Прекрасная фанариотка снова раскинула перед светлейшим гадальные карты:
— Предстоят хлопоты немалые, и выходит так, что Измаил падет в самый первый день следующего века…
— Да? — захохотал Потемкин. — Так вы, моя воздушная прелесть, к тому времени превратитесь в старуху…
Он увлек женщину в спальню, оркестр Сарти при этом исполнил лирическое вступление, а Попов велел пушкам салютовать победу светлейшего над красавицей.
После чего Потемкин указал Попову:
— Готовь перья острее, буду писать Суворову… Измаил может взять только граф Рымникский!
— Граф Рымникский станет тогда и князем Измаильским, — предупредил его Попов.
— Нет, не станет, — отвечал Потемкин.
ПИСЬМО ПОТЕМКИНА СУВОРОВУ ИЗ БЕНДЕР Моя надежда на Бога и на Вашу храбрость. Поспеши, мой милостивый друг! Рибас будет Вам во всем ни пользу… Будешь доволен и Кутузовым. Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшей… Сын принца де-Линя — инженер, употребите его по способности. Боже, подай Вам свою помощь… Князь ПотемкинТаврический.
ПИСЬМО СУВОРОВА ПОТЕМКИНУ ИЗ ГАЛАЦА Получа повеление Вашей светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй нам свою помощь! Пребуду с глубочайшим почтением. Вашей светлости нижайший слуга — граф Александр Суворов-Рымникский.
Через неделю Суворов уже подъезжал к Измаилу, за ним казак на лошаденке вез котомку с вещами. Летел мокрый снег, было зябко. К великому удивлению полководца, он встречал войска, идущие по слякоти прочь от Измаила.
— Стойте, богатыри! — задержал их Суворов. — Я-то в Измаил стопы направил, а вы куда, братцы, собрались?
— Да нам генералы велели, — хмуро отвечали солдаты. — Сказывают меж собою, что Измаил не осилить. Стенки и впрямь высоченные — глянешь, так и шапки кувыркаются.
— Командую здесь я — Суворов, так и скажите всем, что я снова с вами. А воля светлейшего князя такова, что отступать не ведено. Посему возвращайтесь обратно…
Потемкин был ошеломлен известием, что генералы, без его ведома, начали отводить войска. Он переслал Суворову еще один ордер — секретнейший: делай как хочешь и как умеешь, руки тебе развязываю, а твое решение станет моим решением. Этот ордер вполне устраивал Александра Васильевича, давая ему власть главнокомандования. Измаил, гордость султанов, примостился к Дунаю, нерушимо высясь на путях к сердцу Оттоманской империи… Осмотрев крепость в поисках ее слабейших мест, Суворов честно рапортовал в ставку Потемкина: «КРЕПОСТЬ БЕЗ СЛАБЫХ МЕСТ». Этим он признал неприступность Измаила, но Суворов не писал светлейшему, что Измаил нельзя взять. Александр Васильевич повидался с Голени щсвым-Кутузовым, который предостерег:
— Ежели очаковское сидение повторится, так турки и правы, что хохочут над нами: с голоду да холоду перемрем.
— Я не светлейший, — ответил Суворов, — и мучить армию не намерен… Отчего ты грустен, Ларионыч мой?
— Беда у меня. Жена пишет, что все детки оспою перестрадали, но выжили. А единый сыночек мой Николенька, рода моего продолжатель, умер… охти, горе мне!
— Смерть уже дважды чрез главу твою промчалась, словно комета огненная, и уцелел ты. Не будь скорбен — не ищи смерти в третий раз, когда вступишь на стены измаильские.
— Возможна ль эскалада сия?
— Для русских нет невозможного… верь!
Суворов сразу начал ломать ретирадные настроения, готовя людей к штурму, и солдаты кричали ему:
— Живые аль мертвые, а в Измаиле побываем! Веди нас, батюшка, — мы тебя знаем, а ты нас помнишь…
Среди офицеров было немало скептиков; один из них писал родителям в Петербург: «С тех пор, как существует Россия, такого горячего дела, какое нам предстоит, никогда еще не видывали: ибо это не безделица взять одним разом город, так хорошо укрепленный, как Измаил… словом, будем начинать тем, чем обыкновенно кончают — приступе м!»
. ПРИСТУП И «СТЫД ИЗМАИЛЬСКИЙ»
Де Линь очень высоко чтил Суворова, именуя его Александром Диогсновичсм или Александром Македонским. Суворов за эти годы успел полюбить дс Линя за юмор, он писал ему в Вену: «Мы пожнем толпы врагов, как стенобитное орудие поражает крепости, и я обниму тебя в тех вратах, где пал последний Палеолог, и скажу: видишь — я сдержал слово — победа или смерть».
Каждую нацию по-своему воодушевляют перед генеральным сражением. «Кавалеры, — говорил король Генрих IV, — не забывайте, что вы французы, а неприятель перед вами». Фридрих Великий внушал войскам: «Ребята! Сегодня у нас теплый денек, не потеряйте шляпы, и пусть все идет как по маслу».
Суворов на гнедой казацкой лошадке объезжал войска:
— Чудо-богатыри! Два раза вы подходили к Измаилу, первый раз с князем Репниным, второй с дс Рибисом, и дважды вы отступали. Бог троицу любит. В третий раз победим или умрем!
— Веди нас, батюшка, — отвечали ему солдаты. — Стыло нам здсся, мокро и голодно… хоть штурмом согреемся!
Турки в Измаиле не казались столь озверелыми, как в Очакове, голов никому не резали, подвергая русских с высоты фасов лишь оскорбительной брани: «Вы перед нами — как жабы, раздувшиеся перед быком!» Де Рибас доложил Суворову:
— Я уже предлагал им сдачу, но турок очень вежливо отвечал мне, что не видит причин для этого…
Крепость имела форму вытянутого треугольника, гипотенузу которого омывали волны Дуная, а протяженность всех стен Измаила составляла десять верст. Камень. Валы и рвы. Полисады. Овчарки. Пушки. Помимо янычар и татар в гарнизоне Измаила собрали «штрафников»: сдавшие Аккерман, Килию и Тульчу, они теперь клятвенно обязались кровью искупить свою вину в Измаиле, — и это было опасно! Снег засыпал оголенные сады, холодные ветры перетирали жесткие камыши…
— Я жду лишь прихода фанагорийцев, — сказал Суворов.
Фанагорийский полк был его любимым. По ночам он тренировал солдат во взятии искусственных валов, учил, как быстро заваливать рвы фашинником. Потемкин, всегда боявшийся пролития крови, переслал сераскиру Измаила письмо с предложением капитуляции. Суворов дополнил его своим ультиматумом: «Я с войском сюда прибыл. 24 часа на размышление для сдачи — и ноля; первые мои выстрелы-уже неволя; штурм-смерть!..» Два трубача сопроводили парламентера до ворот Измаила, и они почти приветливо распахнулись. Вышли два пожилых турка, с поклоном приняли послание и предложили парламентеру войти внутрь крепости. Он отказался. Но ждать пришлось очень долго. Уже стемнело, когда турки снова появились в воротах:
— Вам советуют убираться, пока не поздно, иначе вы все передохнете от стужи и голода. Впрочем, сераскир, уважая вашего Топал-пашу, изволит передать ему поклон. Окончательный же ответ будет дней через десять.
— Почему такой долгий срок? — спросил парламентер.
— Надо посоветоваться с визирем, а он имеет пребывание в тридцати двух верстах от Измаила…
Суворов на другой ответ и не рассчитывал. Он собрал военный совет. Как водится, выслушали сначала мнение младших.
— Штурм! — сказал донской казак Матвей Платов.
— Иного и не мыслю, — добавил Голенищев-Кутузов.
За штурм высказались все, кто был в совете, включая и де Рибаса, галеры которого качались на стылой воде под стенами Измаила. В боевом журнале было записано: «Приступить к штурму неотлагательно. Уже нет надобности относиться к его светлости (Потемкину). Обращение осады в блокаду исполнять не должно. Отступление же предосудительно».
Суворов встал и поклонился собранию:
— Крайне признателен вам всем, господа…
К туркам в Измаил подбросили его прокламацию. Суворов еще раз предупредил, что лучше им сдаться: «В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства, и за то никто, как вы и все чиновники (ваши) пред Богом ответ дать должны…»
Ответ сераскира сохранился для истории:
— Скорее Дунай повернет вспять, нежели сдастся Измаил!
Все стало ясно. Но в приказе по армии Суворов строжайше предупредил: «Христиан и безоружных отнюдь не лишать жизни, разумея то же о всех женщинах и детях». Люди мерзли, но пища еще была: в котлах варили капусту с рисом, на вертелах жарили дичь, солдаты пили анисовку из штофов, офицеры баловались молдаванским из бочек. Суворов назначил штурм на 11 декабря, и турки об этом узнали. Из крепости они расстреливали команды землекопов, русские батареи и корабли отвечали огнем мортирным. Суворов признался офицерам:
— На штурм Измаила можно решиться лишь единожды в жизни, благо повторить сей опыт вторично никому не дано…
У него был секрет: все штурмующие колонны должны верить, что направление каждой есть самое главное, но, веря в это, они не должны были знать, что их боевой порыв послужит лишь отвлечению турок от направления решающего удара по крепости — со стороны реки! Этого секрета не знал даже Голенищев-Кутузов, которому предстояло штурмовать в Килийских воротах… Настала ночь, во рвах густела вода, к палисадам янычары привязали турецких овчарок — лютейших в злобе, с клыками волчьими. Собаки всю ночь лаяли.
В три часа ночи офицеры двинули свои колонны вперед. Войска устремились к Измаилу, неся на себе горы ломкого фашинника, штурмовые лестницы, доски, топоры, веревки и крючья. Турки были настороже, их артиллерия застилала картечью пространство перед крепостью; это не остановило войск российских. В грохоте стрельбы слышались резкие скрипящие звуки — егеря руками раздирали палисады из досок и бревен. Начиналось первое для Суворова сражение, в котором он лично не принимал участия, руководя битвою с ближнего пригорка…
Свите своей он напомнил:
— Велик человек, кто первым взойдет на стены!
Длины лестниц иногда не хватало, их наскоро связывали, чтобы колеблющейся верхушкой дотянуться до фаса крепости, над гребнем которого свисали орущие рожи янычар, лезвия ятаганов и стволы ружей, фыркающих свинцом и пламенем — прямо в тебя! Вот и лезь, солдат, если жизнь не дорога тебе… Лезли! Турки отталкивали хрупкие сооружения от стен, лестницы, облепленные гроздьями повисших на них людей, срывались в пропасть. Где не хватало лестниц, карабкались, как ящерицы, по стенам валов, втыкая в пролезли, втыкали мерзлую землю штыки, подтягивались выше на крючьях и — лезли, лезли…
Смерть или победа! Офицеры шли первыми, а там, где их убивали всех, офицеров заменяли полковые священники:
— Православные, с Божьей помощью… жми!
Ветераны обадривали молодых:
— Не раззевайся, орлы! Все будет наше…
От дыма у Суворова стали болеть глаза, напряженные во внимании к битве. Кто-то прокричал ему в самое ухо:
— Взошли! Глядите, вот он-первый…
Леонтий Яковлевич Неклюдов — майор по чину первым форсировал ров, первый приставил лестницу, первым взошел по ней на верх крепостной стены, первым водрузил на ней знамя и получил в награду за подвиг 18 ран-пулями и штыками.
— Убит, — сказал Суворов, опуская трубу оптическую.
Он видел, как янычары затаптывали Неклюдова ногами, словно хотели размазать дерзкого по своей стене. note 41 Но майор Неклюдов свой долг исполнил: за ним уже взбирались другие, и на плоскости Измаила, высветленной пожаром, как театральная сцена, началась сеча, вниз полетели мертвые турки. А со стороны Дуная подходили галеры, выбрасывая на берег нестройные, но дружные ватаги черноморцев и запорожцев, кидавшихся на штурм столь беззаботно и весело, будто за праздничные столы… Треугольник Измаила все плотнее опоясывала жаркая дуга беспримерной битвы!
Голенищеву-Кутузову выпало едва ли не самое кровавое дело. В Килийских воротах он принял на себя последний удар последних Гиреев — ханов и султанов, которые в Измаиле отстаивали свое право на бахчисарайский престол, на возрождение Крымского ханства. Нет слов, чтобы выразить их безумную ярость! Каплан-Гирсй дрался на саблях вместе с шестью сыновьями, которые все пали, но старик, видя их гибель, не сдался и, убитый, свалился поверх своих же сыновей…
В этот момент прискакал курьер к Суворову:
— Генерал-майор Голенищев-Кутузов от ворот Килийских велит сказать вам, что его колонне никак не пройти.
На что Суворов ответил:
— Я его знаю, и он меня знает. Передай, что эштафет о взятии Измаила в Петербург уже послан, а генерала Голснищева-Кутузова с сего момента назначаю комендантом Измаила…
К восьми часам утра верхний вал был взят!
— Брать город, — вдруг заволновался Суворов.
Он-то понимал, что в симфонии боя отзвучала лишь прелюдия к нему, а главная тема разрешится в улицах, среди сараев, дворов и подвалов… Да! Именно внутри крепости и началась бойня за Измаил — не битва, а подлинная бойня.
— Пушки! Вкатывайте артиллерию в город…
Пощады никто не ведал — ни турки, ни русские. Янычар измаильский, уже старик, засучив рукава халата, рьяно бился на саблях, пока его не изрубили в куски. Растрепанные мегеры, обуянные фанатичным гневом, кидались на русских с кинжалами. Из горящих конюшен Измаила дикими табунами выбегали лошади, увеличивая смятение, и ударами копыт добивали павших. В поединках встречались запорожцы — «верные» и «неверные»; вчерашние побратимы, они с воплями пластали один другого саблями от уха до затылка. Крымские татары пытались пробиться к Дунаю, убив на своем пути множество казаков, но тут подоспели бравые ребята егеря, в камышах они перекололи всех татар — ни один не прошел к реке… Каждый дом, каждая дверь, каждое окошко брались с бою! Мечети стали неприступными бастионами, их взрывали вместе с османами. Под ногами катались свертки шелка, проливалось из мешков тягучее золото, из разбитых сундуков сыпался жемчуг, но сейчас было не до этого.
— Круши их в песи, руби в хузары! Все наше…
И дрались. Так дрались, как никогда еще не бывало.
Священник Полоцкого полка дубасил янычар по головам крестом христианским — символом любви к ближнему своему.
— Православные, да не будет нам сраму! — взывал он…
Суворов уже плохо видел: глаза резало от дыма.
— Много их еще там? — спросил он, показывая на Измаил.
— В каждой щели по турку, — отвечали ему.
— Я предупреждал, что пощады не будет. Всех, кто не сдался, уничтожить без жалости, — повелел он…
В восемь часов вечера Измаил дымился горою трупов. Русские лежали вповалку с янычарами, мертвые лошади валялись подле убитых детей и женщин. Даже стонов не слыхать — все мертво, все закоченело, погибельно и пахнет кровью.
— Измаил взят, — доложили Суворову.
Голенищев-Кутузов стал его первым комендантом.
Михаил Илларионович с трудом нашел в себе сил написать жене: «Любезный друг мой, Катерина Ильинишна… я не ранен и бог знает как. Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся. Кого не спрошу: всяк либо убит, либо помирает…»
Суворов сошел с пригорка, и тут силы оставили его:
— Скажите Полоцкому попу, note 42 чтобы мечеть бусурманскую освятил в честь святого Спиридония — ради дня этого…
Кто считал тогда рядовых погребенных? О жестокости побоища измаильского судят по убыли офицеров: на штурм пошло 650 офицеров-осталось в живых всего 250. Впрочем, так и должно быть: офицеры шпагами прокладывали дорогу штыкам… Где бунчуки? Уже в кострах. Турецкие знамена изорваны, а некоторые из них солдаты припрятали, чтобы переслать в деревню — бабам на платьишко. Суворов отправил Потемкину донесение: «Народы и стены пали… штурм был кровопролитен и продолжителен. Измаил взят, с чем имею вашу светлость поздравить». Но теперь не Суворову бы поздравлять Потемкина, а пусть сам светлейший поздравляет Суворова…
Потемкин это понял: он готовил победителю торжество, он звал его в Вендоры, и Александр Васильевич отзывался, что «желал бы коснуться его мышцы и в душе своей обнимает его колени». Но теперь встретятся не соратники — соперники!
Из гарнизона Измаила уцелел только один удачливый янычар, переплывший Дунай на бревне, — он-то и поведал у Порога Счастья, какова судьба «венца венцов» турецкого падишаха.
Падение Измаила повергло Европу в изумление…
До сих пор граф Рымникский почитался в обществе лишь исполнителем воли светлейшего князя Потемкина-Таврического, но теперь, когда Измаил пал, Александр Васильевич и сам чувствовал, что над Потемкиным он воспарил высоко. Встреча их состоялась в Бендерах: они молча расцеловались и долго ходили из угла в угол. Наконец Потемкин спросил Суворова:
— Какой награды ты от меня желаешь?
При этом вопросе, кажется, они оба (люди умные) испытали неловкость. Они продолжили бессмысленное хождение из угла в угол. Маленький и хрупкий Суворов попадал в шаг гиганта Потемкина. Их обоюдное молчание стало невыносимо, и Суворов вдруг резко остановился посреди комнаты.
— Я не купец, и не торговаться мы съехались, — заявил он светлейшему с поклоном. — Кроме бога и государыни, меня никто иной, и даже ваша светлость, наградить не может.
— Вот ты с богом и езжай к государыне…
Петербург встретил полководца морозом, а Екатерина обдала его холодом. Нет, она, конечно, признавала все величие успеха измаильского, но с первых же слов императрицы Суворов понял, что фельдмаршальского жезла ему не видать. Екатерина поздравила его с чином подполковника лейб-гвардии Преображенской. Это была не награда, а лишь видимость расположения к нему: что Суворову с того, если в преображенцах сама Екатерина полковником? Нс в его-то годы красоваться при ней на парадах… Она завела речь о напряжении внешней политики:
— На севере империя наша небезопасна. Питт безумствует, желая, чтобы я из окошек дворца своего флот английский на Неве видела. Альянс прусско-английский вреден, и можно ожидать нападения. Оттого сбираю армию в Лифляндии и Белоруссии…
Она указала ехать в Финляндию, дабы организовать оборону столицы с севера. Суворова, как мальчишку, почтили еще и «похвальной грамотой», — недаром, уже лежа на смертном одре, не мог Александр Васильевич без содрогания вспомнить эти кошмарные дни: «Стыд измаильский не исчез из меня».
Он быстро отъехал в Выборг; утешение — одно:
«Величие души человека в несчастиях познается…»
. ЗОЛОТАЯ КУПЕЛЬ
Стараниями Зубовых — особенно отца их, прокурора! — противу московских мартинистов выдвинулся князь Александр Прозоровский, смолоду усвоивший правило: коли куда назначили, так сокрушай… Но Екатерина еще медлила, тщательно обследуя потаенные каналы связей ее сына Павла с издателем Новиковым и архитектором Баженовым. Лишь в канун штурма Измаила, мало полагаясь на разум Прозоровского, отправила в Москву и Бсзбородко.
— Новикова я считаю мартинистом хуже Радищева! — И тут она ошибалась: Радищев, реалист до мозга костей, сам же и осуждал масонские шатания. — Поедешь под видом праздной прогулки. Даю тебе секретный указ об арсстовании Новикова и его шайки. Ежели причин для того на Москве не сыщешь, вернешь указ обратно и в мои же руки… Ты все понял?
Отец фаворита, таясь в тени престола, очень любил, чтобы народ великий, народ российский, дрожал от сыска фискального, — это было ему приятно, — а Платон Зубов, сынок его славный, страхи низменные в императрице постоянно поддерживал.
— Никаких послаблений народу не давать, — говорил он. — Сейчас не те времена, чтобы с людьми цацкаться: Франция — пример для нас поучительный! А посему крамолу везде будем изыскивать, уничтожая ее, доносы будем деньгами поощрять…
Безбородко был умнее их всех: в страхе виделись одни взмахи ножа гильотины, а разум подсказывал иное: Франция преподает России уроки на будущее… Качая на своем колене доченьку Наташку (прижитую от актрисы Ленки Каратыгиной), граф Бсзбородко думал; он боялся не далекого будущего, которое возрастет на дрожжах французской революции, — нет, он опытный царедворец, боялся… Павла! Екатерина не вечна, а гневный Павел, став императором, не простит Безбородко, если тот докопается до связей наследника с масонами. И потому, совершив «прогулку» до Москвы, Александр Андреевич вернул императрице указ об аресте Новикова — как ненужный.
— Не вижу опасностей от ханжей скучнейших, — сказал он. — А раздавателей милостыни народу бунтовщиками не сочту…
Екатерина пребывала в угнетенном состоянии:
— Полюбуйся, что светлейший мне пишет…
Потемкин резко выступил против назначения Прозоровского в Москву: «Ваше величество выдвинули из арсенала самую старую пушку, которая непременно будет стрелять в вашу цель, потому что собственной не имеет. Только берегитесь, — предупреждал он императрицу, — чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя вашего величества…»
Но братья Зубовы настырно убеждали Екатерину в — том, что Потемкин опасен для ее самодержавия:
— Ищущий самовластья, он дерзает мечтать о короне Украины и Молдавии… Кто знает, не идет ли вслед за ним Пугачев? А масонам многие таинства открыты: недаром же они светлейшего Потемкина «князем тьмы» прозывают…
Потемкин своим письмом больно ударил по сердцу императрицы, и, когда в Петербурге явился Попов с докладом о взятии Измаила, она выговорила Василию Степановичу:
— Пишет мне князь, да не о том, что нужно бы! А вести от него из Ясс реже, чем от Шслехова из Америки, до меня доходят. Уж не болен ли он? Уж не состарился ли Цезарь мой?
Некоторые просьбы светлейшего она вернула с «наддранием» (отказом), и это крайне обескуражило Попова, сделавшего неприятные выводы. Потемкин прихварывал, а императрица выглядела еще здоровой женщиной, и, если Потемкина не станет, Зубовы пропустят Попова через свои безжалостные жернова…
Екатерина отправила курьеров в Москву:
— Пусть ананасов из оранжерей присылают поболее…
Яков Иванович Булгаков предупреждал ее из Варшавы: Измаил вызвал переполох в Европе, даже Англия притихла, но панство не образумилось. Вчера выбили стекла в окнах посольства. Как бы ни была хороша дипломатия, писал Булгаков, она не всегда способна предвидеть развитие событий. Сейчас ясновельможные хлопочут о создании армии, подкрепленной из Берлина пушками. Щенсны-Потоцкий спасается в Вене, куда зовет и Софью Витт, а что возникнет из этой комбинации — неизвестно.
— Рожа! — выразилась Екатерина, столь вульгарно именуя красавицу-фанариотку; Бсзбородко намекнул, что муж не даст развода Софье Витт, дабы красотой жены шантажировать и Потоцкого и Потемкина. — Прямо вертеп какой-то! — отвечала Екатерина. — Но мы не станем утомлять себя вопросами нравственности. Я готовлю торжество по случаю взятия Измаила. Расплатившись с Суворовым, расплачусь и со светлейшим!
Она велела отвезти во дворец Таврический большую купель, отлитую из чистого золота, желая поднести ее в дар Потемкину, и вызвала этим бурную ревность алчного Платона Зубова.
— Все для него, только для него! Не хватит ли уже светлейшему? Я бы и сам в такой ванне купался охотно.
— Неужели тебе все еще мало?
— Хочу иметь и Васильково на Днепре.
Васильково насчитывало 12 тысяч крепостных.
— Помилуй, оно же давно принадлежит светлейшему.
— Вот именно потому и хочу владеть им… А зачем Потемкину ехать в Петербург? — продолжал Зубов. — Кому он здесь нужен? Я не желаю видеть его. А золотую купель надо в моих покоях поставить.
Случилось невероятное: старая женщина на больных ногах пала на колени перед молодым наглецом, умоляя его:
— Да не души ты меня… Не души! Не могу отнимать то, что дарено. Что тебе далась эта золотая лохань?
На лице Зубова блуждала язвительная улыбка:
— Так напиши, чтобы светлейший сюда не ехал.
— Потемкин же первая персона в государстве… Фельдмаршал, наместник, гетман. Как мне написать, чтобы не ехал?..
Но Зубовы в один голос твердили, что Потемкин — это Мазепа, но опаснее Мазепы: силы, собранные им на юге страны, превышают силы всей империи. Разве можно давать такую власть одному человеку? И еще никому не известно, куда направит Потемкин свою могучую армию после заключения мира с турками.
— Я не желаю его видеть, — бубнил Платон Зубов.
— Ладно, — неожиданно уступила императрица. — Если ты так хочешь этого, Потемкин сюда не приедет…
Письмо Екатерины к Потемкину было начертано так, словно ее пером водила чужая рука. Смысл послания таков: мы бы и рады тебя видеть, но лучше оставайся в Бендерах или Яссах, «чтоб ты тамо ожидал вестей о импрессии, кою сделает в Царьграде взятие Измаила». Затем она ясно дала понять, чтобы не смел пренебрегать влиянием Зубовых, а добрым расположением к их семье он докажет и свое благородство и свою давнюю любовь к ней, самодержице…
На этом Зубовы не успокоились! Валериан говорил, что армию у Потемкина надо отнять:
— Казне нашей дорого стоит эта «рожа» Софья Витт. Они там на картах гадали, брать Измаил или не брать. Вот какова стратегия у Суворова с Потемкиным… Ведь узнай об этом казусе в Европе, так мы сраму не оберемся.
Екатерина секретно предписала князю Репнину: если Потемкин все-таки дерзнет явиться в Петербург, она не станет удерживать его в столице. А Репнину — в отсутствие светлейшего! — следует как можно скорее заключать мир с Турцией, после чего ВСЮ АРМИЮ ПОТЕМКИНА РАСПУСТИТЬ ПО ДОМАМ…
Потемкин, конечно же, ничего этого не знал.
— Николай Васильевич, — сказал он Репнину, — я в Петербург отъеду, дабы Измаил праздновать, а ты вместо меня останешься и крепость Измаильскую начинай разносить по камушку, чтобы на этом месте черти по ночам горох молотили…
— Что с вами? — спросил Репнин, видя, что тот волочит ногу.
— Разваливаюсь, — отвечал Потемкин. — Но допрежь смерти своей хотел бы Моцарта видеть композитором российским…
Он еще не желал верить слухам, будто его звезда на закате.
Но княгиня Екатерина Долгорукая вдруг бросила его, умчавшись в Петербург, где и оказалась в постели Валериана Зубова, — эта блудница, как барометр, точно отметила непогоду на его стороне горизонта и благодать ясную на стороне Зубовых. Однако еще не все потеряно, судьбы войны и мира в его руках, капелла исполняла новую кантату, в которой при поминании «бога» гремели многопудовые пушки, а когда в пение вплетались слова «свят, свят, свят», тогда в частых залпах заливались малокалиберные мортиры. Софья де Витт пожелала новые туфли, наподобие античных котурн, и сапожнику, их сделавшему, Потемкин преподнес патент на чин подпоручика.
— Ваша светлость, — обомлел тот, — да я ведь мужик!
Чин подпоручика выводил во дворянство.
— И что? Все дворяне и князья из мужиков произошли. А ты гордись, друг мой, что работа твоя превосходна!
В ставке появился Иосиф дс Витт, которого Потемкин обеспечил заказами на поставку для армии пшеницы, хотя заведомо знал, что де Витт все разворует, и пшеницы от него не дождаться. Потемкин встретил его, грызя ногти.
— Что тебе еще надобно? — спросил грубо.
— Я требую возвращения жены, — ответил Витт.
— Об этом ты у нее спроси: вернется ли?
— О! — рассмеялся де Витт. — Стоит ли такую волшебную женщину беспокоить пустяками? Мы сможем благородно договориться меж собою: я могу уступить ее вашей светлости…
Потемкин об этой сделке рассказал Софье Витт.
— И сколько он просит за меня отступного?
— Пять миллионов.
— Негодяй! Почему так мало?
Потемкин сказал, что платить за нес не собирается:
— Годичный бюджет флота российского строится на трех миллионах. Так неужели ты дороже русского флота? — Он велел ей собираться в Петербург.
— Туда же поспешает из Вены и Щснсны-Потоцкий, который заплатит за тебя сколько угодно… Таврической царицей не бывать, так станешь Уманской… Я расплачусь за воровство твоего мужа. А ты надоумь Щенсного образовать новую конфедерацию-нс ради вражды, а ради дружбы поляков с русскими… Не грусти, красавица! Кем ты была до того, как тебя продали первый раз?
— Я стирала белье, помогая бедной матери.
— Вот видишь! Если сапожник стал дворянином, так почему бы бедной прачке не стать королевой Польши?
Он отъехал в Петербург, всем своим видом показывая, что в его карьере случилась лишь маленькая неприятность:
— Зуб ноет. Поеду — вырву…
Дорога была дальняя. Один француз случайно встретил Потемкина на станции и тогда же оповестил знаменитого Бомарше: «Потемкин красивый человек, лицо его само по себе кроткое. Но когда он рассеянно смотрит на окружающих и, занятый неприятной мыслью, склоняет голову на руку, подперев ею нижнюю челюсть, не переставая глядеть единственным глазом, тогда нижняя часть лица придает Потемкину отвратительное, зверское выражение…» К этому надо добавить длинные волосы, громадный тулуп, под ним халат, под халатом рубашку, а ноги — в деревенских валенках. «Маленький беспорядок, происшедший в его одежде, доказывал присутствующим, что Потемкин забыл облачиться в ту часть одежды, которую считают необходимой, но он обходился без нее даже в присутствии дам». Во всех городах империи светлейшего приветствовали губернаторы, предводители дворянства и городничиеинвалиды на костылях. Чем длиннее были эклоги в его честь, тем короче ответы:
— Ладно… хватит… пошел… следующий!
Впрочем, близясь к Петербургу, князь перестал жаловаться на больной «зуб», стал говорить иначе:
— Едино затем и еду, чтобы лично убедиться: так ли уж хороша жена почтмейстера Вакселя, как о том люди болтают…
февраля 1791 года он прибыл в Петербург.
Его не ждали. Степану Шешковскому он сказал:
— Ну, каково кнутобойничаешь?
Державин был уже велик, и ему нашел слова:
— Ну, каково приспешничаешь?
Безбородко он спросил:
— Ну, а ты каково гаремничаешь?..
Императрица встретила его с ровной любезностью, и ему даже показалось вначале, будто здесь не Зубовы, а он по-прежнему главный.
Таврический дворец с золотой купелью, ожидавший его, был образцом вкусов светлейшего: Потемкин обожал одноэтажные постройки, но при этом всегда желал, чтобы здание «дышало величием». В Таврическом дворце оглядел его убранство, в оранжереях велел устроить гнезда-для поселения в них соловьиных семейств. Его позабавил механический робот-автомат «Золотой слон», обвешанный драгоценностями, на спине которого восседал важный перс, в нужное время звонивший в колокол (это был прототип современного будильника). С любопытством ребенка Потемкин обозревал громадную купель из чистого золота. Хороша! Но он привык париться в баньках…
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |