Потемкин говорил, что авторитет власти центральной стал пороком зловредным:
— Обывателю, чтобы скрепить договор или жалобу принесть, надо семью покидать, деньги тратить на дорогу до Петербурга. А как было бы ладно, если бы провинция сама владела властью до нужных кондиций! Сенату и коллегиям выпадет облегчение от дел ненужных, пустяшных. Не станет и возов с бумагами кляузными. Иркутску или Воронежу не надо будет спрашивать у Петербурга: мостить им улицы или погодить?.. Все насущные вопросы разрешать надо там, где они возникли.
Старое губернское деление России сгодилось бы для Пруссии, но никак не для России. Обширнейшая страна была бестолково раскроена на гигантские области — без учета количества населения, экономики, промыслов, языковых особенностей. Исторические связи городов-побратимов были беспощадно разрушены искусственными барьерами и шлагбаумами прежних реформ.
— Потому-то, — негодовал Потемкин, — русская Вятка при Петре подчинялась татарской Казани, Ярославлем тужились управлять из Архангельска, а древний Смоленск вообще стал местом ничтожным, которым командовали из далекой Риги…
Потемкин рассуждал здраво. Уездные жители всегда тянутся к губернской столице: там и магазины, там и музыка, там и жизнь веселее. А жители деревень тянутся к тому городу, который для них ближе. Если города поблизости нет, мужик едет в богатое красивое село, где имеется собор и хороший базар. Таким селам надобно присваивать статусы городов уездных.
Петр I расколол Россию всего на восемь губерний.
— Тебе, матушка, уже двадцать досталось, — говорил Потемкин. — Но вспомяни, как жаловалась мне в Коломенском на воевод наших. Главное: уменьшить пространства губернские. Как управиться с губернией, если она больше Европы?..
Было желательно, чтобы в каждой губернии осталось не более 400 тысяч жителей. В тех уездах, где городов не было, становились городами села. Такие села приходилось сразу же застраивать общественными зданиями. В каждой губернии необходима гимназия, в уездах — училища для народа. Дворян же потребно из глуши деревень вытащить на простор жизни: для этого учреждалась власть губернского предводителя дворянства, а при нем — свита из предводителей уездных. Наконец, нужен еще один чин — городничий, чтобы сидел в городке малом и за порядком присматривал. Инвалиды, офицеры, увечные, здоровье на войне потерявшие, охотно пойдут в городничие.
— Они там, на покое удаленном, — сомневалась Екатерина, — воровать станут да акциденциями с населения кормиться.
— Не все же воры у нас и взяточники, — возражал ей Потемкин. — Не будем заранее думать, что городничие на «кормление» в города ставлены. А кому воровство преследовать от шаек разбойничьих? Кому от пожаров иметь опасение?
Губернская реформа заняла много лет: новое административное деление страны спешки не терпит. Тут надо было все обдумать, вплоть до годности питьевой воды в городах возникающих, до схожести обрядов, свадебных и похоронных, в деревнях, чтобы вкусы жителей в одной губернии совпадали.
Иностранным послам Екатерина любила говорить:
— Как Петр Великий гордился своими коллегиями, так я горжусь учреждением новых городов и губерний…
ЗАНАВЕС
Когда наступал вечер и базары Стамбула закрывались, на улицах появлялись белые ангорские коты, у которых один глаз голубой, а другой зеленый. Усевшись один напротив другого, коты выли о любви, как выли еще во времена Тамерлана, как выли в эпоху Сулеймана Великолепного, и котам было все равно, что случится с этой могучей империей. Будущее не страшило ангорских кошек. Они боялись только европейцев, издали узнавая их по запаху: эти проклятые гяуры повадились вывозить на своих кораблях котов ангорской породы далеко-далеко — вплоть до Мадрида и Петербурга, и еще не было случая, чтобы хоть один кот вернулся обратно, рассказав кошкам, какая в тех краях жизнь и жирные ли там мыши… Ангора — нынешняя столица Анкара (а тогда селение посреди малярийных болот, лежавшее на древних транзитных путях в Персию).
Булгаков тоже обзавелся ангорским котом, он любил его и холил; завалив кота на спину, чесал ему грудку.
— Небось хорошо тебе, баловень? Ишь мурлычешь-то как. Вот возьму и отдам тебя с почтой в Россию, а там кошки-то… у-у, не приведи бог какие! Последнюю шубу снимут с тебя, без усов уйдешь, от хвоста ничего не останется…
На столе Булгакова лежало письмо из Монпелье от Дениса Фонвизина, искавшего в Европе спасения от хворей; он писал, что в Париже виделся со знаменитым Франклином, первым посланцем Америки Вашингтона во Франции, и, судя по всему, что говорят парижане, вскорости следует ожидать войны французов с англичанами. Пришел капитан-лейтенант Лавров (тоже Яков Иванович), командир посольского пакетбота:
— Депеши для Кабинета готовы ли?
— Пока все тихо. Писать нечего. Слушай, тезка милейший, а ты кота моего не взялся бы в Петербург доставить?
Капитан-лейтенант отвечал смехом:
— Если я привез в Петербург Гром-камень для Фальконс, так уж кота как-нибудь… справлюсь. А кому надобен он?
— Живет там француз один, у него дочка красивая. Некогда мне перед ней любезности расточать письменные, а кот ангорский, может, и напомнит девице обо мне, одиноком. Вот только родители у меня строгие: дадут ли благословение на брак с мещанкой, да еще не нашей, а чужеродной? Правда, матушка у нес русская — тоже красавица. Из фамилии Фигнер…
Яков Иванович Лавров поиграл с котом:
— Ну что? — сказал. — Поплывем вместе?
В посольство зашел проститься перед отъездом в Варшаву папский интернунций Боскамп-Лясопольский:
— Можете мне завидовать: скоро я буду сидеть в ароматной цукерне пани Грохольской на Маршалковской, стану запивать сливками коржики и не думать, что в мире есть политика…
С виду тощий, как копченое мясо, этот презренный выкормыш Ватикана весил немало — от тяжести золота, наполнявшего его кошельки и карманы. Если уж суждено возвращаться в Варшаву, так следовало закупить девочек-для спекуляции ими, и хорошо бы, конечно, поймать на улице хотя бы одну ангорскую кошку — для представительства… На базаре он повстречал сморщенную от нужды гречанку, которая выставила на продажу двух дочерей. Боскамп-Лясопольский потоптался вокруг оборвышей-девочек, приглядываясь к «товару».
— Откуда ты привезла их? — спросил он у матери.
— Из Бруссы, — безнадежно вздохнула несчастная. — Купите их у меня. Не стало сил видеть, как они голодают.
— Сколько хочешь за двух сестер сразу?
Гречанка назвала цену, Боскамп пошагал прочь:
— Эти чумазые не стоят и половины!
При этом младшая дочь гортанно крикнула матери:
— Продай нас скорее или накорми нас…
Интернунций знал греческий язык:
— Если ты, женщина, хочешь счастья своим отпрыскам, так я самый лучший покупатель. Пойми, я беру их не для гарема, а для праздничной жизни в Варшаве, где много музыки и танцев, где богатые паны сразу оценят их невинность…
Он спросил у матери только их имена — Елена и София, а фамилии девочкам придумал уже в дороге: Глявонэ и де Челиче. Ехать через австрийские пределы Боскамп боялся, ибо в отдалении уже громыхало оружие — прусское. Но проездом через Хотин спекулянт с прибылью для себя запродал Елену в гарем хотинского паши Софии было тогда тринадцать или четырнадцать лет. В Подолии, не вынеся разлуки с сестрой, она расхворалась. Везти ее дальше было нельзя. Интернунций оставил девочку в доме каменецкого коменданта Яна де Витта:
— Я полагаюсь на вашу сдержанность, пане. Не испортите мой «товар», чтобы я не терпел убытков.
— Я для этого слишком стар, — заверил его де Витт…
Через год пана навестил в Каменец-Подольске сын его, гоноровый шляхтич Иосиф де Витт в чине майора, и юная Софья Глявонэ (или де Челиче?) обручилась с ним в Зильковецком костеле. Майор сразу же увез ее в Париж, где король Людовик XVI сказал ему:
— Для такого бриллианта нужна и дорогая оправа!
Даже слишком дорогая, а потому майор разорился и стал торговать красотою жены — не хуже интернунция Боскампа. В числе коронованных покупателей Софьи были германский император Иосиф II, шведский король Густав III и… и…
— Берите с них подороже, — внушал де Витт жене.
У женщины хватало ума не следовать вычурным модам Парижа: Софья появлялась всюду наподобие античной богини, облаченная в древнегреческий хитон из белого муслина с широким разрезом от бедра до пят, а муслин был столь прозрачен, что через него ясно просвечивались контуры ее идеальной фигуры. Тогда же Софью де Витт прозвали в Париже «la belle Phanariote» (прекрасная фанариотка)!
Купленная за жалкие гроши на грязном базаре Стамбула, без роду и племени, эта женщина и станет последней страстью светлейшего князя Потемкина-Таврического. А знаменитый в нашей стране парк в Умани сохранил ее имя — Софиевка… Боже, сколько жизней было загублено в этом парке, когда мужики передвигали горы, возводили плотины и выкапывали для черных лебедей глубокие озера! Но это случится гораздо позже, когда «прекрасная фанариотка» станет женою двух графов Потоцких-сначала отца, а потом сына… Уж не в наказание ли господне уманьское землетрясение 1834 года переломало в гробу ее грешные кости?
О судьбы! Кто вас выдумывает?..
ДЕЙСТВИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ. Вооруженный нейтралитет
«Я хочу управлять сама, и пусть знает это Европа!» — говорила она Потемкину… Екатерина имела уже значительный опыт в деле дипломатии, и свои недюжинные дипломатические способности развила в дальнейшем до совершенства… Екатерина любила называть Потемкина своим учеником в политике, но нередко сама поддавалась его влиянию.
. БОЛЬШАЯ ИГРА
Оберегая свои людские ресурсы, Англия всю тяжесть борьбы с врагом неизменно перекладывала на плечи той страны, которая делалась британским партнером.
Сейчас англичанам хотелось, чтобы Петербург, союзный Лондону, вступился за британские интересы в Америке. Англичане, жившие в Петербурге, свысока считали себя вроде колонизаторов в стране дикарей, имея на своих печатях оттиск: «English Factory at St. Petersbourg», — как будто Россия была их колонией, а Петербург-лишь фактория на путях в Персию.
Лондон! Герцог Суффолк, глава иностранной политики короля Георга III, принял у себя опытного дипломата Джеймса Гарриса, в будущем лорда Мальсбюри.
— Нам есть о чем подумать, — сказал он ему. — Фаворитизм при дворе Екатерины принес уже немало хлопот, и мы напрасно хотели выявить политические симпатии ее избранников. Все куртизаны оказались лишь дорогой мебелью для спальни Екатерины. Теперь мы до конца уяснили, что фаворит существует только один-Потемкин, пусть он и станет для нас тем верблюдом, которого следует навьючивать нашим грузом… Значит, вы едете в Петербург, дабы завладеть Потемкиным в великобританских интересах, используя его мощное влияние в делах империи.
— Мне кажется, — отвечал Гаррис, — вы излишне драматизируете обстановку. Наши послы в Санкт-Петербурге неизменно добивались успеха, используя подкуп русских сановников. Не проще ли и на этот раз потревожить банкиров Сити, которые охотно пойдут на жертвы, благо Россия для них была неиссякаемым источником обогащения.
— Да, так было, — согласился Суффолк.
Он ознакомил Гарриса с архивною справкой: при Елизавете, в самый разгар Семилетней войны, английское посольство имело 100 тысяч фунтов стерлингов для подкупа русских политиков, в краткое правление Петра III посол Кейт творил любые дела, имея лишь 60 тысяч фунтов… Гаррис спросил:
— С какими же деньгами отправите вы меня?
Ему давали для подкупов 36 тысяч фунтов.
— Этого вполне хватит, — заверил его Суффолк. — Ртуть в барометре продажности сползает вниз, из чего напрашивается печальный для Англии вывод: русский Кабинет обрел должное равновесие, понятие о гражданской чести повысилось, политики перестали продаваться за деньги. Впрочем, узнайте у банкиров Сити, что они там думают…
Дельцы Сити с огорчением признали, что Потемкин, к сожалению, неподкупен: сейчас он, кажется, способен продаться лишь за корону Курляндии, которую донашивает вечно пьяный герцог Петр Бирон, впадающий в маразм, или корону Речи Посполитой, где шляхетство презирает своего короля.
— Турки сейчас вырезали семью молдавского господаря, и не исключено, что, возникни новая война с Турцией, Потемкин будет претендовать на господарство Молдаванское.
— Я слышал, что он кругом в долгах?
— Это так. Но, должный миллионы, он и забирает миллионы, ни с кого не требуя отчета, он и сам никому отчета не дает…
Сократив субсидии для подкупов, Лондон отпустил Гаррису немалые деньги для представительства. Посольства в Петербурге всегда расценивались в Европе как самые дорогостоящие. Изобилие застолий обязывало дипломатов тянуться за русскими в искусстве гостеприимства. Назвав гостей, следовало ублажить их к полуночи горячим ужином (не менее трех блюд), после чего делалось несколько перемен десерта. Дипломаты отдыхали от страшных растрат лишь после маслениц, когда русские девы и жены поникали в скромных одеждах, на смену телятине и дичи являлись грибы с огурчиками, молитвы и попы с кадилами.
— Вам предстоит борьба, и очень трудная, — напутствовал посла Суффолк. — Война с американскими колониями требует прочного договора с Россией, и здесь мы не поскупимся ничем, чтобы иметь закаленных в битвах русских солдат. Германию мы уже приучили быть нашей казармой. Но сделать английской казармой Россию — задача, достойная ваших талантов.
— Каков же будет товар, который я могу выставить для обмена, чтобы у русской царицы разгорелись глаза?
— Наше положение сейчас настолько скверно, — признался Суффолк, — что мы согласны отдать даже остров Минорку, по его положению в Средиземном море столь важный, как важен Гибралтар для нас или Мальта для ее рыцарей. Деловой обмен возможен, ибо русский флот нуждается в базах…
Гаррис приплыл в Петербург и поселился в английском посольстве, размещенном в тупичке Галерной улицы, подле дома Дениса Фонвизина. Впрочем, Денис Иванович еще продолжал вояжировать по Европе, порядки которой и обругивал в каждом письме. Ему, слишком русскому, хорошо было только в России!
Едучи в Россию, Гаррис надеялся увидеть скотоподобную массу рабов, поверх которой сверкает тончайшая амальгама образованной аристократии. Все оказалось иначе. Он встретил в Петербурге поглупевших от унижений царедворцев, а в вестибюлях особняков знати крепостные лакеи, прежде чем принять с плеч посла шубу, откладывали на кресло читаемый ими томик Вольтера. Наконец, среди крепостных встречались и уникальные эрудиты, игравшие роль «ходячих энциклопедий», обязанные в любой момент дать ответ на любой вопрос барина.
Панин болел, а Потемкина Гаррис видел лишь дважды, и то издали. Первый раз он ехал в Островки, окруженный табором поющих цыган и пляшущих цыганок, а вторично застал его при дворе в окружении мальтийских рыцарей, с которыми он беседовал о тайнах средневековой алхимии. Ни в первом, ни во втором случае светлейший не удостоил нового посла даже кивком головы. Панин болел водянкою. «Уже сделаны два прокола, но, кажется, надо прибегнуть к операции, чтобы с помощью бандажа задержать выпадение кишок… Панин уже достаточно истрепан жизнью и слишком слаб, чтобы перенести вмешательство хирурга», — докладывал посол. Слабость не мешала Никите Ивановичу верно оценивать события за океаном. Правда, он, аристократ-сибарит, высмеивал плантаторов, Джорджа Вашингтона и его генералов-фермеров, которые, чтобы не запачкать скатерть в доме президента, обтирали донышко чашек платочками. Но на все посулы в золотых гинеях за предоставление русских войск Панин отвечал весомо:
— Русские солдаты ваши гинеи есть не станут…
Случайно американцы перехватили письмо Суффолка к его приятелю Вильяму Идену: 20 тысяч русских героев, опаленных порохом сражений (так писал Суффолк), «станут очаровательными гостями в Нью-Йорке, цивилизуя эту часть Америки самым лучшим образом». Это известие встревожило не только Джорджа Вашингтона, но и графа Вержена: в мощи русской пехоты никто не сомневался! Вержен решил, что Екатерина сохранит политическое целомудрие. «Можно считать ее фантазеркой, — говорил он в Версале, — но она достаточно умна и благородна, чтобы не проливать крови русской ради прибылей купцов лондонских…» Георг III уже не раз молил Екатерину о продаже солдат для расправы с американцами. Неловкие намеки короля на то, что волнения в колониях Америки схожи с «пугачевщиной», Петербург только смешили. Панин с Потемкиным сплотились во мнении, что русский солдат продажен никогда не был, а сама Екатерина повторяла сказанное в молодости:
— Россия за чужими хвостами не потащится…
— Подозреваю я, — говорил Потемкин, — что еще при нашей жизни случится отпадение Америки от короля а гл никого. Нам тягаться с Англией на морях еще рановато. Но послать свои эскадры для охраны нашей коммерции надобно сразу же…
Граф Панин был встревожен возможным ослаблением Англии, ибо это ослабление усиливало престиж Франции в делах турецких. Денис Фонвизин, информируя Булгакова, сообщал и Кабинету, что англичане, «думать надобно, отступятся от Америки и объявят войну Франции: ибо издревле всякой раз, когда ни доходила Англия до крайнего несчастия, всегда имела ресурсом и обычаем объявить войну Франции». Фонвизин был отличный политик.
Встретясь с Корбероном, Екатерина ему сказала:
— Британские каперы захватывают наши суда, плывущие по своим торговым делам из Архангел ьска… Даю вам слово: кто затронет мою коммерцию, тот жестоко поплатится!
Корберон правильно ее понял: она декларировала не для него, а чтобы он разнес ее слова по свету. Президент Джордж Вашингтон вскоре узнал об этих словах и поспешил успокоить сограждан: просьбы короля Георга «русской императрицей отвергаются с презрением». Когда Джеймс Гаррис поселился в унылом тупике Галерной улицы, все, по сути дела, было уже решено, а Екатерина огорошила нового посла выговором:
— Благодаря вам у меня в стране вздорожал сахар и не стало бразильского кофе! Мало вам разбоя на морях Европы, ваши корабли плывут и в края дальневосточные, а что им там надобно, ежели племена чукотские и камчатские суть мои подданные?..
В морях царили нравы пиратские, война за Баварское наследство началась, русский Кабинет занимался крымскими неурядицами, а Потемкин, встретясь с Гаррисом, говорил о разведении… шелкопряда:
— Нашим женщинам без чулок житья не стало!..
— Мы попали в дикую Азию, — сказал Гаррис секретарям. — Я теперь не знаю, с какой стороны подступиться к России, и кажется, что нашему королю лучше уповать на послушную Германию…
Он и уповал! В германских княжествах принцы, герцоги и епископы давно жили с того, что торговали своими солдатами.
Англия рукоплескала мудрости своего парламента, гинеями платившего за голову каждого «гессенца», уплывающего за океан искать верной смерти от пули американского фермера… Суффолк требовал от Гарриса усилить давление на Потемкина, привлекая его чувства к английским интересам. «Узнайте, что он больше всего любит?» — запрашивал Суффолк посла.
— Этот человек всеяден, как бегемот, живущий на болоте, и стоит лишь единожды увидеть его челюсти в движении, чтобы понять-он перегрызет и железо! — говорил Гаррис, докладывая в Лондон. «Я бы не отдал ему должной справедливости, если бы не упомянул, что Потемкин обладает необыкновенной проницательностью, светлым умом и очень быстрым соображением».
. ГОЛУБИ МИРА
Безбородко очень скоро писал (без поправок), готовясь к докладу в Совете о потаенных связях Турции со Швецией, а Потемкин, от нечего делать, гонялся за мухой. Но в азарте охотничьем промахнулся и кулаком вдребезги расколотил драгоценную китайскую вазу. Безбородко и ухом не повел, продолжая строчить гусиным пером. Наконец закончив писание и не глядя на осколки фарфора, спросил с интересом:
— А муху-то вы хоть поймали?
— Да нет… жужжит, подлая.
Затем Потемкин сказал, что англичане, кажется, хотят сделать из России ту самую Лафонтенову кошку, которая таскала для обезьяны каштаны из огня. Безбородко, знакомый с перлюстрацией, ответил, что от Гарриса пока что исходит очень слабая информация для Лондона:
— Так… сплетнями нашими кормится!
Из депеши Гарриса: «по словам Панина, „война между Францией и Англией неизбежна“; Мария-Терезия переслала Екатерине жалобное письмо, в котором просила рассудить, кто больше виноват в делах Баварии — Австрия или король прусский; Потемкин недавно стыдил Екатерину за несдержанность, но „ея величество в ответ упрекала его за предосудительность отношений князя с племянницами“; наследник Павел живет в удалении от „большого“ двора, он умерен в пище и не пьет вина; Римски й-Корсаков „подчиняется приказаниям Потемкина и графини Брюс, которые сообща управляют мыслями императрицы: первый творит расправу в делах сурьезных, вторая выступает на передний план, когда дело доходит до развлечений…“
Гаррис пытался втянуть Потемкина в беседу:
— Не кажется ли вам, что настало время, когда дворы петербургские и сент-джемский должны быть едины, чтобы совместно противостоять честолюбию французских Бурбонов?
— У вас что сегодня на обед? — интересовался Потемкин…
Он охотнейше объедал посольство на Галерной улице, но из объятий посла увертывался с ловкостью угря, и будущий лорд Мальсбюри отписывал банкирам Сити, что в этой стране варваровазиатов нельзя добиться откровенности, хотя из поведения Панина, императрицы и Потемкина делается ясно: русский Кабинет решил выжидать…
Потемкин между тем выжидал, чем закончится очередной роман императрицы, которая серьезно увлеклась молодым человеком. Своим друзьям по Европе она, не стыдясь, сообщала: «Когда он заиграет на скрипке, даже мои собаки его слушают, а когда запоет — птицы прилетают к окнам, внимая ему, как новому Орфею. Он светит как солнце и разливает вокруг себя сияние, и при всем этом в нем нет ничего женоподобного… живописцы должны его рисовать, а скульпторы лепить». Фаворит действительно обладал голосом прекрасным, от природы хорошо поставленным, и Екатерина, откровенно любуясь его молодостью, часто просила петь в концертах Эрмитажа.
— Не правда ли, — шепнула она Панину, — что Корсаков похож на Пирра, царя Эпирского, и поет лучше соловья?
Панин смолчал. За него ответил Потемкин:
— Твоя правда, матушка! Но забыла ты, родимая наша, что соловьи русские поют только до Петрова дня…
Так и случилось. Виною была плохо закрытая дверь, через которую Екатерина увидела то, что лучше бы и не видеть.
— Поздравляю… скоты! — крикнула Екатерина.
Фаворит живо и резко отпрянул от Прасковьи Брюс.
Брюсша оправляла лиф своего платья:
— Като, не имей гнева. Я тебе все объясню…
— Не надо! Вон отсюда, блуда окаянная, чтобы в моих дворцах ноги твоей не бывало!
Римский-Корсаков пал на колени, рыдая. Екатерина взяла прогулочную трость (которая потолще да поувесистсй) и стала лупцевать «Пирра, царя Эпирского»:
— Снимай аксельбант… эполеты долой!
— Нет, нет, нет, — вздрагивал под ударами палки фаворит. — Не лишайте меня наслаждения состоять при вашей великой особе…
Потемкин знал о связи фаворита с Прасковьей Брюс и радовался ее удалению. Екатерина стала сближаться с Александрой Энгельгардт; она призналась фрейлине:
— Поживешь с мое, сама увидишь, что в этой жизни хорошее у баб редко случается, а все худое часто сбывается…
От Гарриса она в эти дни известилась, что семья бывшего премьера Роберта Уолпола запуталась в долгах, в его собрании картин были Рубенс, Иордане, Сальватор Роза, Пуссен и Ван Дейк. Екатерина распорядилась купить для Эрмитажа всю галерею — целиком. 1 сентября 1778 года императрица проснулась в гадкой меланхолии, ее угнетал мелкий дождь за окнами. Оскорбленная изменой, она затворилась в комнатах Эрмитажа, просматривая гравюры, запечатлевшие фрески Рафаэлевских лоджий Ватикана. Это занятие, всегда приятное, незаметно увлекло ее, и, взбодрившись, она позвала к себе Шувалова:
— Хочу такие лоджии Рафаэля у себя иметь… в копиях. Ты, Иван Иваныч, помоги мне с мастерами Рима связаться.
— А где вы разместите лоджии?
— Над Зимней канавкой павильон для них выстрою.
— Меня в Европе спрашивали: откуда вы деньги берете?
— А ты бы говорил всем, что я по ночам ворую…
Создание галереи для размещения лоджий Рафаэля она поручила Джакомо Кваренги, недавно приехавшему в Петербург. «Строительство, — писала тогда Екатерина, — вещь заколдованная: оно пожирает деньги, и чем больше строишь, тем более хочется. Это болезнь вроде пьянства…» Газеты Европы сообщали, что Фальконс, покинув неблагодарную Россию, всюду раздаривает куски гранита от русского Гром-камня; лучшие красавицы Версаля взяли моду мастерить из этих осколков пуговицы, брелоки, запонки и браслеты… Потемкин застал Екатерину перебирающей бумаги на столе. Усталым жестом она сняла очки. Потемкин вовлек императрицу в изучение конфигурации берегов Черного моря. Указал по карте, что границы России на юге как бы РАЗОРВАНЫ возле Перекопа татарского. Именно из Крыма, образовав в этом месте пробоину, могла хлынуть лавина татарской конницы в пределы украинские. Выстраивать же напротив Перекопа-стенка в стенку! — свой, русский, Перекоп, чтобы закрыть этот разрыв, бессмысленно и дико. Палец светлейшего, разбрызгивая сияние перстней, крепко стучал по карте, метался между устьями Днепра и Буга:
— Города нужны, города… Нужны люди, бабы, детишки, коровы, учителя, сено, купцы, солома, инженеры, садовники!
В этот день вернулся из Парижа граф Александр Сергеевич Строганов — умный и добродушный Крез, никогда не искавший ни милостей императрицы, ни подачек от престола.
— Здравствуй, Като! — обнял женщину Строганов.
— Саня, друг ты мой… дай я тебя расцелую!
Вечером в Эрмитаже снова пел Римский-Корсаков, а граф Строганов жаловался, что жена его разорила:
— Чтобы выбраться без долгов из Парижа, я был вынужден даже закладывать бриллианты в ломбарде — «Mont de Riete»… Скажи, Като, почему бы и на святой Руси не быть ломбардам?
— У нас есть ссудные кассы, и этого достаточно.
Строганов сказал, что во всех странах, ради выправления финансов, проводятся лотереи. Но Екатерина уже давно запретила всякие лотереи указом (чтобы «покончить все сие неприятное и скучное дело»). Она сказала другу:
— Ах, Саня! Человеческая порода слаба. Каждый желает богатеть, ни черта не делая. Нет уж! В мое царствование ни ломбардов, ни лотерей не будет.
Строганов упрекнул ее в отсутствии логики:
— Если так, игру в карты тоже запретить надобно?
— Карты — дело иное, — отвечала старая картежница.
Пока они так беседовали, графиня Екатерина Строганова любовалась поющим фаворитом с таким же наслаждением, с каким бывалая кошка наблюдает за резвым, но глупым мышонком. Римский-Корсаков на минуту отвлекся, распевая романс, а когда обернулся к ней снова, мушка со щеки Строгановой уже была переклеена на подбородок. На придворном арго сие значило: «Ради вас я согласна на все». Фаворит усилил свои рулады:
Слабость вся тебе открылась, Ввергла ты меня в напасть.
Ах, к чему, к чему вселилась В грудь мою нещастна страсть?..
— Чтобы ты снова не сбежал от меня в Париж или на заводы уральские, я сделаю тебя, Саня, своим сенатором, — говорила Екатерина.
Строганов был поглощен партией в пикет:
— Скажи что-либо более умное, Като.
— Согласна… В Тамбове родились близнецы, мальчик и девочка, сросшиеся спинками. Благополучно выросли, и братец пошел в гусары, а его сестра постриглась в монастырь. Если не веришь мне, спроси у светлейшего: он не даст соврать.
— Да и ты не соврешь! — отвечал Строганов. — Впрочем, это было в Тамбове, а там всегда чего только не случается.
— Не надо и в Тамбов ехать: вокруг нас одни чудеса!
Французская королева Мария-Антуанетта превзошла Екатерину, умея шевелить не одним, а двумя ушами сразу. Но сейчас ей было не до забав: Фридрих II двинул свои войска против ее родины, которую в Версале всегда ненавидели… Осенью русский Кабинет призвал правительство Вены прекратить несправедливую войну.
— Теперь кампания выиграна, — сказал прусский король, прослышав об этом. Скряга, он донашивал ветхий мундир, а война, по его расчетам, обойдется в 12 миллионов талеров. Впрочем, он не жалел денег, ибо кампания сулила немалые выгоды. Зима застала его в тихом, уютном Бреславле. — И пока там Мария-Терезия сочиняет ответ Екатерине, — решил король, — я напишу речь для Академии о Вольтере… Сколько завистников окружало его!..
Речь о Вольтере он указал напечатать отдельной брошюрой, но в таком количестве, что она сразу сделалась библиографической редкостью. На этот счет у короля было свое мнение:
— Большие тиражи — для больших дураков, а маленькие — как раз по числу мыслящих голов на планете…
Сейчас его беспокоило, что Мария-Антуанетта была беременна, а беременные женщины капризны, и как бы Людовик XVI не уступил жене. Франция в таком случае способна натравить Турцию на Россию, и вся прусская комбинация рассыплется…
На свою дачу в Пратере Кауниц вызвал русского посла князя Голицына, которому и сказал дрожащим голосом:
— Я еще раз перечитал репрезентацию вашего Кабинета. По сути дела, Петербург прислал Вене жестокий смертный приговор. Такого унижения наша великая империя еще не испытывала…
Он страдал. Он трусил. Голицын отвечал:
— Претензии вашего двора на Баварское наследство несправедливы, как и захват вами Буковины. Не забывайте, что Россия имеет по отношению к прусскому королевству обязанности союзнические, и она останется верна им.
— Да поймите, князь! — вскрикнул Кауниц. — Наша императрица Мария-Терезия и согласна бы на посредничество России в конфликте между нами и Пруссией, но теперь, после вашего ультиматума, мы остались на краю ямы. Прусский король, поддержанный мнением Петербурга, усилит свои претензии к германскому миру… У нас нет более выхода, — сказал Кауниц, отчаясь (и вполне искренно). — Или мы пожертвуем своим достоинством, или решимся на кровавую войну, подобную Семилетней… Впрочем, — пытался пригрозить он, — укрепляя престиж Пруссии, не готовите ли вы для себя змею за пазухой?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |