что еще важнее - родным языком, и тогда честнее не браться не за свое
дело.
Хуже, куда опаснее и куда
чаще бывает, что человек относится к переводу как к некоему отхожему промыслу.
Такой “переводчик”, как правило, не только душевно глух и эстетически
малограмотен, но еще и самоуверен, ленив и нелюбопытен. Такой не вдумывается
в то, что пишет. Не видит, что выходит из-под его пера, не слышит
и не чувствует слова.
Тут бы на страже стоять
издательствам, тут редактор - первый контролер брака, и задача его -
не замазывать трещины, не латать дыры, а решительно давать бездарности и
халтуре от ворот поворот.
В идеале редактор -
первый страж чистоты языка. А в жизни?
Приходит в редакцию человек,
который к переводу - во всяком случае, к переводу художественному -
никакого отношения не имеет. Пусть он знает (а подчас и преподает)
иностранный язык, пусть побывал за границей, но ведь этого мало! Зато он -
владелец книги, хорошей книги. А он воображает, будто переводческая
работа - это пустяки, это всякий может, это легкий хлеб и легкая слава.
От хорошей книги издательству
отказаться жаль. Добывать ее помимо самозваного “переводчика” и поручить
переводчику хорошему, профессионалу? Зачастую это журналу, издательству вполне
под силу, но... все-таки хлопотно.
И перевод поручают хозяину
книги. И он ее переводит - чаще всего из рук вон плохо. Близорукая
практика эта в итоге обходится куда дороже и плоды приносит весьма неважные.
Сколько об этом писали,
говорили, били в набат еще в тридцатые годы. И не только в тридцатые. К
примеру, в 1959 году и снова в 1970-м об этом со справедливой тревогой и
возмущением писала в сборнике “Мастерство перевода” М.Ф.Лорие.
Быть может, кому-то
покажется: это не тема книги, это - для статьи в газете.
На памяти автора этих строк о
том же писали и говорили не раз - вот уж более полувека идут те же разговоры.
А практика эта остается. Страдает дело, книга, читатель. Вот почему об этом
надо говорить еще и еще - с любой трибуны. В том числе и со страниц
книги, обращенной прежде всего к тем, кто только начинает писать, переводить,
редактировать, ко всем, кому дороги наша речь и литература. Ибо это приносит
огромный вред всей литературе. Плохой перевод входит в привычку.
Притупляется слух редактора, его зоркость, все ниже и ниже уровень требований.
А там и иной переводчик дает
себе поблажку: дескать, примут и так. Редактор “почистит”, дотянет. И вот что
получается. Попробуйте себе представить человека, о котором рассказано так:
“Даже в самом его возрасте
было нечто, вызывавшее у меня серьезные сомнения.
Несомненно, он казался молодым... Но... бывали мгновения, когда без
малейшего труда я мог бы подумать, что ему уже сто лет. Однако самым
удивительным был внешний вид этого человека... Его конечности были необычайно
длинными и исхудалыми, лоб - низким и широким. В лице не было ни кровинки, рот был большим и подвижным,
а зубы... столь неровными, что никак не походили на человеческие,
которые мне когда-либо доводилось видеть. Его улыбка вопреки
всему нисколько не отталкивала, хотя никогда и не менялась. То была
улыбка... равномерной и непрестанной печали... Эти внешние особенности...сильно досаждали (герою - и он объяснял)... что физически
отнюдь не всегда был таким, что раньше он отличался более чем обычной
красотой и что лишь длинный ряд приступов невралгии довел его
до теперешнего состояния”.
Да простят мне длинную
цитату, но уж очень она показательна.
Прежде всего бросается в
глаза обыкновенная небрежность. Перечитав все это повнимательней,
переводчик наверняка мог бы и сам заметить и устранить соседство сомнения -
несомненно и многочисленные был, было. Отчего бы не
сказать: Лоб - низкий и широкий. В лице ни кровинки. Рот
большой, подвижный - и т. п.
Далее - неточный
выбор слов. Уж наверно, печаль не равномерная, а, скажем ровная,
либо, что вернее по тону, неизменная и непреходящая; конечности
(а не лучше ли все же руки и ноги?) - скорее худые,
тощие: рассказчик только что повстречал героя и еще не знает, был ли тот
когда-то полным и затем исхудал, или он такой от роду. И, надо полагать, все
это не досаждало герою (досаждает обычно что-нибудь извне), а
скорее - угнетало, тяготило его.
Невразумителен и синтаксис. У автора об улыбке сказано, что она не была отталкивающей, неприятной, как
можно было бы предполагать (или ожидать), затем не случайно - не просто
запятая, а точка с запятой, и потом отдельно - о том, что улыбка никогда не
менялась, была всегда одинаковая. Переводчик же начал с вопреки всему (и
даже без этому), слил два разных качества улыбки -
относительную привлекательность и неизменность - воедино, и получилось не
слишком понятно. Как будто отталкивать должна именно и только неизменная
улыбка!
А главное, фраза
невразумительна оттого, что вся она построена не по-русски, а
механически перенесена, скалькирована с подлинника.
Что это значит: без
малейшего труда я мог бы подумать? Очевидно - можно было
подумать либо легко могло показаться, но переводчик полностью
сохраняет английское I should have had little trouble. А о зубах? Спасибо еще,
что не взято буквально английское “в человеческой голове” (in a human head), но
отчего не сказать хотя бы: на редкость неровные, я таких прежде никогда ни у
кого не видел?
Отличался более чем
обычной красотой - опять калька,
по-русски естественней было бы: незаурядной, редкой красотой, был необыкновенно
красив, хорош собою.
Едва ли надо было сохранять и
слово физически, можно хотя бы: с виду он не всегда был таким; внешний
вид тоже не слишком удачен, верней бы наружность, тем вернее, что
автор - классик, рассказ написан полтора века назад. Не следовало
вставлять внешние особенности - вероятно, и самого героя смущал,
стеснял, тяготил его странный облик. А “внешние
особенности” - и казенно, и слишком современно. Путаное построение,
нагромождение родительных падежей (ряд приступов невралгии довел его до...
состояния!), лишние, скучные и бесцветные существительные... Все он же,
наш старый недобрый знакомый - канцелярит!
Когда перебираешь по
отдельности - мол, иностранные слова, отглагольные существительные,
родительные падежи, причастные и деепричастные обороты речь и литературу не
красят, - кто-то может и заспорить.
И напротив, когда перед вами
вот такие поистине страшные страницы, не всякий и не вдруг поймет, отчего они
до такой степени плохи и невразумительны. Отчего нет цельной картины, единого
впечатления, почему распался образ.
А между тем тут воочию
видишь, к чему ведут, во что обращают фразу и мысль преступления против языка,
когда они, как это всегда бывает у литераторов бесталанных, у переводчиков
неумелых или попросту небрежных, собраны воедино, в этакий пышный букет.
Как известно, проза требует
мыслей и мыслей. Перевод прозы - тоже. Тем более прозы классической,
сложной, где все непросто - и сюжет, и психология. У автора все пронизано
единым настроением, все связано и переплетено, до малейшей подробности портрета
или пейзажа. У переводчика до мысли не докопаешься, к чувству не пробьешься -
так невнятна и загромождена фраза, так приблизительны слова и запутан их
порядок.
Попробуйте увлечься
занимательным сюжетом, взволноваться ходом событий, попробуйте понять и
полюбить автора в таком переводе!
И вот редактор в поте лица
правит заведомый брак и халтуру. Работа окаянная, неблагодарная: всего не
исправишь, сколько ни бейся. Злосчастная книга изуродована, в кривом зеркале
показан автор, бессовестно обманут читатель.
Читателю нет дела до того,
какие приемы и теории, какие причины делают книгу плохой или хорошей. Одну он
читает легко, с увлечением, над другой зевает. Порою, чтоб докопаться до
смысла, надо перечитать страницу, да еще и не один раз. Кто перечитает, а кто и
отступится. Пороки плохого перевода сочтет пороками ни в чем не повинного
автора и, глядишь, вовсе от него отвернется.
А не отложит читатель дурным,
дрянным языком написанную или переведенную книгу - и она в свой черед
станет портить ему язык, заражать безвкусицей, безграмотностью, канцеляритом...
Каждому, кто работает в
печати, всякий раз надо проверить себя, хоть на миг задуматься: а не ввожу ли
я, не повторяю ли, не поддерживаю то, что лишь засоряет нашу литературу, нашу
речь?
Приходится повторить: мы не
всегда бережем богатство наше, нашу гордость - родной язык, как не всегда
умеем беречь родную природу, озера, леса и реки.
А ведь и за то и за другое мы
в ответе перед будущим, перед детьми и внуками. Им передаем мы заветное
наследие дедов и прадедов. Им - жить на этой земле, среди этих лесов и
рек, им - говорить на языке Пушкина и Толстого, им - читать, любить,
твердить наизусть, постигать умом и сердцем все лучшее, что создано за многие
века в родной стране и во всем мире.
Так неужели мы осмелимся их обделить и обездолить?
5. Поклон мастерам
Уходя, оставить свет –
Это больше, чем остаться.
В этой книжке я толковала
больше о том, как не надо писать и переводить. Стараясь же показать, как
надо, нередко ссылалась на мастеров той школы художественного перевода,
которую создал Иван Александрович Кашкин. Школа возникла в самом начале
30-х годов. Для нынешнего читателя это уже далекая история, само слово
“кашкинцы” мало что ему говорит. А между тем, право же, этот удивительный
коллектив достоин памятника! Воздвигнуть его мне не под силу, но, ученица
кашкинцев, я считаю своим долгом хотя бы заложить камешек на месте будущего
памятника. Вот почему называю их поименно и пробую хоть несколькими штрихами
наметить творческий портрет каждого из тех, кто остался в этом содружестве на
всю жизнь.
Кто же они, кашкинцы, и что
они для нас сделали?
Они дали нам непревзойденные
образцы перевода классики.
Заново перевели несколько
важнейших романов Диккенса, добрую половину рассказов и очерков в первом томе
Собрания его сочинений.
Вера Максимовна Топер
перевела роман “Тяжелые времена”.
Ольга Петровна
Холмская - “Тайну Эдвина Друда”.
Евгения Давыдовна
Калашникова - “Крошку Доррит”.
Наталья Альбертовна
Волжина - “Лавку древностей”.
Нина Леонидовна
Дарузес - “Мартина Чезлвита”.
Н.Волжина и Н.Дарузес
вдвоем - “Нашего общего друга”.
Мария Федоровна Лорие -
“Большие надежды”.
Мария Павловна Богословская
(вместе с мужем, поэтом С.П.Бобровым) - “Повесть о двух городах”.
Трудами кашкинцев
возрождалась на русском языке и другая классика, о которой весьма слабое
представление давали старые, наивно-вольные или, напротив, формалистские
переводы. Так обрело новую жизнь многое из произведений Эдгара По, Брет Гарта и
О.Генри, Марка Твена и Дж. Лондона... Всего не вспомнить и не перечесть. К
примеру, В.Топер среди многого другого перевела один из важнейших романов Дж.Лондона “Время-Не-Ждет”, “Слово о Шиллере” Томаса Манна, “На воде” Мопассана (в
двухтомнике ГИХЛ, 1951. Непостижимо, почему позднее в собраниях сочинений
50-70-х годов и даже в 1981-м печатали другой, старый и устаревший перевод!).
В основном работами кашкинцев
питался, включая 1942 год, журнал “Интернациональная литература”. Благодаря им
в журналах, а затем и в отдельных книгах встретились мы со многими крупнейшими
писателями XX века. И опять, как в переводах классики, поражает разнообразие:
Колдуэлл, Стейнбек, львиная доля “Саги о Форсайтах” Голсуорси... Переводы
кашкинцев преобладали в сборниках многих английских и американских авторов.
Во время войны подготовлен и
в феврале победного 1945 года подписан к печати солидный однотомник -
“Избранное” Бернарда Шоу. Вот когда кашкинцы подарили нам все важнейшие его
пьесы, для перевода на редкость трудные! Хорошо помню, как переводила В.М.Топер пьесу “Горько, но правда” - в бревенчатом подмосковном домике,
зимой - при свете крохотной самодельной коптилки... Трижды - под такими
значительными произведениями, как “Цезарь и Клеопатра”, “Дом, где разбиваются
сердца”, “Кандида”, - мы встречаем имя М.Богословской. До сих пор не
сходят со сцены “Пигмалион” и “Ученик дьявола”, а многие ли зрители замечают,
что воссоздала их по-русски Е.Калашникова? Пьесы “Майор Барбара” и “Профессия
миссис Уоррен” перевела Н.Дарузес.
Тут требовалось огромное
мастерство, владение всеми оттенками юмора и сатиры, от едва заметной улыбки до
разящей язвительности.
Кашкинцы были великими
мастерами перевоплощения.
Как известно,
переводчик - сам себе режиссер. Он постигает стиль и замысел автора. Дух
книги, облик и голос каждого из ее героев - все зависит от того,
насколько наделен даром проникновения и перевоплощения переводчик, этот скрытый
за бумажными листами, словно бы сам-то немой и неподвижный актер-одиночка.
Но кашкинцы по самому духу
своему не были одиночками, с первых шагов они работали сообща. В любых
сочетаниях, в любых “упряжках” кашкинцы оставались кашкинцами, большими
мастерами одной школы. Любая книга, переведенная ими в содружестве, - это
единое, целостное явление культуры. А ведь как часто книгу переводят совсем
разные, случайные люди - и она разваливается, разностилица уничтожает
всякую цельность и единство.
Пусть не прозвучит ересью, но
профессиональная и даже психологическая совместимость в нашем деле почти так же
необходима, как в космонавтике.
В.Топер вместе с Е.Калашниковой и с участием И.Кашкина перевели роман Дж. Олдриджа “Дипломат”.
Много переводили вдвоем Е.Калашникова и Н.Волжина, нельзя не назвать “Зиму
тревоги нашей” Стейнбека. Они же вместе с Н.Дарузес перевели “Крестоносцев”
Ст.Гейма, а редактором была В.М.Топер. Ранние переводы Джойса (главы из
романа “Улисс”, сборник “Дублинцы”) - работа кашкинского коллектива.
Но самое яркое, самое
памятное событие, бесценный подарок кашкинцев всем нам - в середине 30-х
годов впервые заговорил по-русски Эрнест Хемингуэй.
Открытие Хемингуэя
Да, для людей читающих,
пишущих - уж не говорю для нас, тогдашних студентов, - это было
громадное открытие, смею сказать, потрясение. Удивительной силы художник,
непривычная манера письма. За такой скупой, будничной, казалось бы, речью,
между строк простейшего, в два-три словечка диалога, подчас жаргонного -
огромное напряжение чувства, смысла, боли... тот самый вошедший чуть не в
поговорку скрытый подтекст, знаменитая эстетика сдержанности. Интонацию
“Фиесты”, известных рассказов, романа “Прощай, оружие” сознательно или
бессознательно переняли потом и некоторые наши писатели, что-то от мастерства Хемингуэя
стало и нашим достоянием, и ничего зазорного в этом нет. Влияние Хемингуэя на
его современников едва ли кто-нибудь станет сейчас оспаривать. Но...
Но ведь нам-то для этого надо
было ощутить его необычность и своеобычность переданными по-русски!
Вот это чудо и совершили
кашкинцы, истинные пионеры нового перевода прозы. Они - основатели той
переводческой школы, что верна духу, а не букве подлинника. В разных поворотах,
по разным поводам об этом уже шла речь. Теперь я попытаюсь хотя бы отчасти показать,
как это делалось.
“Фиеста” (“И восходит
солнце”). Перевод В.Топер. Сегодня каждая строка романа кажется такой
естественной, что, пожалуй, подумаешь: да ведь это само собой разумеется, иначе
и сказать нельзя.
Начать с очень простого, с
азбуки перевода. Редко-редко встретишь было или имел там, где
вспомогательный глагол в языке подлинника обязателен (хотя, как я уже
показывала, многие переводчики и поныне “добросовестно” - а на самом деле
ненужно, бездумно - сохраняют их, загромождая и утяжеляя русскую фразу).
Немного
примеров.
Буквально
У В.Топер
песок арены был гладко укатанный и желтый
желтел укатанный
песок арены
Белые (бумажные, white-paper) объявления еще были
(оставались) на колоннах
Объявления... еще белели...
Зеленели
луга, мелькали белые под красными
крышами виллы... кудрявились волны... А ведь буквально опять были зеленые,
а о волнах сказано причастием, которое по-русски звучало бы уж вовсе
тяжеловесно: кудрявящиеся.
Дословно получилось бы:
Справа... был зеленый холм с замком (или - и на нем замок)... По другую
сторону... было еще одно возвышение. И опять насколько легче,
внятнее в переводе без этих вспомогательных не-нужностей: справа... виднелся высокий
холм с замком... С левой стороны... высился другой холм.
Разумеется, это не значит,
что надо наотмашь отвергать, везде и всюду выбрасывать каждое было (встречается
и такая крайность). Порой как раз с ним строй русской фразы легче,
естественней, если убраны другие грамматические “излишки”.
Зашли в ресторан. It was full
of smoke and drinking and singing - дословно он был полон (или - там
было полно) дыма, и дальше невозможное по-русски “выпиванья” и слишком
буквальное “пения”, а имеются в виду не только песни, но вообще шум. В переводе
все чисто грамматически чужое убрано: Было дымно, пьяно и шумно. Как ясно и выразительно! Совсем другим способом, чем в прежних примерах,
достигнуто легкое, свободное дыхание фразы.
Не меньше, чем свободный
строй, важна свобода в выборе слова. Уже говорилось:
выбор его, в пределах смысла подлинника, достаточно широк, смотря по настроению
автора и героя, по интонации. It was hot and bright... and the houses looked
sharply white - было жарко и солнечно... и дома были ослепительно
белые. Возникает зримая картина, какой не создать бы дословно. Первое по
словарю значение bright - ярко, а не солнечно, и дома, если буквально, выглядели
резко белыми, но и яркость и резкая, слепящая белизна переданы как раз
отходом от буквы подлинника, словом не первым по словарю.
Зачастую кажется, слово-то
взято простое. Но далеко не всегда самое простое и самое верное лежит на
поверхности. А здесь взгляд переводчика столь же зорок, как авторский, это тоже
взгляд художника, и потому все предстает на диво зримым, выпуклым, осязаемым.
Как метко выхвачено из толщи своего языка: Шофер осадил к тротуару
(backed up to the kerb)! Или вместо solid (примерно - плотно, сплошь
набита) - площадь запружена народом.
Дома
были желтые, словно прокаленные солнцем (sun-baked colour).
and every way you looked there were other mountains
и повсюду, куда ни повернись, были еще
горы
Making the horizon were the brown mountains. They
were strangely shaped.
Горизонт замыкали темные, причудливых очертаний горы.
А
ведь если переводить дословно - горы делали, образовали горизонт, были они
странных форм, допустим даже - причудливо сформированы, вылеплены -
все равно образ бы не сложился!
Из
такой вот свободы выбора, из мельчайших мелочей и рождаются в переводе
сочность, богатство образа.
Although the tide was going out, there were a
few slow rollers. They came in like undulations in the water, gathered
weight of water, and then broke smoothly on the warm sand.
Несмотря на отлив, изредка подкатывали медленные
волны. Появлялась легкая зыбь, потом волны тяжелели и плавно набегали
на теплый песок.
Вечный
камень преткновения - это неизбежное в чужом языке there were, буквалист
так бы и написал: тут были волны. А как смело и свободно у мастера английское
roller (волна, производное от roll - катить) отдает самую свою суть
глаголу. И всем существом ощущаешь, как медлительно, тяжело накатывает на
берег эта волна.
А вот совсем другой темп: к
началу корриды выпускают быков, они бегут до арены по узкой улочке, а перед
ними бегут, испытывая свою храбрость и удачу, дерзкие смельчаки. Последние,
горстка самых отчаянных were really running. И, конечно, у В.Топер не
буквально по-настоящему бежали, а пробежали во весь дух.
Чисто русский, отличной
выразительности оборот, речение. И это в переводе не редкое вкрапление, не
случайность, такому радуешься на каждой странице.
В подлиннике when you were
with English... Буквально: когда (подразумевается - часто, много) бываешь с
англичанами, в переводе: когда водишься с...
Или:
...and
she was very much with them. Точно и не передать, примерно: она была очень даже
с ними (со спутниками совсем не подходящими). В переводе: совсем как в своей
компании.
- It has a look of a pub.
- Смахивает на кабачок.
- It looks to me like pub.
- И мне сдается, что кабачок.
...didn’t lose money on it
...не в убыток себе
Такие
оттенки особенно много значат в речи героев Хемингуэя, смотря по их
отношениям, по обстановке, настроению именно в эту минуту.
Приятель Джейка болтал,
стараясь его утешить, задел больную струну, смутился и замолчал. Не had been
doing splendidly (примерно: у него здорово получалось, но это по-русски еще не
так выразительно для многословия). И в переводе: “До сих пор он сыпал как из
решета, но теперь вдруг замолчал”. Найденное речение куда вернее для образа
Билла.
Where have I been looking,
буквально: Куда я смотрел... В переводе: Где были мои глаза?
Don’t feel bad - Не
горюй.
Well, we might as well... По
интонации: ну что ж, с таким же успехом можно... В переводе: Остается только...
You can talk... Вам хорошо говорить.
Пересказан вопрос: Знаю ли я...
Ответ: Didn’t I (примерно: неужели не знаю). В переводе: Еще бы не знать.
Я пьян - You ought
to - Еще бы.
Своеобразный
иноязычный оборот, прямого равноценного нет, нужно искать:
He’s been in a jam
С ним что-то стряслось
He’s in bad shape
С ним что-то неладно
...bad
thing to do - по мнению говорящего, Брет поступила не лучшим образом. И
как по-хемингуэевски сжато, достоверно и предельно просто в переводе: зря
это она.
Джейк зашел в собор и
помолился - о себе, особо о тех, кто ему близок, lumping all the
rest - “свалив остальных в кучу” все же невозможно, было бы слишком грубо,
найдено - гуртом обо всех остальных. И в этом вовсе не молитвенном
единственном слове сквозит очень важное: не такой уж он набожный католик,
молится, как и пьет, сверх меры, больше от тоски, от одиночества. Потому что
ему все время худо - и все время он сдерживает себя, особенно на людях,
старается не выдать отчаяния, которое его точит.
И в восприятии рассказчика, и
в раздумьях, и в прямой речи его самого и окружающих - сколько таких
мелочей, до того естественных, психологически убедительных, что и принимаешь их
не задумываясь, как дышишь, и лишь заглянув в подлинник, оцениваешь всю
прелесть находки.
Казалось бы, чего проще:
“Меня туда не тянет” или “Ничего, если я пойду с вами?” Но
посмотрите, из чего, из каких слов подлинника возникла эта простота: Wouldn’t
like that, буквально - Мне бы это не понравилось, этого не хотелось, Do
you mind if I come - Вы не против (не возражаете), если... По-английски-то
оно и правда просто, но буквально “перепертое” по-русски обернулось бы нудным
канцеляритом!
It’s in restraint of
trade - за неимением лучшего, за ограниченностью выбора, термин-то
коммерческий, а в переводе так метко и к месту в насмешливой речи: На
безрыбье и рак рыба!
“Можно человеку сесть?”
Chap - разговорное, почти жаргонное малый, парень.
И какое тонкое нужно было
чувство слова (и юмора), чтобы найти замену - “человек”, когда так опять и
опять говорит о себе молодая, красивая взбалмошная Брет: I say, give a chap a
brandy and soda - Дайте человеку выпить.
Но строчкой выше она
обращается к тем же людям “друзья”, а страницей дальше еще об одном
персонаже говорит “бедный мальчик”, меж тем в подлиннике оба раза то же
самое chap! И ручаюсь головой (примеров великое множество), что переводчики
другой школы, буквалисты и формалисты, оказались бы в плену этого повтора, а
кое-кто и сейчас скажет, пожалуй: да как посмели рядом одно и то же слово
переводить по-разному? Что, мол, за отсебятина?!
А вот так и посмели! И
никакая это не отсебятина, а верная передача интонации подлинника. Сравните:
одно и то же русское милый мы тоже произносим на очень и очень разные
лады. К примеру, как звучит милый в народной песне, миленок в
частушке, обороты: милый ребенок, милая девушка, милый человек, вы мило
выглядите, ты мой милый - или - ну, мой милый, ты у меня еще
дождешься! Вот это мило!.. - и многое другое.
Или пресловутое “All right”,
которое в той же “Фиесте” переводится, глядя по контексту и настроению, очень
разно. К примеру, обыденное: Ладно, я возьму машину, а в
разговоре двух литераторов о третьем: Ну, как он? - Он ничего... Он,
должно быть, правда ничего, только читать его я не могу, или: У вас тут не
протолкнешься из выразительного You’ve got the world here all right, что до
кашкинцев перевели бы в лучшем случае: У вас тут очень много народу. Опять
скажете: слишком вольно, отсебятина? А оттенки нашего “ладно”? Опять же
сравните: супруги ладно живут, ученье (дело, работа) идет ладно,
ладный парень, ладно скроенный пиджак - или: ну, ладно!
Да ладно тебе! Ладно, ладно, отстань!
И еще. Почти всем Брет при
встрече говорит хэлло. Повторю, теперь это словечко навязло в зубах,
полвека назад было экзотикой. В.Топер этим передает еще и горькую, невеселую
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 16 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |