Виктор Потиевский. «Мертвое ущелье». 20 страница

— Вы знаете один канал связи, по нему и пойдете. Скажете ксендзу, что я благодарю его за его богоугодные дела, что я все время помню о боге нашем Иисусе Христе и о нем, слуге божьем, тоже. И передайте ому обратно вот этот его молитвенник. Скажите, что я уже помолился, спасибо ему. Пойдете завтра утром, перед уходом зайдете ко мне за молитвенником.

— Я бы хотел пойти затемно, господин командир. Это безопаснее.

— Не возражаю, хотя ночью трудней идти, но раз вы так хотите, дело ваше. Ночью безопаснее. Зайдете за молитвенником ночью. Я не буду спать. И еще у меня к вам просьба, господин Углов. Я не хочу сейчас лишнего шума в городе, и мне бы не хотелось, чтобы вы на этот раз брали с собой свои гранаты, которые всегда при вас. И автомат тоже под вашей курткой можно со стороны угадать. Думаю, хватит вам ваших «парабеллума» и «вальтера».

— Хорошо, господин командир, я сделаю, как вы хотите.

— Договорились. Больше вас не задерживаю. Когда примерно месяц назад атаман назначил Углова

в службу охраны, ему вернули все его оружие. Кроме «вальтера», который пан командир оставил у себя. А «парабеллум» отдали еще раньше, сразу же в первый день после того, как он договорился с атаманом по поводу контейнера с сокровищами. Но на прошлой неделе, еще до операции с покушением, Вороной лично вернул ему и «вальтер».

Игнат размышлял: зачем атаман хочет его разоружить. Беспокоится за ксендза? Нет. Тогда бы не посылал к нему. Да и с «парабеллумом» Игнат может прихлопнуть и ксендза, и еще нескольких его подручных.

«Шмайссер» из-под куртки никак не виден, если его аккуратно уложить и прижать к телу, вынув магазин-рожок. Тут атаман явно врет. Зачем же он придумал это? Зачем надо оставить гранаты и автомат? Чтобы Углов не был независим на какой-нибудь явочной квартире, где не два-три, а пять-семь бандитов? Тут без автомата и, особенно, без гранат ничего не сделаешь. Так думает Вороной. Но так не думает Игнат. С гранатами, конечно, лучше, но можно и без них, если их нет. Надо только использовать все обстоятельства и выбрать момент.

Но ведь его не отправляют на явку, на квартиру. Если только для ночевки. Так там — никаких дел и никаких конфликтов быть не может. В костеле — тем более. А, может, все-таки куда-то поведут? Ладно, поглядим. Все равно сейчас это — задача со многими неизвестными.

Разведчик всегда старался ходить по горам ночью, атаман уже знал это. Однако он не знал ничего о способностях Игната. Тот тщательно скрывал их. И это было еще одним его козырем.

Снова и снова мысли его возвращались к завтрашнему, точнее, уже сегодняшнему походу через ночные горы в Выжгород. Сейчас надо часа три поспать и в четыре-пять — выходить. Но сон не шел. Почему он отправляет одного? Почему не разрешает брать автомат и гранаты? Что означает возвращение молитвенника? На словах он фактически ничего не передал. Разведчик неоднократно прокрутил в памяти его слова о богоугодном деле, о Иисусе Христе и все остальные слова: «благодарю, помню...» Скорее всего, это никакой не шифр. Ничего конкретного. Вороной любит высокопарные и лживые фразы. Это похоже на него. Пожалуй, суть не в словах, а в молитвеннике, Почему он его не отдал сразу? Он знает, что у Углова ничего в отряде не пропадет. Никто не посмеет украсть. Почему же не отдал, оставил до утра? Чтобы не было времени обследовать до ухода? А там — времени лишнего не будет? Пожалуй, так. Тем более, атаману на руку, что Углов уйдет в темноте,— труднее, вернее — невозможно будет в пути обследовать молитвенник. Темно. Сумерки под утро. Но так думает атаман. А разведчик думает по-другому. Предутренние сумерки для него — самое ясное для глаз время. У него — волчьи глаза. Но этого не знает атаман. И никогда не узнает. Постепенно организм подчинился воле разведчика. Надо спать. И он заснул чутким звериным сном, как спал когда-то в пещере. Только здесь не было рядом верного Хромого. Здесь нужно было рассчитывать только на себя самого.

Последней четкой мыслью перед тем, как заснуть, была мысль: «Тщательно обследовать молитвенник...»

. СТАВНИ

Григорий Семенович был намного старше убитого своего друга, и тот на фронте находился у него в подчинении. В какой-то степени Макиенко был наставником Ивана, потому, видимо, тот и спрашивал у него совета.

Выглядел Макиенко еще старше своих пятидесяти пяти лет. Сморщенный лоб, глубокие морщины у глаз и губ, согбенная спина и седая голова. Видно досталось ему за войну, а может, не только за войну.

Встретил он Хохлова в домашних туфлях и халате, извинился и снова лег в постель.

Скромная обстановка его квартиры говорила Хохлову, что здесь живут небогато, считают каждый рубль. На стенах висели портреты двух женщин, несколько портретов. Одна — постарше, другая — совсем молоденькая.

— Внучка?

— Да,— Оксанка. И ее мать, дочь моя. Была радисткой на фронте. Погибла в сорок пятом, перед самой победой.

Он замолчал, и разведчик сразу понял, что так состарило этого человека. Смерть дочери была для него потерей самого главного — интереса к жизни.

— Слушаю вас... товарищ...

— Хохлов. Станислав Иванович. Я — из Москвы. Подполковник, как и вы.

— Я — в запасе...

— Я пока служу. Вот расследую дело об убийстве вашего друга. — Хохлов, поразмыслив во время ознакомления с обстановкой и с самим Макиенко, решил говорить начистоту. Этот человек должен понять и помочь. И друг погибшего, и офицер-фронтовик. Да и страдал много. Он наверняка непричастен. Но утечка может быть от него, вполне может быть. Недаром перед смертью прозвучало его имя: «Грицько...»

— Ну что, товарищ Хохлов. Я готов помочь. Только дело-то и так ясное: убили бандиты. Из банды Вороного. Есть тут такой гад.

— Вы слышали о нем?

— Слышал.

— Не знакомы?

— Не приходилось, товарищ Хохлов.

— Дело-то вовсе не ясное, Григорий Семенович.

— Разве не они...

— Они. Из банды Вороного. Только главное — не это. Главное то, что о приезде работника ЦК КП(б)У не знал никто из посторонних. Только секретарь горкома лично. И контрразведка в лице начальника. А бандиты узнали точное время прибытия гостя и встречали машину у городской гостиницы.

— Уже встречали?

— Да. Я их сам видел.

— Когда вы их видели, товарищ Хохлов?

— За несколько секунд до убийства.

— Так как же...

— А что сделаешь, когда их четверо с автоматами.

— Так вы знали, что ли?..

— Если б я знал, ваш друг был бы жив. Я случайно там оказался. Увидел их, понял, что кого-то караулят. И тут-то подъехала «эмка».

— Так это были вы?!

— Да.

— Четверых все-таки вы сумели уложить. Об этом весь город говорит...

Хохлов сказал все это, конечно, не из хвастовства, и не потому, что хотел удивить Макиенко. Он хотел, чтобы Макиенко проникся доверием к нему и ничего не утаил, не забыл.

— Вот и хочу я у вас узнать.

— Понимаю. А ведь Иван звонил мне за три дня до отъезда. Звонил и назвал точную дату. Сказал, что в этот день после двух будет в гостинице «Карпаты». Потом подъедет ко мне или я к нему, как захочу. Я его уговаривал сразу ко мне, остановиться у меня, но он сказал, что привык к гостиницам, и просил не обижаться. Вот так... А теперь его нет...

Неподдельное горе было в глазах Макиенко.

— Да... Сказал, что после двух часов дня будет в гостинице... Но я никому не говорил ни слова. Вы что... Мне не верите, товарищ подполковник?

— Я верю вам, Григорий Семенович. Очень верю. Потому сразу и сказал вам начистоту, кто я и зачем к вам. Если бы я вам не доверял до конца, я бы придумал другую версию. Что вместе работали, что статью пишу, или что-нибудь в этом роде.

— Понимаю...

— Вы, Григорий Семенович, кем в армии служили?

— Начальником службы артиллерийского вооружения дивизии.

— Понятно. Вспомните, Григорий Семенович, когда из Киева звонил вам ваш друг, у вас дома кто-нибудь был?

— Кто ж у меня?.. Ах, да, внучка была. Внучка... Да с ней был Яцек. Да, он тоже был. Они сидели в другой комнате, занимались своими делами.

— Они могли слышать?..

— Как? Вы подозреваете их?.. Нас?..

— Дорогой Григорий Семенович! Я никого не подозреваю. Ни их, ни вас. Почему я вас должен подозревать?

— Но вы же спрашиваете!

— А вы считаете, что я не должен спрашивать?

— Да нет... Но...

— Я обязан выяснить все обстоятельства, связанные с сообщением о приезде погибшего. Я знаю, что вам дорога его память. Поэтому, помогите мне выяснить все детали. Итак, кроме вас, Оксаны и Яцека в доме никого не было?

— Никого.

— Это вы точно знаете? Мог кто-нибудь незаметно войти в прихожую? Ну, например, пришли счетчик проверять, вошли в прихожую, услышали, что вы говорите по телефону, послушали и тихонько вышли.

— Нет. Это исключено, товарищ подполковник. Дверь была заперта. Когда они пришли вместе, я запер за ними дверь. Время-то тревожное, я всегда так делаю.

— Вы не помните, форточка в одной из комнат не была открыта? Ведь второй этаж — не первый, для второго этажа не опасно открыть форточку днем.

— Точно помню, товарищ Хохлов, форточки все были закрыты. Я всегда их закрываю, боюсь сквозняков. Утром проветрю квартиру и закрою на весь день. Потом вечером проветрю — и до утра опять закрою. И закрываю ставни. Хоть и второй этаж, а я все-таки страхуюсь. Сами понимаете, в окна стреляют. Не очень спокойно в нашем крае...

— Хорошо, Григорий Семенович, правильно. Не забывайте закрывать с темнотой. Действительно, в окна стреляют. А закрытые ставни могут спасти вам жизнь. Итак, мы с вами не выяснили: могли ли ребята слышать ваш разговор по телефону.

Макиенко, сидя на кровати, сгорбился, обхватил голову руками. Было непонятно: он сосредоточивается, напрягая память, или просто горюет.

— Могли слышать,— сказал он хриплым голосом,— дверь в другую комнату была отворена. Скажите, товарищ подполковник, а что, вовсе не было возможности бандитам как-то еще узнать о приезде Ивана? Только от меня? И если мои ребята слышали...

— Григорий Семенович! Я прошу вас успокоиться. Дело обстоит не совсем так...

Хохлов видел, что Макиенко весь позеленел, губы у него трясутся, глаза широко раскрыты. Все навалилось на него: и что он косвенно виноват в смерти друга, и что его любимая единственная внучка оказалась в такой ситуации, что вина падает на нее. Необходимо было срочно его успокоить.

— Нет, нет, это вовсе не так. Есть много каналов, по крайней мере еще несколько, по которым могла произойти утечка информации. Так что, может быть, ваши ребята непричастны.

— Господи, боже мой... Так я... это... Неверующий коммунист, а вот в беду бога и вспоминаю.

— Значит, так, Григорий Семенович. Как офицер и коммунист помните одно: сейчас ситуация опасная. Если утечка произошла через ваших ребят, это ведь тоже не исключено. Ну, может, без всякого умысла где-то сказали, что дед, мол, гостя ждет тогда-то. Этого уже достаточно. Может, и не так. Как говорится, дай-то бог. Но если так, то сейчас ваша жизнь и жизнь ваших детей зависит от вас.

— Почему?

— А потому, что бандиты церемониться не будут. Если они узнают, что я у вас был, они поймут, что мы вышли на след их подполья.

— Как это?

— А вот так: если ребята где-то болтнули, они могут вспомнить, где, и нам сказать. И сразу выдадут или квартиру, связанную с бандитами, или человека, который связан с подпольем. То есть того, при ком или кому они сказали.

— Теперь понятно.

— Если сейчас они вдруг придут, то я — из райсобеса, уточняю данные по вашей пенсии: это чтобы мы могли отдельно от них закончить наш разговор. Вообще — им обо мне ни слова. Но вдруг кто из соседей видел, хотя это вряд ли. Но если видел — скажете другое: приходил человек проверять электропроводку,

— Хорошо, товарищ подполковник.

— Можно — Станислав Иванович.

— Хорошо, Станислав Иванович.

— Скажите, Григорий Семенович, где этот Яцек живет, что он за человек, чем занимается.

— Он в этом году школу кончил, готовится на будущий год поступать учиться в Киев. Живет с родителями.

— Кто родители?

— Крестьяне.

— Он что, поляк?

— Да, поляк.

— Верующий?

— Мы об этом не говорили, но мне кажется, что, возможно, верующий,

— А Оксана?

— Нет, что вы, товарищ подполковник, Станислав Иванович. Она комсомолка.

— Что вы так пугаетесь этого? Всякие бывают люди, Григорий Семенович, есть и неверующие разные и верующие тоже.

— Это понятно...

— А где живет Яцек и как его фамилия?

— Живет — не знаю. Где-то в Предгорном районе Выжгорода. А фамилия его Ясиньский.

— Ну что, Григорий Семенович, спасибо вам, вы кое-что полезное сообщили мне. Еще раз хочу предостеречь вас, будьте осторожны: ни в коем случае ничего не выясняйте у ребят, ни слова о том телефонном звонке, будто его и не было. А если они спросят сами, сделайте вид, что ничего не помните. Только это обезопасит вашу семью. Я вам скажу, перед смертью ваш друг сказал подбежавшему патрулю одно слово: «Грицько...» Это могло дойти и до бандитов.

— Понял. Я все сделаю, как вы сказали.

— Если потребуется моя помощь, вот мой номер телефона в гостинице. Я вам его не оставлю, вы должны этот номер запомнить. В случае, если забудете, помните фамилию Хохлов. Гостиница «Карпаты». До свидания.

. МОЛИТВЕННИК

В три тридцать Игнат проснулся, как по звонку. Он дал себе установку проснуться в это время.

Около четырех зашел в штаб, атаман будто ждал его. Он сидел за столом и читал какую-то потрепанную книгу. Увидев Углова, отодвинул ящик стола, вынул оттуда и подал Игнату молитвенник.

— С богом, господин Углов!

— Спасибо, господин командир.

Мертвое ущелье мерцало и дышало тревожным и леденящим душу светом. Голубовато-сиреневое свечение вдруг охватывало ствол сосны, обвивало его трепещущим ползучим пламенем, поднималось от земли до метра-полутора и начинало расползаться по-змеиному, обнимая каждый ствол, соединяя их зыбкой холодно-огненной субстанцией, прозрачной и в то же время как будто плотной и тягучей. Это пламенное облако расширялось, охватывая площадь до семидесяти, до ста метров шириной, несколько секунд трепетало, озаряя дно ущелья, потом вдруг мгновенно таяло и исчезало. Такое облако возникало не одно. Игнат видел их сразу не-; сколько: на склонах, ближе ко дну ущелья. Одни облака исчезали, другие возникали, и непрерывно этот призрачный, потусторонний свет озарял ночные сугробы, изломы гор, длинную и мерзлую дорогу.

Находясь в расположении банды, разведчик все время ощущал запах этих газов, но сейчас этот запах усилился, стал густым, раздражающим, едким. Для обычного обоняния человека он, может быть, и теперь не был бы ощутим, но Игнат его остро чувствовал, запах мешал ему сосредоточиться на том ответственном и важном, что ему предстояло сегодня в Выжгороде.

Лыжи хорошо скользили по накатанной лыжне, но встречный легкий и морозный ветерок никак не мог сбить тяжелого газового дыхания Мертвого ущелья.

Наконец Игнат поднялся на склон — ущелье кончилось. Он перевалил седловину между горами, и сразу исчезло позади предостерегающе-тревожное свечение, растаял в чистоте горного воздуха едкий газовый дух, густо запахло мерзлой смолой сосен и елей, родной лес дохнул на разведчика живительным воздухом.

Едва он вышел из Мертвого ущелья, как услышал вой волка. Котловина, образованная горами, создавала звуковой барьер, и даже вой волков не доходил до лагеря банды Вороного.

Волк выл в двух километрах от разведчика, как раз на пути к городу. Голос волка был сильным, грудным, низким. Едва он затянул призывную песню ночи, как ее подхватила волчица более высоким тоном, потом включились еще волчьи голоса. Всего шесть волков: матерые и четыре переярка.

Минут около десяти он шел, потом не сдержался, остановился, вскинул голову к звездам, ярко выбелевшим небо, и протяжно, мощно, как только позволяла сила легких и груди, завыл.

Вой Игната покатился навстречу голосам четвероногих серых братьев, они подхватили этот вой, еще громче натянули зимний голодный хор, и эхо волчьего воя заметалось по склонам гор, по ночному горному лесу, тревожа зверей, взлетая к вершинам, радуя сердце Игната, истомившееся по вольному и чистому лесу, где нет банды и едких газов. Где только вольный, раскатистый и звонкий вой скользит по заснеженной мгле, где сосны шуршат о чем-то своем, обращаясь к Игнату, как к своему, родному, лесному знакомому.

Стая теперь была метров за шестьсот от разведчика, его путь лежал как раз мимо них, и он шел на лыжах, приближаясь к ним.

Метров сто не доходя до зверей, он снова забыл. Волки, только на минуту смолкнувшие, снова откликнулись. Теперь он видел их. Семья волков сгрудилась на заснеженном бугре, свободном от деревьев. Оранжевая луна, отряхнув с себя обрывки облаков, очистилась. Их ветхие лоскутья еще протягивались к ней, но она уже отделилась от них, будто открестилась, оберегая свою прозрачную чистоту от их запутанной и цепкой суетности.

Волки, озаренные круглой, полной луной, вскинув головы к ней, выли старательно, самозабвенно, вкладывая в певучий звук всю свою бесконечную, неистощимую, грозную и коварную душевность, боль и восторг дикой ночной воли, любовь и ненависть к земле, к природе, к ночному, притихшему в оцепенении, миру.

Они уже видели разведчика. Он стоял на склоне, в пятидесяти метрах от них, окруженный голубым сиянием ночного призрачного света, облитый сверкающей лунной желтизной. Звери слышали вой волка и видели человека, который рождает этот вой.

В первое мгновение семья на миг смолкла. Все смотрели на вожака. А он крупный, широкогрудый и властный, привык верить себе и не верить людям. И он не поверил облику человека, а поверил голосу волка, истинному, правдивому, бросающему вызов всему ночному лесу и им, своим собратьям, тоже.

Тот, кто выл, не мог быть человеком. Это выл волк. Но вожак понимал, что волк, внешне похожий на человека, силен, опасен как соперник. Волк-одиночка не смеет приближаться к чужой семье. Он только издали дает о себе знать. А этот, независимый и сильный, приближается. Широкогрудый видел, как он выл. Этот волк, похожий на человека, стоял к стае боком и выл, не глядя на них. Он горд и силен, этот пришлый.

Широкогрудый завыл густым, особенно низким грудным звуком, давая понять пришедшему, что власть его, вожака стаи, безраздельна в его угодьях. И если тот посмел пройти меченную Широкогрудым границу, пусть он знает, что идет по чужой территории. Но в густом хрипловатом вое могучего вожака звучали едва уловимые, но заметные для волков и понятные для Игната нотки примиримости, спокойствия и понимания. Никакой, даже могучий волчий вожак, если он умен, не хочет иметь сильного — врагом. А неумный волк не бывает вожаком. Он просто не сможет ни захватить, ни удержать власти. И не будет главой и отцом волчьего семейства.

Широкогрудый был не просто умен. Он был мудр. Он всегда принимал самые правильные решения. И потому его стая шила и сохранялась. Взрослые отделялись, заводили свои семьи. Но рождались новые волчата, щенки Широкогрудого, он обучал их, чтобы умелыми, сильными и умными выпустить в суровый лесной мир. Стая его жила, несмотря на постоянное присутствие страшного и вооруженного врага — человека. Жила благодаря только уму, хитрости и мудрости отца-волка. Хотя другие стаи вокруг погибали, волки, получив пулю, вмерзали в снега, Широкогрудый умел сохранить всех, кто был с ним. Вот уже десятую зиму он властвовал в округе, прокладывая свои длинные тропы в снежных и ветреных Карпатах.

Волк, похожий на человека, прошел в десяти шагах, прошел, не поворачивая морды, не скалясь и не рыча. Он тоже не хотел войны. Но был горд и не боялся. Широкогрудый видел, что этот пришлый даже не косит глазом в его сторону.

Волки стояли молча, провожая глазами пришлого. От него пахло человеком, но они знали, что это волк, он уже заявил о себе. И их вожак подтвердил это, откликнувшись ему. Вожак не может ошибаться. И сам Широкогрудый, и его волки запомнили запах нового соседа, сильного и гордого, который тоже не показывает враждебности, признает за ними право на их угодья.

Разведчик шел дальше к городу, душевное волнение прошло. На сердце Игната было хорошо и спокойно. Звезды и луна чуть поблекли, начинались утренние сумерки.

Он выбрал место под сосной, присел за заснеженное толстое корневище, кривым изгибом выходящее из земли, и достал молитвенник.

Книга внешне была совершенно чиста. Но от каждой страницы сильно пахло духом Вороного, его личным, индивидуальным запахом. Еще с тех, архангельских таежных времен, Игнат четко отличал запахи каждого человека. Только благодаря этому ему удалось тогда в отряде Топоркова распутать кровавый узел, завязанный «лейтенантом Галкиным», то есть Хартманом, фамилии которого разведчик так пока и не узнал.

Он внимательно осмотрел, обнюхал и ощупал каждую страницу. И кое-что вдруг обнаружил. Его волчьи глаза смотрели пронзительно и цепко. Им не мешал сейчас свет дня, он не ослеплял их.

И он заметил то, что обыкновенный человек мог увидеть только в большую лупу.

Над некоторыми буквами были едва заметные точки, наколотые очень острой иглой. Это и делали наверняка, разглядывая страницу в сильном увеличении. Потому и Вороной, и ксендз, кому предназначалось послание, были уверены, что без сильной лупы наколки невозможно прочитать. А лупы, да и светлого времени у Игната не было. "С рассветом он уже должен был явиться в костел. А за десять минут такой молитвенник не расшифруешь. Но Игнат имел то, чего не было ни у кого. Чувства, подаренные ему природой и судьбой. И он быстро решил эту задачу.

Наколка была только на двух страницах. Это делало особенно сложным поиск. Страницы с наколкой находились в середине толстой книги. И найти шифровку можно было только тщательно обследуя каждую страницу с начала молитвенника.

Облегчало саму расшифровку, прочтение, то, что шифра фактически не было. Весь секрет заключался в почти совсем невидимой наколке, но все было рядом, на двух следующих страницах, не надо было каждый раз листать книгу.

Польский молитвенник имел латинский шрифт, но, читая латинские буквы, наколотые в тексте молитвы, разведчик понял, что они складываются в русские слова. Вороной польского не знал, утруждать себя не любил, но и не хотел лишнего свидетеля — переводчика.

Он сообщал ксендзу следующее: «Проверьте его всерьез. Но не трогать. Он должен вернуться в отряд сам, целым и невредимым, Мне нужно знать о его поведении во время проверки. Ворон».

Разведчик дважды перечитал, ища в тексте кода, то есть второго, скрытого сообщения. Но его, видимо, не было. Атаман послал его с целью проверки. Предчувствие и опыт не обманули разведчика.

Впервые он узнал такую подпись атамана. Может быть, это обычные романтические претензии, а может, еще очередная тайна, связанная с его личностью.

. ЛЕЙТЕНАНТ ИЗ КОНТРРАЗВЕДКИ

Надо было разрабатывать версию «Макиенко-Ясиньский», но у Хохлова не было своих людей. А самому заняться этим — всего остального не сделаешь. Нужен человек — «на хвост» Яцеку. Но абсолютно надежный человек. Иначе, при малейшей утечке информации, едва только подпольщики заподозрят, что контрразведка вышла на Яцека, его уберут. И заодно могут — обоих Макиенко. А охрану к ним не приставишь, они, особенно девушка, взаперти дома сидеть не будут. Остается единственная защита — сохранение в тайне этой версии. Но как это сделать, если ее надо разрабатывать? И надо срочно. Время уходит.

— У меня к тебе просьба, товарищ Пронюшкин.

— Слушаю, Станислав Иванович.

— Есть ли у тебя один абсолютно надежный человек?

— Зачем тебе?

— Если есть такой, то тогда и скажу, зачем.

— С надежными абсолютно — дело у меня неважно. И не только у меня, во всей Западной Украине.

— Я знаю, Андрей Ильич. Он пришел к начальнику военной контрразведки, потому что это был единственный человек в городе, ком он был уверен. В НКВД не пошел. Он даже не убежден был в абсолютной надежности самого начальника НКВД.

— Все ли ты знаешь, дорогой коллега, Станислав Иванович? Я тебе сейчас скажу то, что не сказал бы никому, потому что за это я могу потерять не только должность, но и голову.

— Я догадываюсь, Андрей Ильич.

— Может, и догадываешься, потому что ты профессионал высокого класса. — Спасибо.

— На здоровье. Так вот... Я подозреваю, что у меня в отделе есть их человек. Или даже двое. Один у меня уже на прицеле, но еще до конца нет уверенности. Веду проверку. А кто второй — даже предположить трудно. А он, пожалуй, есть. Вот так, коллега и товарищ Хохлов.

— Я так и думал.

— Почему же ты пришел ко мне?

— Больше не к кому. Лично тебе я верю.

— Спасибо.

— На здоровье. Оба засмеялись.

— Плакать надо, а мы смеемся.

— Нет, Андрей Ильич. Я надеюсь, что им скоро плакать придется. Точнее их родственникам. Будут оплакивать своих воронят.

— Я тоже надеюсь. А куда тебе нужен этот надежный? Есть у меня такой.

— Будет разрабатывать одного парня. Но если произойдет утечка информации, погибнут люди. И это будет уже по нашей с тобой вине.

— От него утечки не будет. Он не местный, не связан здесь ни с кем родственными узами. Лейтенант. Полгода назад прислали из училища. Специализируется по нашей части.

— Откуда он?

— Он из Киева. Между прочим, поляк. И знает язык.

— Это вовсе не «между прочим», это чуть ли не самое главное. А он случайно, не верующий? В костел не ходит? — Хохлов улыбнулся.

— Нет, не верующий. Комсомолец. Ты не улыбайся.

— Но и плакать, как ты советуешь, не буду.

— Ладно, Станислав Иванович, остри, остри, а я тебе не отдам тогда его, он у меня самый надежный. У него бандеровцы, именно бандеровцы, а не немцы, в Киеве отца расстреляли.

— А ты в этом уверен? Все это можно очень красиво сочинить, чтобы внедрить к тебе своего.

— Можно. Но тут все в порядке. Я связывался с училищем, просил фотографию "и характеристику в дополнение к полученному мной личному делу. Они удивились, я звонил из Киева, но я объяснил, что положение у нас крайне тяжелое, и я вынужден сам себя проверять. Кадровик засмеялся и все сделал, как, я просил. И про отца я все проверил сам. Все точно.

— Что ж ты мне его раньше не дал?

— Ты же сам говорил, что не надо.

— Ладно. Как его зовут?

— Сергей Степанович Вожняк.

После обеда Вожняк явился в гостиницу к Хохлову.

— Разрешите?

— Да.

— Товарищ подполковник! Лейтенант Вожняк в ваше распоряжение прибыл.

— Ваше удостоверение, товарищ лейтенант?

— Пожалуйста, товарищ подполковник.

— Меня зовут Станислав Иванович. Отныне воинских званий не произносим. Договорились, Сергей Степанович?

— Так точно, Станислав Иванович.

— Сергей, вам, наверное, говорили в училище, что на оперативной работе не только одежда штатская, но и речь должна быть штатская. Никаких — «так точно», «слушаюсь» и так далее. Как пишут в детективных книгах, мы с тобой «двое в штатском».

— Понятно, Станислав Иванович. Нам объясняли это. Но я хотел представиться, как положено...

— Ладно, Сергей. Все в порядке. Только помни: со мной и при посторонних и без них тоже, потому что нас могут подслушать,— мы с тобой товарищи и все, приятели, вместе работаем в Киеве. Я старший, ты — младший. Но все равно приятели.

— Но ведь... Как? На «вы» же я вас должен называть! Вы же старше и — подполковник!

— Если при чужих, в целях конспирации назовешь иногда на «ты», большого греха не будет. Потому что служба у нас особая. Я фронтовой разведчик, и есть у меня друг. Он — старшина. Так мы с ним на фронте всегда на «ты» были. И сейчас тоже.

— А где он теперь?

— Воюет, как и мы с тобой.

— Понятно.

— А теперь — садись. Обсудим наше срочное дело. Хохлов положил на стол увеличенные фотографии:

Оксаны, ее деда и Яцека Ясиньского. Переснял из альбома с разрешения Григория Семеновича. Переснимал сам в лаборатории военной контрразведки. Фотографии нельзя было доверять фотографу, учитывая опасность утечки информации.

— Запомни эти фотографии, лейтенант, то есть... Сергей. Я тоже не всегда на конспиративном положении, потому — сбиваюсь. Ты уж извини, Сергей. Люди на фотографиях живут здесь в городе. От нас с тобой зависит их жизнь. Если мы сработаем безупречно, эти люди будут жить, трудиться, учиться. Если этот Яцек не замешан. Хоть и замешан, все равно будет жить, если мы не ошибемся. А если ошибемся... Значит, так: ты должен выяснить до мелочей расписание жизни Яцека Ясиньского. Вот его домашний адрес. Вот адрес его любимой девушки. Она живет вдвоем с дедом. Вот они на фотографии. Яцек, Оксана и дед — Макиенко Григорий Семенович. Оксана — тоже Макиенко. Понял?

— Все понял, Станислав Иванович. А для чего все это нужно?

— Молодец, Сережа! Хорошо, что не стремишься быть слепым исполнителем.

Коротко Хохлов изложил помощнику суть дела.

— Только помни, Сергей: никто из них не должен тебя заметить. О любых неожиданностях или своих сомнениях, подозрениях звони и докладывай мне. Если меня не будет в гостинице, звони Пронюшкину. Больше — никому. Ни одной живой душе ни слова об этом деле.

— Понятно, Станислав Иванович.

— Ты извини, Сережа, но дело серьезное, и я теб,я должен особо предупредить. Кто бы тебя ни спрашивал о том, чем мы с тобой занимаемся, обо мне, об этих людях на фотографиях, помни: можно об этом говорить только со мной или с Пронюшкиным. Сказать что-то даже заместителю Пронюшкина или начальнику НКВД для тебя — уже преступление. Понял?

Дата добавления: 2015-10-21