Павел Георгиевич Алексеев

Павел Алексеев

ЗАПИСКИ И ВОСПОМИНАНИЯ

НЕСОСТОЯВШЕГОСЯ

ОХОТНИКА

Санкт Петербург

2013.

Павел Георгиевич Алексеев

Записки и воспоминания несостоявшегося охотника

На правах рукописи

Печать, макет, переплет

и компьютерная верстка автора.

Редактор Н.В. Макшинская

Технический редактор А.П.Алексеев.

Книга издана в количестве!0 экз.

Данный экземпляр имеет №.

Напечатано на принтере hp Laser Jet 1300

Усл. печ. л. 2. Размер страницы 140 х 190 мм. Стр. 46

© П. Г. Алексеев, 2013.

Санкт Петербург 2013.

Памяти моей бабушки, художницы

– Марии Павловны Алексеевой

ОТ АВТОРА

В детстве я любил читать книги, особенно про всякие путешествия и приключения. У нас в доме всегда было много книг, книги были моими любимыми подарками на день рождения. Когда я еще не умел читать, я любил рассматривать иллюстрации в старых энциклопедиях, в двух толстых томах немецкого зоолога Брема, пытался срисовывать понравившихся мне животных с изящно выполненных гравюр и литографий и из старой энциклопедии 1903 г. издания.

Моя бабушка жила не с нами, а в центре Москвы, недалеко от Садового кольца, на улице Щукина в доме № 8а артистов театра им. Вахтангова. Бабушка – Баба-Муся, так я звал её в детстве и потом, была художницей.

В школу я пошел в год победы, в 1945. Когда приезжал в гости к Бабе-Мусе, она усиленно занималась моим образованием и воспитанием, пыталась учить меня игре на рояле, учить французскому и английскому языкам, но у нее из этого ничего не получалось. Мои мысли были далеко от музыкальных упражнений, я не очень понимал, зачем мне надо знать иностранные языки, когда я еще не прочитал все книги на русском. И зачем мне было разучивать гаммы, когда мои друзья играют в это время в футбол, городки, или путешествуют по городским свалкам в поисках подшипников и деталей для самокатов собственного изготовления. Тогда бабушка переключилась на мое художественное образование. Она подарила мне большой альбом, с хорошей бумагой, карандаши и стала учить меня рисованию с натуры. Вначале я рисовал цветы в вазе, интерьер комнаты, пейзажи из окна. Постепенно я втянулся в эти занятия, и мне понравилось рисование. Кроме того, она заставляла меня много читать ей вслух, поправляла постановку ударений, акцентов и пауз за что, я благодарен ей по сей день. Она научила меня вслушиваться в музыку стиха и привила мне вкус к высокой поэзии. Ее любимыми поэтами были М.Ю. Лермонтов и И.А. Фет. Еще ничего не зная об учебных программах средней школы, я как-то незаметно выучил наизусть поэму «Демон» и когда, учась в пятом классе, я первый раз посетил Третьяковскую галерею и увидел полотно Михаила Врубеля «Демон поверженный», строки «На воздушном океане без руля и без ветрил…» зазвучали в моей голове. Баба-Муся очень любила книги о природе Михаила Пришвина, рассказы и повести Константина Паустовского и часто просила меня читать ей вслух рассказы из книги «Мещерская сторона». Книга нам нравилась обоим. Именно после этой книги я стал иначе смотреть на природный пейзаж, Константин Паустовский научил меня острее чувствовать красоту природы и обращать внимание на то, что ранее проходило мимо моего взора. Его рассказы – «Корзина с еловыми шишками», «Ручьи, где плещется форель» и «Телеграмма» полны неизъяснимой красоты и трепетной божественной прелести. Думаю, он был последним великим романтиком в русской литературе ХХ века. Я иногда перечитывал повести Владимира Арсеньева «Дерсу Узала», «В дебрях Уссурийского края», рассказы Михаила Пришвина о природе и охоте. Очень мне нравились «Охотничьи рассказы» Ивана Арамилева. Хорошее это было время для мальчишек моего поколения, у нас не было телевизоров, айфонов, компьютеров и прочих «великих» достижений технократической цивилизации, – мы читали книги и, часто минуя библиотеки, обменивались ими в школе. Переписывали от руки в толстые тетради с трудом добытые стихи Николая Гумилева и Максимилиана Волошина, антологию русской поэзии серебряного века. Это время прошло. Все проходит… Но осталась любовь к природе, к пейзажам среднерусской полосы, к ее лесам и долам почерпнутая из книг замечательных русских поэтов и писателей. Они были написаны так ярко и выпукло, что читая их, я до мельчайших подробностей видел пейзажи, ситуации и персонажей, а не строчки страниц. Все это проплывало в моем воображении. Я уходил в эти миры, и мне в них было хорошо.

СЕНТЯБРЬ В СОВХОЗЕ

В середине прошлого века, в стране, которая называлась Советский союз, школьники старших классов многих областей, студенты средних и высших учебных заведений начинали свой учебный год не с первого сентября, а на месяц, или два позже. Их посылали на уборку урожая в колхозы и совхозы якобы помогать работникам этих сельскохозяйственных предприятий, а на самом деле выполнять за них всю самую сложную и тяжелую работу по уборке урожая, надо сказать, что и посадку сельскохозяйственных культур часто выполняли работники научных институтов, заводов и фабрик, да и уборку тоже. Таким образом в те годы страна обеспечивала свою продовольственную независимость и безопасность, но отрывала этих людей от выполнения их дел, производственных и житейских планов. Хорошо это, или плохо, я не знаю, но так было.

В 1956 году я учился на втором курсе Ленинградского высшего художественно-промышленного училища имени В.И. Мухиной. Теперь это Художественно-промышленная академия имени А.И. Штиглица, что конечно справедливо – в самом конце девятнадцатого века барон Александр Иванович Штиглиц на свои личные деньги построил и создал одно из лучших на то время в Европе учебное заведение, готовящее художников для промышленности,

закупил в Италии и Германии предметы декоративно-прикладного искусства эпохи Ренессанса для учебного музея, редкие книги для библиотеки. Замечательный он был человек, меценат и настоящий патриот России.

Через неделю занятий в сентябре нас студентов второго, третьего и четвертого курса отправили в Ленинградскую область на уборку урожая картофеля и всего, что там могло вырасти. Утром, часов в десять, нас погрузили в открытый кузов большого грузовика и повезли в неизвестном направлении, настроение у нас всех было бездумно приподнято веселое, соответствующее нашему возрасту. Во второй половине дня мы прибыли в деревню Сланцевского района со странным названием Кушела. Деревня небольшая, домов двадцать, не более, но в ней располагался совхоз с громким названием «Светлый путь». Один местный житель на мой вопрос – отчего у них путь такой «светлый», мне с гордостью ответил – Наш совхоз миллионер, задолжал государству миллион рублей за горючее и посадочный материал. Сумму по тем времена весьма значительную. Поселили нас в помещении кино-клуба, дали большие мешки, выполнявшие роль матрасов, которые мы набили соломой до отказа. Лежать на них поначалу было невозможно, все время скатывались, но постепенно они утрамбовались. Пришел бригадир совхоза, которого очевидно приставили опекать нас и руководить нами – Даю вам два дня на благоустройство, послезавтра, в восемь на работу, - А чем нам питаться? – Молоко и картошку дадим, остальное свое, – А на чем готовить еду? Он немого подумал,– Доски и гвозди я дам, сделаете навес для кухни, кирпичи и настил для плиты есть, печников в деревне нет, делайте все сами. И он ушел, а через час привез на телеге доски, затем кирпичи и чугунный настил для печки, дверцу и заслонку. И мы все сделали, а куда было деваться? Ребята из отделения проектирования мебели, как мы их называли «деревянщики», сколотили нечто вроде сарая с одной открытой стеной, я и два моих приятеля по студенческому общежитию – Володя и Игорь нашли на краю деревни глину и песок, замесили глиняное тесто и сложили печку «по уму». Раньше никому из нас такой работой заниматься не приходилось. Мы дали время печке выстояться, а затем немного протопили. На следующий день наши девушки готовили завтрак и обед по полной программе. Перед обедом пришел бригадир, постоял молча, глядя как топиться печка и готовиться обед, затем спросил у девушки стоявшей возле плиты – Кто печку сложил? – Да вот, эти ребята. – Пойдем ко мне, глянете мою печку. Мы пошли за ним. Печь у бригадира была в плачевном состоянии – кирпичи в зоне топки расползлись и в щелях, из которых выкрошилась глина, образовались черные от копоти полосы, печь сильно дымила. Тут работы было на два дня, не меньше, а нам надо выполнять норму на картошке. Норма была при уборке картофеля двадцать ящиков в день на каждого человека. Бригадир нас успокоил – Не бойсь ребята, с вашим руководителем я договорюсь, а вам выпишу наряд по шестьдесят рублей на нос. Он нас заинтриговал, за норму на поле платили полтора рубля. Дымоход когда-нибудь чистили?– Никогда, а чего его чистить. В этот момент мне почему-то вспомнились жители города Глупова Салтыкова-Щедрина и понял почему совхоз «Светлый путь» стал миллионером. Мы договорились, бригадир залезет на крышу, прочистит дымоход, а мы переложим печь. Сажи из печи мы вынесли полведра, удивительно, что она не загорелась раньше и дом еще цел. После чего о нас пошли легенды по деревне, мол, со студентами приехали печники и «недорого» перекладывают печи. Вечером, к нашему «кинодворцу» пришла древняя бабулька – И хто тут печки починяет? – А в чем проблемы бабушка? – Гляньте мою печку сынки. Топочная дверца у бабкиной печки еле держалась, готовая вот- вот вывалиться. Володя легким движением вынул ее из кладки, при этом бабка не то охнула, не то вздохнула, будто у нее удалили больной зуб. Печь мы переложили, прочистили хайло – зону перехода пламени в дымоход, протопили тоненькими щепками, тяга у печи была приличная. Печь запела ровным гудящим звуком. Бабка прислушилась к гудению печи и просияла. Она нажарила огромную яичницу из дюжины яиц, поставила на стол чугунок с картошкой, принесла из подпола соленых огурцов, поллитровую бутылку самогона, заткнутую вместо пробки затычкой из газеты. При нашем «диетическом» питании такой ужин был не лишним. В этот вечер обе «высоко договаривающиеся стороны» были счастливы.

Задачей нашего отряда, численностью сорок человек, было убрать картофель с поля общей площадью около тридцати гектар. Бригадир нам объяснил – Уберете поле, можете ехать домой, за перевыполнение нормы в двадцать ящиков – оплата двойная. Картофельное поле не очень широкое, начиналось сразу от края дороги уходившее далеко к горизонту, казалось бесконечным и кучевые облака, быстро несущиеся поперек него в пронзительной синеве осеннего неба, словно касались его далекого края. Рано утром бригадир выдал нам всем оцинкованные ведра и брезентовые рукавицы – Картошку будете собирать в ведро и пересыпать в ящики. Ящики уже на поле, к концу дня перетащите их к дороге, приедет трактор, погрузите ящики на прицеп. Картофельное поле находилось близко от деревни минутах в десяти быстрой ходьбы. Там уже были распаханы две борозды, и крупная гладкая картошка белела между распаханных борозд освещенная осенним солнцем. Ее было много, но за первый день никто норму не выполнил, больше восемнадцати ящиков собрать никому не удалось. С погодой нам повезло – сентябрь был сухой, без дождей и даже вначале теплый. Затем начались утренние заморозки, а на открытом поле дул иногда сильный ветер. На второй день работы, когда была убрана картошка из двух борозд, пришел бригадир, спросил – Кто умеет обращаться с лошадью? Борозды будете распахивать сами. Все молчат... Мой товарищ по группе – Витя Чуденков толкает меня в бок – Давай с тобой вдвоем, – я согласился.– Утром раньше всех приходите к конюшне, покажу как запрягать лошадь. Наука эта оказалась не сложной, но требовала уверенности и сноровки. Коня нам выделили большого с широкой спиной, светло-коричневого почти розового цвета, грива у него была золотистого соломенного цвета. Конь нам понравился. Характер у него был спокойный, и чувствовалась в нем большая сила. Мы запрягли коня в телегу, погрузили на нее плуг окучник и поехали на поле. На краю поля выпрягли коня из телеги и прикрепили гужи к плугу, как нам показал бригадир. – Главное ребята держите борозду, не вихляйте плугом. Хорошо это было слушать в теории, но первые метров десять, двадцать мы действительно «напахали» вкривь и вкось, затем как-то приноровились и дело пошло... мы с Витей по очереди вели коня вдоль борозды и менялись за плугом. Нам удалось распахать две борозды. К вечеру у нас болели с непривычки руки, плечи и все тело, но самое неприятное началось ночью, когда мы легли спать. Стоило только закрыть глаза, и перед закрытыми глазами ползла сверху вниз распаханная борозда. Я открыл глаза, все прекратилось, но как только я их закрывал, проклятая борозда плыла перед глазами со страшной скоростью. – Витя, ты спишь? – Нет, не уснуть, - Борозда? – Она проклятая. Мы заснули с открытыми глазами. На следующий день Витя отправился пешком на поле, а я пошел за конем. Плуг мы оставляли в борозде, чтобы не возить его каждый раз в деревню. Как звали коня – я ни у кого не спросил, а про себя назвал его «Бронепоезд» за его силу и мощь. Утром я вывел коня из конюшни и решил доехать до поля верхом. «Бронепоезд» стоял спокойно, я положил ему на спину свою телогрейку, взобрался на спину и потихоньку выехал на дорогу, ведущую к полю. На широкой спине «Бронепоезда» без седла сидеть было не очень удобно. Но когда я выехал на дорогу к полю, конь пошел рысью и я стал постепенно сползать вместе с моей телогрейкой с его широкой спины. Вскоре я сполз окончательно и плюхнулся на пыльную дорогу довольно удачно, слегка ушибив только локоть. «Бронепоезд» прибавил скорость и я видел как он остановился на краю поля, где Витя поймал его за узду. Конь оказался умнее меня, что поделаешь, – наука! Ковбоя из меня не получилось. После того, как мы с Витей распахали все поле за две недели, бригадир определил меня возить скошенную на силос кукурузу из соседней деревни. – Поедешь вон по той дороге, тут недалеко, километра три, увидишь возле сараев кучи с зеленкой, много на телегу не грузи, растрясешь по дороге, лучше сгоняешь еще раз, кобылу возьмешь в крайнем стойле, зовут «Ночка», все понял? – Все. – Ну, давай! Я срезал длинный ивовый прут вместо кнута, кое-как запряг лошадь, она все время вертела своей худой шеей, не давая надеть хомут, и поехал в указанном мне направлении. Дорога вначале шла вдоль поля с овсами, затем некоторое время я ехал через небольшую прозрачную рощу, вскоре по обеим сторонам дороги пошел смешанный лес. На фоне чистого голубого неба вырисовывались оранжево-красные верхушки слегка дрожащих осин и остроконечные пики высоких елей, ветра не было, лошадка шла тихим шагом, я ее не подгонял, спешить мне не хотелось. В этом прозрачном осеннем воздухе, в легком трепете осенних листьев, во всей природе было состояние, которое называется точным русским словом – благодать. Скоро лес кончился и, въехав в деревню, я сразу увидал два больших полуразрушенных сарая, возле которых лежали две большие кучи скошенной, рахитичной кукурузы. Край деревни был пустынный, никого из людей я не видел. Достал вилы и накидал зеленку в телегу, немного утрамбовал ее, развернул лошадку, и тихонько хлестнув ее прутиком, отправился в обратный путь. Дорога опять шла через лес, но прежнего ощущения спокойствия у меня уже почему-то не было. Минут через пять, как я выехал из деревни, лошадка моя внезапно остановилась, и сколько я не хлестал ее прутиком и вожжами, упорно не хотела идти вперед. Я пытался, взяв ее под уздцы, тащить вперед, но она только вертела мордой и пятилась назад. Я не мог понять, в чем причина ее упрямства, опять сел в телегу и решил ждать, что будет дальше. Я не знал, сколько так прошло времени, но вдруг впереди, метрах в пятидесяти увидел, как стая волков пять, или шесть зверей, быстро пересекла нашу дорогу и углубилась в лес. Они промелькнули как-то легко, словно тени, даже не посмотрев в нашу сторону. Мне стало немного не по себе, не то, чтобы я перепугался, но какое-то внутреннее волнение я ощутил. Мы так простояли еще некоторое время, затем я хлестнул лошадь и она побежала довольно резво. Скоро опять показалось поле с овсами, а за ним наша деревня Кушела. Сбросив зеленку в силосную яму, я распряг лошадь и отвел ее в стойло. Второй раз в этот день за зеленкой я уже не поехал. О своей неожиданной встрече я рассказал нашему руководителю Диме Голышеву, он был в училище преподавателем физкультуры. Дима меня «успокоил» – Осенью волки сытые, людей не трогают. Но я отнесся к его словам с некоторым недоверием.

Дмитрий Иванович Голышев был хорошим спортсменом, мастером спорта по лыжам, человек легкого характера, веселый остроумный, знавший массу анекдотов. К поездке в совхоз он подготовился – взял с собой ружье двуствольный Зауэр и красивого сеттера коричневой масти с бронзовым отливом. Метрах в ста от нашей деревни находилось озеро шириной около пятисот метров и длиной в километр, оно соединялось небольшой протокой с другим озером, которого из деревни не было видно. На противоположном дальнем берегу озера, в камышах гнездились утки. Они часто летали над озером парами, или небольшими стаями. Дима иногда выезжал на плоскодонке, отталкиваясь шестом, на середину озера и неплохо стрелял. Я видел, как он из одного ствола подстрелил сразу двух селезней. Собака приносила ему подстреляных уток. Но однажды она чуть не убила своего хозяина. Дело было так: Дима отплыл недалеко от берега, толкаясь шестом попеременно, справа и слева; заряженное ружье лежало вдоль лодки, в какой-то момент собака переступила в лодке и задела лапой курок – прозвучал выстрел. Дима подплыл к берегу, его штаны с внутренней стороны ног превратились в решето. Ему повезло – заряд дроби прошел между широко расставленных ног, ниже колен, не задев его. Чего только не бывает на охоте! Охоту на озере Дима на время прекратил.

В кино-клубе, в котором мы ночевали, за стенкой, в маленькой кинобудке, откуда раз в месяц прокручивался какой-нибудь старый фильм, жил его хозяин – местный киномеханик. Он был высокого роста, лет ему было около пятидесяти, лицо загорелое, небритое, с недельной щетиной, глаза с прищуром и хитринкой, улыбался он уголками глаз. Интерьер его жилища размером два на четыре метра был аскетичен до предела – крохотный квадратный столик, покрытый видавшей виды облупленной клеенкой, под столом валялись две пустые бутылки из-под водки, неопределенного цвета табуретка и топчан, застланный плетеным половиком, возле квадратных отверстий в стене располагался старый проекционный аппарат. На гвозде, вбитом в стену, висела стеганая старая телогрейка, на полу сооруженная из трех кирпичей и спирали располагалось некоторое подобие электроплитки. Но в этом убогом до предела интерьере была одна драгоценность, привлекшая мое внимание – старинный обоюдоострый меч. Пропитанная машинным маслом ржавая поверхность клинка была черной и немного поблескивала. У меча не сохранилась рукоятка, он висел на стене острием вниз, на двух гвоздях, на которые опиралась перекладина у основания клинка. Длина клинка была около метра, не менее. Скорее всего, это был меч древних новгородцев 11 – 12 века. Обладателя меча звали Виктор Михайлович. – Откуда клинок Михалыч? – Из кургана. – Какого кургана? – Да вон на берегу озера, там их полно, на них растут высокие березы. Два года назад мужики из деревни копали песок из курганов, наткнулись на золотишко, съездили в Кингисепп, пропили, как полагается. Я тоже копнул, только вот эту железку нашел.– Продай железку Михалыч, – Нет, пусть висит. У него не было, в отличие от всех жителей деревни, своего огорода, из хозяйственных принадлежностей, была лишь одна зеленая эмалированная трехлитровая кастрюля, алюминиевая ложка и вилка. Он жил почти как Диоген. Если какая-нибудь деревенская курица имела неосторожность забрести на крыльцо кинобудки, или гулять поблизости Михалыч отправлял ее на «перевоспитание» в свою зеленую кастрюлю, утверждая – Нечего гулять в запретной зоне. Михалыч рассказал, что в «прошлой» жизни он был директором кинотеатра в Ленинграде, у него были жена и дочь. В начале пятидесятых годов он задержал выплату зарплаты сотрудникам на один день, а на следующий день случилась денежная реформа и все деньги превратились в пыль. Михалыча посадили на шесть лет... Вернувшись после отсидки, он потерял право проживать в Ленинграде. Такие как он, бывшие зэки, жили в то время за «сто первым километром», в области, так он очутился в деревне Кушела.

Заканчивался сентябрь. Погода начинала портиться, но мы успели убрать картофель со всего бесконечного поля. Картофель уложили в бурты, закрыли соломой, сверху торфом и землей, сделали продыхи, чтобы картошка не «задохнулась» и не загнила. Урожай на этом поле был хороший. Было ощущение хорошо выполненной работы. Наступил день расчета за убранный урожай. Пришла совхозная учетчица, которая считала на поле собранные нами ящики, зачитала кто из нас сколько заработал. В результате ее расчетов оказалось, что с нас вычли за молоко и картошку, за украденные жителями деревни ведра и рукавицы за несколько сломанных ящиков... Оказалось, что некоторые еще и должны совхозу. В плюсе остались только «печники». По лицу очаровательной девушки старосты нашей группы – Леночки Богдановой текли слезы. Она якобы осталась должна совхозу двенадцать рублей.– Я так старалась, из последних сил! Зачем мне ваши рукавицы и ведра, вы хоть думаете, что говорите! Никто из представителей совхоза не сказал нам спасибо. На следующий день, второго октября, утром приехал все тот же грузовик, который привез нас в деревню. Мы быстро погрузились. Подошел бригадир, которому мы чинили печку, молча стоял в стороне. Я спросил его – сколько гектар мы убрали, тридцать будет? – Нет, сорок. – А что такой мрачный? – Вы уедите, а сорок гектар овса уйдут под снег, убирать некому. Обещали нам прислать рабочих с какого то завода, но это вряд ли.

Водитель два раза просигналил и машина тихонько тронулась с места. Фигура застывшего на дороге бригадира становилась все меньше и меньше и вскоре растворилась в дрожащей осенней дымке. Дорога пошла лесом исчезла из виду и деревня Кушела. Машина набирала скорость…

ПЕРВАЯ ОХОТА

Как показали дальнейшие события, расставание со «Светлым путем» было не окончательным. Прошел еще один год. Мы уже были на третьем курсе. Проучились одну неделю в сентябре, и тут нам объявили, что через три дня нас отправят на уборку урожая в тот же совхоз. На этот раз народ решил подготовиться основательно. Умные девушки запаслись медицинскими справками об освобождении от работы, парни приобрели резиновые сапоги, куртки-ветровки и все необходимое для жизни в деревне. На нашем курсе, на отделении проектирования мебели учился студент Лёша Москвин, он был из Сибири, невысокого роста, коренастый, года на три старше нас всех, «бывалый». Лёшка объяснил, места в том районе богаты дичью, можно будет поохотиться в «свободное от работы время», надо вступить в общество охотников, написать заявление и заплатить три рубля членских взносов за год, тогда можно будет купить ружья. Будущих «следопытов» набралось человек пятнадцать, Лёшка собрал заявления и деньги, на следующий день принес картонные удостоверения о том, что мы являемся членами всесоюзного общества охотников. С этим удостоверением можно было купить ружье и необходимые припасы. Мы с Лёшей отправились в недавно открывшийся на Невском проспекте магазин «Охота». Он купил двуствольное курковое ружье тульского завода, а у меня денег не хватило на двустволку, и я купил ижевку бескурковку получок – одноствольное ружье шестнадцатого калибра и все необходимые для охоты припасы, манок на рябчиков и манок на уток. Еще я купил там книгу о спортивной охоте и очень внимательно ее изучил. К поездке в совхоз мы были морально готовы.

Все повторялось по старому сценарию, все, да не все… Предводитель нашей «сельхозбанды» был уже другой человек – пожилой доцент с кафедры Марксизма, очевидно в прошлом морской офицер, т.к. он носил темно-синий офицерский китель. Но преподаватели этой кафедры у студентов, даже в то время, уважением не пользовались, и их предмет воспринимали «как осознанную необходимость». Грузовик приехал на час позже, погрузка затягивалась, кого-то не было по списку, кто то «сачканул». Мы отъехали от училища с Соляного переулка в половине двенадцатого. Выехали из города в направлении Кингисеппа, кончился асфальт и далее мы тряслись по ухабам и рытвинам грунтовых дорог Ленинградской области, дружно вскрикивая после очередной ямы. В деревню Кушела мы прибыли уже к вечеру. Все казалось нам уже знакомым и мы чувствовали себя почти аборигенами. Наш кухонный сарай стоял на прежнем месте, в кино-клубе было пусто и пыльно, на дверях кинобудки висел большой замок. От долгой тряски в тесном кузове у нас затекли ноги, мы изрядно продрогли и замерзли, день был ветреный. В этот раз многие из нас захватили с собой термосы и еду на первое время. Мы напились чая, наскоро перекусили и завалились спать на таких же соломенных тюфяках, на полу.

Нам предстояло убирать картофель с того самого поля, что и в прошлом году. Меня удивило то, что на одном и том же поле второй год подряд посадили одну и ту же культуру. Еще из уроков ботаники в школе, я кое-что знал о севообороте, но судя по всему, в городе Глупове жители ничего подобного об этом не слыхали. На совхозных полях жители деревни не работали, они трудились на своих огородах, которые кормили их круглый год, и это было объективно и справедливо. Несправедливо было обманывать тех, кто честно трудился прошлой осенью в этом совхозе. Энтузиазм давно испарился. И мы заявили нашему предводителю, что работать будем до обеда, все равно нам ничего не заплатят, погода была ветреная и мерзнуть на ветру в открытом поле мы не собирались. Предводитель пытался нас увещевать и воспитывать своим вялым лекторским голосом, но его слова повисали в воздухе, никто не воспринимал их всерьез. Первые дни стояли сухие, но ветреные. Мы собирали картошку с уже распаханного поля, ее часто приходилось выковыривать из земли руками, или изготовленными нами из сучковатых палок копалками – это усложняло работу. Работали мы, уже не напрягаясь, никто не пытался выполнять норму – двадцать ящиков. После обеда интересы у всех разделились – одни шли писать этюды, другие в лес за грибами, к моему удивлению иногда еще попадались в это время подберезовики и подосиновики, но в основном грузди, сыроежки, реже лисички. Местные жители грибы не собирали, они ходили на дальние болота за клюквой и носили полные до краев корзины из известных только им ягодных мест. Одна группа наших ребят, человек пять занялась раскопкой кургана, но нашли они только превратившуюся в ржавый слипшийся ком, судя по всему, кольчугу, который рассыпался в пыль, да еще череп с сабельной зарубкой. Череп потом передали в кабинет пластической анатомии училища. Лёша Москвин изучил ближайшие окрестности деревни и заявил, что пора заняться «делом». Он обнаружил небольшое озерко, скорее маленький прудик, с берегами заросшими кугой и камышом, на которое прилетают отдыхать гуси. С вечера он проверил наше «вооружение», сказал, что надо взять патроны с картечью, или крупной дробью, иначе гуся не возьмешь. Собаки у нас не было. Лёшка взял с собой шесть человек. – Пойдем рано утром в засидку, стрелять будем пока гуси в воздухе, на подлете, по сидячим не стрелять, иначе можно попасть друг в друга, в засидке не разговаривать, не чихать и не кашлять. Мы вышли в полной темноте, Лёшка нас вел одному ему ведомым путем. Через час мы дошли до места, уже светало. Он расставил нас по номерам вокруг озерка и велел без его команды с номера не сходить. Мы молча сидели в засаде, не видя друг друга и не шевелясь. Сидели мы так тихо, что было слышно как свежий утренний ветерок шелестит тонкими листьями камышей. Но время шло, а гуси не прилетали, я посмотрел на часы, было уже без четверти девять. Мы сидим еще час – гусей нет. Надо сказать, что в нашей компании было двое курильщиков, один из них Лёшка. Видно ему очень хотелось курить, но он терпел из последних сил. Я вновь посмотрел на часы, было уже десять утра. И, в этот момент, Лёшка возопил – Отбой ребята, перекур! Мы разрядили ружья, собрались вместе, Лёшка закурил и объявил – Сегодня гуси не прилетят, – Ветер восточный! Через две минуты табунок гусей подлетел к озерку, сделал круг на большой высоте и скрылся. Мы, разинув рты, проводили гусей взглядом. Все точно как на известной картине художника Перова «Охотники на привале». Затем мы посмотрели на Лёшку, вид у него был побитой собаки. Его авторитет следопыта таял у всех на глазах. Так прошла моя первая охота по перу. На обратном пути мы подбадривали Лёшку – Ничего, гуси прилетят завтра. – Теперь уже точно нет – с грустью сказал Лёшка, он чувствовал, что во всем виноват только он. Но охотничьей азарт – страшная сила, на следующий день погода переменилась, ветер стих и было тепло, особенно во второй половине дня. Лёшка подошел ко мне часов около четырех – Гляди, как утки летают на той стороне озера, давай сгоняем. – На чем? – Внизу у берега три плоскодонки, какую-нибудь выберем. Мы взяли ружья, спустились к берегу, там, у мостков действительно было три лодки плоскодонки, одна из них совсем затопленная. Мы выбрали на наш взгляд более надежную, Лёшка взял шест, я оттолкнул лодку от берега и сел на корме. Озеро было неглубокое, можно было плыть толкаясь шестом. На дне лодки плескалась вода, но мы поначалу не придавали этому значения. Доплыв до середины озера, мы поняли, что лодка дырявая, вода стала наполнять ее довольно быстро, очевидно она не была рассчитана на двух «гореплавателей», хорошо, что в лодке оказалась ржавая консервная банка. Схватив банку, я стал со страшной скоростью выплескивать за борт воду, но ее не становилось меньше. Мы уже проплыли больше половины озера, когда лодка была затоплена почти наполовину. – Лёша, толкайся сильней, иначе потонем. Нам все же удалось доплыть до берега, мы опрокинули лодку набок, слили воду и вытащили ее на качающийся заболоченный берег. Собственно настоящий лесистый берег был метрах в пятидесяти от нас, а то на чем мы стояли было пространство образованное переплетением корней различных болотных трав, тоненьких березок и осин, и под нашими сапогами с глухим урчанием, пузырясь, выступала вода, этот зеленый ковер слегка покачивался. Мы уже приблизились к твердому берегу, когда над нами пролетали две утки. Мы успели одновременно выстрелить, одна утка перевернулась в воздухе, упала в десяти метрах от нас и стала, кувыркаясь, приближаться к воде. Лёшка кинулся за ней, подраненная утка удирала, но он кинулся на нее всем телом и поймал за крыло. Это был хороший большой селезень. Лёшка привязал его к поясу, и мы пошли с ним выбираться на настоящий берег. Берег был высокий, с песчаным откосом, который в лучах заходящего солнца казался совершенно розовым. Недалеко от края берега росли высокие редкие сосны. Между ними летали небольшие длинноклювые птицы, издавая при скольжении на крыло странный звук. – Гляди, вальдшнепы блеют – сказал Лёшка. – Стрелять будешь? – Нет, пойдем дальше. Мы вышли к сосновому лесу, от которого начиналось большое сухое моховое болото. Лёшка определил, что на этом болоте могут кормиться тетерева. – Давай, ты иди справа, а я слева на видимом расстоянии скомандовал Лёшка. Мы так и двинулись тихо вдоль болота метрах в пятидесяти друг от друга. Пройдя несколько метров, я услышал глухой звук за спиной, оглянулся и оторопел – из леса, между нами вышел огромный лось, красавец необыкновенный. – великан, с огромными широкими рогами, которые оттягивали назад его голову. Он был светло-коричневого цвета, с серебристой проседью. Увидев нас, он застыл на месте, но ближе ко мне, метрах в двенадцати и немного впереди меня. Не знаю как, но руки сработали автоматически, я вынул из ружья патрон с дробью и дослал патрон с жаканом, так, на всякий случай. Стою и любуюсь красавцем, он стоит как изваяние, даже ухом не ведет. Вижу, как Лёшка поднял стволы вверх и выстрелил в воздух. Лось рванулся вперед и пошел переставлять свои длинные ноги ходули. Его ритмичный бег был необыкновенно красив, этот момент запомнился мне навсегда. Солнце осветило верхушки сосен янтарным цветом, а их стволы были уже в сиреневой тени, пора было возвращаться. Мы договорились с Лёшкой, что он поплывет на лодке один, т.к. он меньше и легче меня, а я обойду озеро по правому от меня берегу. Но озеро было длинное и пока я пробирался вдоль его берега, видел как Лёшка энергично толкаясь шестом благополучно его о берега, видел как Лёшка благополучно добрался до берегадобрался до нашего берега, я же вернулся только через час. Кто-то из нашей компании рассказал, что нашел место, где видел несколько тетеревов. Это место находилось в лесу близко от просеки, которая выходила к полю с овсами. Мы решили, что стоит туда наведаться. К этому месту мы пришли со стороны леса, затем пошел редкий подлесок, а за ним были видны очень толстые и высокие березы, товарищ нам сказал, что на этих березах видел тетеревов. Мы осторожно стали приближаться к березам. Снизу они были голые, но верхушки их были покрыты золотой осенней листвой, довольно плотной и что-нибудь рассмотреть в них было невозможно. Как только мы вышли из подлеска и направились к березам, две большие черные птицы взлетели и скрылись где-то в чаще. Достать их дробью все равно было не возможно, довольно большое было расстояние до них. Я стал догадываться, от чего нам все время не везет – слишком большой ватагой дилетантов, не имеющих терпения, ходили мы по охотничьим угодьям. Возвращаясь через лес, я приметил невысокий прозрачный участок, в котором плотно росли тонкие осинки, и решил наведаться сюда один, что я и сделал при первом удачном случае. Через два дня я пришел к этой осиновой роще, но не торопился углубиться в нее, стоял, прислонившись спиной к сосне, слушал, как разговаривают между собой тонкие осины, временами шелестя последними багряными листьями, следил за игрой солнечных зайчиков на их серо-зеленых стволах, вслушивался в тишину осеннего леса. Я подумал, постаю так минут пять и пойду обратно. И только я так подумал, как два рябчика вылетели из чащи осин и сели на дерево недалеко от меня, куда точно я не мог разглядеть, они как бы растворились в ветвях. На всякий случай я выстрелил в сторону той осины, куда мне показалось сели рябчики. Выстрел не был прицельным, но дуракам везет – я видел, как упал в высокую траву один рябчик и слышал, как плюхнулся второй. Не теряя взглядом направления, я продирался через чащобу и скоро нашел первого рябчика в высокой траве под деревом, второго я найти не смог, сколько не осматривал траву и бурелом под ближайшими деревьями. Это был первый добытый мной трофей. Позже мне удалось добыть в этой осиновой роще еще двух рябчиков, на этом мои успехи на охоте закончились. Закончились успехи, но не приключения. У Володи Дымшица – моего однокурсника и товарища по команде рапиристов нашего училища был спортивный малокалиберный карабин с диоптрическим прицелом, Володя имел первый спортивный разряд по пулевой стрельбе. Таким спортсменам разрешалось иметь личное спортивное оружие. Володя взял карабин в эту поездку. Он несколько раз ходил с ним на охоту, но безуспешно и у него к ней пропал интерес. Однажды я попросил у него карабин и три патрона, надеясь добыть тетерева в березовой роще. Он без вопросов дал мне его. Я отправился на поиски тетеревов в сторону березовой рощи. Вначале я зашел в сосновый лес и держал направление, как мне казалось, в сторону больших берез. Было уже около пяти часов, солнце клонилось к горизонту, но было еще довольно светло даже в сосновом лесу. Лес был не густой, я шел между кустов можжевельника и кустиков вереска. В какой-то момент далеко впереди я увидел странное черное пятно на высоком пне. Мне показалось, что оно шевелится, я встал на колени, а затем пополз, держа карабин наготове. Когда до пня оставалось еще метров сто, я понял, что на пне сидит глухарь или тетерев. Я решил, что для верного выстрела надо подобраться еще ближе и осторожно пополз между кустиками вереска и моховыми кочками. Я думал, что метров с сорока я его достану. Осторожно зарядил карабин и стал соображать как бы лучше приноровиться, стрелять с упора и так, чтобы не мешали прицеливанию впереди растущие кусты, отполз немного левее и в этот момент в двух шагах от меня выпрыгнул большой серый заяц и так не торопясь поскакал между кочками, высоко забрасывая вверх задние лапы. От неожиданности я привстал и тем самым спугнул глухаря. Он взлетел, резко хлопая крыльями, и пошел вдоль просеки, набирая постепенно высоту, как реактивный лайнер. Я не стал стрелять в угон, все равно бы не попал, а смотрел в след сильной улетающей птице. Глухарь отлетел недалеко, я видел дерево, на которое он сел и пошел в том направлении. При моем приближении с этого дерева вспорхнула глухарка, пестрая птица меньшего размера и тут же глухарь полетел за ней. Птицы улетали вдоль просеки, и скоро я их потерял из виду, я какое-то время шел в том направлении в надежде увидеть их, но все было напрасно. Между тем, солнце уже село и в лесу становилось как-то сумеречно, темнело быстро, и мне давно было пора возвращаться в деревню. Я решил сократить свой путь, срезать угол, обходя березовую рощу, и уверенно зашагал, как мне казалось, в нужном направлении. Скоро я наткнулся на труднопроходимую чащобу из мелких осин, ивовых густых кустарников, сухостоя, да и трава там была не ниже меня, и что-то хлюпало иногда под ногами. Но я упорно шел напролом, стараясь держать выбранное направление. Пока я так пробивался через заросли, совсем стемнело, и я уже шел почти наугад и на ощупь. Короче говоря, наступила ночь, надо было как-то выбираться, не ночевать же в лесу. К счастью чащоба и бурелом закончились и я пробирался уже через смешанный лес, что несколько меня порадовало, правую руку я держал вытянутой, чтобы в темноте не наткнуться на ветку. Иногда ночные птицы, которых я потревожил, выпархивали у меня из-под ног, Пора было сориентироваться. Я посмотрел вверх, в просвете между верхушками деревьев иногда мелькали звездочки, но облака набегали и закрывали их. Я вертел головой во все стороны и в какой-то момент увидел часть ковша Большой Медведицы, который передним краем указывает на Полярную звезду. Ее не было видно, но я понял, где она должна быть. Заходя в лес, я знал, что иду на север от проселочной дороги. Я развернулся спиной к северу и пошел на юг. Сколько времени я так шел – не знаю. По ощущению не меньше часа. Лес стал внезапно редеть и я увидел, что вышел к середине поля с овсами, место мне было знакомо и я пошел через поле и вышел на проселочную дорогу. Прислушился. Где-то очень далеко лаяла собака. Я пошел в том направлении скоро показались огоньки в окнах домов. Я приближался к деревне уверенным шагом. В нашем «кинодворце» было светло, душно и шумно, народ обсуждал какие-то события. Я вошел тихо, не привлекая к себе внимания, вернул Володе Дымшицу его карабин и три патрона, посмотрел на часы – было без двух минут двенадцать часов ночи.

Посреди деревни, недалеко от нашего «кинодворца» рос высокий могучий клен, он был похож на огромное оранжевое облако, спустившееся на землю. В его ветвях, на самом верху собирались стаи дроздов и скворцов, готовящихся к отлету в теплые края. Вокруг все деревья были уже голые, но клен держался под осенними ветрами, не терял свой великолепный наряд. Первого октября ранним утром было очень тихо и холодно. Солнце поднималось над полями, над верхушками елей и осин ближнего леса, оно осветило клен своими последними теплыми лучами, и он засверкал необыкновенным светом. В этот момент в полной тишине, в полном безветрии, в верхушке клена произошло еле заметное волнение. Я стоял и смотрел, как солнечные лучи просачиваются сквозь его листву и дробятся в ней. И вдруг с верхушки клена на пыльную дорогу к моим ногам кружа в воздухе, упал один лист. Через мгновенье второй, третий… За две минуты клен обнажился совершенно, к небу тянулись его могучие совершенно голые черные ветви, а пыльная деревенская дорога была покрыта драгоценным ковром из его желто-оранжевых листьев, от них исходил тонкий аромат уходящего лета и предстоящих тревог.

Было начало октября. Картошку с поля мы убрали, хотя урожай в этот раз был намного меньше. Пора было возвращаться в Ленинград, продолжать учебу. Собранная картошка была уложена в бурты. Мы сидели большой группой с подветренной стороны возле небольшого стога соломы, «травили» анекдоты, юморили, настроение было хорошее. Подошел к нам предводитель, которого мы видели нечасто. Достал из внутреннего кармана какую-то бумажку и стал нам читать – это была телеграмма из райкома комсомола, и в ней говорилось, что мы должны задержаться в совхозе еще на две недели. Нашему возмущению не было предела. Конечно, в этот раз мы работали не напрягаясь, но весь месяц без выходных. И высказали предводителю, что пусть приезжают в совхоз те, кто послал ему эту телеграмму и работают хоть до нового года. Предводитель принялся нас «воспитывать», мы не обращали внимания на его пространную речь о комсомольцах двадцатых годов и прочей ерунде, и решили, что все возвращаемся в город. Предводитель все понял и быстро исчез. Он вообще обладал странной особенностью – появляться ниоткуда и исчезать так же мгновенно. Сидим мы возле стога воодушевленные возмущением и собственным решением, настроение «боевое», отступать некуда. Подъехал зеленый газик. Из него вышел грузный мужчина в черном кожаном потертом пальто, прихрамывая и опираясь на палку, он решительным шагом направился к нам. Заявил, что он директор совхоза и не потерпит самоуправства, мы молча выслушали его «пламенную» речь с оскорблениями в наш адрес, о том, что мы лодыри и негодяи и что он вправе задержать нас на столько, сколько потребуется. Мы молчим… Но когда в его речи прозвучали нецензурные слова, трое наших ребят, двое из которых были одесситы, молча встали и подошли к нему вплотную и спросили – Когда он успел наесть такое пузо? Директор пытался замахнуться кулаком, но тут же получил по шее, у него отняли его палку и немного отлупили по бокам, и по спине ниже пояса. Его водитель из машины не вышел, включил двигатель, директор удирал к газику, вдогонку ему летела его палка. В тот же день мы собрали наши вещи. А на утро отправились всей компанией на железнодорожную станцию километров за десять от деревни и на поезде вернулись в город. Прошла неделя занятий в училище. Мы обсуждали прошедшие события в совхозе и понимали, что это так просто нам не сойдет. Так оно и случилось: через десять дней, в вестибюле, при входе на второй этаж висело большое объявление о том, что в 16 часов состоится общее комсомольское собрание студентов всех курсов. О повестке дня собрания в объявлении ничего не было сказано, но мы конечно понимали о чем пойдет речь. В указанное время все собрались в самой большой аудитории, студенческое сообщество бурлило, все, кроме первокурсников, которые в совхоз не ездили и не понимали смысл происходящего, мы хорошо представляли, что «будет разбор полетов». Предстояла большая коррида… При входе в аудиторию, на невысоком подиуме, на котором в лучшие времена, на вечерах отдыха (теперь это называется дискотека) играл наш студенческий джаз-оркестр, стоял длинный стол покрытый красной тряпкой. Народ гудел – Стоять до последнего, своих не сдавать, «наше дело правое, мы победим»... Наконец за столом показались «пикадоры, матадоры и прочие работники арены» – комсомольский актив училища, представители райкома комсомола, наш скромный предводитель и кто-то из ректората. Поднялся наш секретарь комсомольской организации – Зухур, парень был из Узбекской ССР, активный до безобразия, в училище был принят по республиканскому лимиту, очень этим гордился и «отрабатывал» фору своей активностью. Зухур позвонил большим медным колокольчиком, народ стих, наступила молчаливая пауза… Инструктор райкома комсомола внимательно и с напряжением всматривался в зал, изучая аудиторию, с которой ему предстояло сразиться. Зухур зачитал повестку собрания о недопустимом поведении студентов третьего и четвертого курса в совхозе, зачитал список «зачинщиков смуты», при этом наш совхозный предводитель низко опустил голову, уперся глазами в стол и мы все поняли какая он гнида. Ребята «зачинщики» все оказались с четвертого курса, для них это было полной неожиданностью. Выступил инструктор райкома и хорошо поставленным голосом предложил исключить перечисленных товарищей из комсомола и отчислить из училища. Над ребятами нависли тучи, Такого жесткого решения никто не ожидал. Народ в зале возмущенно загудел. Тут в зале начали вставать один за другим четверокурсники и третьекурсники, требуя отделаться «строгим выговором», Зухур быстро сориентировался и произнес – Поступило два предложения: первое – исключить из комсомола и отчислить из училища и второе – вынести всем строгий выговор, предлагаю голосовать. Инструктор райкома сидел с каменным лицом, собрание выходило из-под контроля. Народ зашумел – голосовать, голосовать! По рядам стали ходить неизвестные личности и уговаривали первокурсников голосовать за исключение «зачинщиков». Но мы, сидевшие рядом, объяснили им ситуацию и в случае «неправильного» голосования пригрозили серьезными разборками. Поднялся шум в зале… Зухур погремел колокольчиком, постепенно шум стих, и он предложил продолжить работу собрания. Голосуем за первое предложение – он зачитал его полностью. – Кто «за»? В задних рядах, где сидели первокурсники, робко поднялось около десяти рук, затем некоторые быстро опустились. – И так, десять «за»! Кто «против»? – поднялся лес рук. – «большинство», Кто «воздержался»? – в зале тишина. – Голосуем за второе предложение! Он посмотрел на инструктора райкома, лицо того было красным от негодования. Но Зухур своим спокойным восточным голосом произнес – Кто за второе предложение? Поднялся лес рук. – «Принято единогласно»! – произнес он скороговоркой и незаметно улыбнулся уголками своих раскосых глаз. Ребят отстояли, коррида не удалась… Впоследствии один из этой четверки – Аркадий Дразнин стал Заслуженным художником России. О судьбе других мне ничего не известно.

На охоту я с тех пор не ходил, только лишь за грибами. Через много лет, мы жили два лета в поселке Лемболово, что на Карельском перешейке, на даче у нашей хорошей знакомой, и я подарил свое ружье ее сыну Володе. Иногда, раза два в году, когда я вожу своих учеников детской художественной школы делать зарисовки в зоологическом музее на стрелке Васильевского острова, я ненадолго задерживаюсь у витрины, в которой стоит чучело глухаря. Я думаю – нет «парень», ты совсем не похож на ту черную большую сильную птицу, резкими взмахами крыльев рассекавшую вечерний воздух вдоль просеки, в уже далеком двадцатом веке.

ЛАМПАДКА

Было еще одно третье путешествие в совхоз уже в другой район Ленинградской области. Шел 1958 год. Мы уже перешли на четвертый курс ЛВХПУ им. В.И. Мухиной и учебный год, как и два предыдущих начался с поездки в совхоз на уборку картофеля. Об этой поездке и временном пространстве, отстоящем от меня в прошлом более чем на пятьдесят лет, остались отрывочные фрагментарные воспоминания. Время смывает краски со старых моих акварелей, эти краски гаснут, но остается еще едва уловимый аромат увядших цветов. Так случилось со мной. Я уже не помню ни название района, ни названия деревни, в которую нас привезли на уборку картофеля, только сильный холодный ветер в этот день, мы ехали в открытом кузове грузовика. Но даже через плотную завесу времени порой проступают отдельные яркие краски, которые волны времени не смыли окончательно. Они врезаются в уголки памяти и хранятся в ней непонятным образом. Порой незначительные события, случайные встречи и лица людей взором выхваченные из толпы, по необъяснимой причине хранятся в ней до сих пор. Одним словом, странная это штука наша память, но благодаря ей, что-то нам порой светит из глубины прошлого как знаки судьбы и времени.

Новый, приданный нам предводитель нашей «сельхозбанды» – преподаватель рисунка, был человек не многословный, но деловой. Как только мы выгрузились из грузовика и размяли затекшие ноги, он занялся нашим размещением по деревенским домам. Пока шло распределение групп, я раскрыл этюдник и написал деревенский пейзаж с ближними домами, огородами и быстро несущимися по небу кучевыми облаками. Этюд получился. Удалось передать состояние в природе – резкие тени на земле, пронзительно синее осеннее небо и рваные клочья облаков. Этот этюд потом я показал моему дяде и учителю рисунка – художнику Николаю Ивановичу Плеханову, этюд ему понравился, и я его ему подарил.

Нас распределили по три, четыре человека в дома местных жителей. Меня и еще двух приятелей Юру и Стаса определили в небольшой дом к очень пожилой бабульке, которая представилась – «Марья Николавна я». У Марии Николаевны был типичный деревенский дом – небольшие сени, проходная «большая» комната метров 15 – 20, не более, с русской печкой, а за ней очевидно маленькая спальня, занавешенная серой занавеской, куда хозяйка запретила входить. Стены в сенях и большой комнате не были оклеены обоями, старые почти черные бревна растрескались и во всех многочисленных щелях (О, ужас!) как на сюрреалистической картине плотными гроздьями сидели клопы всех размеров и возрастов. От этого «изобилия» стены казались красно-коричневыми.

Предводитель выдал нам три наматрасника, а хозяйка позволила набить их сеном из небольшого стожка стоящего во дворе. От тюфяка ночью пахло сеном, этот аромат летних трав успокаивал, травинки и соломинки протыкали ткань и кололи щеку, это придавало ощущение какой-то иной жизни, которая где то рядом, но не твоя. Спали мы на полу, а утром, уходя на работу, скатав в рулон наши лежбища, убирали их под стол. Стол стоял у единственного окошка, наполовину закрытого белой занавеской. На подоконнике стояли в двух горшках цветущие белые герани. Ночью, когда лунный свет продирался сквозь щели в занавеске и ветки гераней, он освещал стол, и было видно, как шустрая мышка бегает по нему в поисках крошек. Иногда ночью мыши наглели до предела – пробегали по нашим тюфякам, телам, по стенам, и кажется по потолку. Иногда они еще и пищали, и мы пытались прибить их резиновым сапогом, но это нам ни разу не удалось, мы при этом будили хозяйку и из-за занавески показывалась ее сердитая физиономия с криком – Вот я вас сейчас угомоню ухватом!

У Марии Николаевны была кошка, такая тощая, что казалось легкий ветерок или сквозняк может ее сдуть, на нее жалко было смотреть. Мы ее назвали «Крысинантом» с намеком на тощего Росинанта Дон Кихота. Кошка редко заходила в дом, я думаю, что она боялась мышей. Она медленно заходила в дом, постояв немного в задумчивости на пороге, и, не обращая ни на кого внимания, со взглядом куда-то в вечность обходила комнату, обнюхивала углы и выходила медленно на улицу. Кошка гуляла сама по себе.

Комната, в которой мы обитали, а скорее только ночевали, была полутемная. Единственная лампочка под потолком, без абажура была не более 25 ватт, светила очень тускла, но и ее хозяйка запретила нам включать. Но свет в комнате все же был – в углу комнаты, под самым потолком, на полке стояла большая икона в глубоком футляре киоте за стеклом. По бокам иконы свешивались белые рушники с незатейливой вышивкой, перед иконой висела на цепочке стеклянная лампадка рубинового стекла. В ней плавал в масле фитилек и светил теплым желто-оранжевым светом, свет лампадки отражался в стекле киота и, отражаясь, проходил через рубиновое стекло лампадки, отчего она была похожа на большой драгоценный камень. Лампадка светила и днем и ночью. От нее исходил едва уловимый сладковатый запах. Иногда Мария Николаевна, встав на скамейку, осторожно подливала в нее лампадное масло.

При внимательном рассмотрении я понял, что икона эта –копия, а возможно и подлинник композиции на тему «Вознесение Христа». На переднем плане были написаны в реалистической манере с соблюдением точных пропорций и ракурсов две фигуры отшатнувшихся римских воинов в сверкающих латах. Фигура Христа в ореоле поднималась вверх над сдвинутой каменной плитой. Вся композиция была написана в перламутровых серо-розовых тонах, с точной тональной модулировкой. Размер холста был приблизительно 40 х 60 см горизонтального формата, по характеру кракелюр (трещин на поверхности красящего слоя) можно было понять, что композиция написана на холсте. В русской православной традиции иконы писались на липовых досках, в Византии на кипарисовых, от времени дерево высыхало и доски «крутило» вдоль ствола, от чего старые иконы имеют немного выпуклую поверхность и продольные кракелюры. Холст же на подрамнике имеет всегда ровную поверхность. О происхождении холста в доме, спрашивать у хозяйки мы не решались, не желая услышать какую-нибудь грубость. Можно было предположить, что холст был написан в начале девятнадцатого века профессиональным художником академической русской школы. Вероятно, что холст мог попасть в крестьянский дом после революции при разграблении помещичьей усадьбы.

Я решил попробовать написать небольшой этюд с лампадкой, писал его я по памяти, на улице при дневном свете, но два раза заходил в дом взглянуть на нее. Удивительно, что этюд получился, мне удалось передать свет и его отражение в стекле. Этот этюд понравился моей бабушке и я его конечно подарил ей.

Размер картофельного поля в этой деревне был не очень большим и мы с ним довольно легко управились. Никто не требовал от нас выполнения и перевыполнения норм. Поле было распаханным, и после дождей картошка была промыта, хорошо видна в бороздах, ее легко было собирать. Однажды мне с Юрой и Стасом поручили привезти сено с поля за дальней деревней, возле сенного сарая мне дали уже запряженную лошадь с широкой телегой с высокими жердяными бортами, в телеге лежали вилы. Перед нашим приездом прошли дожди, скошенное сено намокло и чтобы оно не сгнило, его сушили на вешелах – это простые конструкции из жердей по форме похожие на длинные шалаши. Сено уже высохло и нам предстояло перевезти его в сенной сарай. Я правил лошадкой парни лежали в телеге, блаженно задрав ноги на бортовые жерди. Было около трех часов дня, тихо и солнечно. Телега тряслась на ухабах, позвякивало железное ведро, привязанное снизу телеги. Бабочка капустница села на край телеги, затем взлетела и некоторое время сопровождала нас. Мы ехали через скошенные поля, на них зеленела, подросшая после дождей, отава, над полями длинными стаями медленно летели неведомо куда вороны, грачи, галки. Иногда из середины стаи птица роняла перо и оно, вращаясь спирально, долго падало на землю. Вскоре мы въехали в небольшую деревню, за которой нам предстояло забрать сено. Сам вид этой деревни привел меня в странное состояние – я как будто попал в пространство фильма Ингмара Бергмана «Земляничная поляна». В деревне не было ни души, не лаяли собаки при нашем появлении в ней. Окна и двери некоторых хороших домов, покрытых шифером, были крест накрест забиты досками, на дверях некоторых домов висели замки. Возле одного из домов, на натянутой между сараями веревке покачивались забытые какие-то линялые тряпки и шест со скворечником над крышей сарая накренился набок, готовый вот-вот упасть. В садах на яблонях висели ярко красные и золотые яблоки сортов коричное и шафран, ветки слив прогибались под тяжестью плодов. Низкое осеннее солнце освещало сады и от этого яблоки казались необыкновенно яркими, светящимися. В деревне не было никого, даже птицы тут не летали. Мы тихо проехали по широкой зарастающей травой улице, переглянулись и решили на обратном пути набрать яблок. Проехав деревню, мы увидели поле, а на нем небольшие копны сена. Быстро погрузили на телегу две копны, утрамбовали, поплясав наверху, затем перекинули толстую двойную веревку через нагруженное сено и, закрепив другой конец внизу позади телеги, и взобравшись наверх нагруженного стога сена, отправились в обратный путь. В деревне мы остановились набрать слив и яблок. Яблоки, казавшиеся такими красивыми и аппетитными, на вкус оказались жесткими, вяжущими рот – яблони в отсутствие людей одичали, но крупные синие с матовым туманом сливы были отличные. Мы набрали ведро слив и поехали в обратный путь. Вернувшись в нашу деревню, я спросил у местного работника совхоза, что это за деревня без жителей? – Да, было такое постановление – укрупнение сельских поселений, маленькая деревня оказалась «не перспективной», а жителей переселили на центральную усадьбу совхоза.

В «нашей» деревне, в самом ее конце, стаяла красивая каменная церковь с высокой колокольней. Церковь была в хорошем состоянии, но на ее дверях висел большой замок. Издалека, с полей можно было разглядеть, что на колокольне, молча дожидаясь своего часа, висят колокола.

Однажды вечером, было около десяти часов, небо было затянуто тучами, солнце уже село и было довольно темно, с северной стороны вдруг стало быстро розоветь. Я в это время возвращался с поля, написав вечерний этюд – «солнце на закате сквозь ветки высохших трав и чертополоха». Скоро небо с северной стороны стало совершенно ярко-розовым, затем немного зеленоватым и опять ярко-розовым, я подумал, что это, скорее всего, северное сияние. Такое светопреставление продолжалось около четверти часа, сполохи перемещались сверху вниз и снизу вверх, затем постепенно все погасло и наступила прежняя темнота. Это было единственный раз, когда я видел такое редкое явление в Ленинградской области.

За этот месяц, проведенный в совхозе, мне удалось написать несколько небольших акварелей: «Вечерние травы», «Тень от облака бегущего», «Панорама деревни с колокольней», «Утро туманное». Эти работы были ступенями в совершенствовании мастерства, т.е. это время не прошло впустую. А также мне хотелось надеяться, что лампадка в той деревне не погасла и светит сегодня кому-нибудь…

Дата добавления: 2015-10-21