Когда Хонда прикоснулся к этим величественным идеям Гераклита, то ощутил, что ослеплен их сиянием, он испытал чувство освобождения, и в то же время ему казалось, что он не сможет сразу отвести ладоней, которыми закрывал глаза от яркого света. Прежде всего потому, что боится ослепнуть, а еще потому, что осознавал — его собственные чувства и мысли не созрели для того, чтобы встретить столь безграничное сияние.
…Хонда на некоторое время отвлекся и погрузился в исследование концепций переселения душ, которые ожили в семнадцатом-восемнадцатом веках в Италии. В переселение душ верил живший в шестнадцатом-семнадцатом веках монах-доминиканец Томмазо Кампанелла, этот еретик и бунтовщик провел в тюрьме двадцать девять лет, а потом, счастливый, овеянный славой, поселился в конце жизни в приютившей его Франции и по случаю дня рождения Людовика XIV преподнес королю оду, в которой подтверждал фактами свое учение о переселении душ.
Кампанелла изучал теории круговорота человеческого существования, созданные последователями брахманизма, знал, что душа умершего может возродиться в обезьяне, слоне, быке. Он знал о том, что пифагорейцы верили в бессмертие души и ее переселение — жителей своего «Города солнца» он определял как народ, появившийся из Индии, «бежавши оттуда после поражения монголами и насильниками, разорившими их родную страну…», называл их «пифагорейскими адептами брахманизма», хотя прямо не указывал на их веру в переселение душ. Сам же Кампанелла утверждал, что «после смерти душа не попадет ни в ад, ни в чистилище, ни в рай».
Представления Кампанеллы о круговороте жизни просматриваются в его «Кавказских сонетах». Стихи эти проникнуты чувством скорби: поэт вовсе не считает, что после смерти человек может стать лучше, — нередко избавление от несчастий приводит к разрастанию зла, ощущения живут и после смерти, но стремление личности знать, что будет по ту сторону, нужно лишь затем, чтобы забыть страдания в настоящем, а вовсе не затем, чтобы убедиться в том, какой — тяжкой или спокойной — была предыдущая жизнь.
По сравнению с возносившими радостные молитвы людьми в Бенаресе, европейцы, толковавшие о переселении душ, казались раздавленными жизненными неудачами и горестями. От будущей жизни они ждали не радости, а только забвения.
Философ восемнадцатого века Джамбаттиста Вико, яростный оппонент Декарта, благодаря своему таланту и боевому задору в вопросе переселения душ оказался предшественником Ницше. Хотя Вико знал предмет поверхностно, Хонде было приятно обнаружить строки, где тот восхвалял японцев как нацию, чтящую воинскую доблесть: «Японцы, как и римляне времен Пунических войн,[26] поклоняются героическим характерам, отважны в сражении, имеют язык, очень похожий на латинский».
Историю Вико понимал как циклический процесс. Он считал, что всякая цивилизация проделывает путь от первоначальной «дикости чувств» до «дикости сознания», что гораздо хуже. Первая указывает на чистую, нераскрывшуюся натуру, вторая означает подлое коварство, низкую ложь. Эта зараженная «дикость сознания», «дикость цивилизованная» через несколько веков подвергается нападению новой «дикости чувств» и оказывается перед необходимостью исчезнуть.
…У Хонды появилось ощущение, что это можно воочию наблюдать в истории Японии с 1868 года.
Вико верил в провидение, так, как его понимал католицизм, но когда высказывался как агностик, то вплотную приближался к буддийской доктрине обусловленности всякого явления деянием-кармой:
«Бог и его творения есть отдельные субстанции, но причины и суть существования по своей сути специфичны, поэтому отдельность сотворенной субстанции вследствие ее сущности отлична от божественной».
Творениями, рассматриваемыми как субстанции, полагаются «закон» и «эго», и когда причиной существования полагается «деяние», то достижение божественной субстанции — иной точки отсчета есть не что иное, как «комментарий».
В своих богословских сочинениях Вико объяснял, что божественное творение по сути своей вещь созданная, внешне — это реальность, следовательно, мир творится во времени, Вико настаивал на том, что дух безгранично мыслящего человека бессмертен, так как не ограничен его обиталищем — телом, а следовательно, не ограничен и рамками времени, однако ответ на вопрос, почему же бесконечное помещено туда, где наличествуют границы, Вико оставлял агностицизму. Но именно с этого вопроса начинала строиться доктрина круговорота жизни.
Приходилось только удивляться тому, как это индийскую философию, непоколебимо опиравшуюся на способность к познанию, не чуравшуюся ни фантазий, ни мечты, в конце концов стало невозможно отделить от агностицизма.
…Когда Хонда узнал, что в Европе идея круговорота жизни дошла благодаря отдельным философам из древности до наших дней, он посчитал вполне резонным, что правивший во втором веке до нашей эры в северо-западной Индии царь Менандр, встретившись с буддийским монахом Нагасэной и задав ему множество вопросов, испытывал по поводу буддийской доктрины круговорота жизни, с одной стороны, глубокие сомнения, с другой стороны — любопытство, причем настолько сильное, что даже забыл древнегреческую философию Пифагора.
Том с вопросами царя Менандра, вошедший в переведенное на японский язык полное собрание буддийских сутр, начинался описанием города, где жил царь: «Передают, что в землях, которые завоевали греки, был город Сагар. Это был центр всякой торговли, земля, превращенная в благодатный рай, край сиреневых гор и прозрачных вод, с садами и цветами, лесами, с большими и малыми озерами, там были горы и реки, леса и равнины, а тамошний народ был весьма благочестив. Они изгнали всех своих врагов и жили в полном спокойствии. И царский дворец был построен на горе, которую окружал город, там было устроено все — крепостной вал, величественный вход, внушительные ворота, высокая белая стена, глубокий ров и бдительная охрана. Городские улицы, перекрестки, базар были умело распланированы, лавки с красиво украшенными прилавками переполнены дорогими товарами, сотни богаделен стали украшением улиц, тысячи высоких зданий, подобно пикам Гималаев, вздымались в заоблачную высь. А по улицам группами двигались стройные, как сосны, мужчины, прелестные, как цветы, женщины — люди всех каст от высшей до низшей.
Жители радушно встречали ученых и проповедников, поэтому город напоминал гнездо старейших и ученейших представителей всех религий. Вдоль улиц выстроились большие и маленькие лавки, где торговали тканями из Бенареса и других мест, с базара распространялось благоухание цветов, город блистал чистотой, в нем было много лавок, где продавали чудесный камень, исполняющий желания, и другие драгоценные камни, и лавок, где можно было купить золотые, серебряные, медные изделия, изделия из камня, казалось, будто ты попал в пещеру с ослепительно сверкающими сокровищами. А если направиться в другую сторону, то там огромные лавки с зерном, склады, заполненные до отказа ценными товарами, лавки с самой различной едой и напитками, всевозможными сластями, словом, тут было все, что только душе угодно. Короче говоря, этот город по богатству можно было сравнить с Уттар Кулой, а по процветанию — с Аракамандой, небесным городом».
Независимый, не имевший себе равных в красноречии и в споре царь Менандр, которого Индия привлекала прежде всего как кладезь знаний, именно здесь, в этом блистающем городе, и встретился с монахом Нагасэной, ученостью превосходившим царя.
Вот вопрос, который царь задал Нагасэне:
— Почтеннейший, когда я обращаюсь к вам по имени, Нагасэна, кого я имею в виду?
Старец задает встречный вопрос:
— А вы как думаете, кто есть Нагасэна?
— Почтеннейший, я полагаю, что Нагасэна — это жизнь (душа), обитающая в теле и ветром (дыханием) вырывающаяся наружу».
Хонда, читая эти строки, не мог не вспомнить «дыхание космоса», о котором писал Пифагор. Греческое слово psyche — душа — первоначально значило «дыхание», если дыхание есть душа человека, то жизнь в человеке поддерживается воздухом, как и космос, человека хранят дыхание и воздух — именно так полагала натурфилософия Ионических островов.
Монах задал новый вопрос: дыхание того, кто дует в раковину, играет на флейте или роге, не возвращается обратно, так почему же человек не умирает, — на этот вопрос царь не смог ответить. И Нагасэна произнес следующие слова, которые содержали намек на основное различие между греческой философией и буддизмом:
— В дыхании нет души. Когда мы дышим — вдыхаем и выдыхаем (воздух), то это потенциальная энергия тела (то, что внутри).
…И тут Хонда вдруг почувствовал, что будет дальше. Царь спросил:
— Любой человек возродится после смерти?
— Некоторые возродятся, а некоторые нет.
— Так кто же возродится?
— Возродится грешник, а безгрешный, чистый человек — нет.
— А ты, почтеннейший, возродишься?
— Если я, умирая, буду ощущать привязанность к жизни, душа моя не покинет круговорота жизни, если нет, то она освободится.
— Все так, почтеннейший.
И вот тут в Менандре проснулось горячее желание узнать все. Вопрос за вопросом он упрямо возвращался к круговороту жизни. Царю хотелось получить доказательства «отсутствия собственного „я”», узнать, почему при этом принципиально возможно возрождение, в общем, он, желая определить субъект возрождения, задавал вопросы в греческом духе, с позиций знания законов природы. Если возрождение есть воздаяние за деяния — за хорошие поступки человек рождается в благородном теле, за дурные — в теле, внушающем отвращение, то должен существовать некий постоянный субъект, который несет ответственность за свои поступки, но школа буддизма, к которой принадлежал Нагасэна, в своем каноническом тексте «Абхидхарма-коша»[27] отрицала признаваемый в эпоху упанишад атман — «я», монах не знал появившейся в последующие века тщательно разработанной системы учения «только-сознание», поэтому ограничился ответом; «Как субстанция субъект круговорота жизни не существует».
Хонда ощутил невыразимую прелесть объяснения, данного Нагасэной круговороту человеческого существования: он уподоблял его лампаде, ее пламя в разное время суток — поздним вечером, сгустившейся ночью, в час, близкий к рассвету, — не одно и то же, но и не разное; оно принадлежит одной лампаде и будет гореть всю ночь. Как цепь жизней существование отдельного человека не субстанционально, оно, как и это пламя, есть не что иное, как «череда феноменов».
И еще Нагасэна, почти в тех же словах, что и итальянские философы, давшие свои толкования гораздо позднее, в последующие века, учил: «Время — оно и есть принцип существования круговорота жизни».
…Менандр поступил правильно, избрав себе в собеседники буддиста — царь-иностранец с самого начала оказался за рамками индуизма. Ведь будь то даже правитель, если от рождения он не принадлежал к какой-либо из индийских каст, что бы он ни делал, индуизм его не принимал.
Хонда же впервые столкнулся с идеями круговорота человеческого существования еще тридцать лет тому назад, услышав в усадьбе Киёаки Мацугаэ проповедь настоятельницы храма Гэссюдзи, он начал самостоятельно читать во французском переводе «Свод законов Ману». Составленный в период между вторым веком до нашей эры и вторым веком нашей эры, этот труд унаследовал идею круговорота жизни, которая возникла в восьмом веке до нашей эры и окончательно оформилась в последовавшую затем эпоху упанишад, упанишады провозгласили тождество брахмана и атмана — космического и индивидуального. Одна из них гласит:
«Поистине, человек, свершавший добро, станет добром, свершавший зло — злом, на почве чистых поступков взрастет чистота, на почве дурных — грязь. Потому сказано: человек составлен из желаний. Желания определяют намерения, намерения — деяние, на деяниях покоится круговорот жизни».
По существу, то, что Хонда ощутил в Бенаресе, было заложено значительно раньше, тогда, когда девятнадцатилетний юноша с таким увлечением читал «Свод законов Ману». Эта книга охватывала все — религию, мораль, нравы, закон, рассказывала о сотворении мира и земли, о круговороте жизни — заботами прозорливых англичан она и в период английского правления в Индии по-прежнему воспринималась индуистами как сборник действующих законов.
Перечитав ее, Хонда снова, как и тогда в Бенаресе, прикоснулся к источнику радости и восхищения, а еще «Свод законов Ману» во внушительном первом разделе живописал рождение отца Вселенной — Брахмы: отбросивший хаос тьмы, блистающий Верховный бог сотворил прежде воду, в воду бросил семя, семя выросло и воссияло, будто солнце, золотым яйцом, через год бог разбил яйцо и появился Брахма. Воды Ганга в Бенаресе — это та вода, которая взрастила Брахму.
Дхармы, обусловливавшие цепь возрождений, как черты всякой властвующей над телом натуры, в «Своде законов Ману» были разделены на три вида, в зависимости от того, к какому возрождению приводили: мудрая натура — радостная, спокойная, наполненная чисто сияющими чувствами — возродится в боге, неразумная натура-практичная, нерешительная, выполняющая бесполезную работу и склонная к чувственным удовольствиям — продолжится в человеке, ленивая, апатичная, жестокая, нечестивая, злодейская натура возродится в облике скота.
Грехи, которые вели к возрождению в облике скота, были описаны самым детальным образом: убийца брахмана будет ждать нового появления на свет в чреве собаки, свиньи, ослицы, коровы, козы или в птице; брахман, укравший деньги у брахмана, — тысячу раз должен пройти через личину паука, змеи, ящерицы и живущих в воде существ; напавший на лежавшего в постели мудреца сто раз возродится в траве, кусте, лиане или в хищнике; укравший зерно станет мышью, мед — оводом; тот, кто украдет молоко, возродится в птице, приправу — в собаке; укравший мясо станет черным грифом, а жирное мясо — бакланом; укравший соль будет в следующем рождении сверчком, укравший шелк — бородатой куропаткой, а укравший льняную ткань — лягушкой; укравший хлопковую ткань будет журавлем, укравший корову — огромной ящерицей, укравший благовония станет мускусной крысой, укравший овощи — павлином, укравший огонь станет цаплей; укравший домашнюю утварь будет в следующем рождении пчелой, а укравший лошадь — тигром; укравший женщину станет медведем, укравший воду станет кукушкой, а укравший фрукт — обезьяной.
…Тайский буддизм Хинаяны, хотя и принадлежал общему течению буддийской мысли, поддерживался простодушным, как оно было изложено в джатаках, учением (первоисточники буддийских сочинений, куда входили и джатаки, попали на юг на языке пали), никого не удивляло, что Будда между своими прошлыми человеческими ипостасями, даже не имея грехов, возрождался то в мыши, то в золотом гусе.
Южный буддизм, исповедуемый в Таиланде, вплоть до реставрации Мэйдзи[28] не был известен в Японии. После кончины Будды прошло сто — двести лет, и основное, что было в буддизме «Малой колесницы», разделившемся к тому времени на множество школ и групп, распространилось в правление царя Ашоки из Магадхи на Цейлон, и теперь эта ветвь буддизма распространена на Цейлоне, в Таиланде, Бирме, Камбодже.
Тщательные формулировки заповедей в Трипитаке, в каноническом собрании текстов буддизма, написанные на языке пали, и сейчас определяют в Таиланде нормы поведения послушников, регламентируют их повседневную жизнь: для монахов определены двести пятьдесят заповедей, для монахинь — триста пятьдесят.
Хонда выискивал в буддийских сочинениях ответы на вопросы, как буддизм Хинаяны рассматривает круговорот жизни, в чем он расходится с доктриной «только-сознание», обладает ли он особой привлекательностью (ведь то была вера маленькой принцессы), какие мысли по поводу возрождения таятся в глубине души у монахов в одеяниях цвета темного золота, которое он замечал во всех уголках Бангкока.
Хонда узнал, что учение южного буддизма опиралось на концепцию школы Абхидхарма, к которой принадлежал беседовавший с царем Менандром монах Нагасэна. Пути распространения сочинения «Вопросы царя Менандра» некоторые учения описывали следующим образом: создано оно было в северо-западной Индии, которая являлась колонией Греции, попав в восточные районы — Магадхи,[29] было переведено на язык пали, затем, дополненное, оказалось на Цейлоне и оттуда вскоре проникло в Бирму и Таиланд. В Сиаме это сочинение было опубликовано под названием «Милинда-паньха».
Следовательно, можно полагать, что взгляды тайцев на цепь возрождений практически совпадают с тем, как это толковал Нагасэна. Идея школы, к которой он принадлежал, — «Субстанция деяния, влекущего круговорот человеческого существования, есть „мысль", другими словами намерение» — согласуется с трактовкой цепи возрождений в древнейших буддистских текстах, написанных на пали, и наиболее близка идеям буддизма вообще. С точки зрения мотивации, как гласит учение, в человеке и окружающем его мире изначально нет ни добра, ни зла, добром или злом сущности делает сердце. «Мысль». Намерение.
Хорошо, но школа Абхидхарма двигалась к объяснению нереальности «я» от факта закрытости материального мира в целом. Вот, например, машина: ее детали всего лишь материальные элементы, но если ехавший в ней человек сбил другого, то машина стала вместилищем греха, точно так же душа и намерение создают причину греха и поступка, поэтому в нас отсутствует реальное «я». И тем не менее «мысль-чувство», заключенное в нас, побуждает к действиям, за которыми скрываются жадность, злоба, жестокость, бескорыстие, доброта, прозорливость, и это вовлекает нас в череду возрождений. «Мысль», таким образом, есть причина круговорота жизней, но не ее субъект. Субъект так и остается невыясненным. Будущий мир всего лишь продолжение сегодняшнего дня; огонь лампады на исходе ночи, который связывает нас с этим миром, и есть жизнь.
Что же произошло в душе маленькой тайской принцессы? Хонде казалось, что он это понял.
В сезон дождей в Бангкоке реки разливаются, и разом исчезают дорога и река, река и граница поля: дороги превращаются в реки, реки — в дороги. Неудивительно, что в детской душе поток фантазии обрушился на реальность, разрушил границу между будущим и прошлым, затопил настоящее. На полях из воды выглядывают кончики зеленых стебельков риса — вода, текшая в реке, и вода, залившая поля, лежат под одним солнцем и отражают одни и те же грозовые тучи.
В душе принцессы поднялось половодье будущего, которого она не сознавала, и прошлого, — на огромной водной поверхности, в которой после дождя отражается луна, островки настоящего кажутся нереальными. Дамбы размыты, границы разрушены. И прошлое берет на себя повествование.
…Хонде казалось, что теперь, обладая чудесной милой тайной, оставленной в Бангкоке, он сможет вернуться к доставившему ему в юности столько страданий учению «только-сознание», к величественной, как храм, системе буддизма Махаяны.
В чем-то концепция «только-сознание» напоминала интеллектуальное религиозное сооружение, такое высокое, что при взгляде на него темнело в глазах. Это была доктрина, из которой буддизм, отрицавший «душу» и «собственное я», самым тщательным образом убрал слабые места, связанные с проблемой «субъекта» цепи возрождений.
Это беспримерное по сложности философское построение можно было сравнить с храмом Утренней Зари в Бангкоке, с тем, как его башня в таинственный предрассветный час, наполненный прохладой и мерцающим светом, пронзала бледно-голубое небо.
И именно это учение разрешило в конце концов противоречие жизни после смерти, которое в течение нескольких веков не могла разрешить философия, — противоречие между возрождением и нереальностью «я». Так что же вращается в круговороте жизни и смерти? Что попадает в рай? Что это?
Впервые термин «только-сознание» употребил Асанга — монах из Индии. Со времени, когда его имя в начале шестого века, связанное с «Сутрой об алмазной праджне», попало в Китай, жизнь Асанги уже наполовину обросла легендами. Учение «только-сознание» ведет свое начало от сочинения, связанного с толкованием сутр Агамы:[30] одна из сутр составляет ядро этого учения, но системно оно было изложено Асангой в трактате «Махаяна-сампариграха». Учение «только-сознание» излагается в трактатах, где нашли свое место и догмы Махаяны — «Большой колесницы».
Обычно мы живем, сознавая шесть чувств — видимое, слышимое, осязаемое, обоняемое, вкушаемое и представляемое. Учение «только-сознание» ставит впереди них седьмое — сознание манас, оно, можно считать, включает все то, посредством чего человек осознает себя как отдельную личность. Однако «только-сознание» этим не ограничивается. Еще глубже заложено всеобъемлющее сознание — сознание Алая. На китайский язык это была переведено словом со значением «хранилище, склад», иначе говоря, этот тип сознания как бы хранит семена, создающие представление о мире.
Течет жизнь. Работает сознание Алая. В нем собраны семена — результаты любой деятельности и знаний, так что наша жизнь по существу не что иное, как деятельность сознания Алая.
Его можно уподобить водопаду, который, рассыпая белые брызги, падает неиссякаемым потоком. Он постоянно весь перед глазами, но вода в нем каждое мгновение меняется. Вода в постоянном движении, сменяющемся потоке, в брызгах.
Принадлежавшая Васубандху,[31] развившему учение Асанги и выразившему это в виде «30 похвал „только-сознанию”», фраза: «Вечное изменение подобно бурному потоку» потрясла Хонду и осталась в памяти еще с того времени, когда он, двадцатилетний, посетив ради Киёаки храм Гэссюдзи, услышал ее от старой настоятельницы.
Фраза эта также вызвала воспоминания о двух водопадах, поразивших Хонду в Индии, когда он вышел из пещерного монастыря в Аджанте с явственным ощущением, что там до сих пор кто-то есть.
Эти водопады были отражением водопада «Солнца, луны и звезд» на горе Мива, где он впервые встретился с Исао, и водопада в усадьбе Мацугаэ, где очень давно он увидел старую настоятельницу.
Итак, в сознании Алая заложены семена — результаты всякого рода деятельности. Деятельность, осуществляемая при жизни названными семью типами сознания, приводит к тому, что с самого начала в ней оказываются заложенными не только работа мысли, но и семена того, на что она направлена. Семена закладываются в хранилище как некая потенциальная возможность поступков и мыслей — они как пропитавший одежду аромат курящихся благовоний.
Ход рассуждения по поводу того, считать ли сознание Алая само по себе чистым, нейтральным типом сознания, может быть различным. Например, если сознание Алая само по себе нейтрально, то силой, вызывающей цепь возрождений, должна быть внешняя сила, сила деяния. Ведь на него не могут не влиять какие-то предметы, соблазны внешнего мира, более того, темные чувства, как те семь сознаний, обитающие в человеке.
Тем не менее учение «только-сознание» рассматривает приносимые деяниями семена как фактор опосредованный и полагает субъект и движущую силу цепи возрождений включенными в сознание Алая. Это приводит к мысли о том, что, как утверждал Асанга, сознание Алая само по себе не нейтрально, оно согласительно, в нем как бы смешаны молоко и вода: мутная половина ввергает в мир суеты, чистая — направляет в мир истинного бытия. И хранящиеся в нем семена, принадлежащие хорошим и плохим деяниям, предопределяют печали или радости будущего. Этим доктрина «только-сознание» отличается от доктрины Куся,[32] придававшей чрезвычайно большое значение силе деяния; в «только-сознании» положение о том, что благодаря универсальным семенам сознание Алая формирует законы природы (равные причины — равные следствия), а индивидуальные семена опосредованно порождают законы морали (по-разному сложившиеся причины — по-разному сложившийся результат), раскрывало специфичность структуры мира.
Сознание Алая, таким образом, было продуктом всего живого и корнем его существования. В частности, сознания Алая у человека проявляется в виде его существования.
Получается, что сознание Алая манифестирует наш мир, бренный мир нашей жизни. Как корень любого сознаваемого чувства, оно охватывает и представляет все объекты сознания. Наш мир формируется из плоти (пять органов чувств, посредством которых мы воспринимаем внешний мир), мира природы и семян (потенциальных сил, которые должны приводить в действие материальное и духовное). Если и субъект как субстанция, за которую мы упрямо цепляемся, и душа, которая, как мы считаем, живет после смерти, есть производные законодателя — сознания Алая, значит, все вернется в сознание Алая, все вернется в сознание.
Однако если бы мы считали нечто и реальным «я», и сознанием, которое рассматривает весь отраженный мир как продукт сознания, то мы неизбежно смешали бы «я» и сознание Алая. Ведь «я» как константа есть некая неизменная реальность, а сознание Алая ни на мгновение не прекращающийся «поток анатмана», поток «не-я».
Асанга в трактате «Махаяна-сампариграха» указал на три типа семян, которые, искуриваемые сознанием Алая, манифестируют наш бренный мир.
Первый тип представлен семенами — известными изречениями.
Например, нам говорят, что роза — красивый цветок: само имя «роза» отличается от названий других цветов, а для того, чтобы убедиться, насколько красив цветок, мы находим розу и познаем, в чем ее отличие от других цветов; роза является сначала в имени, понятие возбуждает фантазию, вызванное представление соприкасается с реальным предметом, и в памяти откладываются запах, цвет, форма. Или красота увиденного, но неизвестного нам цветка трогает душу, вызывает желание узнать его имя, и, узнав, что это «роза», мы включаем это понятие в свой мир понятий. Таким образом, мы постигаем смысл, название, слово, объект, а также их связи. Причем постигаем не только красивое имя и точное значение — все, что было получено нами в ощущениях и понятиях, откладывается в памяти и создает окружающий мир.
Второй тип — это семена «осознания себя».
Когда седьмое среди восьми сознаний — сознание манас — возбуждает ощущение отличного от других собственного «я», оно настаивает на абсолютной индивидуальности «я», заставляет работать шесть других сознаний, приводит в действие семена «осознания себя». Хонде пришло в голову, что современные, так называемые формы формирования себя, вся эта темная эгофилософия пошла именно отсюда.
Третий тип есть семена-причины.
Эти семена, вызывающие к жизни мир всеобщего страдания, не что иное, как семена деяний. Различие в судьбах, несправедливость несчастной судьбы — все это зависит от того, как действует эта сила деяния.
Таким образом, выясняется, что же есть субъект круга возрождений, становится понятным, что именно постоянно в этой цепи. А постоянно сознание Алая — могучий «поток анатмана».
…Но чем дальше Хонда углублялся в учение «только-сознание», тем больше его интересовал способ, каким сознание Алая манифестирует мир. Дело в том, что теория «только-сознание» объясняла причину и следствие, зависевшие от сознания Алая как возникавшие «в одно время», другими словами, одномоментные и взаимозаменяемые. Хонда всегда считал, что причина и следствие во времени располагаются последовательно, и ему было труднее всего понять идею Алая, а также одновременность и взаимозаменяемость причины и следствия. При этом было ясно, что именно в этом выражаются основные различия в интерпретации мира доктриной «только-сознание» и всем буддизмом Махаяны, с одной стороны, и буддизмом Хинаяны — с другой.
В мире учения «Малой колесницы», совсем как в дождливый сезон в Бангкоке, где было не отделить воду реки от воды с полей, реку от поля, — ничто не имело границ. Нынешний разлив бывал и в прошлом, вода снова разольется и в будущем. Дерево с алыми цветами стояло во дворе вчера, будет стоять и завтра. Если верно, что существование продолжится и после смерти Хонды, то точно и мир прошлого Хонды плавно перетечет в мир будущего и будет дальше копить возрождения. Такое восприятие мира так же естественно для жаркого пояса, как и почва, которая впитывает влагу; то была точка зрения южного буддизма Хинаяны: наше существование тянется из прошлого через настоящее в будущее, поэтому и прошлое, и настоящее, и будущее существуют как лениво текущая, коричневая река, в обрамлении корней мангровых деревьев; для всего этого придумали определение — «Истинное бытие трех миров и постоянство законов Будды».
Буддизм же Махаяны, в частности учение «только-сознание», объяснял этот мир как ни на миг не прекращавшийся поток, как падающий белой лавиной водопад. Если наш мир уподобить водопаду, то и его истоком, и основой его познания тоже должен быть водопад. Это образ ежесекундно рождающегося и умирающего мира. Ничто не доказывает существование ни прошлого, ни будущего, реально только сиюминутное настоящее, которого можно коснуться своей рукой, своим взглядом — такой взгляд на мир, принадлежавший буддизму «Большой колесницы», может быть охарактеризован как «Истинное бытие настоящего и нереальность прошлого с будущим».
Но почему существует истинное бытие? Если зрением или прикосновением мы убедимся в том, что перед нами цветок нарцисса, то, по крайней мере, в настоящее мгновение они — и цветок нарцисса, и мир вокруг него — существуют. В этом мы удостоверились.
Но может ли человек, например, во время сна на протяжении всей ночи быть уверенным в реальности нарцисса, стоящего в вазе у изголовья его постели?
И будет ли существовать этот цветок и мир вокруг него тогда, когда мы не сможем видеть, слышать, осязать, представлять?
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 16 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |