет, — и он своё в аду получит. Старый негодяй! — продолжала она с добродетельным негодованием. — Чтоб он сдох!

— Можешь не сомневаться, — сказал он угрюмо. — Так и будет. О господи! — Он помолчал, покачивая головой с медлительным сожалением.

— Грустно, грустно, — бормотал он. — Такая молоденькая. — Он испытал мгновение торжества, которое испытывают все люди, услышав о чьей-то смерти. И минуту жуткого страха. Шестьдесят четыре.

— Я не могла бы любить её больше, — сказала Элизабет, — даже будь она мне родная. Такая молоденькая — вся жизнь у неё ещё была впереди.

— Да, очень грустно, как подумаешь, — сказал он. — Богом клянусь, это так.

— И она была такой хорошей девушкой, мистер Гант, — сказала Элизабет, тихо плача. — Перед ней открывалось такое блестящее будущее. Куда лучше, чем в своё время передо мной, а я полагаю, вы знаете, чего я достигла, — добавила она скромно.

— А как же! — воскликнул он, поражённый неожиданной мыслью. — Ты же богатая женщина, Элизабет. Чёрт меня побери, если это не так. У тебя по всему городу полно недвижимости.

— Ну, этого я бы не сказала, — ответила она. — Но у меня достаточно денег для того, чтобы жить, не работая. Всю жизнь мне приходилось работать без отдыха. С этих пор я собираюсь сидеть сложа руки.

Она поглядела на него с застенчивой радостной улыбкой и маленькой энергичной рукой поправила прядь пышных волос. Гант внимательно осмотрел её, любуясь тем, как строгий костюм облегает её не стиснутые корсетом упругие бёдра, как изящно сужаются её красивые ноги к маленьким ступням, обутым в аккуратные коричневые туфельки. Она была крепкой, сильной, чистой и элегантной — от неё веяло лёгким ароматом сирени. Он поглядел на её бесхитростные прозрачно-серые глаза и увидел, что она — настоящая светская дама.

— Чёрт побери, Элизабет, — сказал он. — Ты красивая женщина.

— У меня была хорошая жизнь, — сказала она. — Я следила за собой.

Они всегда знали друг о друге всё — с первой же встречи. Им не нужны были никакие предлоги, вопросы, ответы. Мир отступил от них в неизмеримую даль. В тишине они слышали пульсирующий плеск фонтана, визгливый сластолюбивый смех на площади. Гант взял со стола альбом образцов и начал листать его глянцевитые страницы. На них были изображены скромные плиты мрамора из Джорджии и гранита из Вермонта.

Дата добавления: 2015-11-04