Панин оставил на ее столе донесения из Парижа, где Россия имела лишь поверенного в делах Хотинского, и герцог Эгильон недавно удостоил его беседы. Екатерина нехотя вчиталась в бумаги… Эгильон начал разговор сожалением, что Франция совершила ошибку, пропустив мимо своих берегов эскадры России:
— Но вы недолго продержитесь в Архипелаге — ваши корабли состарились, а команды вымирают. Казна же России не бездонна!
Хотинский сказал, что Европа давно так судит:
— И все ждут, когда Россия истратит последнюю копейку. Но заметьте, герцог, что Россия до сей поры, неся большие траты на войну, не имеет еще ни копейки государственного долга.
Оспаривать это положение Эгильон не осмелился.
— Хорошо, — сказал он, подумав. — Я понимаю вашу императрицу, которая, склоняясь к миру, согласна отказаться от Валахии и Молдавии. Но… зачем вам Крым?
— Мы на Крым не заримся, — вразумил его Хотинский. — Мы лишь делаем ханство независимым от Высокого Порога.
— Но турки не откажутся от четвертой кампании, а людских резервов Россия уже не имеет. У вас берут каждого восьмого!
— Вы обладаете ложной информацией: новый набор для армии состоит из восьмидесяти тысяч, а это значит, что жребий при вербовке падает на одного человека из ста.
— А ваши бумажные деньги? — не унимался Эгильон. — К чему это беспримерное легкомыслие?.. Наконец, шутки с татарами плохи. Не успел Селим-Гирей убраться из Крыма, как ваш принц Базиль Долгорукий создал нового хана — Сагиб-Гирея, а Шагин-Гирей уже попал в число гостей Эрмитажа. Потом вашим генералам взбредет в голову всю эту татаро-ногайскую саранчу наслать на Австрию, и… Я не думаю, чтобы Мустафа Третий, дальновидный политик, отступился от Крыма…
Однако на этот раз Франция признала за Екатериной императорский титул
— по-латыни: imperialis.
Вечером она спустилась в парк Царского Села, возле подъезда се рассеянный взор невольно задержался на фигуре стройного молодого корнета.
— Кто таков? — тишком спросила у свиты.
— Сашка Васильчиков… босяк, — ответили ей.
— Беден, но фамилии благородной, — вступился за корнета Панин. — Иван Грозный одной из жен имел Васильчикову.
Васильчиков стоял ни жив ни мертв, чувствуя на себе взгляд нс просто женщины, а — императрицы. Возвращаясь с прогулки, Екатерина мимоходом сунула в руку корнета свою табакерку:
— Тебе! За усердное держание караулов…
Но отныне она не повторит прежних ошибок.
«Хватит! Уже настрадалась… предостаточно».
Новоявленный князь Орлов был занят планировкою парка в Гатчине, но стремление к славе оторвало его от посадки деревьев и разведения карасей в прудах. Баснословные награды и почести, выпавшие на его долю после «чумного бунта» в Москве, раздразнили дремавшее доселе честолюбие; зарвавшийся фаворит теперь уже не скрывал низкой зависти к победам Румянцева и брата Алехана. На конгрессе в Фокшанах он (а не Обресков!) должен выступать в роли «первого посла»; перед отъездом Гришка просил Екатерину следить за Гатчиной, и она обещала: «Буду проказить без тебя как мне хочется…» Угрозы в этих словах Орлов не почуял.
— Прости, — завела она речь о главном, — но за эти долгие годы, что ты провел со мною, ты ничему не научился, оставшись тем же офицером, каким однажды я увидела тебя на мостовой.
— К чему обижаешь, Катенька? — возмутился Орлов.
— Правду говорю. Советую слушаться Обрескова и поменьше декларировать о независимости татарской. Помни: в дипломатии нельзя начинать с того, чем необходимо переговоры заканчивать! Не спутай же начало с концом, а конец с началом…
Лошадей подали. Карета и свита богатые. Денег и вина много. Прощаться с князем Орловым набежали все-даже лакеи, повара, конюхи, прачки. Фаворит вдруг испытал некоторое томление.
— Провожаете, — фыркнул он, — будто за смертью еду…
Что было с Екатериной! Она разрыдалась, будто деревенская баба, у которой мужа забирают в солдаты, а ей теперь одной век вековать. Наконец, зареванная, она оторвалась от Орлова.
— Прощайте все! — Фаворит заскочил в карету…
Екатерина осталась в Царском Селе. Прошло десять дней после отъезда Орлова на конгресс. Всего десять… Была ночь. Душная. Комариная. Зудящая. Екатерина неслышно растворила окно дворца. Внизу, позевывая в перчатку, стоял корнет Васильчиков.
— Иди ко мне, паренек, — тихо позвала она.
Увидев императрицу, юноша сдавленно отвечал:
— Не могу-Караул… Покинуть. Ваше… Величество.
— Глупенький, — засмеялась она. — Почему ты не слушаешься свою императрицу? Я тебя накажу за это. И очень больно…
Утром весь двор известился о перемене. Придворные глядели на императрицу так, словно она приняла яд и теперь важно знать, когда же она умрет. Момент для альковной «революции» женщина избрала удачный. Могучий кулак Орловых был разжат: Алехан с Федором в Архипелаге, Иван в деревне, близ яиц и сметаны, Гришка скачет в Фокшаны, а Володенька в Академии промолчит… Панин не скрывал победной улыбки на пасмурном челе, а графиня Прасковья Брюс вопросительно взирала на свою царственную подругу. Екатерина сама поделилась с нею первыми женскими впечатлениями:
— Плохо, если много усердия и очень мало фантазии…
Брюсша поняла: Васильчиков — лишь случайный эпизод и долго корнет не удержится, ибо в любви без фантазии делать нечего.
— А когда ты решилась на это, Като?
— Когда сильно рыдала, прощаясь с Орловым…
— Мужчины верно делают, что слезам нашим не верят!
На это Екатерина ничего не ответила.
. ОПЯТЬ КРИЗИСЫ
Для переговоров с турками избрали захудалое местечко Фокшаны; здесь Потемкин повидал своего племянника Александра Самойлова, рожденного от сестры Машеньки. Было чуточку странно, что его боковое потомство, быстро произрастая, уже в люди выходит. Самойлов, живой круглолицый парень, секретарствовал, с дядюшкой во всем соглашаясь. Потемкин сказал ему, что хотя газеты сюда редко доходят, но за политикой он все-таки наблюдает.
— И я против торопливого мира! России одного мира маловато, надобны результаты… А Румянцев вбил в голову себе, будто турки столь войною истощены, что на любые условия смирятся. Не верю, — сказал Потемкин. — А ты каково мыслишь?
— Императрица, по мнению Обрескова, выставила условия к миру жестокие. Алексею Михайловичу будет нелегко.
— Румянцев члены свои уже расслабил, — договорил Потемкин. — Может, неудача в Фокшанах и взбодрит его на Дунае?..
Обресков встретил Орлова на окраине Фокшан, опираясь на палочку, поседевший; фавориту было неловко слушать, как он вспоминает Петербург своей молодости, еще времен Анны Иоанновны.
— Питера теперь и не узнать, — отвечал он.
— Что ж, — понурился старик. — Тридцать лет провел на чужбине, здесь даже петухи кричат по-иному, иначе и псы лают…
К сожалению, им предстояло терпеть за столом конгресса Цегелина с Тугутом; Орлов обдал их презрением.
— Охота вам, господа, — сказал по-немецки, — в такую даль от жен и деточек ехать, чтобы чужие дела судить.
Послы враждебные от упреков не отмолчались:
— Мы прибыли ради добрых услуг вашей милости…
Забыв наставления Екатерины, пренебрегая советами Обрескова, фаворит хотел ошеломить конгресс кавалерийским наскоком, напористо заговорив о независимости Крымского ханства, а турецкий посол Элгази-Абдул-Резак сразу дал вежливый, но твердый отпор.
— Твое условие, — сказал он, — породит в мусульманском мире два халифата: один в Стамбуле, другой в Бахчисарае, но падишах Мустафа — тень Аллаха на земле, да продлятся дни его до скончания мира, пока небосвод не падет на всех нас, ничтожных, — никогда с тобою, о мудрейший эфенди, не согласится…
Немецкие послы чуть не аплодировали.
— Если мы собрались для того, чтобы добыть мир для России и Турции, — не вытерпел Обресков, — то нам не пристало рыться в кошельке короля Густава Третьего, гадая на пальцах, сколько он задолжал Франции, и мне безразлично, какая сейчас погода в Мадриде… Мы хлопочем только о мире, а вы, господа, — о чем?
Решительно он потребовал удаления послов Австрии и Пруссии с конгресса, а они на Потемкина указывали:
— Разве он политикой ведает? Мы не знаем его.
Резак-паша и сам понимал, что немцы миру мешают.
— Одноглазый от самого Румянцева, — сказал он. — Достаточно, что мы его знаем, а другим знать необязательно…
Турки относились к Потемкину с уважением, ибо слава его партизанских рейдов дошла и до страны османлисов. Алексей Михайлович Обресков дружелюбно спросил турок:
— За что вы подарили Вене три миллиона флоринов?
— Об этом, Алеко, ты нас лучше не спрашивай…
Турки приуныли и стали покладистее. Но Обресков не мог устранить с конгресса князя Орлова, который лез на рожон, бравируя мощью — своей личной и русской, государственной. Алексей Михайлович стал просить Румянцева, чтобы укротил фаворита. Правда, фельдмаршал во многом и сам зависел от капризов Орловых при дворе, но сейчас, поправ все мелочное, ради дела важного решил Гришку одернуть как следует:
— Видишь ли, князь, слава — снедь вкусная и никогда не приедается, но гляди сам, как бы тебе касторку не принимать.
Орлов стал угрожать (щенок кидался на волкодава).
— На что ты меня стращаешь? — осатанел Румянцев.
— Пугать не стану — повешу! — отвечал Орлов.
Фельдмаршал громыхнул тяжким жезлом полководца:
— Вот этой дубиной да по горшку бы тебя… Кто кого скорее повесит? За тобою лишь свита хлипенькая, а за мной армия целая. Ежели переговоры сорвешь, я их без тебя сам продолжу…
Перемирие кончалось в сентябре, а в августе турецкие дипломаты вдруг сделались непреклонны, ни в чем русским не уступая. Это было непонятно! Чтобы отвлечь Обрескова от мрачных подозрений, Потемкин с племянником залучили его в фокшанскую харчевню для ужина. Дипломат вкушал пищу неохотно и брезгливо, постоянно помня о главном. Встревоженный, он вдруг сказал:
— А ведь что-то случилось.
— Где? — перепугался Самойлов, наполняя чарки.
— Руку дам на отсечение, что Швеция стала турок мутить, — догадался Обресков.
— Если в войну и Швеция вмешается, — сказал Потемкин, — тогда нам не только руку, но и голову на отсечение класть…
Но разрушил Фокшанский конгресс сам Гришка Орлов! Курьер из Петербурга доставил известие, что постель Екатерины занята другим. Неизвестный «доброжелатель» из окружения царицы советовал фавориту с эскадрою братца Алехана скорее плыть в столицу и пушечной пальбой вышибать из постели корнета Васильчикова… Гришка решил иначе.
— Лошадей! — потребовал он.
Напрасно Потемкин в отчаянии пытался удержать дурака в Фокшанах, напрасно взывал к чувству патриотизма и чести.
— Плевать на все! — отвечал тот.
Обресков почти взмолился:
— Но ведь Россия… армия… такие жертвы…
— Плевать! — повторил фаворит.
Сколько лошадей загнал он в дороге — неизвестно. Гонка закончилась перед воротами Гатчины — перед ним опустился шлагбаум.
— Сейчас же подвысь! Я здесь хозяин… я!
Ему было объявлено, что по распоряжению императрицы его сиятельству предложено выдержать в Гатчине карантин.
— На какой срок? — спросил Орлов, притихнув.
— Об этом ся величество указать не изволили…
Карантин! Не она ли по возвращении его из чумной Москвы целовалась с ним безо всяких карантинов? Орлов был затворен в гатчинском имении, которое перед отъездом поручил заботам самой же Екатерины, — это ли не насмешка судьбы?
Неужели конец? Ах, Катька, Катька…
Обресков обладал тонким политическим чутьем: турки заупрямились неспроста… Причиною была Швеция! Борьба в Стокгольме за мир или за войну с Россией никогда не была бескровной: многих уже казнили, даже королева Ловиза-Ульрика едва избежала удара топором по шее.
Россия имела давний союз с Пруссией и Данией, чтобы не допустить перемен в шведской конституции, которая делала из короля пешку в руках подкупленных сенаторов. Но подземные каналы дипломатии, извергая нечистоты, продолжали исправно работать!
Эгильон спешно перевел маркиза Вержсна из Константинополя послом в Стокгольм. Представляясь молодому королю, Вержен нашептал, что с этого дня Версаль выделяет для Густава III полтора миллиона ежегодной субсидии. Вержен умолчал, что еще два миллиона ему дали на подкуп сенаторов.
Эгильон переслал маркизу новые инструкции: Франция лишает короля субсидий, и для него же будет лучше, если Густав III совершит государственный переворот в свою пользу.
— А где взять для этого денег? — спросил король.
На этот вопрос был заготовлен соблазнительный ответ:
— Шестисот тысяч ливров вам хватит?
— На один день, — ответил Густав III.
— Согласны. Но пусть этот день станет днем переворота. После чего Версаль возвращает вам право на получение субсидий.
Король решился. 19 августа, выходя утром к разводу караулов, Густав III вызвал перед драбантами загробную тень Густава-Адольфа, побеждавшего Тили и Валленштсйна; он оживил офицеров славою Карла XII, умевшего перешагивать через государства Европы с небрежностью, будто это были жалкие капустные грядки.
— Довольно партий! Довольно раздоров! — призвал он. — Один король, одна нация, единая церковь, единое мнение… Вперед!
Рукав короля опоясала черно-красная тесьма (такие же повязки украсили и его свиту). Густав III арестовал сенат, а жители Стокгольма поддержали его, ибо шведам давно надоела корысть придворной камарильи. Абсолютизм в Швеции окреп, как в былые времена, а за мачтами королевских фрегатов, за ровными всплесками боевых галер, вздымавших ряды весел над мутными водами Балтики, чуялась могучая поддержка Франции.
— Возможно, и… Англии? — недоумевал Панин.
Франция в эти дни ликовала, Англия хранила пристойное молчание, а Екатерина была неприятно поражена, что Вольтер сочинил в честь Густава III хвалебную оду.
— Впрочем, это в его духе! — сказала она. — Если завтра эскимосы Гренландии прикатят в Ферней бочку тюленьего или моржового сала, так он найдет слова, дабы воспеть их мудрость…
Она велела срочно отозвать из Польши Суворова: он прилетел, как на крыльях, молчаливо-собранный, выжидающе-строгий, а душа его, вкусившая первой славы, жаждала решающих битв на Дунае.
— Александр Василич, Дунай не уплывет от тебя, а сейчас на севере явилась нужда в твоем опыте. Надобно бережение от новых викингов иметь. Езжай в Финляндию, огляди рубежи наши и гарнизоны тамошни с крепостями… Скажи, друг, сколько времени тебе потребно на сборы?
— Завтра я буду там, — отвечал Суворов, всегда скорый…
Именным рескриптом Екатерина честно предупредила Обрескова: отныне внешняя политика России вступает в самый серьезный кризис («какого, — писала она, — со времени императора Петра I для России не настояло»). Обресков долго совещался с Румянцевым, и тот сказал, что продлит перемирие дней на сорок:
— Хватит тебе, Алексей Михайлович?
— Как-нибудь управлюсь…
Дипломат выехал в Бухарест, куда прибыл и Резак-паша — для продолжения споров. Столица Валахии была неприглядна. Улицы выстланы досками, из щелей которых в прохожих фонтанировали струи грязи; дома кирпичные, зато крыши соломенные. Зажиревшая боярская знать даже не думала, какие жертвы приносит Россия ради свободы румынского народа, — боярам хорошо жилось и при турках. Резак-паша выслушал от Обрескова первую новость: ШагинГирей, находясь в Петербурге, по доброй воле подписал декларацию об отделении Крыма от Турции.
Резак-паша снял чалму и погладил свою лысину:
— Ты уйдешь в отставку, Алеко, у тебя красивая молодая жена, и твоя старость будет спокойна, а я вернусь в Стамбул, и султан за все ваши крымские фокусы угостит меня чашечкой кофе с бриллиантовой пылью… Вот в чем разница между нами!
Обресков своей волей дополнил мирный трактат новыми статьями, отстаивая права славян на Балканах, а Грузии впредь уже не придется снабжать гаремы мусульманские своими красавицами.
— Послушай, Алеко, — нехотя отступал Резак-паша, — если мы не будем брать с Грузии дань девственницами, то, скажи, что еще можно взять с этих тифлисских голодранцев?
— А ничего не брать вы не можете?..
Алексей Михайлович в перерыве между совещаниями пригласил Резак-пашу к себе, угостил его кофе:
— С сахаром, но без бриллиантовой пыли!
Оценив юмор русского посла, Резак-паша был откровенен.
— Турция, — сказал он, — напоминает мне старого больного человека. Вы, европейцы, привыкли считать нас глупыми и потому обманываете где только можно. Я уж не стану вспоминать об этих трех миллионах флоринов, пропавших в сундуках Вены!
— Но иногда, — отвечал Обресков, — вы действительно ведете себя как безумцы. На что вы рассчитывали, упорствуя мне в Фокшанах?
— На что рассчитывал и шведский король! Франция обещала ему ввести эскадры в Балтийское море, и тогда два флота, шведский и французский, разнесут в щепки то ничтожное количество кораблей, которое осталось у вас на охране Петербурга… А мы, турки, одновременно с ними уничтожим вас всей массой на Дунае.
— Неужели, — сказал Обресков, — визирь поверил, что Версаль пошлет флот на Балтику? Людовику не хватает кораблей, чтобы отбиваться от англичан в Индии и Америке.
— Ты к месту помянул Англию, — сказал Резак-паша. — Разве эти милорды простят вам Чесму и усиление вашего флота?
— То Франция, то Англия, а где же ваша политика?..
Турция своей политики не имела и, послушная мнению чужестранных советников, отозвала Резак-пашу из Бухареста, а фельдмаршал Румянцев прервал перемирие. Все стало на свои места. Как легко начинать войны, и как трудно их заканчивать…
. СТРАШНЫЕ ДНИ
Когда скончался от стыда фельдмаршал Салтыков, власти московские, довершая его позор, даже караула ко гробу победителя Фридриха II не выставили. Но тут явился Петр Иванович Панин и, обнажив шпагу, обвитую крепом, заявил, что от гроба не отойдет, пока покойному не будут оказаны воинские почести. При этом, не стерпев, он сыпанул издевками по адресу императрицы. Екатерина — через Вяземского — велела напомнить обидчику «манифест о молчании», созданный еще в начале ее царствования против болтающих о «марьяжной государыне». Парируя очередной выпад Петра Панина, она, по сути дела, готовила плацдарм для нападения на Никиту Панина… Никита Иванович тоже не сидел сложа руки и все время, свободное от еды и политики, от карт и флирта, посвящал тому, что умело возбуждал в Павле подозрительность к матери. Сейчас он даже усилил свои атаки на неокрепшую психику цесаревича, вступавшего в совершеннолетие. Надоевшая всем «орловщина» подменилась робостным Васильчиковым — это была первая победа панинской партии, и заодно со своим ментором Павел бурно радовался решимости матери. Юноша чудесно относился к Васильчикову, воспринимая его появление скорее как противоядие, принятое мамочкой против орловской отравы. Но именно сейчас Никита Иванович Панин стал размашисто выписывать перед Павлом туманные картины «благополучия» России, которая преобразится под управлением твердой мужской руки наследника…
Придворные надеялись, что совершеннолетие наследника будет отмечено салютами и колокольным звоном, последует ливень наград, раздача чинов и подарков, но день этот прошел как самый обыденный: ничто не шевельнулось в России, кроме самолюбия вельмож, уязвленных в своих тщеславных вожделениях…
Павел владел Каменным островом в Петербурге; там рос густой лес, он прорубал в нем аллеи и для устройства своего имения нуждался в деньгах. Но мать, позвав сына к себе, денег ему не дала; поздравив Павла с совершеннолетием, Екатерина позволила ему присутствовать в Кабинете при разборе дипломатической почты. У нее было приготовлено для сына кое-что другое — более значительное! На высоких подрамниках она укрепила сразу три портрета молодых девиц с узкими лицами и удивленными глазами.
— Посмотри на них внимательнее, — велела Екатерина, — одна из них станет твоей невестой. Это принцессы Гсссен-Дармштадтскис, а король Пруссии обращает твое внимание на Вильгельмину.
Мнение Фридриха значило для цесаревича очень много, и он даже не заметил, как его мать закинула шторами Амалию и Луизу, оставив для любования одну лишь принцессу Вильгельмину.
— Вопрос о браке решен, — сказала мать сыну…
Отослав его спать, она позвала Прасковью Брюс, и две искушенные в жизни женщины долго рассматривали портрет.
— Что ж, — прервала молчание Екатерина, — черты лица у нее правильные. Но в них я вижу натянутость, как итог неловкого воспитания и скудного образа жизни. Угрюмая напыщенность — плохое средство для преуспевания в жизни. Надо заранее намекнуть невесте, что я женщина веселая, двор у меня бесшабашный, а все жеманные манеры пусть эта принцесса похоронит в Дармштадте.
Анализ невесты Павла довершила умудренная в жизни Брюсша:
— Я вижу в этой молоденькой девице огромное честолюбие, а в углах ее губ затаилось упрямство ограниченной эгоистки.
— Пусть едет. Мы ей тут быстро рога обломаем…
О, как они ошибались, эти опытные дамы!
Нет, не устрашило Екатерину совершеннолетие сына. Но страшные дни уже начались… Орлов в недалекой Гатчине, и это заставляло Екатерину жить в опасении перед его нашествием. Возле дверей Васильчикова бессменно дежурил караул солдат с заряженными ружьями. Охрана сопровождала Екатерину в ее прогулках, дверные замки во дворце пришлось сменить.
— А то у него свои ключи были, — говорила царица. — Я эту орловскую породу изучила: от них всего ожидать можно…
Через Бецкого она велела гатчинскому затворнику вернуть свой портрет, осыпанный бриллиантами. Орлов щипцами выворотил из оправы все алмазы, отдал их без жалости, а изображение императрицы оставил при себе, ясно давая понять, что роман с нею будет иметь продолжение.
Гатчина была оцеплена войсками, как вражеская цитадель, но императрица тоже изнывала в жестокой осаде.
Васильчиков шагу не мог ступить без ее согласия.
— Матушка-государыня, можно мне в парке погулять?
— Нечего тебе там делать. Сиди дома…
Новый фаворит читал книжки, которые она ему подсовывала, и вышивал по канве разноцветными шелками картины природы. Екатерина содержала корнета взаперти своих комнат, подобно красивой птице в клетке. Простодушный парень жаловался Панину:
— Не пойму, ради чего меня здесь заточили?
— А ты сам догадаться не можешь?
— Но матушка меня даже беседами не удостаивает!
— Терпи, друг, — отвечал граф Панин…
Это была острая реакция на все чисто женские страдания, испытанные ею от Орлова. Звонком она призывала фаворита к исполнению обязанностей — не тогда, когда он хотел, а когда ей надобно. В этом она следовала примеру Елизаветы, которая умела своих окаянных мужиков держать в ежовых рукавицах…
Всех беспокоило: что там, в Гатчине?
Орлов в Гатчине увлекался опытами с мерзлотой, практически доказывая, что в условиях русского климата лед может служить вечным фундаментом для строений, он изобретал ледяные сваи, опуская их в грунт, и возводил над ними пышные арки. Екатерине стало казаться, что Гришенька пошумел и успокоился; ей полегчало; Васильчиков тоже начал высовывать нос из дверей. В день рождественского сочельника был «малый выход». Екатерина, оживленная, беседовала с придворными после церковной службы. За окнами мягкими хлопьями, тихо и неслышно, опадал густой снег.
Вдруг двери разлетелись настежь — все вздрогнули.
На пороге стоял князь Григорий Орлов, прорвавший все кордоны, обманувший всех стражей, и вот явился — с улыбкой:
— Теперь-то, матушка, мы с тобою поговорим!
Он силой увлек императрицу во внутренние покои, за ними громко бахнула закрытая дверь, и настала вязкая, гнетущая тишина, в которой все расслышали молитвенный шепот Панина:
— Спаси, Господи, люди твоея…
О чем они говорили наедине, навеки осталось тайной. Орлов с Екатериной вскоре вышли из внутренних покоев, лица их были спокойны. Женщина без тени смущения оказалась между двумя фаворитами, старым и новым, в шутливом тоне она рекомендовала князю Васильчикова, назвав его «скучнейшим гражданином мира», на что Орлов не замедлил ответить:
— Зато уж я-то был гражданином веселым!
Панин напрягся. И вздохнул с облегчением, лишь когда Екатерина, сославшись на обстановку в Балтийском море, отправила князя Орлова в Ревель
— командовать Эстляндской дивизией. Вместе с графом Паниным, приветствуя почетную ссылку Орлова, торжествовал и Павел. Юношеское любопытство все чаще влекло его в комнаты матери, где цесаревич, сладко замирая, отдергивал ширму на портрете принцессы Вильгельмины, и та смотрела на него в упор суженными, змеиными глазами, заранее очаровывая…
Никто не знал, что творится в душе Екатерины! А там, словно в осином гнезде, роилось смятение, жалящее опасно. Васильчиков лишь временно заполнил отвратительную пустоту. Но какой же соратник из этого ничтожного человека, вышивающего по канве розочки и райских птичек на веточках? Один страх миновал — второй накатывался, как девятый вал с моря, — это было непоправимое одиночество! («Не вините меня, — писала Екатерина о Васильчикове, — выбор мой наудачу и с отчаяния; как раз в это время я мучилась более, чем в состоянии это сказать…») Вечером, закончив партию в фараон с графом Кириллом Разумовским, она поднялась, отставив левый локоть, заведомо зная, что Васильчиков всегда наготове и подаст ей руку, дабы проводить до спальни.
— Почему ты ничего от меня не просишь, глупый?
— Люди и так дурно обо мне думают, матушка.
— Я дам тебе сто тысяч рублей… поцелуй меня.
— Матушка, а без денег можно?
— И сервиз фабрики Веджвуда… Целуй крепче!
В марте, когда угроза нападения Швеции миновала, Екатерина вызвала в столицу князя Орлова, вернув ему все прежние должности, отчего возникла буря негодования на половине дворца цесаревича. Екатерина вдруг заговорила, что «пора очистить дом»:
— Панин не политик! Я узнала за верное, что все эти годы он меня обманывал. Страшно сказать, куда он завлек нас со своим «Северным аккордом». Ничего в нем не обретя, мы многое потеряли…
Орлов упрекнул се, что она сама же Панина и выдвинула, что вражда к нему цесаревича — дело панинских рук, а ведь все могло быть иначе.
— Вот ты Павла сейчас брачуешь, — размышлял он, — а муж и жена одна сатана. Гляди, как бы великая княгиня из дома Гессен-Дармштадтского не оказалась похожей на тебя из дома Ангальт-Цербстского, тогда сору в избе не оберешься.
— Об этом я уже думала, — ответила Екатерина…
Ни с кем другим не была она столь откровенна, как сейчас с Орловым, и по секрету созналась, что противу нес составлен заговор: Панины готовят для Павла некую «конституцию».
— Но шуметь погожу. Сначала посмотрю, как поведет себя Вильгельмина, когда станет великой княгиней, а я-ты прав! — по себе знаю, что может натворить великая княгиня, если она пожелает стать императрицей.
Орлов, откинув ширмочку, вгляделся в портрет.
— Гадюка… самая настоящая, — сказал он.
Поглощенные суетой сует, они даже забыли о Яике!
ЗАНАВЕС
«…А был осударь Петр лицом бел и пригож, шагал красиво. Очень уж хотелось ему нас от неволи избавить, да генералы Орловы с Паниным противились. Они при дворцах служили, оттого большую власть завзяли. И жену ево Катеринку все время с ним стравливали. Такая пальба там шла — не приведи бог! Он был ревнущий, а Катеринка непокорлива. На беду случилось меж ними несогласье семейное. Не стерпел осударь нрава ее удалого и себе прынцессу завел иностранную — Лизкой звалась! Однась целую неделю гулял он с нею на пристани корабельной. Катеринка к нему послов шлет: мол, так и так, а видеть тебя с другою невмоготу мне. Петр тут велел прынцессе Лизке, чтобы никуда не утопала, он жену, мол, скоренько устыдит, снова гулять вернется. Но Катеринка зловредная караул застращала, а генералы царя во дворец не пушают, грозятся пальнуть из пушечек. Разбушевался тут над ежа-осударь, что домой-то попасть не может, всех разом побил. Добежал до комнаты своей, а Катеринка двери-то комодом подперла и держит. Делать ему, бедному, нечего, ушел он. А царицка-то в окно сверху выставилась, язык показывает. „Что, взял?“ — кричит. Тут осударя генералы вином опоили и повезли в земли Шпанские, а там площадь ба-альшая, посередке же столб каменный. В этом столбу Петра и замуровали, чтобы, значит, не мог ничего больше приказывать. Но гроза тут случилась, столб и треснул. Осударь через расселину вышел и долго до земель Русских добирался. Дошел, а ныне его казаки спрятали и никому не показывают. Живет он в камышах, страдая за всех нас, и Катеринке своей указы шлет, чтобы генералов выгнала, а его снова ночевать во дворец пустила. Пишет он ей, что по сыночку Павлику больно уж соскучился. Ежели, мол, не покорисся мне, так я народ-то подыму и стану воевать с тобой до скончания веку… Таковы те дела, детушки!»
И таковы слухи note 26, что бродили по Руси — от избы к избе, от хутора до деревни, от села к городу. Яик, стекая в море Каспийское, Змием Горынычем обтекал русские границы. На другой стороне Яика начинались земли кочевников, стороживших путника, который зазевался, — тогда аркан на шею и погонят пустыней в Хиву — на базар. Яицкий городок — столица этого края — покрыт пылью суховеев, полит кровью в бунтах и мятежах. От комаров нет спасения: так и зудят, проклятые. Зато жили здесь сытно, а слава икры гурьевской на весь мир гремела. Губернаторы в Оренбурге давно привыкли, что на Яике всегда шумят и рубахи на себе рвут правдоискатели. Чуть что не так — сразу за саблю и выскакивают на крыльца домов с воплями:
— Опять мы, яицкие, пред Богом да Петербургом виноваты! И когда-сь эта морока кончится? Даже подохнуть не дадут спокойно…
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |